ительно соблюдается раздел "расписание", а в гостинице исправна сантехника ("Ни один отель, - пишет Карл Бедекер, - нельзя рекомендовать в качестве первоклассного, если в нем неудовлетворительна сантехника, - сюда, в числе прочего, относятся смыв обильным количеством воды и наличие высококачественной туалетной бумаги"), турист может без опасений странствовать по этой системе координат. Войне никогда не стать событием более серьезным, чем стычка с карманником, представителем "огромной армии... быстро распознающей чужака и умело пользующейся его неведением"; депрессия и процветание определяются лишь обменным курсом; политика, конечно же, никогда с местным населением не обсуждается. Таким образом, туризм супранационален, как католическая церковь и, возможно, является наиболее абсолютной из известных нам конфессий; будь его члены американцами, немцами, итальянцами, кем угодно, Эйфелева башня и пирамиды вызовут у них одинаковую реакцию, их Библия написана ясным языком и не допускает индивидуальной интерпретации, они видят одинаковые ландшафты, страдают от одних и тех же неудобств, живут в одном масштабе времени. Они принадлежат улице. Леди В., до сих пор принадлежавшая к их числу, теперь внезапно обнаружила себя отлученной, она, играючи, выскочила в "час ноль" человеческой любви и прозевала момент перехода; у нее возникли подозрения лишь когда Мелани, опираясь на руку Порсепича, вошла через боковую дверь в Ле Нерф, и время на миг остановилось. В своем досье Стенсил ссылается на самого Порсепича, которому В. поведала многое о своем романе. Он держал это в тайне от всех в "Л'Уганде" и в других местах, и рассказал только Стенсилу много лет спустя. Возможно, он чувствовал себя виноватым за свою карту перестановок и комбинаций, но, по крайней мере, во всем остальном вел себя как джентльмен. Его описание - сдержанный и неувядающий натюрморт любви в одной из ее многочисленных крайностей: В. на пуфе наблюдает за Мелани на кровати; Мелани смотрит на себя в зеркало; возможно, отражение в зеркале время от времени рассматривает В. Полная неподвижность за исключением минимального трения. Вот вам еще одно решение древнейшего парадокса любви - независимость и взаимное слияние одновременно. Доминирование и подчинение здесь неприменимы. Схема из трех участников являлась симбиозом. В. нуждалась в своем фетише, Мелани - в зеркале, временном покое, свидетеле ее наслаждение. Такова самовлюбленность молодых, в ней присутствует социальный аспект: девочка-подросток, чье существование столь визуально, видит в зеркале своего двойника, двойник становится соглядатаем. Разочарование своей неспособностью раствориться в большой аудитории лишь усиливает сексуальное возбуждение. Похоже, ей требуется настоящий соглядатай для полной иллюзии того, что ее отражения и составляют такую аудиторию. С появлением этого "другого" - возможно, так же размноженного зеркалами - наступает конец, поскольку "другой" - ее двойник. Она напоминает женщину, одевающуюся лишь затем, чтобы другие женщины разглядывали ее и обсуждали - их ревность, перешептывания, неохотное восхищение принадлежат ей. Все это - она сама. Что касается В., то она признала - возможно, осознавая собственное продвижение к неодушевленности, - что фетиш у них с Мелани был общим. Ведь неодушевленные предметы для своей жертвы все на одно лицо. То была вариация на тему Порпентайна, тему Тристана и Изольды, а по мнению некоторых - на единственный, банальный и раздражающий мотив всего романтизма, начиная со средних веков: "Акт любви и акт смерти суть едины." Мертвыми они в итоге объединятся с неодушевленной вселенной и друг с другом. А до тех пор любовная игра остается лицедейством неодушевленного, трансвестизмом не между полами, но между живым и мертвым, человеком и фетишем. Одежда на обеих не имела для них значения. Стриженая голова Мелани служила лишь деталью, непонятной частицей личной символики леди В., и - если это действительно была Виктория Рэн - возможно, отсылала к периоду ее послушничества. Если это - Виктория Рэн, то даже Стенсила не могла не тронуть ирония краха, к которому продвигалась ее жизнь, набравшая к тому предвоенному августу такую скорость, что этому движению невозможно было воспрепятствовать. Флорентийская девчонка, молодая предпринимательница со всей ее детской надеждой на свое virtu, с девичьей верой в то, что Фортуну (если только не подведут мастерство и чувство времени) можно подчинить; та Виктория постепенно замещалась В., чем-то совершенно иным, для чего молодой век пока не придумал названия. Все мы до определенной степени оказываемся втянутыми в эту политику медленного умирания, но несчастная Виктория сблизилась и с Закулисьем. Если В. вообще подозревала, что ее фетишизм был частью заговора против одушевленного мира, плана внезапного создания здесь колонии Царства смерти, то это свидетельствовало бы в пользу бытовавшего в "Ржавой Ложке" мнения, будто Стенсил ищет в ней собственную идентификацию. Однако Мелани нашла свою идентификацию в бездушном отблеске зеркала и в леди В., и последняя испытывала такое восхищение, что продолжала пребывать в неведении, выведенная из равновесия любовью; забывая даже о том, что, хотя "расписание" здесь - на пуфе, на кровати, в зеркалах - не соблюдается, их любовь в чем-то похожа на туризм; ведь как туристы по мере развития этого мира привносят в него часть другого и, в конце концов, создают в каждом городе параллельное общество, так и Царство смерти обслуживается фетишеподобными структурами типа фетиша В., которые представляют собой разновидность инфильтрации. Знай она, какова была бы ее реакция? Снова неясно. В предельном случае это означало бы смерть В. во внезапно созданном здесь, несмотря на отчаянное противодействие, неодушевленном Царстве. Осознай она на любом этапе - в Каире, Флоренции, Париже, - что вступила в заговор, ведущий к ее собственному уничтожению, этого можно было избежать - скажем, установить себе столько правил, что для фрейдиста, бихевиориста, человека религиозного, не важно, она стала бы полностью предсказуемым организмом, автоматом во плоти. Или наоборот, она могла бы бросить вызов вышеизложенному, - на наш взгляд, чистой воды пуританство - и еще глубже проникать в страну фетишей, пока не превратилась бы - причем, не только во флиртах с разными мелани - в неодушевленный объект желания. Стенсил даже прекратил свои обычные блуждания, чтобы представить ее сейчас, в возрасте семидесяти шести - кожа лучится цветением новой пластмассы, оба глаза стеклянные, но теперь уже с фотоэлементами, подсоединенными серебряными проводками к оптическим нервам из чистейшей медной проволоки, ведущим к мозгу - сработанной предельно тонко диодной матрице. На смену нервным центрам придут соленоидные реле, сервомоторы приведут в движение безупречные нейлоновые члены, платиновый сердечный насос погонит по бутиратовым венам и артериям рабочую жидкость. Возможно даже (временами у Стенсила, как и у других членов Команды, возникали извращенные мысли), в ее замечательном полиэтиленовом влагалище будет установлена разветвленная система датчиков давления, регулируемые плечи омметрического моста будут подведены к единому серебряному кабелю, подающему напряжение удовольствия к соответствующему регистру ее внутричерепной вычислительной машины. И всякий раз, когда доведенная до экстаза, она улыбнется, сверкнет изюминка ее внешности - драгоценные зубные протезы Айгенвэлью. Зачем она столько наговорила Порсепичу? Она боялась, - по ее словам, - что все кончится, что Мелани бросит ее. Блистательный мир сцены, слава - любимцы болезненного воображения мужской аудитории и враги сонма влюбленных. Порсепич утешал ее, как мог. Он не питал иллюзий по поводу непреходящести любви, подобные мечты он оставил своему соотечественнику Сатину, который все равно был идиотом. С грустным взглядом он сочувствовал ей, что еще оставалось делать? Любовь есть любовь. И проявляется она в странных сменах объекта влечения. Бедная женщина терзалась ею. Но Стенсил лишь пожимал плечами. Пусть становится лесбиянкой, пусть сама превращается в фетиш, пусть умирает - он за ней охотится и не будет лить по ней слез. Наступил вечер премьеры. О том, что случилось потом, Стенсил узнал из полицейских протоколов; об этом, возможно, еще помнят монмартрские старики. Даже пока оркестр настраивался, среди публики шли жаркие споры. Каким-то образом спектакль приобрел политическую окраску. Ориентализм, в то время заметный в Париже во всем, - в моде, музыке, театре - был, как и Россия связан с международным движением, пытавшимся ниспровергнуть западную цивилизацию. Еще шесть лет назад газета могла субсидировать автогонку Пекин -Париж и рассчитывать на охотную помощь транзитных стран. Теперь же политическая ситуация несколько ухудшилась. Отсюда и беспорядки, прокатившиеся в тот вечер по "Театр Винсент Кастор". Перед самым началом первого акта члены анти-порсепичской фракции свистели и делали непристойные жесты. Друзья, уже называвшие себя порсепичистами, пытались им противостоять. В публике присутствовала и третья сила в лице тех, кто просто хотел в тишине насладиться спектаклем и, вполне естественно, старался замять, предотвратить или уладить все споры. Начались трехсторонние препирательства. К антракту они переросли в полный хаос. Итагю и Сатин кричали друг на друга за кулисами, но из-за шума в зале один не слышал другого. Порсепич с безучастным видом сидел в углу и пил кофе. Выходившая из гримерной молоденькая балерина остановилась поболтать. - Вам слышно музыку? - Она призналась, что не очень хорошо. - Dommage. Как чувствует себя Ла Жарретьер? - Мелани знает танец наизусть. У нее превосходное чувство ритма, она воодушевляет всю труппу. Танцовщица не скупилась на похвалы: "вторая Айседора Дункан!" Порсепич пожал плечами, сделал moue. - Если бы у меня опять появились деньги, - обращаясь скорее к себе, чем к ней, - я бы для собственного удовольствия нанял оркестр с балетной труппой и поставил бы L'Enlevement. Просто посмотреть, как получится. Может, я тоже буду свистеть. - Они печально рассмеялись, и девушка ушла. Второй акт прошел еще более шумно. Только к концу внимание серьезных зрителей стало целиком приковано к Ла Жарретьер. Когда потные и взвинченные оркестранты, ведомые дирижерской палочкой, приступили к последней части, "Закланию Девы" - мощному семиминутному крещендо, к концу, казалось, не оставившему белых пятен в диссонансе, тональной окраске и (как выразился критик из "Ле Фигаро") "оркестровом варварстве", свет будто снова вспыхнул в пасмурных глазах Мелани, и она стала знакомым Порсепичу норманским дервишем. Он подошел ближе к сцене, наблюдая за ней с некоторой любовью. Апокрифы рассказывают, что в тот момент он поклялся никогда более не прикасаться к наркотикам и не посещать черных месс. Два танцовщика, которых Итагю называл не иначе как монголизированными гомиками, принесли длинный, угрожающе заостренный шест. Музыка, почти тройное форте, теперь перекрывала рев в зрительном зале. Вошедшие через черный ход жандармы безуспешно пытались навести порядок. Сатин, рука которого лежала на плече Порсепича, дрожа подался вперед. Это был самый сложный момент хореографии, придуманный им самим. Идея пришла в голову после прочтения рассказа о бойне индейцев в Америке. Два монгола держали вырывавшуюся стриженую Су Фень, а вся мужская часть труппы насаживала ее на шест, вставляя его в промежность и медленно поднимая, внизу тем временем причитали женщины. Внезапно одна из служанок-автоматов, словно взбесившись, заметалась по сцене. Сатин застонал и заскрежетал зубами. - Черт бы побрал этого немца, - сказал он, - это отвлечет внимание. - Судьба концепции всецело зависела от Су Фень, продолжавшей свой танец на шесте: все движения ограничены одной точкой в пространстве - возвышением, фокусом, кульминацией. Шест стоял теперь вертикально, до конца балета оставалось четыре такта. В зале повисла ужасающая тишина, жандармы и участники беспорядков повернулись и, словно под гипнозом, смотрели на сцену. Движения Ла Жарретьер становились все более судорожными, агонизирующими - выражение ее обычно безжизненного лица еще несколько лет тревожило сны сидевших в первом ряду. Музыка Порсепича стала почти оглушающей - от тональности не осталось и следа, ноты разлетались одновременно и хаотично, будто осколки бомбы - духовые и струнные нельзя было отличить от ударных; в это время по шесту потекла кровь, и насаженная на него девушка затихла; разрыв последнего аккорда наполнил театр, заметался эхом, повис и замер. Кто-то вырубил освещение сцены, кто-то побежал опускать занавес. Он так и не открылся. Мелани должна была надеть защитное металлическое приспособление, своего рода пояс целомудрия, в которое вставлялось острие шеста. Но не надела. Заметив кровь, Итагю вызвал из зала врача. Доктор, в порваннной рубашке и с синяком под глазом, опустился на колени рядом с девушкой и объявил, что она мертва. О женщине, ее любовнице, больше ничего не слышали. Согласно некоторым версиям, она билась в истерике за кулисами, и пришлось силой отрывать ее от трупа Мелани, а потом угрожала кроваво отомстить Сатину и Итагю за сговор в убийстве девушки. Вердикт коронера был мягким - смерть от несчастного случая. Может, Мелани, измотанная любовью, возбужденная, как обычно бывает перед премьерой, просто забыла. Украшенная невероятным числом гребней, браслетов, блесток, она могла просто запутаться в этом неодушевленном мире и пренебречь единственным неодушевленным предметом, способным спасти ей жизнь. Итагю думал, что она покончила собой, Сатин отказался говорить о случившемся, Порсепич не высказал никакого мнения. Но забыть этого они так и не смогли. Ходили слухи, будто примерно неделю спустя леди В. сбежала с неким Сгерраччио, полоумным ирридентистом. По крайней мере, оба одновременно исчезли из Парижа и - как утверждают обитатели Холма - с лица земли. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Sahha I Воскресным утром около девяти, совершив ограбление со взломом и потусовавшись в парке, гуляки заявились к Рэйчел. Оба не спали всю ночь. На стене висела записка: "Поехала в Уитни. Профейн, kisch mein tokus." - Мене, мене, текел уфарсин, - сказал Стенсил. - Гм, - отозвался Профейн, собираясь отрубиться на полу. Вошла Паола в платке и с коричневым бумажным пакетом, в которой что-то позвякивало. - Ночью обокрали Айгенвэлью, - сказала она. - Об этом написано на первой полосе "Таймс". - Они тотчас набросились на коричневый пакет и извлекли оттуда "Таймс" с четырьмя бутылками пива. - Как тебе это нравится? - сказал Профейн изучая первую страницу. - "Полиция рассчитывает схватить преступников с минуты на минуту". "Дерзкое ночное ограбление". - Паола, - позвал Стенсил из-за его спины. Профейн отшатнулся. Паола с открывашкой в руке обернулась и посмотрела мимо левого уха Профейна на блестевший в руках у Стенсила предмет. Она стояла молча с застывшим взглядом. - Теперь нас трое. Наконец она снова перевела взгляд на Профейна: - Ты едешь на Мальту, Бен? - Нет, - но без решительности в голосе. - Зачем? - сказал он. - Там нет ничего особенного. На Средиземке куда ни зайдешь - везде сплошная Кишка. - Бенни, если полиция... - Какое им до меня дело? Зубы-то у Стенсила. - Он ужаснулся. Только сейчас до него дошло, что он нарушил закон. - Стенсил, приятель, что ты скажешь, если один из нас вернется туда с зубной болью, чтобы выяснить... - Он не договорил. Стенсил молчал. - Неужели весь этот геморрой с веревкой понадобился, чтобы я поехал с вами? Что во мне такого особенного? Никто не проронил ни слова. Паола выглядела так, будто вот-вот выйдет из себя, разрыдается и, быть может, упадет в объятия Профейна. Внезапно с лестницы послышался шум. В дверь постучали. - Полиция, - раздался голос. Стенсил, запихивая зубы в карман, бросился к пожарной лестнице. - Вот черт! - сказал Профейн. Когда Паола наконец открыла дверь, Стенсила уже и след простыл. Поддерживая рукой насквозь мокрого Руни Винсома, там стоял тот самый Тен Эйк, который прервал оргию у Мафии. - Здесь проживает Рэйчел Аулглас? - Он объяснил, что пьяный Руни с расcтегнутой ширинкой и косой рожей пугал малышей и оскорблял добропорядочных граждан на ступенях собора святого Патрика. - Он хотел только сюда, - Тен Эйк почти умолял, - он не пойдет домой. Вчера вечером его выпустили из Белльвью. - Рэйчел скоро придет, - мрачно сказала Паола. - Пусть пока полежит. - Я возьмусь за ноги, - сказал Профейн. Они оттащили его в комнату Рэйчел и бросили на кровать. - Спасибо, офицер, - Профейн, спокойный как международный медвежатник из старых фильмов, пожалел, что у него нет усов. Тен Эйк ушел с каменной миной на лице. - Бенито, все просто ужасно. Чем скорее я буду дома... - Счастливого пути. - Почему ты не хочешь ехать? - Между нами ничего нет? - Нет. - Никаких неуплаченных долгов или старой любви, которая может разгореться вновь? Она покачала головой, на этот раз слезы были настоящими. - Тогда в чем же дело? - Мы же вместе ушли из квартиры Тефлона в Норфолке. - Нет, нет. - Бедный Бен. - Они называли его бедным. Но, щадя его чувства, никогда не объясняли почему, превращая это слово в ласковый эпитет. - Тебе всего восемнадцать, - сказал он, - а ты уже потеряла голову. Когда тебе будет столько же, сколько мне, ты поймешь... - Она не дала ему договорить, бросившись на него, как набрасываются на боксерскую грушу, не давая уйти, увлажняя замшевую куртку накопившимися за долгое время слезами. Он оттолкнул ее, озадаченный. И надо же было так случится, что именно в этот момент вошла Рэйчел. Она была из тех, кто быстро приходит в себя, и первое, что она сказала: - Ого! Так вот что происходит за моей спиной! Пока я, Профейн, в церкви молюсь за тебя. За детей. У него хватило здравого смысла, чтобы выйти следом за ней. - Поверь, все было совершенно невинно. - Рэйчел пожала плечами, намекая, что на этих двух репликах первое действие окончено, на размышление у нее было несколько секунд. - Ты ведь была не в соборе святого Патрика? А туда стоило зайти. - Он указал большим пальцем в сторону того, что храпело сейчас в соседней комнате. - Полюбуйся! Понятно, с кем провела Рэйчел оставшуюся часть дня и ночь. Придерживая его голову, подтыкая одеяло, прикасаясь к щетине и грязи на лице, наблюдая, как он спит и как постепенно разглаживаются хмурые складки. Через некоторое время Профейн пошел в "Ложку". Там он объявил Команде, что собирается на Мальту. Разумеется, устроили отвальную. Под конец у Профейна появились две поклонницы, атаковавшие его с горящими от любви глазами. Команда походила на узников, которые радуются за своего товарища, вновь оказавшегося на свободе. Впереди Профейну не светило ничего, кроме Кишки, хотя, по сравнению с Большой Восточной, Кишка даже в чем-то выигрывала. В море тоже есть трасса. Но это уже совсем другое. II В выходные Стенсил, Профейн и Свин нанесли краткий визит в Вашингтон: искатель приключений - дабы приблизить предстоящее путешествие, шлемиль - отгулять последнее "увольнение", а Свин - помочь ему. В качестве pied-a-terre они выбрали ночлежку в Чайнатауне, и Стенсил сразу же помчался в Госдепартамент посмотреть, что там есть. - Не верю я в это, - сказал Свин. - Стенсил тебя просто путает. - Не дергайся, - только и ответил Профейн. - Думаю, надо выпить, - сказал Свин. Tак они и поступили. Но то ли Профейн потерял с возрастом класс, то ли эта выпивка была худшей в его практике. В памяти остались пробелы, а это всегда неприятно. Профейн помнил, как Свин решил подыскать компанию, и они пошли в Национальную галерею; и точно - перед "Тайной вечерей" Дали они нашли двух девушек-госслужащих. - Меня зовут Чок, - представилась блондинка, - а это Чик. Свин застонал от мгновенно нахлынувшей ностальгии по Хэнки и Пэнки. - Отлично, - сказал он. - Это Бенни, а я, хью-хью, Свин. - Не сомневалась, - сказала Чик. Но соотношение числа девушек и юношей в Вашингтоне равнялось примерно восемь к одному. Она схватила Свина выше локтя и оглянулась, будто среди статуй прятались невидимые сестрицы. Они жили недалеко от улицы П и имели коллекцию всех пластинок Пэта Буна. Не успел Свин поставить большую бумажную сумку с плодами дневной прогулки по алкогольным кладезям столицы - легальным и не очень, - как на них, ничего не подозревающих, обрушилось 25 ватт этого дела с песней "Би боп э лула". После такой прелюдии воспоминания о выходных носили отрывочный характер: Свин засыпает на ступеньках у памятника Вашингтону и, пролетев полмарша, врезается в учтивую армию бойскаутов; они вчетвером в "Меркури" Чок кружат по Дюпон-серкл в три часа ночи, затем к ним присоединяются шесть негров в "Олдсмобиле", которым вздумалось устроить гонки; обе машины едут на Нью-Йорк-авеню, где находится квартира, занимаемая одной неодушевленной аудиосистемой, пятьюдесятью энтузиастами джаза и Бог знает каким числом ходящих по кругу бутылок общего вина; Чок и он сам под одеялом "Хадзон Бэй" на ступенях масонского храма на северо-западе Вашингтона, где их будит менеджер страховой компании, представляется Яго Саперстайном и приглашает на очередную попойку. - Где Свин? - поинтересовался Профейн. - Он украл мой "Меркури", и сейчас они с Чик едут в Майами, - сказала Чок. - О-о! - Пожениться. - Мое хобби, - продолжал Яго Саперстайн, - выискивать молодых людей, которых интересно привести на вечеринку - вроде вас. - Бенни - шлемиль, - сказала Чок. - Шлемили - это всегда интересно, - сказал Яго. Попойка происходила на границе с Мэрилендом; Профейн, сопровождавший Яго, познакомился с гостями. Среди них: беглец с острова Дьявола, пробиравшийся под псевдонимом Мэйнард Василиск в Вассар преподавать там пчеловодство; изобретатель, отмечающий семьдесят второй отказ Патентного бюро, на сей раз - по поводу автоматического борделя для вокзалов и автостанций, устройство которого он с помощью синек и жестов разъяснял стайке тиросемиофилов (коллекционеров этикеток с коробочек французского сыра), похищенных Яго с их ежегодной конференции; хрупкая дама-биопатолог, уроженка острова Мэн, примечательная тем, что была единственным в мире моноглотом мэнского диалекта и потому ни с кем не разговаривала; безработный музыковед по имени Петар, посвятивший жизнь поискам утраченного концерта Вивальди для казу - о концерте он впервые услышал от бывшего чиновника администрации Муссолини по имени Сквазимодео - тот валялся теперь под роялем мертвецки пьяный, - Петар знал не только то, что этот концерт похитили из монастыря какие-то меломаны-фашисты, но также и двадцать тактов из медленной части, которые он, блуждая среди гостей, время от времени исполнял на пластмассовом казу; и другие "интересные" люди. Сонный Профейн ни с кем не общался. Он проснулся на рассвете в ванне Яго под хихиканье облаченной лишь в бескозырку блондинки, поливавшей Профейна бурбоном из четырехлитрового кофейника. Профейн собрался было открыть рот и подставить его под струю, как вошел Свин собственной персоной. - Верни бескозырку, - сказал Свин. - Я думал, ты во Флориде, - сказал Профейн. - Ха-ха, - сказала блондинка, - поймай меня. И они убежали - сатир и нимфа. Следующее, что всплыло в памяти - это возвращение к Чок и Чик: на коленях Чок лежит его голова, на проигрывателе - Пэт Бун. - У вас фамилии на одну букву, - ворковала Чик в противоположном конце комнаты. - Бун, Бодайн. Профейн встал и поковылял на кухню, где его вырвало в раковину. - Вон! - выкрикнула Чок. - Да, пора, - пробормотал Профейн. Внизу на лестнице стояли два велосипеда, на которых девушки, экономя на автобусных билетах, ездили на работу. Профейн схватил велосипед и снес его с крыльца на улицу. Безобразие - ширинка расстегнута, коротко подстриженные волосы взъерошены на висках, на лице двухдневная щетина, рубашка на брюхе расстегнута, и выглядывает сетчатая майка; виляя из стороны в сторону, он поехал к ночлежке. Он не миновал и двух кварталов, как сзади послышались крики. На втором велосипеде его преследовали Свин с сидевшей на руле Чик. Далеко позади виднелась Чок - на своих двоих. - Ой-ой-ой! - сказал Профейн. Он покрутил переключатель и врубил первую скорость. - Вор! - крикнул Свин и засмеялся своим непристойным смехом. - Вор. - Словно из-под земли возникла полицейская машина и помчалась наперерез Профейну. Тот переключился, наконец, на третью скорость и пулей исчез за углом. Так они преследовали его по осеннему холодку, по воскресным улицам - безлюдным, если не считать их самих. В конце концов полицейские со Свином настигли Профейна. - Все в порядке, офицер, - сказал Свин, - это - мой друг, я не буду предъявлять обвинения. - Вот и славно, - сказал полицейский, - а я буду. - Их отвезли в участок и посадили в "аквариум". Свин заснул, а две рыбины, попавшие туда раньше них, принялись стаскивать с него ботинки. Профейн слишком устал, чтобы вмешиваться. - Эй! - окликнул Профейна веселый алкаш с другого конца комнаты. - Хочешь сыграть в "хвост и гриву"? Под синей наклейкой на пачке "Кэмела" были буквы - либо Х, либо Г - и число. Участники по очереди угадывают букву, и если один ошибается, то другой дает ему либо в Хвост (то есть под зад), либо в Гриву (то есть по шее) соответствующее числу количество раз. Кулаки алкаша напоминали небольшие булыжники. - Я не курю, - сказал Профейн. - А-а, - сказал алкаш, - тогда как насчет камня, ножниц и бумаги? Как раз в это время наряд патруля и полиции притащил взбесившегося помощника боцмана семи футов ростом, вообразившего себя знаменитым Кинг-Конгом. - Аййе! - кричал он, - Я - Кинг-Конг, не вздумайте тут меня трахать. - Ну-ну, - сказал патрульный, - Кинг-Конг не говорит. Он рычит. Тогда помощник боцмана зарычал и, подпрыгнув, уцепился за свисавший с потолка старый вентилятор. Он закружился, крича по-обезьяньи и молотя себя кулаком в грудь. Патрульные с полицейскими в замешательстве топтались внизу, самые храбрые пытались схватить его за ноги. - И что теперь? - сказал один из полицейских. Ему ответил оторвавшийся вентилятор, уронивший помощника в самую гущу блюстителей порядка. Они набросились на него и связали тремя или четырьмя ремнями. Полицейский прикатил из гаража небольшую тележку, погрузил на нее помощника боцмана и куда-то повез. - Эй! - крикнул патрульный, - смотрите-ка, кто в аквариуме. Это Свин Бодайн, его разыскивают в Норфолке за дезертирство. Свин открыл один глаз. - А, ладно, - сказал он, закрыл глаз и стал спать дальше. Пришли полицейские и сказали Профейну, что он может идти. - Пока, Свин, - сказал Профейн. - Трахни там за меня Паолу, - сквозь сон проурчал босой Свин. В ночлежке Стенсил играл в покер, но партия вот-вот должна была закончиться, поскольку заступала следующая смена. - Как раз вовремя, - сказал Стенсил, - а то Стенсил остался бы без штанов. - Ты нарочно им поддавался, - сказал Профейн. - Нет, - возразил Стенсил, - деньги потребуются для путешествия. - Решено? - Решено. Профейн почувствовал, что дело никогда еще не заходило так далеко. III Недели через две состоялась приватная отвальная - только для Профейна и Рэйчел. После того, как он сфотографировался на паспорт, сделал последние прививки и все остальное, Стенсил стал его личным слугой, сметая неким волшебством все бюрократические рогатки. Айгенвэлью ничего не предпринимал. Стенсил даже зашел к нему - возможно, дабы испытать себя перед встречей с тем, что осталось от В. на Мальте. Они обсудили концепцию собственности и сошлись на том, что истинному собственнику не требуется физическое владение. Если дантист по душам знал (Стенсил почти не сомневался, что знал), то "владельцем", с точки зрения Айгенвэлью, был Айгенвэлью, а с точки зрения Стенсила - В. Коллизия мнений. Они расстались друзьями. Воскресный вечер Профейн провел у Рэйчел за сентиментальной бутылкой шампанского. Руни спал в комнате Эстер. Последние две недели это было его основным занятием. Потом Профейн лежал, устроившись головой на коленях Рэйчел, а ее длинные волосы укрывали и согревали его. Наступил сентябрь, но владелец дома не спешил с отоплением. Оба были раздеты. Профейн прижался ухом к ее большим половым губам, словно они могли заговорить с ним. Рэйчел рассеянно прислушивалась к бутылке шампанского. - Послушай, - прошептала она, поднося отверстие бутылки к его свободному уху. Он услышал звук выделявшейся из раствора двуокиси углерода, усиленный стеклянным резонатором над поверхностью шампанского. - Счастливый звук. - Да. - Стоило ли рассказывать ей, что на самом деле напоминал этот звук? В Ассоциации антроисследований были как счетчики радиации, так и собственно радиация в количестве, достаточном для имитации нашествия саранчи в лабораторных условиях. На следующий день они отчаливали. У лееров "Сюзанны Сквадуччи" столпились типы, тянувшие на фуллбрайтовских стипендиатов. Молнии серпантина, дождь конфетти и оркестр (все взято напрокат) создавали праздничную обстановку. - Чао! - кричала команда. - Чао! - Sahha, - сказала Паола. - Sahha, - эхом отозвался Профейн. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Валетта I Над Валеттой шел слепой дождь, даже показалась радуга. Подперев голову руками, пьяный сигнальщик Хови Серд лежал на животе под артустановкой 52 и смотрел на пыхтевшую под дождем в Гавани британскую десантную баржу. Жирный Клайд из Ши (6 футов 1 дюйм, 142 фунта, родом из Виннетки, в миру - Харви) стоял у лееров и сонно поплевывал в сухой док. - Клайд! - крикнул Хови. - Нет, - сказал Жирный Клайд. - В любом случае - нет. Должно быть, расстроен. Ведь с сигнальщиками так не разговаривают. - Вечером буду в городе, - мягко сказал Хови, - и мне нужен плащ. На улице дождь, как ты, наверно, заметил. Жирный Клайд вынул из заднего кармана бескозырку и натянул ее, как чепчик, на голову. - У меня тоже увольнительная, - сказал он. Сверху заорал динамик: - Кисти и краску - на место! - Самое время, - проворчал Хови. Он выполз из-под артустановки на палубе 01 и присел на корточки. Дождь затекал в уши и за воротник; Хови смотрел на солнце, вымазавшее небо над Валеттой в красный. - Эй, Жирный, что стряслось? - Э-эх, - ответил Жирный Клайд и плюнул за борт, провожая глазами белую каплю слюны. Промолчав минут пять, Хови сдался. Он прошел по правому борту к трапу и спустился вниз, оторвав от работы Тигренка - коротышку-рулевого, который, примостившись на нижней ступеньке рядом с камбузом, резал огурцы. Жирный Клайд зевнул. Капли падали в рот, но он, казалось, не замечал. Перед ним встала проблема. Будучи эктоморфом, он имел склонность к размышлениям. Клайда как старшину-артиллериста третьего класса это не касалось, просто его ячейка в стеллаже находилась как раз над ячейкой Папаши Хода, а с приходом в Валетту Папаша стал разговаривать сам с собой. Тихо. Так тихо, что никто, кроме Жирного Клайда, не слышал. Пошли слухи - слухи как слухи, но свиноподобные, с виду сентиментальные моряки и в самом деле были сентиментальными свиньями. Клайд знал, почему приход на Мальту так беспокоит Папашу. Тот ничего не ел. Любитель увольнений, в этот раз он еще ни разу не сходил на берег. Это портило Жирному Клайду всю малину, поскольку бухал он в увольнениях именно с Папашей. Палубный матрос Лазар, уже две недели испытывавший терпение радарной команды, вышел со шваброй и стал сгонять воду в шпигаты левого борта. - Не понимаю, почему я должен этим заниматься? - громко ныл он. - Это не моя обязанность. - Надо было тебе оставаться в первом дивизионе, - мрачно заметил Жирный Клайд и, увернувшись от швабры Лазара, спустился по трапу правого борта. Коротышке-рулевому: - Эй, Тигр, дай огурца! - Огурца захотелось! - отозвался Тигр, резавший лук. - А такого огурца не хочешь? - Его глаза слезились так сильно, что делали его похожим на грустного мальчика, каким он, в сущности, и был. - Нарежь его и положи в тарелку, - сказал Жирный Клайд, - тогда, может, я... - Я здесь. - Из камбузного иллюминатора, размахивая куском дыни, высунулся Папаша Ход. Он плюнул семечком в Тигра. Прежний Папаша Ход! - подумал Жирный Клайд. - И на нем снова парадная форма и шейный платок. - Прикрой свою задницу, Клайд, чем-нибудь поприличнее, - сказал Папаша. - С минуты на минуту объявят увольнение. Нужно ли говорить, что Клайд молнией бросился в кубрик и через пять минут вернулся чистый и аккуратно одетый - как обычно перед увольнением. - Восемьсот тридцать два дня, - рыкнул Тигренок вслед Папаше и Клайду, шедшим на квартердек. - Я не доживу. "Эшафот" покоился на кильблоках, подпертый с обеих сторон дюжиной футовых деревянных брусьев, которые упирались в стенки сухого дока. Сверху он, должно быть, казался гигантской каракатицей с древесного цвета щупальцами. На сходнях Папаша и Клайд, бросив взгляд на корабль, на секунду задержались под дождем. Локатор сонара зачехлен брезентом. На топе мачты развивается американский флаг - самый большой, какой только смог достать капитан Лич. Вечером флаг не спускали, с наступлением темноты на него направляли лучи переносных прожекторов. Находка для потенциальных египетских бомбардировщиков, поскольку "Эшафот" был единственным американским кораблем в Валетте. По правому борту возвышалась школа или семинария с высокой башней, торчавшей из бастиона, словно локатор поиска надводных целей. - Засели, - сказал Клайд. - Говорят, лайми собираются нас похитить, - сказал Папаша. - И бросить тут нашу задницу, пока все не кончится. - В любом случае это может затянуться и дольше. Дай сигарету. Генератор, винт... - И чинуши. - В голосе Папаши чувствовалось отвращение. - Им, наверное, захочется отпескоструить корпус, пока корабль в доке. Хотя, как только мы вернемся в Филли, начнется доковый период. Найдут нам, Клайд, работенку. Они шли через Доки. Вокруг них кучками и шеренгами шла увольнительная команда "Эшафота". Подлодки тоже были зачехлены - то ли военная тайна, то ли дождь. Раздался гудок окончания работы, и Папаша с Клайдом тут же очутились в потоке докеров, поваливших к воротам - из-под земли, с кораблей, от писсуаров. - Докеры везде одинаковы, - сказал Папаша. Они с Клайдом не спешили. Задевая их, рабочие проходили мимо - оборванные, серые. Когда Папаша с Клайдом добрались до ворот, докеры уже скрылись из виду. Их поджидали лишь две старушки, сидевшие под черными зонтиками по обе стороны дороги с соломенными корзинками на коленях. Донышки корзинок были едва прикрыты шестипенсовиками и шиллингами. Клайд положил крону, а Папаша не успел поменять деньги и поэтому бросил в другую корзинку доллар. Улыбнувшись, старушки продолжили свое бдение. - Что это? - спросил Папаша, улыбаясь самому себе. - Входная плата? Дорога шла в гору мимо высившихся вокруг руин, круто поворачивала и ныряла в тоннель. На другом его конце находилась остановка автобуса; в Валетту до отеля "Финикия" - три пенса. В подъехавший автобус вместе с ними сели несколько отставших докеров и толпа "эшафотовцев". Последние расположились на задних сиденьях и запели. - Слушай, Папаша, - начал Жирный Клайд, - это, конечно, не мое дело... - Водитель! - раздался крик сзади.- Эй, водитель, останови! Отлить надо. Папаша съехал ниже и надвинул бескозырку на глаза. - Теледу, - пробормотал он. - Это Теледу из машинной команды. - Водитель! - сказал Теледу. - Если ты не остановишься, мне придется ссать из окна. - Переборов себя, Папаша обернулся. Группа машинистов пыталась удержать Теледу. Водитель вел автобус с угрюмым упрямством. Докеры молчали, но внимательно следили за происходящим. "Эшафотовцы" пели: Пойдем поссым на "Форрестал", Чтобы проклятый умотал, на мотив "Старой серой клячи" - слова придумали в заливе Джитмо в пятьдесят пятом. - Если ему стукнуло в голову, - сказал Папаша, - он не уймется. Так что, если ему не дадут поссать из окна, он скорей всего... - Смотри, смотри, - сказал Жирный Клайд. В проходе появился желтый ручеек мочи. Теледу застегивал ширинку. - Хулиганский посланец доброй воли, - заметил кто-то, - вот кто такой Теледу. - Пока ручеек полз вперед, моряки и докеры торопливо прикрыли его забытыми на сиденьях утренними газетами. Друзья Теледу аплодировали. - Папаша, - спросил Жирный Клайд, - ты, случаем, не собираешься сегодня забухать? - Собираюсь, - ответил Папаша. - Этого-то я и боюсь. Смотри. Я понимаю, что вмешиваюсь... Его прервал взрыв хохота на задних сиденьях. Приятель Теледу Лазар, которого Жирный Клайд последний раз видел сгонявшим воду с палубы 01, поджег лежавшие на полу автобуса газеты. Повалил зловонный дым. Докеры стали переговариваться. - Следовало немного оставить, - загоготал Теледу, - было бы чем потушить. - О Боже! - сказал Папаша. Пара-тройка коллег Теледу затаптывали пламя. Из кабины водителя неслись проклятия. Наконец они подъехали к отелю "Финикия", дым все еще сочился из окон. Близилась ночь. Охрипшие от пения моряки "Эшафота" ступили на землю Валетты. Папаша и Клайд выходили последними. Они извинились перед водителем. Перед отелем на ветру шуршали листья пальм. Казалось, Папаша робел. - Почему бы не сходить в кино? - предложил отчаявшийся Клайд. Папаша не слушал. Они прошли под арку и оказались на Кингсвэе. - Завтра День Всех Святых, - сказал Папаша, - неплохо было бы закутать этих идиотов в смирительные рубашки. - Еще не сшили такой рубахи, которая смирила бы старину Лазара. Черт, да здесь полно народу! Кингсвэй бурлил. Ощущалась замкнутость пространства, как в звуковых кинопавильонах. По улице разлилось рябое море зеленых беретов коммандо, разбавленных сине-белой морской формой - свидетельство наращивания на Мальте военного присутствия в связи с Суэцким кризисом. В порту отшвартовался "Королевский ковчег" и с ним несколько корветов и военных транспортов, на которых морские пехотинцы отправятся в Египет. - В войну я служил на торпедном транспортере, - Папаша осматривался, пока они проталкивались по Кингсвэю, - и перед высадкой все выглядело точно так же. - И в Йоко, в Корее, все перепились,- ершисто отозвался Клайд. - На самом деле все не так. Лайми умеют напиваться перед боем. Не то что мы. Мы умеем лишь блевать или ломать мебель. А лайми подходят к делу с воображением. Слышишь? У входа в магазин мужской одежды краснолицый английский моряк с мальтийской девушкой рассматривали шелковые шарфы -- только и всего. Но они пели "Люди скажут, что у нас роман" из "Оклахомы". Над их головами проревели летящие в Египет бомбардировщики. На некоторых углах стояли лотки, с которых бойко торговали талисманами и мальтийскими кружевами. - Кружева, - сказал Жирный Клайд. - При чем здесь кружева? - Чтобы напомнить тебе о девушке. Даже если у тебя ее нет, лучше, если ты... - Папаша не договорил. Жирный Клайд не стал продолжать эту тему. Слева в радиомагазине "Филипс" включили на полную громкость выпуск новостей. Кучки гражданских стояли вок