Он уехал в Америку. Хотя несчастный старик, должно быть, давно мертв. Как можно учтивее, Стенсил распрощался со старым священником, выскочил на солнечный свет и пошел. Избыток адреналина сокращал гладкие мускулы, углублял дыхание, учащал пульс. - Стенсил должен идти, - обратился он к улице, - идти. Глупый Стенсил - он был не в форме. В свой pied-a-terre он вернулся далеко за полночь, валясь от усталости с ног. Комната была пуста. - Ясно, - пробормотал он. Хоть бы это был тот самый Фэринг: Даже если нет - какая разница? В голове - предсознательно, на хрупкой границе движений губ и языка - крутилась фраза (при усталости так бывало нередко): "Похоже, события подчиняются зловещей логике". Она автоматически повторялась, и Стенсил всякий раз варьировал ею, ставя ударение на разных словах: "события, похоже", "похоже, подчиняются", "зловещей логике", он произносил их по-разному, менял интонацию от погребальной до залихватской - вновь и вновь. Похоже, события, подчиняются зловещей логике. Он нашел газету с карандашом и записал это предложение различными почерками и шрифтами. За этим занятием его застал едва стоящий на ногах Профейн. - Паола вернулась к мужу, - сказал Профейн и рухнул на кровать. - Она уезжает назад в Штаты. - Значит, один откололся, - пробормотал Стенсил. - Профейн застонал и закутался в одеяло. - Слушай, ты болен. - Он подошел к Профейну и пощупал ему лоб. - У тебя жар, Стенсил должен сходить за доктором. Что, черт побери, ты делал в такое время на улице? - Не нужно. - Профейн свесился с кровати и стал рыться в своей сумке. - Приму аспирин. Вспотею и все пройдет. Некоторое время оба молчали, но Стенсил был слишком озабочен, и ему требовалось изливать душу. - Профейн, - начал он. - Передай отцу Паолы, что я приехал просто встряхнуться. Стенсил зашагал по комнате. Рассмеялся: "Стенсил думает, что он себе больше не верит." Профейн с трудом перевернулся и, моргая, уставился на него. - Страна В. - страна совпадений, которой управляет министерство мифа. Эмиссары министерства зачастили на улицы этого века. Порсепич, Мондауген, Стенсил pere, наш Майстраль, Стенсил fils. Мог ли кто-нибудь из них подстроить совпадение? Такие вещи любит лишь Провидение. Если бы совпадения были реальны, Стенсил столкнулся бы не с историей, а, пожалуй, с чем-то гораздо более гадким. - Стенсил слышал однажды имя отца Фейринга, слышал случайно. Сегодня оно снова попалось ему, и в этом, несомненно, виден умысел. - Интересно, - сказал Профейн, - это тот самый отец Фейринг?.. Стенсил замер, в его стакане дрожал виски. Профейн тем временем продолжал историю, рассказывая об Аллигаторном партруле и о том, как он преследовал по приходу Фейринга одну пегую тварь, загнал ее в освещенный пугающим сиянием закуток и пристрелил. Стенсил аккуратно прикончил виски, протер стакан носовым платком и поставил его на стол. Он надел пальто. - За врачом? - спросил Профейн в подушку. - Почти, - сказал Стенсил. Часом позже он был у Майстраля. - Не будите ее, - попросил Майстраль. - Бедное дитя. Я никогда не видел, чтобы она плакала. - Вы никогда не видели, чтобы Стенсил плакал, - сказал Стенсил, - но сейчас у вас есть все шансы. Экс-священник. Душа у него одержима дьяволом, спящим в его постели. - То есть, Профейном? - Майстраль пытался изобразить хорошее настроение: - Нам надо зайти к отцу А., он - разочаровавшийся изгонятель бесов и вечно жалуется на отсутствие эмоций. - А вы не из таких? Майстраль нахмурился. - Это другой Майстраль. - Он одержим ею, - прошептал Стенсил. - В. - Вы тоже больны. - Пожалуйста! Майстраль вышел на балкон. Ночная Валетта выглядела совершенно необитаемой. - Нет, - сказал Майстраль, - вам не добиться желаемого. А без этого нельзя, будь этот мир вашим. Вам пришлось бы изгнать бесов из жителей этого города, острова, из всех моряков Средиземья. С континентов, со всей земли. Или ее западной части, - подумав: - ведь мы западные люди. Стенсил съежился от холода и вернулся в комнату. - Я - не священник. Не пытайтесь взывать к тому, кого знаете лишь по письменной исповеди. Мы ходим поодиночке, Стенсил, и все наши воплощения - как сиамские близнецы, тройни и т.д. Бог знает, сколько стенсилов охотились за В. по всему свету. - Фэринг, - прохрипел Стенсил, - в чьем приходе подстрелили Стенсила, был предшественником вашего отца Аваланша. - Возможно, я называл вам. Называл вам его имя. - Но: - Не вижу смысла усугублять положение. Глаза Стенсила сузились. Повернувшись, Майстраль заметил в них настороженность. - Да-да. Тринадцать наших собратьев тайно правят миром. - Стенсил потратил уйму сил, чтобы привезти сюда Профейна. Ему следовало проявить бОльшую осторожность, но он пренебрег. Не своего ли уничтожения он ищет? Майстраль повернулся к нему с улыбкой. Махнул рукой в сторону бастионов Валетты. - Спросите у них, - прошептал он, - спросите у камня. III Двумя днями позже Майстраль зашел в меблированные комнаты и обнаружил Профейна мертвецки пьяным и разметавшимся по постели. Полуденное солнце освещало стерню на его лице, так что бросался в глаза каждый волосок недельной щетины. Из открытого рта текла слюна. Профейн сопел и, похоже, был доволен собой. Майстраль прикоснулся тыльной стороной ладони к его лбу - температура в норме. Жар прошел. Но где же Стенсил? И тут же увидел записку - кубистского мотылька, навечно опустившегося на бугор профейновского брюха. У судовладельца Аквилины есть сведения о некой мадемуазель Виоле, толковательнице снов и гипнотизерше, она посетила Валетту проездом в 1944 году. Стеклянный глаз увезла она. Девушка Кассара солгала. В. пользовалась им на сеансах гипноза. Она поехала в Стокгольм. Стенсил едет туда же. Похоже на замусоленный кончик очередной ниточки. Располагайте Профейном по вашему усмотрению. Стенсил ни в ком больше не нуждается. Sahha. Майстраль поискал глазами бухло. Профейн подчистил все припасы. - Свинья! Профейн проснулся. - Что? Майстраль прочел ему записку. Профейн скатился с кровати и подполз к балконной двери. - Какой сегодня день? - Немного погодя: - Паола тоже уехала? - Вчера вечером. - Бросили. Ладно. Как вы собираетесь мной располагать? - Для начала дам тебе в долг пятерку. - Дать в долг, - прохрипел Профейн, - плохо вы меня знаете. - Я вернусь, - сказал Майстраль. Вечером Профейн побрился, принял ванну, облачился в замшевую куртку, "ливайсы", большую ковбойскую шляпу и пошел прошвырнуться по Кингсвею в поисках развлечений. Развлечения нашлись в лице Бренды Уигглсуорт, образцовой американки (англосаксонские предки, протестантка), студентки Бивер-колледжа, обладательницы семидесяти двух пар бермуд - половины партии, привезенной в Европу в начале туристского сезона и сулившей головокружительные прибыли. Голова у нее кружилась уже на пути через Атлантику - от высоты палубы, но большей частью от сливянки. Спасательные шлюпки этого в высшей степени забубенного путешествия на восток она делила со стюартом (летняя подработка) с академических равнин Джерси, который подарил ей игрушечного оранжево-черного тигра, боязнь забеременеть (единственный ее страх) и обещание встретиться в Амстердаме, во дворе бара "Пять мух". Он не пришел, зато пришла она - в себя, то есть, в стойкую пуританку, которой она станет, когда выйдет замуж, заживет Правильной Жизнью, и произойдет это уже совсем скоро - рядом с каналом, на автостоянке у бара, заполненной сотней черных велосипедов, - на ее свалке, в ее стае саранчи. Скелеты, панцири - неважно: ее внутренний мир был и миром внешним, она - еще не дряхлая Бренда, со светлой прядью в волосах - поехала дальше, по покрытым виноградниками холмам вдоль Рейна, затем в Тироль, оттуда в Тоскану - на взятом напрокат "Моррисе", топливный насос которого неожиданно громко щелкал при перегрузках, как и ее фотоаппарат. Как ее сердце. В Валетте она оказалась к концу осени, все друзья давно уплыли в Штаты. У нее почти не осталось денег. Профейн ничем не мог помочь. Она нашла его очаровательным. Вот так, над ее сливянкой, откусывающей сладкие кусочки от майстралевой пятифунтовой банкноты, и пивом для Бенни они обсуждали, как это их занесло в такую даль, и куда они поедут после Валетты; наверняка их ждут, соответственно, Бивер-колледж и Улица, но оба согласились, что вернуться туда означало вернуться в никуда, хотя многие из нас тем не менее идут в никуда и самообманом убеждают себя, будто куда-то пришли, - для этого нужен определенный талант, а возражения немногочисленны и при том двусмысленны. В ту ночь они, по крайней мере, пришли к выводу, что мир пребывает в смятении. Поверить в это им помогли английские морпехи, коммандо и матросы - тоже отправлявшиеся в никуда. Профейну не попадались "эшафотовцы", и он решил, что отдельные чистоплюи, должно быть, сторонятся Кишки, а "Эшафот" уже ушел. Профейн опечалился: можно подумать, все его дома - временные и, несмотря на свою неодушевленность, подобные ему странники, ведь движение относительно; и разве не стоит он теперь здесь, на море, будто шлемиль-Искупитель, а тот чудовищный город-симулянт со своими некогда пригодными для жилья помещениями и девушкой-не-промах (то есть, хай-фи) не ускользает от него за огромный изгиб горизонта, охватывающего не менее ста лет морской ряби, если смотреть с высоты его новой ипостаси? - Не грусти. - Все мы, Бренда, грустим. - Да, Бенни. - Она рассмеялась - сипло, поскольку плохо переносила сливянку. Они зашли к нему, и, наверное, ночью, в темноте, Бренда ушла. Профейн спал крепко и проснулся в одиночестве от шума предполуденного уличного оживления. За столом сидел Майстраль и рассматривал клетчатый носок - из тех, что носят с бермудами, натянутый на свисавшую с потолка лампочку. - Я принес вина, - сказал Майстраль. - Прекрасно. Около двух они спустились в кафе позавтракать. - Я не собираюсь кормить тебя до бесконечности, - сказал Майстраль. - Мне надо найти работу. На Мальте требуются дорожные рабочие? - В Пор-де-Боме строят переезд и тоннель. Еще нужны люди сажать деревья вдоль дорог. - Я знаком лишь с дорогами и канализацией. - Канализацией? В Марсе строят новую насосную станцию. - Инопланетян принимают? - Не исключено. - Тогда, быть может, туда. В тот вечер Бренда надела пестрые шорты и черные носки. - Я пишу стихи, - объявила она. Они сидели у нее, в скромном отеле у отвесной скалы. - Угу, - сказал Профейн. - Я - двадцатый век, - начала Бренда. Профейн отодвинулся и стал изучать узор на коврике. - Я - рэгтайм и танго; рубленая гарнитура, чистая геометрия. Я - бич из волос девственницы и замысловатость декадентской страсти. Я - одинокий вокзал европейской столицы. Я - Улица, унылые многоэтажки; cafe-dansant, заводная игрушка, джазовый саксофон; парик туристки; накладные груди гомика, дорожные часы, которые всегда врут и звонят в разных ключах. Я - засохшая пальма и танцевальные туфли негра, фонтан, иссякший в конце сезона. Я - параферналии ночи. - Вроде ничего, - сказал Профейн. - Не знаю. - Она сложила из стихотворения бумажный самолетик и запустила его в облака сигаретного дыма. - Фальшивые стихи студентки колледжа. Тексты, которые я читала по программе. Ничего, да? - Да. - Ты успел гораздо больше. Как все мальчики. - Чего? - Ну, у вас такой богатый опыт. Я хотела бы иметь такой же. - Зачем? - Ну, опыт. Опыт! Неужели не ясно? Профейн думал недолго. - Нет, - ответил он, - я бы сказал, мне вообще ни хрена не ясно. Они помолчали. Она предложила: - Пойдем пройдемся. Позже, на улице, у моря, она зачем-то схватила его за руку и побежала. Здания в этом районе Валетты еще не восстановили, хотя с войны прошло уже одиннадцать лет. Но улица была ровной и чистой. Держа за руку свою вчерашнюю знакомку Бренду, Профейн бежал по улице. Вскоре, неожиданно и в полной тишине, в Валетте погас весь свет- и на улицах, и в домах. Сквозь внезапно опустившуюся ночь Профейн и Бренда по инерции продолжали бежать к Средиземному морю за краем Мальты. ЭПИЛОГ 1919 год I Зима. Зеленая шебека с носовой фигурой в виде Астарты, богини плотской любви, медленно, в лавировку заходила в Большую гавань. Желтые бастионы, мавританский с виду город, дождливое небо. Что еще на первый взгляд? В молодости старый Стенсил не нашел романтики ни в одном из добрых двух десятков посещенных им городов. Но теперь, словно наверстывая упущенное, его рассудок, подобно небу, истекал дождем. Он стоял на корме под дождем, в обернутой непромоканцем птичьей клетке лежали спички. Некоторое время над его головой висел форт Св. Анджело - грязно-желтый, окруженный неземным безмолвием. С траверза подходил корабль Его Величества "Эгмонт". На палубе несколько похожих на бело-синих кукол моряков, несмотря на июнь дрожавших на гаванском ветру, драили медь, пытаясь разогнать утренний холодок. Его щеки все больше вытягивались по мере того, как шебека описывала замкнутый, казалось, круг, пока унесшийся прочь сон Гроссмейстера Ла Валлетта не сменился фортом Св. Эльма и Средиземным морем, которые, промелькнув, уступили в свою очередь место Рикасоли, Витториозе и Докам. Мехемет, хозяин, ругался на рулевого, с бушприта к городу тянулась Астарта, словно город был спящим мужчиной, а она - неодушевленная носовая фигура - суккубом, собирающимся его изнасиловать. Мехемет приблизился к Стенсилу. - Странный у Мары дом, - произнес Стенсил. Ветер играл единственной прядью седых волос надо лбом. Он сказал это не для Мехемета, а для Валетты, но хозяин понял. - Всякий раз, когда мы приходим на Мальту, - сказал он на каком-то левантском наречии, - я чувствую одно и то же. Будто на море стоит великая тишь, а этот остров - его сердце. Будто я вернулся в место, встречи с которым всеми своими фибрами жаждала моя душа. - Он прикурил сигарету от трубки Стенсила. - Но это обман. Этот город изменчив. Остерегайся его. Медвежьего вида парень, стоявший на причале, принял их швартовы. Мехемет обменялся с ним "салям алейкум". На севере за Марсамускетто стоял облачный столб, казавшийся твердым, готовым упасть и разрушить город. Мехемет шагал по судну, пиная ногами членов команды. Один за другим они полезли в трюм и стали вытаскивать на палубу груз - пара коз, мешки сахара, сицилийский сушеный эстрагон, бочки греческих соленых сардин. Стенсил собрал вещи. Дождь усилился. Он раскрыл большой зонт и, стоя под ним, разглядывал доки. Ну и чего же я жду? - спрашивал он себя. Угрюмые матросы спустились под палубу. Мехемет, хлюпая ногами по палубе, подошел к нему. "Фортуна", - сказал он. - Изменчивая богиня. - Береговой матрос, принявший их швартовы, теперь сидел на свае и, нахохлившись, как вымокшая морская птица, смотрел на воду. - Остров солнца? - Стенсил рассмеялся. Его трубка еще не потухла. Окруженный клубами белого дыма, он распрощался с Мехеметом, повесил на плечо сумку и, неуклюже балансируя на узкой доске, стал перебираться на берег, его зонт походил на парасоль канатоходца. В самом деле, - думал он. - Насколько безопасен этот берег? Берег как таковой? Глядя из окна такси, ехавшего под дождем по Страда Реале, Стенсил не заметил того праздника, какой можно увидеть в других европейских столицах. Может, из-за дождя. Долгожданное облегчение. Да. За семь месяцев Стенсил был по горло сыт песнями, флажками, парадами, случайными связями, безудержным весельем - нормальной реакцией гражданской толпы на перемирие или мир. Даже в обычно трезвых кабинетах Уайтхолла это переходило всякие границы. Перемирие, гм! "Я не могу понять вашу позицию",- сказал Стенсилу Каррутерс-Пиллоу, тогдашний его шеф. Перемирие; гм, в самом деле. Стенсил пробормотал что-то о нестабильной ситуации. Мог ли он рассказать Каррутерс-Пиллоу обо всех тех людях, которые после прочтения самого непоследовательного из подписанных министром иностранных дел заявлений испытывали то же, что, должно быть, испытывал Моисей при виде десяти заповедей, высеченных на камне Богом. Разве перемирие подписали не официально назначенные главы правительств? Разве это не мир? Но спорить не стоило. Тем ноябрьским утром они стояли у окна и наблюдали за фонарщиком, гасившем в парке Сент-Джеймс огни, представляя его гостем с обратной стороны зеркальной амальгамы, из времени, когда виконт Грей, стоя у окна - возможно, у этого же, - сделал свое знаменитое замечание об огнях, гаснущих по всей Европе. Стенсил, разумеется, не видел разницы между событием и образом, но, в то же время, считал нецелесообразным выводить шефа из эйфории. Пускай несчастный простак спит. Стенсил просто был угрюм, что, однако, не мешало ему считать свое настроение праздничным. Референт мальтийского губернатора, лейтенант Манго Шивз обрисовал Уайтхоллу структуру недовольства - среди полицейских, студентов, чиновников, докеров. За этим недовольством стоял "Доктор" - организатор, инженер-строитель Э. Мицци. Который, как предположил Стенсил, является губернатору, генерал-майору Хантер-Блэру в кошмарных снах, но сам Стенсил видел в Мицци лишь политика, несколько старомодного энергичного макиавеллианца, которому удалось дотянуть до 19-го года. По поводу подобной устойчивости убеждений Стенсил испытывал лишь тоскливую гордость. Его добрый друг Порпентайн, двадцать лет тому в Египте - ведь он был таким же. Был вне той эпохи, когда имело значение не то, к какой стороне ты примкнул, но само пребывание в оппозиции, испытание добродетелей, крикет. Стенсил мог лишь пристроиться в хвост. Ладно, то наверняка был шок - его ощутил даже Стенсил. Десять миллионов погибших и как минимум вдвое больше раненых. Но мы, старые вояки, достигли той точки, -мысленно обращался он к Каррутерс-Пиллоу, - когда прошлых привычек уже не бросить. Когда мы со всей ответственностью можем заявить, что эта выдохшаяся лишь на днях бойня ничем по сути не отличается от франко-прусского конфликта, суданских войн или даже Крымской кампании. Возможно, в нашей работе необходим обман - скажем, для удобства. Но он благороднее этой противной слабости мечтаний - пастельных видений разоружения, Лиги, универсального закона. Десять миллионов погибших. Газ, Пассхенделе. Да, теперь бОльшая цифра, химические вещества, историческое значение. Но Боже правый, зато - не Безымянный Ужас, не чудо, заставшее мир врасплох. Мы видели все. Ничего нового, никаких нарушений законов природы, действуют те же знакомые принципы. Если война явилась для общества неожиданностью, то не сама война, а слепота общества - вот Великая Трагедия. Всю дорогу до Валетты - пока следовал на пароходе до Сиракуз, пока неделю отсиживался в прибрежной таверне в ожидании шебеки Мехемета, пока плыл по Средиземному морю, чью богатую историю и глубину он не мог ни почувствовать, ни проверить, ни даже позволить себе попытаться проверить, - старина Стенсил разглагольствовал на эти темы сам перед собой. Мехемет помогал. - Ты стар, - задумчиво произнес старый шкипер за непременным вечерним гашишем. - Я стар, мир стар, но мир постоянно меняется, мы же меняемся лишь до поры до времени. И перемены эти известны всем. Мир, как и мы, мсье Стенсил, начинает умирать с момента рождения. Вы играете в политику, и я не претендую на ее понимание. Но сдается мне, - он пожал плечами, - все эти шумные попытки изобрести политическое счастье - новые формы правительства, новые схемы расположения полей и заводов - разве не похожи они на моряка, которого я видел на траверсе Бизерте в 1324 году? - Стенсил усмехнулся. Периодические причитания Мехемета об отнятом у него мире. И мир этот - средневековые торговые пути. Он говорил, что провел свою шебеку сквозь разрыв в ткани времени, спасаясь среди Эгейских островов от тосканского корсара, который внезапно пропал из поля зрения. Но море было тем же самым, и до самого докования на Родосе Мехемет не подозревал о своем перемещении. С тех пор он покинул землю, чтобы обосноваться на Средиземном море, которое - хвала Аллаху - не изменится никогда. И, независимо от истинных причин своей ностальгии, он пользовался мусульманским календарем не только в разговоре, но и в судовом журнале, в бухгалтерских книгах, хотя на религию и, возможно, на родовое право он махнул рукой много лет назад. - Моряк в беседке, опущенной через планшир старой фелюги "Пери". Только что пронесся шторм, устремившийся к земле гигантской горой облаков, желтоватых из-за близости пустыни. Море там - цвета дамасских слив и такое тихое! Солнце садилось, тот закат не назвать красивым, просто воздух и гора штормовых облаков постепенно темнели. "Пери" была повреждена, мы поднялись на борт и окликнули хозяина. Никто не ответил. Лишь тот моряк, я так и не увидел его лица, один из тех феллахов, что, подобно ненасытному мужу, покинули землю и, ворча, проводят остаток жизни в море. Брак с ним - самый прочный в мире. На моряке была набедренная повязка, на голову наброшена тряпка от солнца, в то время уже почти скрывшегося. Мы окликнули его на всех известных нам диалектах, он ответил на тамашек: "Хозяин ушел, команда ушла, я остался и крашу судно." Действительно - он красил судно. Оно было повреждено, ватерлинии не видно, сильный крен. "Поднимайся к нам на борт, - сказали мы, - наступает ночь, и тебе не доплыть до берега." Он не отвечал, просто макал кисть в глиняный горшок и плавно водил ею по скрипящим бортам "Пери". В какой цвет он ее красил? Вроде в серый, но уже наступили сумерки. Эта фелюга больше не увидела солнца. В конце концов я приказал рулевому разворачиваться и ложиться на курс. Я смотрел на феллаха, пока совсем не стемнело, - его фигура уменьшалась, с каждой волной он дюйм за дюймом опускался в море, но не замедлял темпа движений кисти. Крестьянин - вывороченные корни торчат на поверхности - один, в море, ночью, красит тонущее судно. - Или я просто старею? - спросил Стенсил. - Возможно, прошло уже то время, когда я менялся вместе с миром. - Любое изменение ведет к смерти, - повторил Мехемет ободряюще. - В молодости ли, в старости - мы все время гнием. - Рулевой запел монотонное левантийское lanterloo. Звезды не показывались, на море стояла тишина. Стенсил отказался от предложенного гашиша, набил трубку дорогим английским табаком, закурил, выдохнул дым и начал: - Итак, что у нас получается? В молодости я верил в социальный прогресс, поскольку видел шансы для прогресса личного. Сейчас, когда мне шестьдесят, в конце жизненного пути, я не вижу для себя ничего, кроме тупика, и - ты прав - для общества тоже. Но предположим, Сидней Стенсил не менялся, предположим, мир между 1859 и 1919 годами подцепил некую болезнь, и никто не удосужился поставить диагноз - симптомы были выражены слишком слабо, сливались с историческими событиями, но вместе с тем неуклонно прогрессировали. Всякий раз, каждую последнюю войну люди воспринимают, как новую редкую болезнь, которая теперь излечена и побеждена навсегда. - Разве старость - болезнь? - спросил Мехемет. - Тело теряет активность, машины изнашиваются, планеты вихляют и идут на мертвую петлю, солнце и звезды оплывают и гаснут. Зачем говорить "болезнь"? Чтобы принизить старость и говорить о ней со спокойной душой? - Затем, что все мы красим борт какой-нибудь "Пери". Мы называем ее обществом. Новый слой краски, неужели ты не понимаешь? "Пери" не может менять цвет, подобно хамелеону. - Оспины не имеют никакого отношения к смерти. Новая кожа, новый слой краски. - Конечно, - сказал Стенсил, думая о чем-то другом, - конечно, любой из нас предпочел бы умереть от старости... Армагеддон унесся прочь, уцелевшие профессионалы не получили ни благословления, ни дара языков. Несмотря на все попытки прервать свою карьеру, костлявая старушка Земля и не думает спешить на тот свет; в конце концов она помрет от старости. Потом Мехемет рассказывал ему о Маре. - Твоя очередная женщина? - Ха! В самом деле. "Мара" по-мальтийски значит "женщина". - Так я и думал. - Если тебя интересует слово, это - дух, обреченный жить на Шагрит Меввийа. Населенная равнина - полуостров, на оконечности которого стоит Валетта, - ее удел. Она выхаживала потерпевшего кораблекрушение святого Павла, как Навсикая - Одиссея, она учила любви всех пришельцев от финикийцев до французов. Возможно, даже англичан, хотя после Наполеона эта легенда не пользуется былым уважением. По всем сведениям, она - абсолютно историческая фигура, как святая Агата, одна из второстепенных мальтийских святых. Великая Осада была позднее моей эпохи, но одна из легенд гласит, что когда-то Мара могла появиться в любой части острова и моря - вплоть до богатых рыбой отмелей у Лампедузы. С тех пор флотилии рыбачьих лодок всегда ложатся там в дрейф стручком рожкового дерева - это ее символ. В начале твоего 1565 года каперы Джиу и Ромегас захватили турецкий галеон главного евнуха императорского гарема. В отместку корсар Драгут схватил Мару в Лампедузе и повез ее в Константинополь. Когда корабль пересек невидимый круг с центром в Шагрит Меввийа и Лампедузой на окружности, она впала в странный транс, из которого ее не могли вывести ни ласки, ни пытки. В конце концов турки, потерявшие ростру в столкновении с сицилийской рагузой, привязали Мару к бушприту; так она и вступила в Константинополь - живой носовой фигурой. На подходе к городу - к желтому с серовато-коричневым под ясным небом городу - все услышали, как она пробудилась и закричала: "Лейл, хекк икун". Да будет ночь! Турки думали, она бредит. Или ослепла. Ее привели в сераль к султану. Надо сказать, она никогда не изображалась писаной красавицей. Ее можно увидеть в образе нескольких богинь. Маска - одна из отличительных черт. Но вот что любопытно: в росписи, на глиняной посуде, на фризах или в виде изваяния - не важно - она всегда высокая, стройная, маленькие груди, без живота. Мара не меняется вне зависимости от моды на женщин. Слегка выпуклый профиль, небольшие, широко посаженные глаза. Не из тех, на кого обернешься на улице. Но она учила любви. Ученикам - тем надлежало быть красивыми. Она понравилась султану. Возможно, специально постаралась. Так или иначе, к тому времени, когда Ла Валлетт перегородил железной цепью речку между Сенглеа и Св. Анджело, отравил коноплей с мышьяком источники на равнине Марса, ее сделали наложницей. Оказавшись в гареме, она продолжала свой бунт. Ей всегда приписывали умение колдовать. Может, к этому имел отношение стручок рожкового дерева - ее часто изображают с ним в руке. Как жезл или скипетр. Не исключено, что Мара это богиня плодородия - я не будоражу ваши англо-саксонские нервы? - хотя она божество необычное, гермафродитное. Довольно скоро - через пару недель - султан заметил некоторую холодность в своих ночных подругах, нежелание, бездарность. И перемену в евнухах. Чуть ли - как бы это сказать - не плохо скрываемое самодовольство. Но он ничего не смог выяснить, и потому, подобно большинству безрассудных мужчин, приказал пытать некоторых наложниц и евнухов. Все настаивали на своей невиновности и до самого конца испытывали искренний страх, пока не испускали дух, проткнутые железным прутом или со свернутой шеей. Несмотря на это, положение усугублялось. Соглядатаи сообщали, что застенчивые наложницы, которые прежде, потупив взор, по-женски семенили, стреноженные тонкой цепочкой, теперь улыбаются и флиртуют со всеми евнухами подряд, а евнухи - о ужас! - им отвечают. Оставшись одни, жены с яростными ласками набрасываются друг на друга, а иногда бесстыдно занимаются любовью на глазах потрясенных соглядатаев. В конце концов Его Ужасному Величеству, почти обезумевшему от ревности, пришло в голову вызвать чародейку Мару. Стоя перед ним в платье цвета крыльев тигровой бабочки, она со злой улыбкой смотрела на императорский подиум. Придворные были очарованы. - Женщина.., - начал Султан. Мара подняла руку. "Все это сделала я, - она стала перечислять, - научила твоих жен любить свои тела, открыла им роскошь женской любви, восстановила потенцию твоим евнухам, чтобы они могли доставить себе удовольствие друг с другом и с тремя сотнями умащенных тварей из твоего гарема. Потрясенный таким охотным признанием, оскорбленный в лучших мусульманских чувствах той эпидемией извращений, что выплеснула Мара в покой его домашней жизни, султан совершил ошибку, которая стала бы роковой в разговоре с любой женщиной, - он попробовал спорить. Саркастически, как слабоумной, он объяснил ей, почему евнухи не способны совершить половой акт. С улыбкой, не сходившей с ее лица, голосом, безмятежным как прежде, она ответила: "Я дала им все необходимое". Она говорила столь уверенно, что султан испытал атавистический ужас. О, наконец-то ему стало ясно: он привел в свой дом ведьму. Тем временем Мальту осадили турки под предводительством Драгута и пашей Пиали и Мустафы. В общих чертах вы знаете, что случилось. Они заняли Шагрит Меввийа, захватили форт Св. Эльма и пошли на приступ Нотабиле, Борго - сегодня это Витториоза, - и Сенглеа, где укрылся Ла Валлетт с рыцарями. Вот. Когда Св. Эльм пал, Мустафа (возможно, скорбя о Драгуте, убитом каменным ядром во время штурма) нанес леденящий кровь удар по боевому духу рыцарей. Он обезглавил их убитых собратьев, привязал трупы к доскам и пустил в Большую гавань. Представьте себе часовых, увидевших, как первые лучи рассвета коснулись товарищей по оружию, плывущих кверху брюхом в Гавани - флотилию смерти. Одна из самых таинственных загадок Осады - почему при численном перевесе турок над осажденными рыцарями, дни которых можно было счесть по пальцам одной руки, а Борго и вместе с ним вся Мальта уже почти попали в эту руку - руку Мустафы, - почему они внезапно отступили, подняли якоря и покинули остров? История говорит, что причиной тому стали слухи. Дон Гарсиа де Толедо, вице-король Сицилии, спешил на помощь с сорока восьмью галерами. Помпео Колонна и с ним тысяча двести человек, посланных папой освободить Ла Валлетта, в конце концов достигли Гоцо. Но турки получили донесение, будто в бухте Меллеха высадилось двадцатитысячное войско, и оно направляется к Нотабиле. Объявили общее отступление; повсюду на Шагрит Меввийа зазвонили церковные колокола, на улицы высыпали ликующие толпы. Турки побежали, погрузились на корабли, уплыли на юго-восток и больше не появлялись. История приписывает случившееся ошибкам разведки. Но вот какова правда: те слова произнесла Мустафе голова самого султана. Колдунья Мара погрузила его в гипнотический сон, отделила голову от тела и бросила ее в Дарданеллы, и некие таинственные силы - мало ли, какие в море бывают течения - понесли ее к Мальте. Есть песня, написанная позднее менестрелем Фальконьером. Ренессанс обошел его стороной, во время Осады он жил в арагонском Оберже, Каталонии и Наварре. Ты, наверное, слышал о поэтах, которые могут уверовать в любой модный культ, философию, в новые заморские суеверия. Этот уверовал, и, возможно, влюбился, в Мару. Даже отличился на бастионах Борго, разможжив головы четырем янычарам своей лютней - саблю ему дали потом. Понимаешь, она была его Госпожой. Мехемет начал читать стихотворение: Убегая от мистраля, от палящих солнца струй, Безмятежная в волнах, в изваянии небес Голова не замечает ни дождя, ни темной ночи, Мчась по морю звезд быстрее. В голове той лишь двенадцать Роковых словес, что Мара Нашептала. Мара, Мара! Ты одна - любовь моя... Далее идет обращение к Маре. Стенсил глубокомысленно кивнул, пытаясь вспомнить испанских современников поэта. - Очевидно, - закончил Мехемет, - голова вернулась в Константинополь к своему владельцу, а хитрая Мара тем временем, переодевшись каютным слугой, тайком проникла на дружественный галеот. Вернувшись, наконец, в Валетту она предстала перед Ла Валеттом, приветствуя его словами "Шалом алейкум". Шутка заключалась в том, что "шалом" по древне-еврейски означает мир, и одновременно является корнем греческого варианта имени Саломеи, обезглавившей Иоанна Крестителя. - Остерегайся Мары, - говорил старый моряк, - она - дух-хранитель Шагрит Меввийа; некто - тот, кто заведует такими делами, - обрек ее обитать на населенной равнине в наказание за учиненное в Константинополе. С тем же успехом можно надеть пояс целомудрия на неверную жену. Мара неугомонна. Она найдет, как выбраться из Валетты - города-женщины, названного в честь мужчины, - с полуострова, формой напоминающего mons Veneris - понимаешь? Это пояс целомудрия. Но супружеские обязанности можно выполнять по-разному, и она доказала это султану. Теперь, выйдя из такси и добежав под дождем до отеля, он действительно почувствовал спазмы. Не столько в чреслах - в Сиракузах ему представилось довольно случаев на время заглушить этот зуд, - сколько в худеньком подростке, в которого он всегда имел склонность превращаться. Немного позже, скрючившись в маленькой ванне, Стенсил запел. Это была мелодия его предвоенных "мюзикхолловских" дней, служившая, главным образом, успокоительным. Каждый вечер в "Собаку и Колокол" Юный Стенсил любил заходить. Он на стульях скакал, он песни орал Чтоб компанию повеселить. А женушка дома будет скучать, От боли сердечной стенать, Только завтра опять, без четверти пять В том же пабе он будет гулять. Но как-то майским вечером он говорит братве: "Гуляйте, парни, без меня, а я пошел к себе. Полно пить и орать, На столах танцевать, Гуд бай, гуд бай, ребята! (В лучшие времена здесь вступал хор младших сотрудников министерства:) Что случилось? Что сталось со Стенсилом? Что в душе у него? Расскажите. (А Стенсил отвечал:) Собирайся, народ, Я, несчастнейший скот, Вам скажу, что сейчас ухожу: (Припев:) Только что я стал папашей. Сын мой Герберт. Конечно же, Стенсил. Он так хорош, И так похож, И чтит отца, как должно! И пусть из-за пеленок я совсем уж сам не свой, Откуда же он взялся, здоровяк такой? Ведь я каждый вечер являлся домой Неизменно косой и бухой! Но он пухлый, как пышка, Смышленый, как мышка, Похожий на маму точь-в точь. Вот поэтому Стенсил не может Не вернуться домой в эту ночь. (Кто не верит - спросите молочника). Гуд бай, гуд бай, ребята! Выйдя из ванной, обсохнув и вновь облачившись в твидовый костюм, Стенсил стоял у окна и праздно смотрел в темноту. Наконец раздался стук в дверь. Должно быть, Майстраль. Быстро пробежал глазами по комнате, проверив - не осталось ли бумаг, другого компромата. Затем - к двери, впустить судосборщика, походившего, судя по описаниям, на чахлый дуб. За дверью стоял Майстраль - не агрессивный и не почтительный, а просто такой как есть - седеющие волосы, взъерошенные усы. Нервный тик в верхней губе заставлял тревожно трепетать застрявшие в них крошки пищи. - Он происходит из знатной семьи, - печально сознался однажды Мехемет. Стенсил попался на удочку, спросив - из какой. - Делла Торре, - ответил Мехемет. Delatore, доносчик. - Как рабочие доков? - спросил Стенсил. - Они нападут на "Кроникл." - (Конфликт возник во время забастовки 1917 года; газета опубликовала письмо, осуждавшее забастовку, но не предоставила слово противной стороне.) - Пару минут назад закончился митинг, - Майстраль кратко обрисовал ситуацию. Стенсил знал о причинах недовольства. Рабочие из Англии получали колониальное жалованье, а местные докеры - обычную зарплату. Большинство хотело эмигрировать, прослышав про восторженные сообщения Мальтийской трудовой бригады и других групп, работавших заграницей, о более высоких заработках за рубежом. Но прошел слух, будто правительство отказывает в выдаче паспортов, пытаясь удержать рабочих на случай, если они понадобятся в будущем. - Какова альтернатива эмиграции? - Майстраль ответил уклончиво: - Пока шла война, число рабочих в Доках утроилось. Сейчас, когда Перемирие заключено, их стали увольнять. За пределами Доков число рабочих мест ограничено. Всем не прокормиться. Стенсил хотел спросить: "Если вы им сочувствуете, то почему на них доносите?" Он пользовался осведомителями, как ремесленник - инструментами, и никогда не пытался понять их мотивы. Обычно, полагал он, ими движет личная обида или жажда мщения. Но ему доводилось видеть осведомителей, раздираемых противоречиями, - преданных той или иной программе и все же способствующих ее поражению. Пойдет ли Майстраль в первых рядах на штурм "Дэйли Молта Кроникл"? Стенсил хотел спросить, но ему это неподобало. Его это не касалось. Майстраль сообщил ему, все, что знал, и ушел, бесстрастный как и прежде. Стенсил закурил трубку, бросил взгляд на карту Валетты и уже через пять минут энергично шагал по Страда Реале вслед за Майстралем. Естественная предосторожность. Ведь действовали некоторые двойные стандарты - согласно принципу: "Если он работает на меня, то согласится работать и против". Майстраль свернул налево, и, выйдя из света фонарей главной улицы, стал спускаться по Страда Стретта. Здесь начинался Дурной квартал; Стенсил без особого любопытства огляделся. Все по-прежнему. Какое извращенное представление о городах складывается у человека его профессии! Если из документов этого века сохранятся лишь дневники агентов министерства, то можно себе представить, сколь любопытную картину воссоздадут историки. Массивные официальные здания с безликими фасадами, сеть улиц, с которых таинственным образом исчез простой люд. Стерильный административный мир, окруженный снаружи варварскими предместьями с извилистыми улочками, публичными домами, тавернами; освещены лишь рабочие углы проституток, подобные блесткам на старом, не к месту надетом бальном платье. "Если у сего мира вообще есть политическая мораль, - написал однажды Стенсил в дневнике, - то она заключается в том, что мы, совершая дела века, пользуемся вопиюще неверным двойственным видением. Правые-левые, теплица-улица. Правые могут жить и работать изолированно, в теплице прошлого, а левые тем времнем вершат свои дела на улицах, манипулируя бесчинствующей толпой. И способны жить не иначе как мечтами о будущем. А как же реальное настоящее - люди вне политики, некогда уважаемая золотая середина? Устарело; во всяком случае, они выпали из поля зрения. Западный край этой антитезы в недалеком будущем заполнится весьма, мягко выражаясь, враждебно настроенной чернью." Страда Стретта, Тесная улица. Этот проход, казалось, специально задумывался, чтобы его заполонили толпы народа. Почти так оно и вышло: вечером сюда стекались матросы с "Эгмонта" и кораблей поменьше, моряки с греческих, итальянских, северо-африканских торговых судов, а также статисты - чистильщики обуви, сутенеры, торговцы сувенирами, сластями и порнографическими открытками. Топологические деформации этой улицы создавали у прохожего впечатление, будто он проходит сквозь вереницу мюзик-холловских сцен, отделенных одна от другой новым поворотом или спуском, каждая со своими декорациями и труппой, но с неизменным низменным шоу. Старый "мастер канкана" Стенсил чуствовал себя здесь как дома. Но он с некоторым беспокойством стал замечать, что Майстраль все чаще пропадает в бурлящих впереди сине-белых волнах, и ускорил шаг, пробираясь сквозь плотнеющую толпу.