заговорить, они почувствовали себя друзьями. Потом пошли и напились, поделились рассказами о своей жизни - о былых передрягах и обретении временного дома в этом полусвете на задах порт-саидских европеизированных бульваров. Не потребовалось никакого вздора о вечной дружбе и кровном братстве. - Что с тобой, дружище? - произнес, наконец, синьор Мантисса. - Помнишь, - начал Годольфин, - я рассказывал тебе об одном месте - Вейссу? - Говорить об этом с Рафом - совсем другое дело, чем говорить с сыном, с Департаментом расследований или - несколько часов назад - с Викторией. Это - как делиться со своим приятелем, старым морским волком, впечатлениями об увольнении на берег. Синьор Мантисса сделал сочувственную мину. - Снова эта история, - сказал он. - Но у тебя сейчас дела. Расскажу позже. - Нет, ничего особенного. Тут просто этот багряник. - У меня больше не осталось, - пробормотал цветочник Гадрульфи. - Я уже битых полчаса пытаюсь ему это объяснить. - Он зажимает, - угрожающе произнес Чезаре. - Он хочет сразу двести пятьдесят лир. Годольфин улыбнулся: - Интересно, для каких это шуточек с законом тебе понадобился багряник? Синьор Мантисса без колебаний все объяснил. - И теперь, - завершил он свой рассказ, - нам нужен дубликат, который, по идее, найдет полиция. Годольфин присвистнул. - То есть, ты уезжаешь из Флоренции сегодня вечером? - Как бы там ни получилось, в полночь на барже, si. - А там найдется еще одно место? - Мой друг. - Синьор Мантисса схватил его за бицепс. - Для тебя, - сказал он. - У тебя неприятности. Конечно! Тебе не нужно было и спрашивать. Если бы ты даже просто пришел, без всяких объяснений, я убил бы капитана баржи, начни он вдруг протестовать. - Старик улыбнулся. Впервые за многие недели он почувствовал себя хотя бы наполовину в безопасности. - Давай я добавлю пятьдесят лир, - сказал он. - Я никогда бы не позволил... - Ерунда. Тащи сюда дерево! - Цветочник угрюмо положил деньги в карман, побрел в угол и вытащил из-за густых зарослей папоротника багряник в винной бочке. - Втроем мы справимся, - сказал Чезаре. - Куда нести? - На Понте Веккьо, - ответил синьор Мантисса. - А потом к Шайссфогелю. Помни, Чезаре, единый и нерушимый фронт. Мы не должны позволять Гаучо запугивать нас. Мы можем, конечно, воспользоваться его бомбой, но и этими багряниками тоже. Лев и лиса. Они встали вокруг дерева треугольником и подняли его. Цветочник открыл для них заднюю дверь. Они прошли двадцать метров по аллее к поджидавшему экипажу. - Andiam', - крикнул синьор Мантисса, и лошади тронулись рысцой. - Через несколько часов у Шассфогеля я должен встретиться с сыном, - сказал Годольфин. Он чуть не забыл, что Эван, наверное, уже в городе. - Я подумал, что в пивной надежнее, чем в кафе. Хотя, возможно, это все равно опасно. Меня ищет полиция. И не исключено, что за этим местом тоже наблюдают. Синьор Мантисса искусно преодолел крутой поворот направо. - Смешно, - произнес он. - Доверься мне. С Мантиссой ты - в безопасности, я буду защищать твою жизнь, пока жив сам. - Годольфин некоторое время молчал, а потом в знак согласия покачал головой. Теперь ему ужасно захотелось увидеть Эвана; почти отчаянно захотелось. - Ты встретишься с сыном. Будет веселое воссоединение семейства. - Чезаре откупорил бутылку вина и запел старую революционную песню. С Арно поднимался ветер, развивая бесцветные волосы синьора Мантиссы. Копыта лошадей глухо стучали по мостовой. Экипаж направлялся к центру города. Заунывное пение Чезаре быстро таяло в кажущейся безбрежности улицы. VII Англичанина, который допрашивал Гаучо, звали Стенсил. Наступление темноты застало его в кабинете майора Чэпмена, где он, ошеломленный, сидел в глубоком кожаном кресле, забыв о своей покрытой шрамами алжирской трубке, дотлевавшей в пепельнице. В левой руке он держал дюжину деревянных ручек с новенькими блестящими металлическими перьями, а правой методично метал их, будто дротики, в висевшую на противоположной стене огромную фотографию нынешнего министра иностранных дел. Пока он сделал лишь один удачный бросок: ручка застряла в министерском лбу, сделав его похожим на добродушного единорога. Это забавляло, но едва ли могло исправить Ситуацию. А Ситуация в тот момент была просто жуткой. Более того, она была непоправимо пакостной. Дверь неожиданно распахнулась, и в комнату с шумом вошел поджарый человек с преждевременной сединой в волосах. - Его нашли. - В голосе не чувствовалось особого ликования. Поднятая для броска рука застыла в воздухе, и Стенсил насмешливо взглянул на вошедшего. - Старика? - В "Савое". Девушка, молодая англичанка. Заперла его. Она только что рассказала. Вошла и объявила, достаточно спокойно... - Ну так сходи и проверь, - перебил его Стенсил. - Хотя он наверняка уже смылся. - А ты не хочешь на нее взглянуть? - Хорошенькая? - Ну, ничего. - Тогда не хочу. Все и без того плохо, ты понимаешь, о чем я. Оставляю ее тебе, Демивольт. - Браво, Сидней! Предан своему долгу? Святой Георгий и никакой пощады. Понятно. Ну что ж, тогда я пошел. Только не говори потом, что я не дал тебе шанс. Стенсил улыбнулся: - Ты ведешь себя, как мальчик из варьете. Возможно, я и встречусь с ней. Позже, когда ты закончишь. Демивольт скорбно усмехнулся: - Понимаешь, это делает Ситуацию более терпимой. - И вышел торжественно-печальным шагом. Стенсил заскрежетал зубами. Ох уж эта Ситуация! Проклятая Ситуация! В более философские минуты он любил рассуждать об этой абстрактной категории, о ее сущности, деталях механизма. Он помнил случаи, когда целые огромные посольства буквально сходили с ума или в полубреду бежали на улицы, столкнувшись с Ситуацией, в которой не удавалось найти никакого смысла, вне зависимости - кто и под каким углом ее рассматривает. У него был дружок по имени Ковесс. Они вместе начали дипломатическую карьеру и шли голова в голову. Пока в прошлом году не начался Фашодский кризис и как-то ранним утром Ковесс, в гетрах и пробковом шлеме, не был найден на Пиккадилли, где вербовал добровольцев для похода на Францию. Он собирался нанять кунардовский лайнер. К моменту поимки он успел привести к присяге нескольких уличных торговцев, двух проституток и одного комедианта из мюзик-холла. Стенсил с болью в душе вспомнил, как все они в разных тональностях и темпах распевали "Вперед, войско Христово". Он уже давно решил, что ни одной Ситуации не присуща объективная реальность: Ситуация существует лишь в умах тех, кому случается вместе оказаться в ней. А поскольку эти несколько умов, объединяясь, дают в сумме, как правило, смесь скорее разнородную, чем гомогенную, - то для любого наблюдателя Ситуация предстает в том облике, в каком глаз, приспособленный лишь к трем измерениям, увидел бы четырехмерное изображение. Следовательно, успех или провал любой дипломатической проблемы зависит непосредственно от взаимопонимания между членами решающей ее команды. Поэтому Стенсил был почти одержим идеей коллективной работы, и это вдохновило коллег на то, чтобы окрестить его Сидней-Канкан, намекая на то, что лучше всего ему работается в роли солиста перед кордебалетом. Эта теория была стройной, и он любил ее. Единственное утешение в теперешнем хаотическом деле Стенсил находил в том, что оно поддавалось объснению с точки зрения его теории. Воспитанный парой тетушек-нонконформисток, он приобрел англо-саксонскую манеру противопоставлять северно-протестантско-интеллектуальное средиземноморско-католическо-иррациональному. Таким образом, он прибыл во Флоренцию с укоренившимся и, в основном, подсознательным предубеждением против всего итальянского, и последующее поведение его постоянных помощников из тайной полиции лишь укрепило это предубеждение. Какой же еще Ситуации можно ожидать от такой дурацкой и гетерогенной команды? Взять хотя бы дело этого английского парнишки, Годольфина, он же Гадрульфи. Итальянцы утверждали, что за целый час допроса им не удалось выжать из него ничего об отце - морском офицере. Но первое же, о чем попросил этот парень, когда его привели в британское консульство, - это чтобы Стенсил помог ему разыскать отца. Он с полной готовностью ответил на все вопросы о Вейссу (хотя его рассказ и повторял, в основном, информацию, которой Министерство и так располагало), он совершенно добровольно поведал о назначенном в десять свидании у Шайссфогеля, в целом выказал искреннее беспокойство и удивление английского туриста, столкнувшегося с происходящим вне рамок бедекера и власти Кука. Все это не укладывалось в представление Стенсила об отце и сыне как о хитроумных архи-профессионалах. Кем бы ни были те, кто их нанял (пивная Шайссфогеля - немецкое кафе, что может оказаться существенным, особенно в Италии, вступившей в Dreibund), они не потерпели бы такой простоты. Этот спектакль был слишком крупным, слишком серьезным, чтобы роли в нем дали кому-нибудь, кроме самых выдающихся мастеров игры. Департамент вел досье на Годольфина-старшего с восемьдесят четвертого года, когда чуть не погибла та экспедиция. Название Вейссу мелькнуло в досье лишь однажды - в секретном меморандуме Министерства, адресованном Государственному военному секретарю, - документе, содержавшем выдержки из показаний Годольфина. Но неделю назад итальянское посольство в Лондоне разослало копию телеграммы, о которой известил полицию флорентийский цензор. Посольство не приложило никаких объяснений, кроме нацарапанной от руки записки: "Это может представлять для вас интерес. Сотрудничество выгодно для обеих наших стран." Подписано итальянским послом. Увидев в Вейссу очередное дело своей жизни, шеф Стенсила поднял на ноги всех оперативников в Дювилле и во Флоренции, чтобы те не спускали с отца и сына глаз. Расследование началось с Географического общества. Поскольку оригинал оказался утерянным, младшие чины принялись расспрашивать всех оказавшихся в наличии сотрудников Департамента тех лет, восстанавливая по кусочкам свидетельства Годольфина о случившемся в экспедиции. Шефа озадачило отсутствие шифра в телеграмме, но это лишь укрепило убежденность Стенсила в том, что Департамент имеет дело с двумя ветеранами. Такое высокомерие, - думал он, - такая чертовская самоуверенность способны довести до белого каления и ненависти, но и вызывать восхищение. Послать к черту шифр - это жест настоящего спортсмена. Дверь робко отворилась. - Позвольте доложить, мистер Стенсил? - Да, Моффит. Выполнил мою просьбу? - Они - вместе. Зачем - это не мое дело, сами понимаете. - Браво! Дай им побыть вместе с часок. А потом мы отпустим юного Гадрульфи. Скажи ему, что мы не смеем его больше задерживать, извинись за неудобства, то-се, a rivederci. Сам знаешь. - А потом проследить за ним, да? Игра пошла, ха-ха! - Да, он направится к Шайссфогелю. Мы посоветовали ему пойти на свидание, и, честен он или нет, все равно встретится со стариком. По крайней мере, если играет так, как мы думаем. - А Гаучо? - Дай ему еще час. Если вздумает бежать, не мешай. - Рискованно, мистер Стенсил. - Все, Моффит. Ступай на сцену! - Та-ра-ра-бум-ди-дэй, - сказал Моффит и, пританцовывая канкан, вышел. Стенсил тяжело вздохнул, наклонился вперед и возобновил свою игру в дротики. Вскоре вторая ручка, проткнувшая портрет в двух дюймах от первой, преобразила министра в криворогого козла. Стенсил заскрежетал зубами. - Смелее, парень, - пробормотал он. - К приходу девушки этот старый ублюдок должен превратиться в цветущего ежика. Через две камеры вовсю играли в морра. Где-то за окном девушка пела о своем любимом, который погиб, защищая родину в далекой стране. - Скорее всего, поет для туристов, - с горечью пожаловался Гаучо. - Во Флоренции никто не поет. И никогда не пел. Кроме все тех же моих венесуэльских друзей, о которых я тебе рассказывал. Но они поют марши - для укрепления боевого духа. Эван встал у двери камеры, прислонив лоб к решетке. - Может, у вас уже и нет никаких венесуэльских друзей, - сказал он. - Может, их уже давно схватили и бросили в море. Гаучо подошел и сочувственно потрепал Эвана за плечо. - Ты еще молод, - сказал он. - Я знаю, что ты чувствуешь. Это - их метод работы. Они атакуют дух человека. Ты встретишься с отцом. Я встречусь с друзьями. Сегодня. Мы устроим самый чудесный festa в жизни этого города с тех времен, когда сожгли Савонаролу. Эван безнадежно посмотрел вокруг - на тесную камеру, тяжелые решетки. - Они сказали, что меня, возможно, скоро выпустят. Но вот что вы будете сегодня чем-то заниматься - весьма проблематично. Разве что лежать без сна. Гаучо засмеялся: - Я думаю, меня тоже отпустят, ведь я им ничего не сказал. Я привык к их методам. Они глупы, и их легко обвести вокруг пальца. Эван яростно сжал руками решетку. - Глупы! Не просто глупы. Ненормальны! Безграмотны! Какой-то растяпа-клерк по ошибке написал мою фамилию "Гадрульфи", и теперь они отказываются называть меня по-другому. Они говорят, что это - моя кличка. Но разве в моем досье написано не "Гадрульфи"? Разве это не написано черным по белому? - Они очень любят новые идеи. Стоит им уцепиться за идею, имея хотя бы смутное представление о ее, собственно, ценности, то они уже ни за что не выпустят эту идею из рук. - Если бы это было все. У кого-то в высших эшелонах появилась мысль, будто Вейссу - кодовое название Венесуэлы. Хотя, может, это и был тот самый чертов клерк, который так и не научился писать. Или его братец. - Они спрашивали меня о Вейссу, - задумчиво произнес Гаучо. - Но что я мог им ответить? Ведь тогда я и в самом деле ничего не знал. Англичане считают это дело важным. - Но не говорят - почему. А делают лишь таинственные намеки. Очевидно, здесь замешаны немцы. И каким-то боком - Антарктида. Возможно, через пару недель, - говорят они, - весь мир погрузится в апокалипсис. И они думают, что я с этим связан. И вы. Зачем же еще они бросают нас в одну камеру, если все равно нас собираются выпустить? За нами будут следить, куда бы мы ни пошли. Итак, мы - в самой гуще грандиозного заговора, не имея при этом ни малейшего представления о том, что происходит. - Я надеюсь, ты им не поверил. Дипломаты всегда так говорят. Они всегда живут на краю того или иного обрыва. Без кризисов они не смогли бы заснуть. Эван медленно обернулся и посмотрел на своего компаньона. - А я им верю, - спокойно произнес он. - Позвольте рассказать. Об отце. Он, бывало, сидел в моей комнате, когда я засыпал, и рассказывал сказки об этой самой Вейссу. И о паучьих обезьянах, и о принесении в жертву людей, и о реках, рыбы в которых бывают то опаловыми, то огненными. Когда входишь в воду, они окружают тебя и исполняют нечто вроде изысканного ритуального танца, чтобы защитить тебя от беды. И еще там есть вулканы с городами внутри, и каждые сто лет они извергаются пылающим адом, но люди все равно идут в них жить. И синелицые мужчины в горах, и женщины в долинах, рожающие всегда только тройни, и бродяги, которые собираются в компании и проводят веселые празднества, устраивая развлечения целое лето напролет. - А вы же знаете, что такое мальчик. Рано или поздно наступает момент разлуки - точка, когда подтверждается его подозрение, что отец - не бог и даже не оракул. Мальчик видит, что больше не имеет права на такую веру. Так Вейссу становится историей на ночь или волшебной сказкой, а мальчик - лучшей версией своего отца - самого что ни на есть обычного человека. - Я думал, капитан Хью сошел с ума; я даже согласился бы, чтобы его поместили в клинику. Но на Пьяцца делла Синьора 5 я чуть не убился, и это не могло быть обычной случайностью, каприз неодушевленного мира; с тех пор я вижу два правительства, доведенных почти до кошмаров ненавистью к этой сказке, наваждением, которое, как я думал, принадлежало только отцу. Кажется, это состояние, когда чувствуешь себя просто человеком, превратившее в ложь и Вейссу, и мою детскую любовь к отцу, помогает мне сейчас понять, что все это было истиной, было правдой. Ведь и итальянцы, и англичане в обоих консульствах, и даже этот безграмотный клерк - все они люди. И их мучит такое же беспокойство, какое мучило отца и будет мучить меня, а, быть может, через пару недель - и все живое в этом мире, который никто из нас не хочет увидеть превратившемся в пылающую бойню. Можете называть это общностью, выжившей на изгаженной планете, которую, видит Бог, никто из нас не любит так уж сильно. Но все равно, это - наша планета, и мы здесь живем. Гаучо не ответил. Он подошел к окну и посмотрел на улицу. Девочка пела теперь о моряке, ходящем по морям на другом конце земли, и его суженой, оставшейся дома. Из камеры, где играли, доносились выкрики: "Cinque, tre, otto, бр-р-р!" Гаучо поднес руки к шее и снял воротник. Он подошел к Эвану. - Если тебя выпустят, - сказал он, - и ты успеешь на встречу с отцом, там у Шайссфогеля сидит один мой друг. Его зовут Куэрнакаброн. Там его все знают. Я был бы очень тебе благодарен, если бы ты отдал ему это. Здесь - послание. - Эван взял воротник и с отсутствующим видом спрятал его в карман. Ему пришла в голову одна мысль: - Но ведь они увидят, что у вас нет воротника. Гаучо улыбнулся, сорвал с себя рубаху и бросил ее под койку. - Я им скажу, что, мол, тепло. Спасибо, что напомнил. Для меня это не очень легко - думать, как лиса. - Как вы предлагаете выбраться отсюда? - Просто. Когда охранник придет выводить тебя, мы ударим его, он потеряет сознание, мы возьмем ключи и вырвемся на свободу. - Если мы оба выберемся отсюда, мне все равно нужно будет передать это послание? - Si. Мне сначала нужно пойти на Виа Кавур. К Шайссфогелю я приду позже увидеться с товарищами по другому делу. Un gran colpo, если все сработает нормально. Вскоре в коридоре послышались звуки шагов и звяканье ключей. - Он читает наши мысли, - довольно захихикал Гаучо. Эван быстро повернулся у нему и пожал руку. - Желаю удачи. - Опусти свою дубинку, Гаучо, - раздался веселый голос охранника. - Вас приказано освободить. Обоих. - Ah, che fortuna, - скорбно произнес Гаучо и вернулся к окну. Казалось, голос девушки несется над всем апрелем. Гаучо встал на цыпочки. - Un' gazz'! - крикнул он. VIII Героем последнего анекдота, популярного в шпионских кругах Италии, был англичанин, наставивший рога своему итальянскому другу. Однажды ночью муж вернулся домой и застал вероломную парочку во flagrante delicto. Разъярившись, он вытащил пистолет в полной готовности совершить акт возмездия, когда англичанин поднял руку в утешающем жесте. "Послушай, старина, - высокомерно произнес он, - ведь мы не собираемся вносить раздор в наши ряды? Лучше подумай, как эта ситуация смогла бы помочь созданию Четверного Союза". Автором этой притчи был некто Ферранте - любитель абсента и враг девственности. Он пытался отрастить бороду и ненавидел политику. Как и тысячи других флорентийских юношей, он воображал себя нео-макиавеллианцем. Он не страдал недальновидностью, и его вера зиждилась на двух пунктах: а) итальянское Министерство иностранных дел - это нечто непоправимо продажное и глупое, и б) кто-нибудь должен убить Умберто Первого. Ферранте занимался венесуэльской проблемой уже полгода и не видел никакого выхода, кроме самоубийства. В тот вечер в штабе тайной полиции Ферранте шатался из угла в угол. Он держал в руке небольшого кальмара, только что купленного на ужин, и искал - где его приготовить. Пуп флорентийской шпионской деятельности располагался на втором этаже фабрики, производящей музыкальные инструменты для почитателей Ренессанса и Средневековья. Официально ее владельцем считался австриец Фогт, который днем усердно собирал ребеки, гобои и теорбы, а ночью занимался шпионажем. В легальной жизни он работал вместе с нанятым негром Гаскони, который порой приводил друзей для пробы инструментов, и своей матерью - пожилой, невероятно толстой, похожей на индюшку женщиной, жившей странной иллюзией, будто в девичестве у нее был роман с Палестриной. Она постоянно набрасывалась на посетителей с нежными реминисценциями по поводу "Джованнино", большей частью являвшими собой красочные свидетельства сексуальной эксцентричности композитора. Если эта парочка и участвовала в шпионской деятельности Фогта, то об этом все равно никто не догадывался, даже сам Ферранте, который вменил себе в обязанность шпионить за своими коллегами и любыми другими подходящими для этого дела жертвами. Тем не менее, на Фогта, скорее всего, можно было положиться, поскольку он, будучи австрийцем, славился осторожностью. Ферранте не верил в союзы и относился к ним как к чему-то временному, если не смехотворному. Но с другой стороны, - рассуждал он, - если уж ты вступил в союз, то будь добр подчиняться его правилам, пока это целесообразно. Начиная с 1882 года, немцы и австрийцы были хотя бы и временно, но приемлемы. Англичане - ни в коем случае! Потому он и сочинил эту шутку о муже-рогоносце. Потому и не хотел сотрудничать с Лондоном. Это - заговор со стороны Британии, - подозревал он, - вбить клин в Тройственный Союз и разделить врагов Англии так, чтобы Англия смогла договориться с ними по отдельности и в свое удовольствие. Он спустился на кухню. Оттуда раздавался жуткий скрип. Будучи по своей природе подозрительным по отношению к любому отклонению от нормы, Ферранте осторожно опустился на четвереньки, тихонько прополз за печку и выглянул из-за нее. Он увидел эту старуху, наигрывающую на виоле-да-гамбо. Выходило у нее скверно. Заметив Ферранте, она опустила смычок и уставилась на него. - Тысячу извинений, синьора, - сказал Ферранте, поднимаясь на ноги. - Я не хотел прерывать вашу музыку. Мне просто нужно узнать, не могу ли я взять сковородку и немного масла. Мой ужин. Это займет не более нескольких минут. - Он умиротворяюще помахал кальмаром. - Ферранте, - внезапно прокаркала она, - сейчас - не время для церемоний. Многое поставлено на карту. Ферранте подался назад. Она что, сует нос в чужие дела? Или просто пользуется доверием своего сына? - Не понимаю, - ответил он осторожно. - Чушь! - отрезала она. - Англичане знают больше, чем вы. Все началось с этого дурацкого венесуэльского дела, но совершенно случайно, сами не зная того, твои коллеги наткнулись на нечто столь огромное и ужасающее, что они даже бояться называть это вслух. - Все может быть. - Или это неправда, что юный Гадрульфи признался герру Стенсилу, будто его отец думает, что в этом городе есть агенты Вейссу? - Гадрульфи - это цветочник, - бесстрастно ответил Ферранте, - за которым мы ведем наблюдение. Он связан с партнерами Гаучо - агитатора против законного правительства Венесуэлы. Мы проследили за ними до квартиры цветочника. Вы перепутали данные. - Скорее всего, это ты и твои дружки-шпионы перепутали все имена. Я полагаю, ты тоже поддерживаешь этот смехотворный вымысел о том, что Вейссу - это кодовое название Венесуэлы? - Во всяком случае, так значится в наших делах. - Ты - умный человек, Ферранте. Ты не доверяешь никому. Он пожал плечами: - Могу ли я себе это позволить? - Полагаю, нет. Особенно когда никому не известная раса варваров, нанятая Бог знает кем, взрывает - в такое время как сейчас - динамитом лед Антарктики и готовится войти в подземную сеть природных туннелей - сеть, о существовании которой известно лишь жителям Вейссу, Лондонскому королевскому географическому обществу и флорентийским шпионам. У Ферранте перехватило дух. Ведь она только что повторила секретный меморандум, который Стенсил менее часа назад отправил в Лондон! - Обследовав вулканы этого региона, - продолжала она, - некоторые аборигены Вейссу первыми узнали о туннелях, которые пронизывают недра земли на глубинах, варьирующихся... - Aspetti! - закричал Ферранте. - Вы бредите. - Скажи правду, - отрезала она. - Скажи, что на самом деле значит название "Вейссу". Скажи же мне, идиот, то, что я и так уже знаю: это - Везувий, - прокудахтала она жутким голосом. Ему стало трудно дышать. То ли это - ее предположение, то ли она выследила, то ли ей сказали. Скорее всего, она безопасна. Но не может же он ей сказать: "Я ненавижу политику, хоть международную, хоть в пределах одного отдела". Все виды политики, которые довели его до этого, ничем не отличались друг от друга и были одинаково омерзительны. Все думали, что это - кодовое название Венесуэлы, обычное дело, пока англичане не сказали, что Вейссу и впрямь существует. Имелись показания юного Гадрульфи, подтвержденные данными о вулканах, полученными пятнадцать лет назад от Географического общества и от Департамента расследований. Сухие факты, сопоставленные с рапортом цензора, лавиной вылились в многочасовое совещание, состоявшее из компромиссов, взаимных уступок, запугиваний, раздоров и тайных голосований, пока Ферранте и его шеф не встали перед лицом отвратительной истины: они должны сплотиться с англичанами перед общей и в высшей степени вероятной опасностью. Хотя едва ли они могли позволить себе этого не делать. - Насколько мне известно, - произнес он, - это может значить "Венера". И смилуйтесь, я не могу обсуждать эту тему. - Женщина засмеялась и опять принялась пилить на своей виоле-да-гамба. Она с презрением наблюдала, как Ферранте снимает сковородку с крюка над печкой, льет оливковое масло и подталкивает в пламя головешки. Когда масло начало шипеть, он осторожно, словно жертву, опустил в него кальмара. Вдруг Ферранте обнаружил, что потеет, хотя печь грела не так уж сильно. В комнате завывала античная музыка, эхом отдаваясь от стенок. Ферранте позволил себе подумать без всяких на то причин, - не принадлежит ли она перу Палестрины? IX Неподалеку от британского консульства, примыкая к тюрьме, где сидел Эван, располагались две узкие улочки - Виа дель Пургаторио и Виа дель Инферна. Они пересекались в форме буквы "Т", ножка которой шла параллельно Арно. Виктория стояла на этом перекрестке - крошечная прямая фигурка в белом канифасе, окруженная непроглядной тьмой. Она трепетала, словно пришла на свидание с любимым. Люди в консульстве оказались тактичными; более того, она увидела, как в их глазах тяжело опускается скорбное знание, и сразу же поняла, что старик Годольфин и вправду был сжат тисками "жуткой необходимости" и что ее интуиция в очередной раз не подвела. Виктория гордилась этой своей способностью, как атлет гордится силой или мастерством; например, именно интуиция в свое время подсказала ей, что Гудфеллоу - шпион, а не просто случайный турист, и помогла ей раскрыть в себе талант к шпионажу. Ее решение помочь Годольфину происходило вовсе не из романтических иллюзий по поводу шпионажа (в этом занятии она видела больше уродства, чем обаяния), а, скорее, из ощущения, что мастерство, или любое virtu, желанно и восхитительно просто само по себе, - и чем дальше оно отстоит от идеи морали, тем эффективнее оно становится. Виктория, хоть она и стала бы это отрицать, принадлежала к тому же типу людей, что и Ферранте, Гаучо или синьор Мантисса; представься возможность, она тоже принялась бы действовать, исходя из личного, уникального толкования "Государя". Она так же переоценивала роль virtu - индивидуального посредничества, - как синьор Мантисса - образ лисы. И, возможно, когда-нибудь один из них сможет задать вопрос: что же еще движет эпохой, если не этот вид дисбаланса - когда перевешивает менее сильный, но более хитрый? Она стояла на перекрестке, как вкопанная, и думала - поверил ли ей старик, дождется ли он ее? Она молила Бога, чтобы это оказалось так, - и дело даже не столько в том, что судьба его была ей небезразлична, сколько в деформированном самовозвеличивании: соответствие событий выработанному ей сценарию являло бы славное свидетельство ее мастерства. Чего ей удалось избежать - возможно, благодаря оттенку сверхъестественного, который приобретали мужчины в ее глазах, - так это общей тенденции школьниц называть мужчин, которым перевалило за пятьдесят, "сладкими", "душками" и "милашками". В каждом пожилом человеке она видела его образ двадцати- или тридцатилетней давности - призрак, чьи очертания почти слились с оригиналом - молодой, энергичный, обладающий могучей жизненной силой и чувствительными пальцами. Таким образом, она желала помочь молодой версии капитана Хью и сделать ее частью обширной системы каналов, шлюзов и бассейнов на бурной реке Фортуны. Если на свете существует, - как начинали подозревать некоторые психиатры, - родовая память, врожденное вместилище изначального знания, формирующего определенные наши действия и случайные желания, то не только ее присутствие здесь - между чистилищем и адом, - но и вся ее преданность Римскому католицизму с той же необходимостью и вероятностью происходила и зависела от одного элемента первобытной веры, который, подобно жизненно важному клапану, сиял во всем своем величии и великолепии в этом вместилище - от понятия о призраке, или духовном двойнике, как о событии, происходящем реже путем размножения, но чаще путем расщепления, и от естественного вытекающего отсюда вывода: сын - это призрак-двойник отца. Приняв таким образом понятие дуализма, Виктория обнаружила, что до Троицы остается всего один шаг. Увидев над старым Годольфином ореол второго и более зрелого "я", она стояла сейчас у тюрьмы и ждала, а тем временем справа от нее раздавался одинокий голос девушки, поющей о трудности выбора между богатым стариком и красивым юношей. Наконец, Виктория услышала, как открываются тюремные двери, потом - приближающийся звук его шагов, стучащих по узкому проходу, и затем - удар захлопнувшихся дверей. Она воткнула зонтик в землю рядом со своей маленькой ножкой, и теперь стояла, высматривая его. Она заметила его лишь когда он чуть с ней не столкнулся. - Ну и ну! - воскликнул он. Она подняла глаза. Его лицо было еле различимым. Он вгляделся в нее внимательнее. - Я видел вас сегодня днем. Девушка в трамвае. Верно? - Вы пели мне из Моцарта, - пробормотала она в знак согласия. Совсем не похож на отца! - Просто маленькая шутка, - произнес Эван, заикаясь. - Я не хотел вас смутить. - Но тем не менее, я смутилась. Эван робко опустил голову. - Но что вы делаете здесь, в такое время? - Он издал вымученный смешок. - Не меня же вы ждете. - Да, - спокойно сказала она. - Жду вас. - Мне это ужасно льстит. Но, с позволения сказать, вы не похожи на тех молодых леди, которые... Ну, в смысле, вы понимаете. В смысле, а! к дьяволу, с чего бы это вам ждать меня? Ведь не потому же, что вам понравился мой голос. - Потому что вы - его сын, - ответила она. Он понял, что не нужно требовать никаких объяснений, не нужно, запинаясь, расспрашивать - как вы встретились с моим отцом? откуда узнали, что я здесь? и что меня выпустят? У него сложилось ощущение, что рассказ, который в камере он поведал Гаучо, был сродни исповеди, признанием в слабости, а молчание Гаучо - отпущением грехов, искупившим эту слабость и неожиданно толкнувшим его в трепещущие основы нового человечества. Он почувствовал, что вера в Вейссу лишает его права на обычную высокомерную мнительность, что отныне, куда бы он ни поехал, в качестве наказания должен будет с готовностью принимать все миражи и видения - как, например, эта встреча на перекрестке. Виктория обхватила ладонями его бицепс, и они пошли по улице. Немного возвышаясь над ней, он заметил изящный гребень слоновой кости, воткнутый в ее волосы по самые подмышки. Лица, шлемы, касающиеся друг друга руки ... распятия? Он, прищурившись, внимательно вгляделся в лица. Они, казалось, вытянулись под весом собственных тел, но, скорее по традиции, выражали восточное понятие о смирении, а не четко обозначенную кавказскую боль. Да, любопытная девушка! Он хотел было использовать гребень как тему для начала разговора, но она опередила его. - Какой странный сегодня вечер! И этот город. Будто что-то дрожит под его поверхностью и вот-вот прорвется наружу. - Да, я тоже это почувствовал. Я говорю себе: ведь мы сейчас ужасно далеки от Ренессанса. Несмотря на то, что вокруг - сплошные Фра Анжелико, Тицианы, Боттичелли. Церковь Брунеллески, призраки Медичи. Это - другое время. Как радий. Говорят, он постепенно, по капле изменяется и через невообразимый промежуток времени превращается в свинец. Кажется, нет больше былого сияния над старой Фиренце. Оно стало свинцово-серым. - Быть может, единственное место, где осталось сияние - это Вейссу. Эван посмотрел на нее сверху вниз. - Странная вы девушка, - сказал он. - Я чувствую, вы знаете об этом месте больше меня. Она поджала губы. - Знаете, что я чувствовала во время разговора с ним? Мне казалось, будто он когда-то рассказывал мне те же истории, что и вам в детстве, но будто я их забыла, и стоило мне увидеть его, услышать его голос, как все эти воспоминания, ничуть не угаснув, вновь нахлынули на меня. Он улыбнулся: - Мы - почти брат и сестра. Виктория не ответила. Они свернули на Виа Порта Росса. По улицам ходили толпы туристов. На углу три бродячих музыканта - гитара, скрипка и казу - наигрывали сентиментальные мелодии. - А может, мы в лимбе, - произнес он. - Или в месте типа того, где мы встретились - в мертвой точке между чистилищем и адом. Странно, что во Флоренции нет улицы Виа дель Парадизо. - Возможно, ее нет нигде в мире. Казалось, они отбросили прочь - по крайней мере, в тот момент - все теории, планы и законы внешнего мира, даже неизбежное романтическое любопытство по поводу друг друга, чтобы просто и чисто увлечься молодостью, разделить чувство вселенской печали, скорбь, вызванную созерцанием Человеческого в себе - чувство, которое всеми в этом возрасте воспринимается как награда за выживание в отрочестве. Музыка казалась им сладкой и исполненной боли, а цепочки гуляющих туристов - Пляской Смерти. На них то и дело наталкивались лоточники и зеваки, но они, не обращая на это внимания, стояли на тротуаре и смотрели друг на друга, погрузившись в связывающее их ощущение молодости и глубину глаз, которые они созерцали. Он первым нарушил молчание. - Ты не сказала, как тебя зовут. Они представились. - Виктория, - повторил он. То, как он это произнес, заставило ее почувствовать подобие триумфа. Он легонько опустил ладонь на ее руку. - Пойдем, - сказал он, чувствуя себя защитником, почти отцом. - Я должен встретиться с ним у Шайссфогеля. - Конечно, - ответила она. Они свернули налево и пошли от Арно в направлении Пьяцца Витторио Эммануэле. "Фильи ди Макиавелли" использовали в качестве гарнизона бывший табачный склад в стороне от Виа Кавур. В настоящий момент там никого не было, кроме человека с аристократической внешностью по имени Боррако, который выполнял свою еженощную обязанность - проверял винтовки. Внезапно в дверь постучали. - Digame, - откликнулся Боррако. - Лев и Лиса, - последовал ответ. Боррако отодвинул засов, и его чуть не сбил с ног коренастый метис Тито, который зарабатывал себе на жизнь продажей непристойных фотографий Четвертому армейскому корпусу. На лице было написано крайнее возбуждение. - Они выступают, - запинаясь, принялся объяснять он. - Сегодня, полбатальона, у них винтовки и штыки... - Ради всего святого, что случилось?! - взревел Боррако. - Италия что, объявила войну? Que pasa? - Консульство. Венесуэльское консульство. Его начали охранять. Они поджидают нас. "Сынов Макиавелли" предали. - Успокойся, - сказал Боррако. - Возможно, настал, наконец, момент, обещанный нам Гаучо. Тогда мы должны дождаться его. Быстрее. Поднимай остальных. Пусть будут в состоянии готовности. Пошли кого-нибудь в город за Куэрнакаброном. Скорее всего, он - в пивном садике. Тито отдал честь, повернулся, со всех ног бросился к двери и отпер ее. Вдруг его осенило. - А что если, - сказал он, - а что, если Гаучо - и есть предатель? - Он открыл дверь. Там стоял разъяренный Гаучо. Тито изумленно открыл рот. Не сказав ни слова, Гаучо опустил сжатый кулак на голову метиса. Тито потерял равновесие и рухнул на пол. - Идиот, - сказал Гаучо. - Что происходит? Все что, спятили? Боррако рассказал об армии. Гаучо потер руки. - Брависсимо. Основная акция. И никаких известий из Каракаса. Не имеет значения. Выдвигаемся сегодня. Поднимай войска. Мы должны быть там к полуночи. - Осталось не так уж много времени, коммендаторе. - Мы будем там к полуночи. Vada. - Si, коммендаторе. - Боррако отдал честь и ушел, осторожно переступив через Тито. Гаучо сделал глубокий вдох, скрестил руки, потом развел их в стороны и скрестил снова. - Итак! - крикнул он в пустое пространство склада. - Во Флоренции вновь наступает ночь льва! X Заведение Шайссфогеля "Биргартен унд Ратскеллер" было любимым ночным местечком не только для немцев, но и для других флорентийских туристов. Итальянские caffe (как считалось) хороши лишь днем, когда город в ленивой полудреме созерцает свои художественные сокровища. Но послезакатные часы требуют бурного, неистового веселья - чего не могли предложить спокойные и даже несколько замкнутые caffe. Англичане, американцы, голландцы, испанцы - они все, казалось, стремятся найти нечто вроде Hofbrauhaus, дух которого напоминал бы о Граале, и держать кружки с мюнхенским пивом, словно кубки. У Шайссфогеля присутствовали все желательные элементы: белобрысые официантки с толстыми косами, кругами уложенными на затылке, способные за одну ходку принести восемь пенных кружек, павильон в саду с небольшим медным оркестром, аккордеонист внутри, тайны, выкрикиваемые через стол, много дыма и поющие компании. Годольфин-старший и Рафаэль Мантисса сидели за маленьким столиком в углу сада. Их губы обвевал игривый прохладный ветерок с реки, а в ушах резвилось дыхание оркестра. Они чувствовали себя абсолютно одинокими, самыми одинокими людьми в этом городе. - Разве я тебе не друг? - уговаривал синьор Мантисса. - Ты должен мне рассказать. Допустим, тебе и в самом деле приходилось скитаться где-то вне мирового сообщества. А мне разве не приходилось? Разве меня, вопящего, словно мандрагора, не вырывали с корнем и не пересаживали из одной страны в другую, где обязательно или почва оказывалась слишком сухой, или солнце слишком злым, или воздух слишком зараженным? Кому же, если не брату, поведать эту ужасную тайну? - Может, сыну, - сказал Годольфин. - У меня никогда не было сына. Но разве это не правда, что мы тратим время нашей жизни в поисках некой ценности, истины, которую можно было бы поведать сыну, передать ему вместе с любовью? Большинство из нас - не такие счастливчики, как ты: возможно, нам нужно оторваться от остальной части человечества, чтобы найти те слова, которые стоит передавать сыну. Но прошло уже столько лет, что ты можешь подождать еще пару минут. Он возьмет твой подарок и воспользуется им для себя, для своей жизни. Но я его не виню. Так всегда поступает младшее поколение, - именно так, по-простому. Будучи мальчиком, ты тоже, наверное, принял от отца какой-нибудь подарок, не осознавая, что для тебя он со временем станет столь же ценным, как ценен он был для отца. У англичан есть верное выражение - "передавать вниз" - от одного поколения к следующему. Сыновья ничего не передают назад, вверх. Возможно, это печально и вовсе не в христиа