его не забыл?, - застенчиво и немного испуганно произнесла она, отбрасывая волосы со лба по направлению к тумбочке. - Нет, - сказал Винсом. - Во всяком случае, на ум ничего не приходит. III Профейн вернулся в "Пространство и время" убежденный, что уж с чем-чем, а с Рэйчел ему повезло. Бергомаск дал ему работу. - Чудесно, - сказала она. - За услуги заплатит он, ты ничего нам не должен. Время близилось к закрытию. Рэйчел стала прибирать на столе. - Пойдем ко мне, - сказала она спокойно. - Подожди меня там, у лифта. Опершись в коридоре о стенку, он подумал, что с Финой у него начиналось почти так же. Она взяла его домой, словно найденные на улице четки, и убедила себя в его волшебной силе. Фина была набожной католичкой, как его отец. А Рэйчел, он вспомнил, - еврейка, как его мать. Может, все ее желания сводятся к тому, чтобы его накормить - то есть, к роли еврейской мамы? Они спустились на лифте - набитом людьми и, в то же время, тихом. Рэйчел безмятежно завернулась в серый плащ. В метро на турникете она опустила два жетона. - Эй, - сказал Профейн. - Ты без денег, - откликнулась она. - Я чувствую себя жиголо. - Так оно и было. У нее всегда находилось центов пятнадцать и, возможно, полпалки салями в холодильнике - в общем, что-нибудь, чем его покормить. Рэйчел решила поселить Профейна у Винсома, но кормить за свой счет. Квартира Винсома была известна в Команде как "Вестсайдская ночлежка". Ее площади хватило бы на всех членов Команды вместе взятых, а Винсому было наплевать, кто у него спит. На следующий день поздно вечером к Рэйчел заглянул пьяный Свин Бодайн в поисках Паолы, которая опять была Бог знает где. - Эй! - обратился Свин к Профейну. - Старина! - откликнулся Профейн. Они открыли по пиву. Вскоре Свин потащил их в "V-Бакс" послушать Макклинтика Сферу. Рэйчел сосредоточенно слушала музыку, а Свин и Профейн тем временем вспоминали морские истории друг о друге. В один из перерывов Рэйчел подсела за столик к Макклинтику и узнала, что тот "подцепил" контракт с Винсомом на две большие пластинки для "Диковинок". Они немного поболтали. Перерыв закончился. Музыканты неторопливо вернулись на сцену, подстроились и начали с композиции Сферы "Твой дружок. Фуга". Рэйчел вернулась к Свину с Профейном. Они в это время обсуждали Папашу Хода и Паолу. "Боже, Боже, - сказала она про себя. - Куда я его привела? К чему я его вернула?" На следующее утро, в воскресенье, она проснулась слегка с похмелья. В дверь колотил Винсом. - Выходной же! - заворчала она. - Какого черта? - Дорогой исповедник, - сказал Винсом. Судя по его виду, он не спал всю ночь. - Не сердись. - Поговори лучше с Айгенвэлью. - Она пошлепала на кухню и поставила кофе. - Ну, какие проблемы? Какие же еще: Мафия. Правда, сегодня он пришел совсем не за этим. Он специально надел позавчерашнюю рубашку и пренебрег прической, дабы привести Рэйчел в нужное расположение. Если хочешь, чтобы девушка посводничала между тобой и своей подругой, то ни в коем случае нельзя заявлять об этом прямо с порога. Тут нужны кое-какие хитрости. Разговор о Мафии - лишь предлог. Рэйчел и в самом деле хотела знать - говорил ли он со своим дантистом, и Винсом ответил отрицательно. Айгенвэлью в последнее время постоянно занят со Стенсилом. К тому же Руни интересна женская точка зрения. Рэйчел налила кофе и сказала, что обеих ее подружек нет дома. Он прикрыл глаза и взялся за дело: - Рэйчел, мне кажется, она изменяет мне со всеми подряд. - Ну так выясни и подай на развод. За время разговора у Рэйчел поубавилось кофе, а у Руни - тяжести на душе. В три пришла Паола и, мимоходом поприветствовав их улыбкой, скрылась в своей комнате. Он что, слегка покраснел? Его пульс участился. Совсем свихнулся, ведет себя, будто мальчишка. Он встал. - Можно мы будем иногда беседовать на эту тему? - сказал он. - Хотя бы понемногу. - Если тебе это поможет, - улыбнулась она, хотя сама ни минуты в это не верила. - А что там у вас с этим макклинтиковским контрактом? Только не говори мне, что "Диковинки" стали делать нормальные записи. Ты что, ударился в религию? - Если я вообще каким-нибудь становлюсь, - ответил Руни, - то именно таким. Он возвращался через Риверсайд Парк, размышляя о том, правильно ли он себя вел. Может, - вдруг пришло ему в голову, - Рэйчел подумала, что я хочу ее, а не соседку? Дома он застал Профейна, беседующего с Мафией. Боже мой, - подумал он. - Единственное мое желание - это поспать. Он лег в позу эмбриона, и его, как ни странно, довольно быстро подхватили волны сна. - Так значит, ты - полуеврей, полуитальянец, - говорила Мафия в другой комнате. - До ужаса смешная роль! Как Шейлок, non e vero, ха-ха. В "Ржавой ложке" есть один молодой актер, так он утверждает, что он - армяно-ирландский еврей. Тебе нужно с ним познакомиться. Профейн решил не спорить. Поэтому ответил: - Это, наверное, хорошее место - "Ржавая ложка". Но не моего класса. - К черту класс, - сказала она. - Аристократизм - в душе. Может, ты - потомок королей, кто знает? - Я знаю, - подумал Профейн, - я - потомок шлемилей, а Иов - основатель моего рода. Мафия была в прозрачном вязаном платье. Она сидела, положив подбородок на колени, поэтому нижняя часть подола ничего не прикрывала. Профейн перевернулся на живот. "Да, это было бы интересно", - подумал он. Вчера, когда Рэйчел привела его сюда, они застали Мафию, Харизму и Фу, играющими на полу в гостиной в парную автралийскую борьбу без одного партнера - "минус один". Извиваясь, Мафия сменила позу и легла ничком параллельно Профейну. Очевидно, у нее появилась странная идея коснуться своим носом профейновского. Боже мой, она наверняка находит эту идею очаровательной, - подумал он. Но тут в комнату ворвался кот Фанг и, прыгнув, приземлился между ними. Повернувшись на спину, Мафия принялась ласкать и гладить кота. Профейн потопал к холодильнику за пивом. Вошли Свин Бодайн и Харизма, распевая пьяную песню: Есть бары больные в каждом городе Штатов, Где люди больные проводят свой день. Любовь на полу - это для Балтимора, Сценки из Фрейда - Нью-Орлеан, Беккет и дзэн - для Кеокука, Айова, В Тер-От, Индиана, - кофеварки эспрессо И культурный вакуум, если вакуум - быль. И хотя я свой зад уволок из Олбани, Н'Йорк, К широкому Тихому морю, Я вовек не забуду "Ржавую ложку". Единственный бар для меня - "Ржавая ложка". Они словно принесли с собой часть этого тусовочного места в мир строгих фасадов Риверсайд-драйв. Вскоре - никто даже не понял, как это произошло, - началась вечеринка. Появился Фу и тут же бросился звонить разным людям. У входной двери, которую оставили открытой, словно из миража, возникли некие девушки. Кто-то включил приемник, кто-то отправился купить еще пива. Под потолком темными слоями висел табачный дым. Двое или трое из собравшихся увели Профейна в угол и принялись излагать ему доктрины в духе Команды. Не перебивая лекцию, он потягивал пиво. Вскоре, уже поздно вечером, Профейн почувствовал себя пьяным. Не забыв завести будильник, он нашел в комнате свободный угол и заснул. IV В тот вечер 15 апреля Давид Бен-Гурион произнес речь, посвященную Дню Независимости, где предупредил свою страну о планах Египта утопить Израиль в крови. Ближневосточный кризис назревал еще с зимы. 19 апреля вошло в силу соглашение о прекращении огня. В тот же день Грэйс Келли вышла замуж за принца Монако Райнера Третьего. Таким образом, весна тянулась медленно, и как огромные потоки, так и подобные им мелкие завихрения выливались в заголовки передовиц. Люди читали те новости, которые хотели читать, и каждый соответствующим образом выстраивал свой собственный бардак из скандалов и пустяков истории. В одном лишь Нью-Йорке по самым грубым оценкам насчитывалось около пяти миллионов различных бардаков. И один Бог знал, что творилось в умах кабинетных министров, президентов и госслужащих в разных столицах мира. Несомненно одно - их личные версии истории выливались в действие, как это обычно происходит, если превалирует нормальное распределение типов. Стенсил выпадал из этой модели. Чиновник без рейтинга, архитектор-по-необходимости интриг и томных вздохов вдвоем, - ему следовало бы пойти по стопам отца и стать человеком действия. Но вместо этого он проводил дни в неком прозябании - беседовал с Айгенвэлью и ждал, когда Паола, раскрывшись, займет свое место в этом грандиозном готическом нагромождении догадок, создаваемых им с таким трудом. Конечно, у него были свои "наводки", но сейчас он следовал по ним апатично и почти незаинтересованно, будто имел дела поважнее. В чем, однако, заключалась его миссия, представлялось ему не более ясным, чем конечная форма его В.-конструкции, даже не более ясным, чем то - почему, собственно, он начал считать преследование В. первоочередной задачей. Стенсил мог лишь чувствовать ("инстинктивно", как он это называл) - какая информация может оказаться полезной, а какая - нет, и что наводку можно отбросить, если след, сделав петлю, возвращался на прежнее место. Естественно, когда находились объекты, равные по интеллекту самому Стенсилу, то ни об инстинктах не могло быть и речи: одержимость есть одержимость, но как и в каком месте она была приобретена? Если бы только Стенсил не был дитятей века и чем-то не существующим в природе, как он сам настаивал! С точки зрения завсегдатаев "Ржавой ложки", он - нормальный современный человеком, занятым поисками индивидуальности. В Команде уже твердо решили, что именно это и есть его Проблема. Но беда именно в том и заключалась, что индивидуальностей у Стенсила было хоть отбавляй, и они присутствовали в нем одновременно. Он - это именно Тот Кто Ищет В. (включая любые перевоплощения, которые могут для этого потребоваться), но она являлась его индивидуальностью не в большей степени, чем дантист по душам Айгенвэлью или любой другой из членов Команды. Однако это привело его к интересной мысли о половой неопределенности. Вот будет номер, если в конце охоты он столкнется лицом к лицу с самим собой, страдающим чем-то вроде трансвестизма души. Ну и смеху будет для всей Команды! Ведь он и в самом деле не знал ни к какому полу относится В., ни к какому виду или семейству. Мириться с предположением, что путешественница Виктория и канализационная крыса Вероника - все одна и та же В., вовсе не означало метемпсихоза, а лишь подтверждало факт, что его жертва имеет столь же непосредственное отношение к Самому Главному - то есть, к виртуозной интриге века, - как Виктория - к заговору "Вейссу" и Вероника - к церковному ордену крыс. Если она была историческим фактом, значит она должна продолжать свою деятельность и сегодня, поскольку окончательный Заговор Которому Нет Имени пока что не осуществлен, хотя, впрочем, называя В. "она", можно с тем же успехом иметь в виду яхту или страну. В начале мая Айгенвэлью представил Стенсила Кровавому Чиклицу, президенту "Йойодины Инк." - компании, которая имела фабрики, в беспорядке разбросанные по всей стране, и правительственные контракты на объемы, превышающие возможности. В конце сороковых "Йойодина" жила себе тихо-мирно под названием "Игрушки Чиклица" и состояла из крошечной кустарной мастерской на окраине Натли, штат Нью-Джерси. В те годы у абсолютно всех американских детей развилась психопатическая наклонность к приобретению гироскопов - той их простой разновидности, которая приводится в движение шнуром, навитым на вращающийся вал, - типа волчка. Усмотрев в этом деле хороший рыночный потенциал, Чиклиц решил расширить производство. Он начал преуспевать в захвате рынка игрушечных гироскопов, когда вдруг пришедшая на экскурсию группа школьников указала ему на то, что эти игрушки работают по принципу гирокомпаса. "По принципу чего?" - переспросил Чиклиц. Они объяснили ему, что такое гирокомпас, а так же поведали о свободных гироскопах и датчиках. У Чиклица в голове всплыли смутные воспоминания об одном торговом журнале, где было написано, что эти штуковины любит покупать правительство. Их использовали на кораблях и самолетах (а в последнее время и на ракетах). "Ну что ж, - рассудил Чиклиц, - почему бы и нет?" В те времена малый бизнес имел более чем богатые возможности. И Чиклиц начал делать гироприборы для правительства. Не успел он опомниться, как производство пополнилось телеметрическими инструментами, частями испытательных комплексов и оборудованием для средств ближней связи. Он продолжал расширяться, покупать другие компании или сливаться с ними. С тех пор прошло уже десять лет, и за это время Чиклиц выстроил целое королевство из взаимосвязанных подразделений, ответственных за системное управление, самолетные корпуса, силовые установки, командные системы и оборудование для наземной поддержки. Дина, - рассказал Чиклицу один из новичков-инженеров, - это единица силы. В качестве символа скромных начинаний чиклицевой империи, который в то же время наводит на мысль о силе, инициативе, инженерном мастерстве и крепком индивидуализме, Чиклиц окрестил свою компанию "Йойодина". Стенсил посетил один из заводов на Лонг-Айленде. Среди военных приборов, - размыслил он, - вполне можно найти след, ведущий к заговору. Стенсил оказался прав. Его повели в зону конторок, чертежных досок и папок с синьками. Там, полузатерявшись в лабиринте картотек, Стенсил обратил внимание на лысеющего, похожего на свинью джентльмена в костюме европейского покроя, который потягивал кофе из бумажного стаканчика - предмета, ставшего чуть ли не частью униформы современного инженера. Джентльмена звали Курт Мондауген; да, совершенно верно, он работал в Пюнемюнде, где участвовал в разработке Vergeltungswaffe Eins и Zwei. О волшебный инициал! Вскоре наступил вечер, и Стенсил договорился о возобновлении беседы. Через неделю или около того в одной из уединенных боковых комнат "Ржавой ложки" Мондауген за отвратительным подобием мюнхенского пива рассказывал о том, как в юности жил в Юго-Западной Африке. Стенсил внимал. Сам рассказ и ответы на последовавшие вопросы заняли не более тридцати минут. Но в пересказе Стенсила - в следующую среду у Айгенвэлью - эта история претерпела значительные изменения, стала "стенсилизованной", как он это называл. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ История Мондаугена I В 1922 году майским утром (в Вармбадском округе это почти зима) выпускник Мюнхенского технического университета Курт Мондауген подъехал к белой заставе неподалеку от деревни Калькфонтейн-Саут. Скорее чувственно полный, чем толстый, светловолосый, с длинными ресницами и застенчивой улыбкой, восхищавшей женщин в возрасте, Мондауген, ожидая восход, сидел в видавшей виды капской повозке, лениво ковырял в носу и разглядывал понток, или травяную хижину, Виллема ван Вяйка - отдаленный форпост виндхукской администрации. Пока лошадь, покрываясь росой, дремала, Мондауген ерзал на сидении и пытался сдержать гнев, замешательство и нетерпение, а за горизонтом, на другом конце Калахари - сущего олицетворения смерти - над ним насмехалось неторопливое солнце. Уроженец Лейпцига Мондауген воплощал по крайней мере две предосудительные склонности жителей своего края. Во-первых (что не так уж важно), он имел саксонскую привычку без разбора присоединять уменьшительные суффиксы к существительным - как одушевленным, так и неодушевленным. Во-вторых (и это важно), он разделял со своим земляком Карлом Бедекером стойкое недоверие к югу, невзирая на всю относительность этого понятия. Представьте теперь, с какой иронией он относился к своему положению, и сколь жуткими были капризы судьбы, которые, как он считал, сперва привели его в мюнхенскую аспирантуру, а потом в конце концов (будто, подобно меланхолии, эта южная болезнь прогрессировала и не поддавалась лечению) вынудила бежать от мюнхенской депрессии в другое полушарие и попасть в зеркально отраженное время Юго-Западного протектората. Мондауген реализовывал здесь программу по изучению атмосферных радиопомех, сокращенно "сфериков". Во время Первой мировой некто Г. Баркхаузен, подслушивая телефонные разговоры союзников, различил серию нисходящих тонов, весьма напоминающих визг тормозов. Каждый из этих "свистунов" (так назвал их Баркхаузен) длился не более секунды и, видимо, находился в диапазоне низкой, или звуковой, частоты. "Cвистуны" оказались лишь первыми представителями семейства сфериков, номенклатура которых пополнилась впоследствии щелчками, сопелками, восходящими тонами и еще одной помехой, похожей на птичий щебет и названной "утренним концертом". Никто не знал наверняка, чем они вызваны. Одни считали, пятнами на солнце, другие - вспышками молний, но все сходились в одном: здесь как-то замешано магнитное поле Земли, и потому была разработана программа регистрации сфериков на разных широтах. Находившийся в нижней части списка Мондауген вытянул Юго-Западную Африку. Ему поручили установить аппаратуру как можно ближе к двадцать восьмому градусу южной широты. Поначалу необходимость поселиться в бывшей немецкой колонии взволновала его. Как и у большинства неистовых молодых людей - в отличие от отдельных душных стариков - мысль о поражении вызывала у него омерзение. Однако вскоре выяснилось, что многие немцы, бывшие до войны землевладельцами, получили от правительства Капской области разрешение сохранить гражданство, собственность и туземных работников. На ферме некоего Фоппля в северной части округа между горной цепью Карас и болотами Калахари - не больше дня пути от приемной станции Мондаугена - зародилось даже подобие экспатриатской общины. Бурными были вечеринки, резвыми - танцы, веселыми - девушки, чуть ли не каждую ночь после приезда Мондаугена стекавшиеся в барочную усадьбу Фоппля на нескончаемый с виду фашинг. Но сейчас казалось, что обретенное им в этом забытом Богом уголке благоденствие вот-вот улетучится. Солнце взошло, и в дверях появился ван Вяйк, подобно марионетке, выдернутой на обозрение публики с помощью потайных блоков. Ястреб опустился на землю перед хижиной и уставился на ван Вяйка. Мондауген вышел из оцепенения, спрыгнул с повозки и направился к хижине. Ван Вяйк помахал ему бутылкой домашнего пива. - Знаю, знаю! - прокричал он через разделяющую их потрескавшуюся землю. - Из-за этого я не спал всю ночь. Думаешь, у меня нет других забот? - Мои антенночки! - воскликнул Мондауген. - У тебя антенночки, а у меня - Вармбадский округ, - ответил бур. Он был навеселе. - Слыхал о вчерашнем? Тебе стоит побеспокоиться. Абрахам Моррис переправился через Оранжевую. Как и было задумано, Мондаугена эта новость потрясла. - Один Моррис? - только и смог вымолвить он. - Шесть мужчин, несколько женщин с детьми, карабины, снаряжение. Это не то, что ты думаешь. Моррис - не человек. Он - Мессия. Раздражение Мондаугена вдруг уступило место страху, и страх начал отпочковываться от стенок кишечника. - Ведь они грозились сорвать твои антенны? Но он не делал ничего такого... Ван Вяйк хмыкнул: - Доигрался. Ты говорил, будто будешь слушать свои помехи и записывать какие-то там данные. Но не сказал, что разнесешь их по всему бушу и сам станешь помехой. Бондельшварцы верят в привидения и боятся сфериков. А напуганные они опасны. Мондауген признал, что пользуется усилителем и громкоговорителем. - Я иногла сплю, - объяснил он. - Разные виды помех принимаются в разное время. У меня в штате один человек - я сам. Нужно же мне спать. Я поставил рядом с подушкой громкоговорюшку и приучился сразу просыпаться, дабы не упустить ни одной группы сигналов... - Когда вернешься на свою станцию, - прервал его ван Вяйк, - антенны будут валяться на земле вместе с обломками аппаратуры. Погоди, - покрасневший юноша, сопя, отвернулся, - одно слово прежде, чем ты понесешься с воплем мести. Одно слово. Но неприятное - бунт. - Всякий раз, когда бондель дерзит тебе, это - бунт. - Казалось, Мондауген вот-вот расплачется. - Абрахам Моррис заключил союз с Якобусом Кристианом и Тимом Бойкесом. Сейчас они направляются на север. Ты сам убедился, что в твоих краях об этом уже слышали. Меня не удивит, если через неделю все до единого бондельшварцы округа будут под ружьем. Не говоря уже о кровожадно настроенных вельдшундрагерах и витбоях с севера. Витбои всегда ищут повод для драки. - В хижине зазвенел телефон. Ван Вяйк заметил взгляд Мондаугена. - Да, - сказал он. - Подожди здесь, новости могут оказаться интересными. - Он скрылся внутри. Из соседней хижины донесся звук бондельшварцевского рожка - невесомый, словно дуновение ветра, монотонный, как солнечный свет в сухой сезон. Мондауген вслушивался, будто рожок хотел ему что-то сказать. Увы. В дверях появился Ван Вяйк: - Знаешь, юноша, на твоем месте я бы отправлялся в Вармбад и сидел там, пока все не утихнет. - Что случилось? - Звонил управляющий из Гурухаса. Похоже, они догнали Морриса, и сержант ван Никерк час назад попытался убедить его добровольно приехать в Вармбад. Моррис отказался. Ван Никерк положил руку на плечо Морриса в знак ареста. После чего, по версии бонделей, которая - можешь быть уверен - уже дошла до португальской границы, сержант объявил: "Die lood van die Goevernement sal nou op julle smelt". Теперь на вас прольется свинец правительства. Поэтично, согласен? - Бондели и Моррис восприняли это как объявление войны. И пошло-поехало. Возвращайся-ка в Вармбад, а еще лучше, не останавливайся там и, пока не поздно, переправляйся через Оранжевую - добрый тебе совет. - Нет-нет, - сказал Мондауген. - В некотором смысле я, конечно, трус, вы это знаете. Дайте мне другой совет, не такой добрый. Понимаете, у меня антенны. - Ты беспокоишься о своих антеннах, будто они растут у тебя на лбу. Давай. Возвращайся, если у тебя есть мужество, которого у меня, безусловно, нет. Возвращайся и расскажи там у Фоппля о том, что здесь слышал. Заляг в его крепости на дно. Если хочешь знать мое мнение, будет кровавая баня. Тебя не было здесь в девятьсот четвертом. Но спроси у Фоппля. Он помнит. Скажи ему, что пришло время фон Трота. - Вы могли это предотвратить! - закричал Мондауген. - Разве не за тем вы здесь, чтобы они оставались довольны? Чтобы не допустить малейшего повода к бунту? Ван Вяйк взорвался в приступе горького смеха. - Похоже, у тебя, - наконец медленно произнес он, - есть иллюзии относительно государственной службы. История, гласит пословица, делается ночью. Европейскому чиновнику ночью свойственно спать. А история - это то, что дожидается его в девять утра в почтовом ящике. Он не пытается с ней бороться. Он пытается с ней сосуществовать. - Die lood van die Goevernement, в самом деле. Возможно, мы - свинцовые гирьки фантастических часов, поддерживающие их ход, предписанное им чувство истории и времени, побеждающее хаос. Прекрасно! Пусть несколько гирек расплавится. Пусть часы немного поврут. Но гирьки вновь отольют и подвесят, и, если там не окажется одной под именем и в форме Виллема ван Вяйка, и часы не пойдут правильно, что ж - тем хуже для меня. Выслушав этот странный монолог, Курт Мондауген махнул рукой в знак безнадежного прощального салюта, забрался в повозку и отправился назад, в глубь страны. Путешествие прошло без приключений. Изредка из кустарника появлялась запряженная буйволами повозка, или черный, как смоль, коршун маячил в небе, изучая нечто маленькое и стремительное среди кактусов и колючих деревьев. Палило солнце. У Мондаугена текло изо всех пор. Он задремал, потом пробудился от тряски. Один раз ему приснились выстрелы и крики. Он добрался до приемной станции после полудня и обнаружил, что в ближайшей деревне все тихо, а аппаратура не тронута. В дикой спешке он разобрал антенны и погрузил их вместе с аппаратурой в капскую повозку. Полдюжины бондельшварцев стояли вокруг и наблюдали. Он собрался в путь, когда солнце почти село. Время от времени Мондауген краем глаза замечал еле различимые в сумерках группки бонделей, сновавших вокруг небольшого селения. Где-то к западу затеялась свара. Когда он затягивал последний узел, неподалеку заиграл рожок, и почти сразу же до него дошло, что музыкант имитировал сферики. Наблюдавшие бондели захихикали. Смех все усиливался, пока не зазвучал, словно джунгли, кишащие мелкими экзотическими животными, которые спасаются бегством от смертельной опасности. Но Мондауген прекрасно знал - кто и от чего здесь спасается бегством. Солнце село. Он забрался в повозку. Никто не сказал ни слова на прощание, позади он слышал лишь писк рожка и смех. Дорога до Фоппля заняла еще несколько часов. Единственным приключением в пути была перестрелка - на этот раз настоящая - слева за холмом. Наконец, глубокой ночью в кромешной тьме зарослей кустарника внезапно вспыхнули огни поместья. Мондауген перешел по мосткам через небольшой овраг и остановился перед дверью. Праздник, как обычно, был в разгаре - в африканской ночи ослепительным светом сияла сотня окон, сотрясались горгульи, арабески, орнаменты и лепнина "виллы" Фоппля. Пока дворовые бондели разгружали капскую повозку, Мондауген рассказывал о происходящем хозяину, который стоял в дверях, окруженный стайкой девушек. Новости встревожили некоторых соседей Фоппля, владельцев окрестных ферм. - Но нам, - объявил Фоппль присутствующим, - лучше остаться здесь. Если начнут поджигать и громить дома, это все равно произойдет - будете вы защищать свое имущество или нет. Если мы рассредоточим наши силы, то смогут уничтожить и нас, и наши фермы. Этот дом - лучшая крепость во всей округе, хорошо укрепленная, легко обороняемая. Дом и земли со всех сторон защищены глубокими оврагами. Здесь предостаточно пищи, хорошего вина, музыки и, - он похотливо подмигнул, - красивых женщин. - К черту всех! Пускай воюют! Здесь мы устроим фашинг. Заприте двери, закройте окна, сбросьте мостки и раздайте оружие. С сегодняшней ночи мы - на осадном положении. II И начался Осадный Праздник Фоппля. Мондауген уехал через два с половиной месяца. За это время никто не отважился выбраться наружу и не получал известий из других регионов. После отъезда в погребе оставалась дюжина покрытых паутиной бутылок вина, и еще ожидала ножа мясника дюжина коров, а огород за домом по-прежнему изобиловал помидорами, ямсом, мангольдой и пряными травами. Вот как богат был фермер Фоппль! На следующий день после прибытия Мондаугена дом и угодья отгородили от внешнего мира. Возвели ограду из прочных заостренных бревен и сбросили в овраг мостки. Составили расписание дежурства, назначили членов штаба - все в духе новой, захватившей гостей игры. Здесь подобралась странная компания. Конечно, много немцев - как богатых соседей, так и приезжих из Виндхука и Свакопмунда. Но были голландцы и англичане из Союза, итальянцы, австрийцы и бельгийцы с прибрежных алмазных месторождений, а также французы, русские, испанцы и один поляк - все из разных уголков земли. Вместе они создавали впечатление маленького европейского конклава, лиги наций, собравшейся здесь переждать царящий снаружи политический хаос. Ранним утром в день приезда Мондауген, стоя на крыше, натягивал антенны вдоль ажурной железной решетки, украшавшей самый высокий фронтон виллы. Ему открывался унылый вид на овраги, траву, пыль и заросли кустарника, однообразными волнами тянувшиеся на восток к бескрайним просторам Калахари и на север к поднимавшимся из-за горизонта желтым испарениям, которые, казалось, вечно висят над тропиком Козерога. Внизу Мондауген видел лишь внутренний дворик. Слишком яркий, будто усиленный, просочившийся сквозь бушевавшую далеко в пустыне песчаную бурю солнечный свет отражался от раскрытого окна в эркере и падал вниз, во дворик, высвечивая темно-красное пятно или лужу. От него к ближайшему дверному проему тянулись два усика. Мондауген с дрожью взирал на пятно. Отраженный свет проходил над стеной и исчезал в небе. Он поднял глаза и увидел, как открывавшееся напротив окно завершило движение, и женщина неопределенного возраста в переливающемся зелено-голубом пеньюаре зажмурилась от солнца. Ее левая рука поднялась к левому глазу и задержалась там, словно поправляя монокль. Мондауген пригнулся за коваными железными завитками, изумленный не столько деталями ее внешности, сколько собственным подсознательным желанием наблюдать исподтишка. Он ждал, что от ее неосторожного движения пеньюар распахнется, обнажив соски, пупок или лобковые волосы. Но женщина заметила его. - Выходи, выходи, горгулья, - игриво позвала она. Мондауген выпрямился, потерял равновесие и чуть не свалился с крыши, но, успев ухватиться за громоотвод, немного сполз по нему, замер под углом 45 градусов и залился смехом. - Мои антенночки! - захлебывался он. - Приходи на крышу в садик, - пригласила она и скрылась в белой комнате, превращенной отделавшимся, наконец, от Калахари солнцем в ослепительную загадку-лабиринт. Закончив установку антенн, Мондауген пошел назад, обходя купола и дымоходы, спускаясь и поднимаясь по крытым шифером скатам, и в конце пути неуклюже перелез через небольшую стенку, показавшуюся ему очередным тропиком, - жизнь за ней он нашел чрезмерно роскошной, призрачной, пожалуй даже хищной - одним словом, безвкусной. - Какой хорошенький! - Одетая теперь в галифе и армейскую рубаху, женщина курила, прислонившись к стене. Внезапно - он и ожидал чего-то в этом роде - утреннюю тишину, знавшую лишь залетных коршунов, ветер и сухой шелест вельда, разорвал крик боли. Мандаугену без поисков было понятно, что кричат в том дворике, где он видел малиновое пятно. Ни он, ни женщина не шелохнулись. Это общее отсутствие любопытства некоторым образом усилило обоюдную неловкость. Voilа - уже тайный сговор, хотя они не обменялись и дюжиной слов. Оказалось, что зовут ее Вера Меровинг, а спутника Веры - лейтенант Вайссманн, и что родом она из Мюнхена. - Возможно, мы даже встречались на фашинге, - сказала она, - в масках, незнакомые друг с другом. Мондауген сомневался, но даже если и так, и если у них была-таки причина для "сговора" секунду назад, то причина эта могла корениться лишь в месте, подобном Мюнхену - городу, умирающему от разврата и коррупции, родимому пятну, распухшему от финансового рака. Расстояние между ними постепенно сокращалось, и Мондауген увидел, что левый глаз у нее - искусственный. Заметив любопытство Карла, она услужливо вынула глаз и протянула ему на ладони. Полый полупрозрачный шарик - когда он находился в глазнице, "белок" окрашивался в цвет морской волны в сумерках. Поверхность шарика была покрыта тонкой сеткой микроскопических трещин. Внутри виднелись изящные колесики, пружинки и храповички часового механизма, заводившегося золотым ключем, который фройляйн Меровинг носила на тонкой цепочке вокруг шеи. Темно-зеленая радужка с расположенными по окружности золотыми вкраплениями, отдаленно напоминавшими знаки Зодиака, одновременно служила циферблатом. - Как там, снаружи? Он рассказал то немногое, что знал сам. У нее затряслись руки - Мондауген заметил это, когда она вставляла глаз. - Может наступить девятьсот четвертый, - еле слышно произнесла она. Странно - ван Вяйк тоже говорил об этом. Что для этих людей значил 1904 год? Он уже собирался спросить, когда из-за чахлой пальмы появился лейтенант Вайссманн в штатском и потянул ее за руку в глубину дома. Два обстоятельства делали усадьбу Фоппля местом, подходящим для изучения сфериков. Во-первых, фермер предоставил в полное распоряжение Мондаугена комнату в угловой башне - небольшой анклав научных изысканий с буферной зоной из нескольких кладовых и выходом на крышу через окно с витражом, описывающим пожирание дикими зверями христианского мученика. Во-вторых, хотя энергетические потребности приемников и были скромными, имелся вспомогательный источник - небольшой генератор, который Фоппль держал, дабы зажигать гигантскую люстру в столовой. Чем обходиться несколькими громоздкими аккумуляторами, - решил Мондауген, - лучше и не намного сложнее просто подключиться к генератору - либо напрямую, либо для подзарядки, собрав предварительно схему, чтобы получить необходимое напряжение. Поэтому в тот же день после полудня, разложив пожитки, аппаратуру и материалы наблюдений в неком подобии рабочего беспорядка, Мондауген прошел в дом и отправился вниз на поиски генератора. Вскоре, тихо ступая по узкому наклонному коридору, он замер, увидев зеркало, висевшее футах в двадцати впереди и повернутое так, что в нем отражалась комната за углом. В зеркале перед ним предстали в профиль Вера Меровинг и ее лейтенант - она била его в грудь чем-то вроде небольшого хлыста, а он, запустив обтянутую перчаткой руку в ее волосы, непрерывно говорил, и так отчетливо, что соглядатай Мондауген читал все эти непристойности по движениям губ. Геометрия коридоров заглушала все звуки; с тем же непонятным возбуждением, которое он почувствовал, увидев ее утром, Мондауген ожидал, чтобы в зеркале появились поясняющие субтитры. Но она в конце концов отпустила Вайссманна, тот протянул странную на вид руку в перчатке и закрыл дверь; Мондаугену казалось, будто все это привидилось ему во сне. Теперь он услышал музыку, становившуюся громче по мере его погружения в дом. Аккордеон, скрипка и гитара играли танго, полное минорных аккордов и фальшивых нот, которые для немецкого уха, должно быть, оставались чистыми. Девичий голос сладко пел: Любовь похожа на плеть, Поцелуи натерли язык, исцарапали сердце. Ласки прогнившую Уродуют плоть. Liebchen, темнеет, скорей. Стань моим бонделем на ночь, Негу шамбока тогда Не сможешь ты превозмочь. Любви, мой маленький раб, Не ведомы краски дня. Все в черно-белых тонах Видит любовь моя. Поскули на коленях, К ногам моим припади. Пусть высыхают слезы - Их боль еще впереди. Очарованный Мондауген заглянул за дверной косяк и обнаружил, что певица - ребенок не старше шестнадцати со слишком большой для ее хрупкой фигурки грудью и белыми, доходящими до бедер, волосами. - Меня зовут Хедвиг Фогельзанг, - сообщила она. - Мое предназначение на Земле - мучить и приводить в исступление мужское племя. - И тут музыканты в алькове, скрытые от них шпалерой, заиграли schottische. Мондауген, внезапно охваченный благоуханием мускуса, облачко которого донес до его ноздрей внутренний ток воздуха - очевидно, не случайный - обхватил ее за талию, и они закружились по комнате, оттуда - через спальню с зеркальными стенами, вокруг кровати под балдахином - в длинную галерею, пронзенную через каждые десять ярдов желтыми кинжалами африканского солнца, увешанную несуществующими ностальгическими пейзажами рейнских долин, портретами прусских офицеров, умерших задолго до Каприви (или даже до Бисмарка) и их суровых светловолосых дам, цвести которым теперь оставалось разве что в прахе; мимо ритмических порывов светловолосого солнца, разъедавшего глаза сетчатыми видениями; из галереи - в пустую, затянутую черным бархатом комнатенку, проходящую по вертикали через весь дом и заканчивающусяся вверху отверстием, размером с дымоход, через которое даже днем видны звезды; наконец, три или четыре ступеньки вниз, в личный планетарий Фоппля - круглую комнату с холодно горевшим в центре огромным деревянным солнцем; вокруг с направляющих на потолке свисали девять планет со спутниками, соединенных грубой паутиной цепей, блоков, ремней, шестеренок и червяков с топчаком, который приводился в действие бондельшварцем - обычно, для развлечения гостей - и сейчас пустовал. Малейшие намеки на музыку остались далеко позади, и Мондауген отпустил девочку, прыгнул в топчак и побежал трусцой, приведя солнечную систему в движение, - от скрипа и визга заломило зубы. С грохотом и тряской, набирая скорость, стали вращаться вокруг солнца и собственных осей деревянные планеты, бешено закружились кольца Сатурна, начали прецессию спутники, и, покачиваясь, склонив ось, отправилась в путь наша Земля; тем временем Мондауген мчался вдоль собственного меридиана по стопам поколения рабов, а девочка продолжала танцевать, пригласив в партнеры Венеру. Когда, в конце концов, он утомился, сбавил скорость и остановился, она уже ушла, растворившись в деревянных просторах этой пародии на космос. Тяжело дыша и пошатываясь, Мондауген выкарабкался из колеса, дабы продолжить поиски генератора. Вскоре, споткнувшись, он влетел в подвал, где хранились садовые инструменты. И, будто день лишь для того и начался, чтобы подготовить его к такой сцене, он обнаружил здесь бонделя - лежавшего ничком голого мужчину, на спине и ягодицах которого виднелись старые шрамы от ударов шамбока и совсем свежие поперечные раны, походившие на множество беззубых улыбок. Крепясь, слабак Мондауген приблизился к человеку и склонился над ним, пытаясь расслышать дыхание или стук сердца, стараясь не смотреть на белый позвонок, подмигивающий ему из одного длинного разреза. - Не трогай его. - Сжимая в руке не то шамбок, не то пастушеский бич из жирафьей шкуры, Фоппль выстукивал рукояткой по ноге монотонный синкопированный ритм. - Он не хочет ни помощи, ни сочувствия. Он не хочет ничего, кроме шамбока. - При общении с бонделями Фоппль всегда повышал голос до уровня, свойственного истеричным бабам. - Ты ведь любишь шамбок, Андреас? Или нет? Андреас шевельнул головой и прошептал: - Баас... - Твой народ не повинуется правительству, - продолжал Фоппль. - Он восстал, согрешил. Генералу фон Трота придется вернуться и наказать вас. Ему придется привести бородатых горящеглазых солдат и громкоголосую артиллерию. Как тебе это нравится, Андреас? Подобно Иисусу при Его пришествии, фон Трота придет спасти тебя. Ликуй, пой благодарственные гимны. А до тех пор люби меня, как отца своего, ибо я - десница фон Трота и исполнитель его воли. Мондауген, как велел ему ван Вяйк, не забыл спросить Фоппля о 1904-м и "днях фон Трота". Реакция Фоппля была несколько нездоровой, но Мондауген почувствовал в ней нечто большее, чем голый энтузиазм. Ведь Фоппль не просто поведал о былом - поведал сначала там же, в подвале, над умирающим бондельшварцем, чье лицо Мондауген так и не увидел; потом на буйном пиршестве, на наблюдательном посту и в патруле, под аккомпанемент рэгтайма в большом танцевальном зале; даже наверху в башне, что являлось преднамеренным срывом эксперимента, - казалось, он одержим желанием воссоздать DeutschSudwestafrik'y почти двадцатилетней давности - на словах и, возможно, на деле. "Возможно", поскольку чем дальше заходил осадный праздник, тем труднее становилось отделить одно от другого. Однажды в полночь Мондауген стоял на небольшом балконе прямо под свесом крыши - стоял официально, в качестве часового, хотя можно ли что-нибудь заметить при столь скудном освещении? Над домом поднялась луна - точнее, месяц, - и на ее фоне антенны походили на такелаж. Глядя в пустоту за оврагом, Мондауген беспечно покачивал карабином, который он придерживал за ремень, а тем временем кто-то сзади вышел на балкон. Это был старый англичанин по фамилии Годольфин - в лунном свете он казался совсем крошечным. Доносились негромкие звуки вельда. - Надеюсь, я не помешал, - сказал Годольфин. Мондауген пожал плечами, не переставая следит