т не оказаться дома, что она пьянствует где-нибудь с компанией, привела его в ярость. Он вошел в парадное. Там было полутемно, и теплый воздух закрытого помещения приятно обласкал его тело. Теперь можно было дочитать газету. Он развернул ее, и тут в первый раз он увидел свой портрет. Он был помещен в левом нижнем углу второй страницы. Сверху шла надпись: ЕДВА НЕ СТАЛ ДОБЫЧЕЙ КРАСНЫХ. Снимок был небольшого формата, и под ним значилось его имя: лицо казалось сосредоточенным и очень черным, глаза смотрели прямо, а на правом плече сидела белая кошка, и ее круглые черные глаза были точно два озерца, скрывающие преступную тайну. А это что? Мистер и миссис Долтон на лестнице, ведущей в кухню. Эта картина, которую он сам видел всего два часа тому назад, вызвала в нем тревожное чувство, что с непонятным белым миром, где все совершается так быстро, ему нечего и тягаться: в короткий срок его выследят и разделаются с ним. Два седых старика, стоящие на ступенях с протянутыми в мольбе руками, были красноречивым олицетворением незаслуженного горя, и, глядя на них, каждый почувствует в сердце ненависть к негру, отнявшему у них единственную дочь. Биггер плотно сжал губы. Теперь нечего думать о выкупе. Они нашли Мэри и не остановятся ни перед чем, чтобы добраться до ее убийцы. Завтра же сотни белых полисменов наводнят Южную сторону в погоне за ним или за любым похожим на него негром. Он позвонил и стал ждать ответного сигнала. Дома она или нет? Он позвонил еще раз, крепко прижал пуговку звонка и не отпускал до тех пор, пока сверху не раздался свисток. Тогда он бросился вверх по лестнице, порывисто втягивая воздух при каждом шаге. Когда он взбежал на второй этаж, он так запыхался, что ему пришлось остановиться, закрыть глаза и подождать, пока успокоится дыхание. Потом он снова поднял взгляд и в полуоткрытой двери увидел Бесси, таращившую на пего сонные глаза. Он вошел и еще с минуту постоял в темноте. - Зажги свет, - сказал он. - Биггер! Что такое случилось? - Зажги свет! Она не отвечала и не двигалась. Он шагнул вперед, ощупью ловя в воздухе цепочку выключателя, наконец нашел ее и дернул. Как только вспыхнул свет, он круто повернулся, обводя глазами комнату, как будто ждал, что кто-то притаился в углу. - Что случилось? - Она подошла и дотронулась до его пальто. - Ты весь мокрый. - Все пропало, - сказал он. - Значит, мне не нужно туда идти? - поспешно спросила она. Да, она теперь думает только о себе. Он - один. - Биггер, скажи мне, что случилось? - Они все узнали. Завтра за мной будет погоня. В ее глазах, полных страха, не нашлось места для слез. Он бесцельно зашагал из угла в угол, оставляя на полу грязные следы подошв. - Скажи мне, Биггер! Ну скажи! Она ждала от него слова, которое рассеяло бы давивший ее кошмар; но он не хотел это слово сказать. Нет, пусть остается с ним; пусть хоть кто-нибудь еще остается с ним. Она поймала его за рукав, и он почувствовал, что она дрожит всем телом. - За мной тоже придут, скажи, Биггер? Ведь я же не хотела! Да, он ей расскажет, он ей расскажет все, но расскажет так, что она будет чувствовать себя связанной с ним, хотя бы ненадолго. Он не хочет теперь быть один. - Они нашли девушку, - сказал он. - Что же теперь с нами будет, Биггер? А, что ты со мной сделал, что ты со мной сделал... Она заплакала. - Ну ладно, хватит тебе. - Значит, ты ее _вправду_ убил? - Она умерла, - сказал он. - Они нашли ее. Она бросилась на кровать и зарыдала. Потом подняла к нему искаженное, залитое слезами лицо и спросила прерывающимся голосом: - Т-ты не послал п-письмо? - Послал. - Биггер! - простонала она. - Теперь уже ничего не сделаешь. - Боже мой, боже! Они придут за мной. Они узнают, что это ты сделал, и пойдут к тебе домой и станут расспрашивать твою мать и брата и всех. А потом они придут сюда, за мной! Это было верно. Теперь оставался один только выход: ей уйти вместе с ним. Иначе они непременно придут к ней, а она ляжет вот так на постель и заревет и выболтает все. Ее не хватит на то, чтобы промолчать. И то, что она расскажет про него, про его жизнь, нрав, привычки, поможет им выследить его. - Деньги у тебя? - У меня в кармане. - Сколько там? - Девяносто долларов. - Что же ты думаешь делать? - спросил он. - Лучше бы всего мне умереть сейчас. - Такими разговорами делу не поможешь. - А какие же еще могут быть разговоры? Он решил рискнуть, хотя это было все равно что стрелять наугад. - Если ты не уймешься, я ухожу. - Нет, нет... Биггер! - вскрикнула она, вскочив и кидаясь к нему. - Ну так брось сейчас же, - сказал он, отступая назад. Он сел и тут только почувствовал, как он устал. Какая-то сила, которой он сам в себе не подозревал, позволила ему убежать из дома Долтонов, прийти сюда, стоять и разговаривать с ней; но сейчас он чувствовал, что не мог бы сдвинуться с места, даже если б в комнату вдруг ворвалась полиция. - Ты б-болен? - спросила она, схватив его за плечи. Он наклонился вперед и уронил голову на раскрытый ладони. - Биггер, что с тобой? - Устал, спать хочется до смерти, - вздохнул он. - Я приготовлю тебе что-нибудь поесть. - Лучше выпить. - Но только не виски. Горячее молоко - вот что тебе нужно. Он ждал молча, прислушиваясь к ее движениям. Ему казалось, что его тело превратилось в кусок свинца, холодный, тяжелый, мокрый и болезненный. Бесси включила электрическую плитку, вылила в кастрюльку молоко из бутылки и поставила на раскалившийся диск. Потом она подошла к нему и положила ему обе руки на плечи, на глазах у нее снова выступили слезы. - Я боюсь, Биггер. - Теперь уже поздно бояться. - Зачем только ты убил ее, миленький! - Я не хотел. Так вышло. Даю тебе честное слово! - Как это все случилось? Ты ведь не рассказал мне. - Да что рассказывать. Ну, был я у нее в комнате... - У _нее_ в комнате? - Да. Она была пьяная. Она ничего не соображала. Я... я ее донес туда... - А что она сделала? - Она... ничего. Она ничего не сделала. Пришла в комнату ее мать. Она слепая. - Девушка? - Да нет, ее мать. Я не хотел, чтобы она меня там застала. Ну вот, та стала что-то говорить, и я испугался. Я ей всунул угол подушки в рот и... Я не думал ее убивать. Я только заткнул ей рот подушкой, а она умерла. Слепая пришла в комнату, а она стала что-то говорить, а у слепой руки были вытянуты вот так, видишь? Я боялся, что она меня заденет. Я просто нажал той подушкой на голову, чтобы она не закричала. Слепая меня не задела, я увернулся. А потом слепая ушла, и я подошел к кровати, и она... Она... Она была мертвая... Вот и все. Она была мертвая... Я не хотел... - Ты, значит, не думал ее убить? - Нет, честное слово, нет. Но какая разница? Никто все равно не поверит. - Миленький, неужели ты не понимаешь?.. - Что? - Скажут ведь... Бесси снова заплакала. Он насильно повернул к себе ее лицо. Он почувствовал смутную тревогу; ему нужно было увидеть все ее глазами, хотя бы на одно мгновение. - Что? - Они... Они скажут, что ты ее изнасиловал. Биггер глядел на нее не мигая. Он совершенно забыл те минуты, когда он нес Мэри по лестнице. Так глубоко он загнал внутрь память о них, что только сейчас раскрылось перед ним их истинное значение. Да, скажут, что он ее изнасиловал, и не будет никакой возможности доказать, что это не так. До сих пор он не ощущал всей важности этого факта. Он встал, плотно сомкнул челюсти. Насиловал ли он ее? Да, насиловал. Каждый раз, когда он испытывал то, что он испытывал в ту страшную ночь, это было насилие. Но оно не имело ничего общего с насилием мужчины над женщиной. Насилие - это когда стоишь, прижатый к стене, и нужно ударить, хочешь ты этого или нет, нужно ударить, чтобы отогнать свору, готовую растерзать тебя. Он творил насилие всякий раз, когда видел перед собой белое лицо. Он был длинным упругим куском резины, который тысячи белых рук растягивали до предела, и, когда он срывался, это было насилие. Но насилие было и тогда, когда из самого его нутра поднимался крик ненависти, потому что жизнь становилась невмоготу. Это тоже было насилие. - Они нашли ее? - спросила Бесси. - А? - Они нашли ее? - Да. Кости нашли... - _Кости_? - Ну да. Я не знал, что мне с ней делать. Я сжег ее в топке. Бесси прижалась лицом к его мокрому пальто и жалобно застонала: - Биггер! - А? - Что нам делать? - Не знаю. - Нас будут искать. - У них есть мои фотографии. - Где нам спрятаться? - Пока можно побыть в старых домах. - Но там нас найдут. - Их много. Там можно бродить, как в джунглях. Молоко побежало через край. Бесси вскочила, все еще заплаканная, и выключила плитку. Она налила молока в стакан и подала Биггеру. Он пил его, медленно, глоток за глотком, потом отставил стакан и снова сел. Оба молчали. Бесси снова подвинула к нему стакан, потом, когда он выпил, налила еще один. Он встал, борясь с сонной тяжестью в ногах и во всем теле. - Одевайся. И собери подушки и одеяла. Нужно уходить. Она подошла к кровати, сняла покрывало и закатала в него валиком всю постель; Биггер подошел к ней сзади и положил ей руки на плечи: - Где фляжка? Она достала фляжку из сумочки и дала ему; он отпил несколько глотков, и она спрятала фляжку обратно. - Ну, ты скорей, - сказал он. Она увязывала узел, тихо всхлипывая и то и дело останавливаясь, чтоб вытереть глаза. Биггер стоял посреди комнаты и раздумывал. Может быть, они уже у него дома; может быть, уже говорят с матерью, с Верой и с Бэдди. Он подошел к окну, отдернул занавеску и выглянул. Улица была белая и пустынная. Он обернулся и увидел Бесси, неподвижно застывшую над узлом с постелью. - Идем. Нужно торопиться. - Мне все равно: пусть будет что будет. - Ты эти разговоры брось. Идем. Что ему с ней делать? Она будет тяжелой и опасной обузой. Взять ее, такую, с собой невозможно, но оставить здесь тоже нельзя. Он спокойно рассудил, что нужно все-таки взять ее, а потом, если понадобится, уладить это дело, уладить так, чтобы не подвергать себя опасности. Он думал об этом без всякого волнения, как будто выход был подсказан ему чужой, не его логикой, над которой он был не властен, и ему оставалось только повиноваться. - Хочешь, чтоб я тебя здесь оставил? - Нет, нет... Биггер! - Ну так идем. Надевай пальто и шляпу. Она с минуту смотрела на него, потом рухнула на колени. - Господи боже! - простонала она. - Куда мы пойдем? Все равно нас поймают. Надо было мне раньше знать, что этим кончится. - Она заломила руки и стала раскачиваться из стороны в сторону, а из-под опущенных век струились слезы. - За всю свою жизнь я светлого дня не видала. Не голод, так болезнь. Не болезнь, так несчастье. Кому я мешала? Только и знаешь гнешь спину с утра до вечера, пока хватает сил; а там напьешься, чтоб забыть про это. Напьешься и спать завалишься. Вот и вся моя жизнь, а теперь вот еще это. Ведь меня поймают, а поймают - убьют. - Она низко опустила голову. - Сама не знаю, как это я себя довела до этого. Лучше бы я тебя никогда не встречала. Лучше бы один из нас умер, не родившись. Видит бог, лучше было бы. Что я от тебя видела, кроме горя? У тебя всегда была одна только забота: подпоить меня, чтоб скорей свое получить. Вот и все! Я теперь понимаю. Я теперь не пьяная. Я понимаю, что ты сделал со мной. Раньше я не хотела понимать. Слишком много думала про то, как мне с тобой хорошо. Уговаривала себя, что счастлива, да только сердце всегда знало: какое тут счастье, - и вот в конце концов ты навязал мне это, и я все поняла. Дура я была, слепая, безответная, пьяная дура. А теперь вот я должна бежать с тобой, когда я знаю, что ты меня даже не любишь. Она задохнулась и умолкла. Он не слышал, что она говорила. Но ее слова запали в его сознание тысячью подробностей ее жизни, которые он и раньше знал; и он увидел еще ясней, что ее нельзя взять с собой - и в то же время нельзя оставить здесь. Он подумал об этом без злобы и без сожаления, просто как человек, который понимает, что нужно сделать для спасения своей жизни, и чувствует в себе решимость сделать это. - Идем, Бесси. Нам нельзя тут оставаться. Он нагнулся и одной рукой взял ее под руку, а другой подхватил узел с постелью. Он выволок ее из комнаты и захлопнул дверь. Он стал спускаться по лестнице; она тащилась за ним, спотыкаясь и всхлипывая. Еще в парадном он вынул револьвер из-за пазухи и переложил в карман пальто. Револьвер теперь каждую минуту может ему понадобиться. С того мгновения, как он переступит этот порог, его жизнь будет в его руках. Что бы ни случилось теперь, все будет зависеть от него; и, как только он это почувствовал, страх его улегся; все опять стало просто. Он распахнул дверь, и ледяной ветер хлестнул ему в лицо. Он отступил назад и обернулся к Бесси: - Где фляжка? Она протянула сумочку, он вынул фляжку и долго не отнимал ее от губ. - На, - сказал он. - Выпей ты тоже. Она выпила и спрятала фляжку в сумочку. Они пошли по обледеневшим тротуарам, навстречу ветру и снежной метели. Один раз она остановилась и заплакала. Он схватил ее за плечо. - Не смей реветь, слышишь? Идем! Они остановились перед высоким зданием, фасад был запорошен снегом, ряды черных дыр зияли на месте окон, точно глазницы черепа. Он взял у нее из рук сумочку и вынул фонарь. Потом он вцепился в ее локоть и потащил ее по ступенькам наверх, к двери парадного. Дверь была полуотворена. Он уперся в нее плечом; она подалась со скрипом. Внутри была непроглядная тьма, слабый свет фонарика не мог разогнать ее. Острый запах гнили ударил ему в лицо, и сухие лапки торопливо затрусили по деревянным половицам. Бесси шумно втянула воздух, словно хотела крикнуть, но Биггер так сильно сжал ей руку выше локтя, что она вся скорчилась и только глухо простонала. Когда он поднимался по лестнице, до его ушей несколько раз донеслось тихое поскрипывание, как будто где-то гнулось дерево на ветру. Засунув узел под мышку, он одной рукой держал Бесси за руку, другой отводил густую паутину, липнувшую к губам и глазам. Он остановился на третьем этаже, в комнате, окно которой выходило в узкий пролет между домами. Пахло древесной трухой. Он навел фонарь на под: доски были покрыты густым слоем грязи, в углу валялись два кирпича. Он взглянул на Бесси: она закрыла лицо руками, и ее черные пальцы были мокры от слез. Он бросил на пол узел с постелью. - Развяжи и расстели. Она повиновалась. Он положил подушки так, чтобы окно пришлось у него над головой. От холода у него стучали зубы. Бесси прижалась к стене и тихо заплакала. - Ну будет тебе, - сказал он. Он поднял окно, высунулся и, закинув голову, посмотрел вверх: снег кружился над выступом крыши. Потом он глянул вниз и не увидел ничего, кроме густой черноты, куда слетали сверху редкие белые хлопья, медленно кружась в желтом луче фонаря. Он опустил окно и повернулся к Бесси, она все так же стояла у стены. Он подошел к ней, взял у нее сумочку, достал фляжку и выпил все до дна. Ему сразу стало хорошо. Виски согрело его желудок, отвлекло мысли от холода и от воя ветра за окном. Он сел на край постели и закурил. Это была первая сигарета за несколько часов, он жадно вбирал в легкие теплый дым и медленно выпускал его. От виски все его тело разогрелось, голова слегка кружилась. Бесси все еще плакала, негромко и жалобно. - Иди сюда, ложись, - сказал он. Он вынул из кармана револьвер и положил рядом, так, чтобы легко было до него дотянуться. - Иди ложись, Бесси. Замерзнешь там у стенки. Он встал, стащил с себя пальто и разостлал его поверх одеяла, чтоб было теплее, потом погасил фонарь. Алкоголь убаюкивал его, притуплял все чувства. В холоде пустой комнаты до него доносились тихие всхлипывания Бесси. Он сделал последнюю долгую затяжку и потушил сигарету. Заскрипели под ногами Весен половицы. Он лежал неподвижно, ощущая приятную теплоту. Напряжение в теле не ослабевало: у него было такое чувство, как будто ему пришлось очень долго сохранять неудобную позу, и теперь, когда ничто не мешало, расслабиться он не мог. Его томило желание, но, покуда Бесси стояла у стены, он не давал своим мыслям устремляться в эту сторону. Бесси была подавлена горем, и не о ней он должен был сейчас думать. Та часть его существа, которая всегда заставляла его хотя бы внешне приноравливаться к чужим требованиям, не допускала и теперь в его сознание того, чего жаждало его тело. Он услышал шелест ткани в темноте и понял, что Бесси снимает пальто. Сейчас она ляжет тут, рядом с ним. Он ждал. Через несколько секунд ее пальцы легко задели его по лицу; она ощупью искала изголовье. Он потянулся и нашел ее локоть. - Здесь, здесь; ложись. Он приподнял одеяло, она заползла туда и вытянулась рядом, с ним. Теперь, когда она оказалась так близко, голова у него закружилась сильнее и напряжение во всем теле стало еще больше. Налетел порыв ветра, ветхая рама затрещала, и по всему дому пошел скрип. Под одеялом было тепло и уютно, несмотря на подстерегавшую опасность. Старый дом может обрушиться и похоронить его во время сна, но зато здесь меньше риска попасться полиции. Он положил руку Бесси на плечо; он чувствовал, как она отходит, успокаивается, но, по мере того как она успокаивалась, его напряжение все росло, кровь обращалась быстрее. - Холодно? - спросил он шепотом. - Холодно, - чуть слышно отозвалась она. - Прижмись ко мне. - Не думала я, что так будет. - Так не всегда будет. - Лучше бы мне умереть сейчас. - Не говори так. - Я вся закоченела. Мне кажется, я никогда не согреюсь. Он притянул ее к себе, так что ее дыхание согревало ему лицо. Снова ветер рванул окно, завыл, отдался где-то в углах тихим шелестом и стих. Он повернулся на бок, лицом к ней. Он поцеловал ее; губы у нее были холодные. Он целовал ее до тех пор, пока они не стали мягкими и теплыми. Огромная теплая волна желания поднялась в нем, настаивая и требуя; его рука скользнула с ее плеча ниже, нащупала ее грудь; он просунул другую руку под ее голову и продолжал целовать ее крепкими, долгими поцелуями. - Биггер... Она хотела повернуться к нему спиной, но он держал ее и не отпускал; она подчинилась и только негромко всхлипывала. Потом он услышал вздох - вздох, который он хорошо знал, потому что много раз слышал его раньше; но на этот раз он прозвучал глубже, чем всегда: в нем была покорность, отказ от борьбы, как будто она отдала ему не только свое тело... Он лежал неподвижно, довольный, что уже не чувствует голода и напряжения, и слушал вой ночного ветра, покрывавший дыхание обоих. Он отвернулся от нее и лежал опять на спине, широко раскинув ноги. Остатки напряжения постепенно покидали его. Дыхание успокаивалось, становилось все менее и менее слышным и наконец пошло настолько ровно и тихо, что он совсем перестал его замечать. Спать ему не хотелось, и он лежал, чувствуя Бесси тут же, рядом. Он повернул к ней голову в темноте. До него донеслось ее мерное дыхание. Ему захотелось узнать, спит она или нет; где-то в глубине у него притаилась мысль, что он дожидается, когда она уснет. В том, что он рисовал себе впереди, Бесси не было места. Он вспомнил, что, войдя в комнату, видел на полу два кирпича. Он попытался представить себе точно, где они лежали, но не смог. Однако он знал, что они есть; все-таки придется найти хотя бы один. Лучше бы он ничего не говорил Бесси про это убийство. Но она сама виновата. Она так приставала к нему, что пришлось сказать. А потом, откуда же он мог знать, что кости Мэри найдут так скоро. Он не чувствовал сожаления, когда перед ним вновь возник образ дымящей топки и белых осколков кости в золе. Почти целую минуту он тогда смотрел на эти осколки и не догадывался, что это кости мертвой Мэри. Что так или иначе все станет известно и его постараются захватить врасплох внезапно предъявленной уликой, такая мысль у него была. Но он не мог себе представить, что будет стоять и смотреть на эту улику, не узнавая ее. Его мысли вернулись к этой комнате в старом доме. Как же быть с Бесси? Он прислушался к ее дыханию. Нельзя было взять ее с собой - и нельзя было оставить ее здесь. Да. Она спала. Он восстановил по памяти расположение комнаты, насколько он успел ее рассмотреть раньше, при свете фонаря. Окно приходилось прямо над его головой. Фонарь стоял рядом, револьвер лежал тут же, рукояткой к нему, так что стоило только протянуть руку - и можно было стрелять. Но револьвер не годится: выстрел произвел бы слишком много шуму. Лучше кирпич. Он вспомнил, как он открывал окно; оно открывалось без труда. Да, другого ничего не придумаешь, придется выбросить _это_ за окно, в глухой пролет между домами, там _этого_ никто не заметит, разве что позднее, когда пойдет запах. Нельзя было оставить ее здесь - и нельзя было взять ее с собой. Если взять ее, она постоянно будет плакать; будет упрекать его за все, что случилось, будет требовать виски, чтобы легче забыть, а случатся такие дни, когда он не сможет достать ей виски. В комнате стояла черная тьма и было тихо; город перестал существовать. Он медленно сел, затаив дыхание, прислушиваясь. Бесси дышала глубоко и мерно. Нельзя было взять ее - и нельзя было ее оставить. Он протянул руку и нащупал фонарь. Он снова прислушался; она дышала, как дышит во сне очень усталый человек. Когда он сел, одеяло с нее соскользнуло, и он боялся, что холод разбудит ее. Он поправил одеяло, она не проснулась. Он надавил пуговку фонаря, и на противоположной стене возникло пятно желтоватого света. Он поспешно отвел его на пол, боясь потревожить ее сон; и при этом в какую-то долю секунды перед ним промелькнул один из кирпичей, которые он видел, когда вошел в комнату. Он замер: Бесси заворочалась во сне. Ее глубокое, мерное дыхание прервалось. Он вслушивался, но не мог его услышать. Ее дыхание было белой нитью, свешивающейся над бездонным черным провалом; он висел на конце этой нити и видел, что в одном месте она перетерлась; если она оборвется, он полетит вниз, на острые камни. Но тут он опять услышал дыхание Бесси: вдох, выдох, вдох, выдох. Тогда и он перевел дух, но старался дышать как можно тише, чтобы не разбудить ее. Страх, который он испытал, когда она пошевелилась, убедил его, что нужно действовать уверенно и быстро. Он осторожно высунул ноги из-под одеяла, потом подождал с минуту. Бесси дышала ровно, глубоко, неторопливо. Он поднял руку, и одеяло свалилось с него. Он уперся ногами, и усилие мышц медленно, плавным движением подняло его тело. За окном, в холодной ночи, ветер жалобно выл, точно дурачок, упавший в ледяной черный колодец. Биггер осторожно навел пятно света туда, где, по его расчетам, должно было находиться лицо Бесси. Да. Она спала. Ее черное лицо, мокрое от слез, было спокойно. Он выключил свет, повернулся к стене и стал шарить по холодному полу в поисках кирпича. Он нашел его, крепко стиснул в руке и на цыпочках пошел назад, к постели. Ее дыхание указывало ему путь в темноте; он остановился возле того места, где должна была лежать ее голова. Ее нельзя было взять с собой - и нельзя было оставить; значит, нужно было ее убить. Нужно было ценой ее жизни купить свою. На одно мгновение, чтобы точнее наметить удар, он включил свет, с опаской, как бы не разбудить ее; потом выключил снова, сохранив перед глазами образ ее черного лица, спокойного и ясного во сне. Он выпрямился и поднял кирпич, но в этот самый миг у него исчезло ощущение реальности всего происходящего. Сердце отчаянно стучало, точно пробивало себе выход из груди. Нет! Только не это! Дыхание застряло в груди, распирая легкие, он напряг все мышцы, стараясь усилием воли сдержать усилие тела. Нужно найти другой путь. Потом ужас рассеялся так же внезапно, как возник. Но ему пришлось ждать, пока вернется этот образ, этот импульс, это неодолимое желание уйти от руки закона. Да. Так _должно быть_. Вновь явилось перед ним видение приближающегося белого пятна, Мэри, объятой пламенем, Бриттена, правосудия, гонящегося за ним по пятам. Он снова был готов. Рука крепко сжимала кирпич. Мысленно он увидел, как рука с кирпичом описала быструю невидимую дугу в холодном воздухе комнаты, застыла на мгновение высоко над головой и - в мыслях - обрушилась туда, где должна была находиться голова Бесси. Он стоял неподвижно, не шевелился. Но так это _должно_ было быть. Он глубоко вздохнул, и рука, сжав кирпич, взлетела вверх и на секунду застыла и потом ринулась в темноте, под вырвавшийся из его груди короткий, сдавленный хрип, и с глухим стуком упала. _Вот_! Раздался тихий, как будто удивленный вздох, потом стон. Нет, так нельзя! Он еще раз взмахнул кирпичом, потом еще и еще... Он остановился, прислушался к шуму собственного дыхания. Он был весь мокрый и сразу окоченел. Он не знал, сколько раз он замахнулся и ударил. Он знал только, что в комнате холодно и тихо и что дело сделано. В левой руке он все еще изо всех сил сжимал фонарь. Он хотел зажечь его и посмотреть, но не мог. Колени у него были слегка подогнуты, как у бегуна на старте. Страх снова вернулся к нему, он напряг слух. Кажется, она дышит. Он наклонился, вслушиваясь. Но он услышал только свое собственное дыхание; оно было таким громким, что он не мог разобрать, дышит Бесси или нет. У него заболела рука, державшая кирпич: казалось, вся его сила ушла в пальцы за эти несколько минут. Он почувствовал на ладони что-то теплое и липкое, и это ощущение разошлось по всему телу; вся кожа покрылась легкой испариной. Он хотел бросить кирпич, хотел избавиться от этой крови, которая расползалась и густела с каждой минутой. Но вдруг страшная мысль парализовала его движения. Что, если все не так, как казалось по звуку кирпича? Если, включив свет, он увидит, что она лежит там и смотрит на него своими большими круглыми черными глазами и залитый кровью рот раскрыт в гримасе ужаса, и недоумения, и боли, и безмолвного обвинения? Страшный холод, не такой, как холод воздуха, лег на его плечи, точно шаль с ледяной бахромой. Вынести это не было сил, отчаянный вопль возник и замер где-то у него внутри. Он стал медленно нагибаться с кирпичом в руке; когда кирпич коснулся пола, он выпустил его, поднес руку к животу и досуха вытер о пиджак. Мало-помалу дыхание его успокоилось и стало неслышным, и тогда он убедился, что Бесси не дышит. Комнату наполняли тишина, и холод, и смерть, и глухие стоны ночного ветра. Но посмотреть нужно было. Он поднял фонарь на тот уровень, где, по его расчетам, находилась ее голова, и нажал пуговку. Желтый круг, широкий и расплывчатый, задрожал в пустом углу; он перевел его на кучу смятых одеял. Вот! Она не шевелилась; можно было действовать. Он выключил свет. Может быть, оставить ее здесь? Нет. Здесь ее могут найти. Стараясь держаться от нее подальше, он обошел постель кругом, повернулся в темноте и зажег фонарь, наводя его туда, где, по его расчетам, должно было находиться окно. Потом он подошел к самому окну и остановился, ожидая, что сейчас раздастся чей-то голос, оспаривающий его право на то, что он хотел сделать. Но все было тихо. Он ухватился за раму, медленно поднял ее, и холодный ветер ударил ему в лицо. Он снова обернулся к Бесси; навел круг на образ смерти и крови. Потом он спрятал фонарь в карман и, осторожно ступая в темноте, подошел к Бесси. Нужно было взять ее на руки; но руки висели неподвижно. А поднять ее нужно было. Нужно было подтащить ее к окну. Он нагнулся и подсунул руки под тело, ожидая, что почувствует под руками кровь, но крови не было. Потом он поднял ее, слыша ропот в завываниях ветра. Он шагнул к окну и взвалил тело на подоконник; теперь, начав уже действовать, он действовал быстро. Он просунул ее вперед, насколько хватало рук, потом столкнул. Она полетела вниз, в черноту, перевертываясь и стукаясь о стены узкого пролета. Он услышал, как она ударилась о землю. Он осветил постель со смутным чувством, что Бесси по-прежнему лежит там; но он увидел только лужу теплой крови, над которой стлалось редкое дымное облачко. Подушки тоже были в крови. Он взял их и выбросил в окно, одну за другой. Теперь все было кончено. Он опустил окно. Теперь нужно перенести постель в другую комнату; ему не хотелось брать ее с собой, но было очень холодно, и он не мог без нее обойтись. Он свернул одеяла в узел, поднял и вышел в коридор. Но вдруг он остановился как вкопанный. _Господи боже_! Ну да, конечно, они были у нее в кармане! Только этого не хватало. Он выбросил Бесси в окно, а все деньги остались в кармане ее платья! Что же теперь делать? Спуститься вниз и достать их? Его охватил неодолимый ужас. _Нет_! Только не видеть ее больше! Он чувствовал, что, если еще раз взглянет в ее лицо, чувство вины переполнит его всего, и вынести это не хватит сил. Как можно было так сглупить? - думал он. Выбросить ее в окно, забыть, что деньги у нее в кармане! Он вздохнул и пошел дальше. Толкнув дверь, он очутился в другой комнате. Что ж, придется обойтись без этих денег, ничего не поделаешь. Он разостлал одеяла на полу, лег и завернулся в них. Только семь центов отделяли его от голода и наручников и бесконечных дней впереди. Он закрыл глаза, надеясь заснуть, но сон не приходил. Эти два дня и две ночи он жил так стремительно и напряженно, что трудно было сохранить в мозгу четкую память обо всем. Так близко подходили к нему опасность и смерть, что он не мог представить себе - неужели все это случилось с ним? И все-таки, несмотря на все, покрывая все, осталось у него какое-то смутное, но живое ощущение собственный силы. _Он_ сделал это. _Он_ был всему причиной. Эти два убийства были самыми значительными событиями за всю его жизнь. Он жил, жил полно и по-настоящему, что бы там ни думали другие, глядя на него своими слепыми глазами. Никогда еще ему не приходилось до конца нести ответственность за свой поступок; никогда еще его воля не была так свободна, как в эти сутки страха, смерти и бегства. Он убил дважды, но в истинном, глубоком смысле это были не первые его убийства. Он много раз убивал и раньше, только в эти два дня его воля к насилию обрела реальную форму. Слепая ярость находила на него часто, но он либо прятался за своей завесой или стеной, либо искал выхода в ссоре, в драке. Но все-таки, убегал ли он, дрался ли, в нем всегда жила потребность когда-нибудь утолить это чувство, дать ему полную волю, найти разрешение в открытом бою; на глазах у всех тех, чья ненависть к нему была так беспредельно глубока, что, загнав его в тесную трущобу, чтоб он там заживо гнил, они могли повернуться к нему, как Мэри в тот вечер в машине, и сказать: "Мне хотелось бы посмотреть, как вы живете". Но чего он добивался? Что ему нужно было? Что он любил и что ненавидел? Он не знал. Кое-что он _знал_, а кое-что в нем было от _самого себя_; кое-что расстилалось _перед_ ним, а кое-что лежало _позади_; и никогда за всю жизнь, прожитую им в этом черном обличье, _два_ мира: мысль и чувство, воля и разум, стремление и достижение - не сочетались друг с другом; никогда он не испытывал чувства цельности и полноты. Иногда, дома или на улице, мир вдруг представлялся ему причудливым лабиринтом, хотя улицы по-прежнему были прямые, а стены квадратные; и он чувствовал, что какая-то внутренняя способность должна помочь ему разобраться в этом хаосе, понять его, привести в систему. Но только под напором ненависти противоречие разрешалось. Тесные рамки, в которых он вынужден был существовать, приводили к тому, что только ругань или пинки поднимали его на ноги и делали способным к действию, действию бесплодному, потому что он не в силах был тягаться с миром. И вот тогда он закрывал глаза и бил слепо, кого и что попало, не глядя и не разбирая, кто и что отвечает ударом на удар. А помимо всего - и от этого ему было еще труднее, - он не хотел притворяться, что все хорошо и ладно, не хотел притворяться счастливым, когда на самом деле это было не так. Он ненавидел свою мать за то, что она была такая же, как Бесси. Чем для Бесси было виски, тем для матери служила религия. А он не хотел сидеть на церковной скамье и распевать гимны, как не хотел заваливаться в угол и спать. Только когда он читал газеты или журналы, сидел в кино или слонялся в уличной толпе, он понимал, что ему нужно: слиться с другими и стать частью этого мира, раствориться в нем, чтобы легче найти себя, жить, хотя он и черный, жить так, как живут другие. Он заворочался на своей жесткой постели и глухо простонал. Он забылся, подхваченный вихрем чувств и мыслей, и когда открыл глаза, то увидел, что в пыльном окне, приходившемся прямо над его головой, уже забрезжил день. Он вскочил и выглянул на улицу. Снег уже не шел, и город, белый, притихший, простирался во все стороны пластами неба и крыш. Долгие часы он думал о нем, лежал тут в темноте, и вот теперь он был перед ним, белый и тихий. Но эти ночные думы придавали ему реальность, которая теперь, при свете утра, исчезла. Глядя в окно, он не находил чего-то, что ночью казалось органически присущим городу. Если б этот холодный белый мир вдруг ожил, точно в прекрасном сне, и там нашлось бы и ему место, и было бы ясно сразу, что можно и чего нельзя! Если б только кто-то раньше пришел в этот мир и жил, или страдал, или умер - и сделал бы так, чтобы все можно было понять! Но это был застывший мир, не узнавший искупления, не реальный той реальностью, в которой течет горячая кровь. Чего-то там не хватало, не было какого-то пути, который, если бы он сумел найти его, привел бы его к спокойному и уверенному знанию. Но что толку думать об этом сейчас? Он совершил двойное убийство и тем создал для себя новый мир. Он вышел из комнаты, спустился на первый этаж и подошел к окну. На улице было пустынно, даже машины не проезжали. Трамвайные рельсы замело снегом. Должно быть, из-за метели во всем городе нарушилось движение. Он увидел маленькую девочку, которая вышла из-за угла, с трудом пробираясь между сугробами, и остановилась у газетного киоска; тотчас же из соседней аптеки выглянул человек, подал ей газету и получил деньги. Что, если подождать, пока он снова уйдет греться, и тогда стащить газету? Да, это ничего не стоит сделать. Он осторожно выглянул, посмотрел в одну сторону, потом в другую: никого не было видно. Он вышел на улицу, и ветер, точно каленым железом, ожег ему лоб. Вдруг засияло солнце, так ярко и неожиданно, что он шарахнулся как от удара; мириады искр больно резанули глаза. Он подошел к киоску и увидел крупный жирный заголовок: В ПОГОНЮ ЗА НЕГРОМ-УБИЙЦЕЙ. Так значит, все уже попало в газеты. Он прошел еще немного, высматривая, куда бы спрятаться потом с украденной газетой. В глубине одного переулка он увидел пустой дом и на первом этаже разбитое окно. Так, это хорошее место. Он тщательно обдумал план действий; он не хотел, чтобы потом говорили, будто, сделав все то, что сделал, он засыпался на краже трехцентовой газеты. Он подошел к аптеке и заглянул: газетчик курил, прислонясь к стене. Да. Именно так. Он протянул руку и схватил газету и, прежде чем уйти, обернулся и посмотрел прямо в глаза газетчику, который тоже смотрел на него, сдвинув в угол рта сигарету, белевшую на фоне его черного лица. Потом, еще не успев миновать аптеку, он побежал; но вдруг почувствовал, что нога у него подвернулась, подшибла другую и скользит по обледенелой мостовой. А, черт! Белый мир перекосился под острым углом, и ледяной ветер полоснул его по лицу. Он упал ничком, холод больно укусил зарывшиеся в снег пальцы. Не выпуская из рук газеты, он привстал сначала на одно колено, потом на оба; наконец поднялся и тотчас же оглянулся на аптеку, удивляясь и досадуя на свою неловкость. Дверь аптеки отворилась. Он побежал. - Эй! Ныряя в переулок, он успел заметить, что газетчик стоит в снегу и смотрит ему вслед, и понял, что он не побежит за ним. - Эй, ты! Он вскарабкался на выступ стены, бросил в окно газету, потом ухватился за карниз, влез на подоконник и спрыгнул в комнату. Потом он выглянул в переулок; кругом было тихо. Он подобрал с пола газету, прошел в коридор и поднялся на третий этаж, освещая фонарем дорогу и слушая, как эхо его шагов разносится по пустым комнатам. Вдруг он остановился и судорожно схватился за карман, широко раскрыв рот от ужаса. Нет, все в порядке. Он испугался, что выронил револьвер, когда упал, но револьвер был на своем месте. Он сел на верхней ступеньке и развернул газету, но не сразу начал читать. Несколько минут он прислушивался к скрипу ветхих балок под напором бушующей над городом метели. Нет, он здесь один. Он наклонился и стал читать. НАХОДКА РЕПОРТЕРА. КОСТИ МЭРИ ДОЛТОН В ТОПКЕ ПАРОВОГО ОТОПЛЕНИЯ. ШОФЕР-НЕГР БЕЖАЛ. ПЯТЬ ТЫСЯЧ ПОЛИЦЕЙСКИХ ОЦЕПИЛИ ЧЕРНЫЙ ПОЯС. ВЛАСТИ ПРЕДПОЛАГАЮТ ПРЕСТУПЛЕНИЕ НА СЕКСУАЛЬНОЙ ПОЧВЕ. АЛИБИ КОММУНИСТА. МАТЬ ПОТЕРПЕВШЕЙ ЗАБОЛЕЛА ОТ ПОТРЯСЕНИЯ. Он остановился и снова перечел строчку: ВЛАСТИ ПРЕДПОЛАГАЮТ ПРЕСТУПЛЕНИЕ НА СЕКСУАЛЬНОЙ ПОЧВЕ. Эти слова лишали его места в мире. Предположить, что он совершил преступление на сексуальной почве, значило произнести ему смертный приговор, значило выключить его из жизни еще до того, как он будет пойман; это было все равно что смерть, потому что каждый белый, который прочел эти строки, мысленно уже казнил его. "Тайна исчезновения Мэри Долтон раскрылась вчера вечером самым драматическим и неожиданным образом. Группа репортеров местных газет случайно обнаружила в топке котла, питающего паровое отопление в доме Долтонов, несколько осколков человеческой кости. В настоящее время твердо установлено, что это - кости пропавшей наследницы..." "Обыск на квартире негра-шофера (Индиана-авеню, 3721, в самом центре Южной стороны) не дал положительных результатов. Местонахождение преступника не обнаружено. По предположению полицейских властей, мисс Долтон погибла от руки убийцы, по всей вероятности, после совершенного им сексуального преступления, и тело ее было сожжено с целью уничтожения улик". Биггер поднял голову. Правая рука его судорожно сжалась. Ему нужно было почувствовать револьвер в этой руке. Он достал револьвер из кармана и, держа его, продолжал читать. "В Черный пояс был немедленно выслан полицейский наряд численностью в пять тысяч человек, к которому присоединились еще три тысячи добровольцев. Начальник полиции Гленмэн заявил сегодня утром, что, по его мнению, негр все еще находится в городе, так как всякое сообщение с Чикаго со вчерашнего дня прервано из-за небывалых снежных заносов. Распространившееся еще вчера известие об изнасиловании и убийстве пропавшей ранее наследницы миллионера негром-шофером вызвало в городе бурю негодования. По сообщению полиции, во многих домах негритянских кварталов перебиты стекла. Каждый трамвай, автобус, поезд воздушной дороги и автомашина, идущие с Южной стороны, задерживаются и обыскиваются. Отряды полиции и виджилянтов [от vigilant - бдительный (англ.); отряды, создаваемые для расправы с прогрессивными силами под видом охраны порядка и поддержания законности], вооруженные винтовками, бомбами со слезоточивым газом, карманными фонарями и фотографиями убийцы, сегодня ночью начали обход с Восемнадцатой улицы и на основании особого ордера, подписанного мэром Чикаго, подвергают обыску каждое негритянское жилье. Особенно тщательно обыскиваются старые пустующие здания, которые обычно служат пристанищем чернокожим преступникам. Опасаясь за жизнь своих детей, делегация белых родителей посетила сегодня Орэйса Минтона, главного инспектора городских школ, и потребовала прекращения занятий в школах вплоть до поимки насильника и убийцы. Распространились слухи, что в районах Северной и Западной стороны имели место случаи избиения негров-прохожих. В Гайд-парке в Инглвуде созданы отряды виджилянтов, которые предложили свою помощь начальнику чикагской полиции Гленмэну. Сегодня утром Гленмэн ответил, что принимает предложенную