твуясь только инстинктивным чувством,
он отвечал Максу.
   - Ну и я себя с ней держал так, как умел. Она богатая. Такие, как  она,
всему хозяева на земле. Такие, как она, говорят, что негры все  равно  что
собаки. Они нас заставляют делать только то, что _они_ хотят...
   - Но, Биггер, ведь _эта_ девушка хотела помочь вам!
   - Мне этого не было видно.
   - А что же она должна была делать, чтоб это было видно?
   - Не знаю, мистер Макс. Белые и негры - чужие друг другу. Мы не  знаем,
что у них на уме, они не знают, что у нас на уме. Может, она и хотела  мне
добра; только этого не было видно. По-моему, она все делала и говорила так
же, как и все белые люди...
   - За это ее нельзя винить, Биггер.
   - У нее кожа такая же белая, как и у всех у них, - сказал  Биггер,  как
бы защищаясь.
   - Я одного не понимаю, Биггер. Вы говорите, что ненавидели ее, и вместе
с тем сами сказали, что она вызывала у вас желание, когда вы  были  с  ней
вдвоем в комнате, оба пьяные...
   - Да, - сказал Биггер, кивнув головой  и  рукой  вытирая  губы.  -  Да.
Чудно, верно? - Он затянулся дымом. - Да, наверно, так получилось  потому,
что я знал, что этого нельзя. Наверно, потому, что белые говорят, будто мы
все это делаем. Мистер Макс, вы знаете, что они про нас еще  говорят?  Они
говорят, что если у негра триппер, так  он  старается  изнасиловать  белую
женщину, потому что негры верят, будто от этого триппер проходит. Вот  они
что _говорят_. И они _верят_ этому. Господи, мистер Макс, да если про тебя
говорят такое, так лучше тебе и не родиться. Что толку?  Ну  было  это  со
мной, когда я ее принес наверх, в ее комнату. Все равно ведь они  про  нас
так говорят; для того и говорят, чтобы убивать нас. Они проводят  черту  и
говорят: вот твоя сторона, и тут ты сиди. А что там  нет  хлеба,  на  этой
стороне, это им все равно. Можешь умереть, им все равно. А потом  еще  про
тебя говорят такие вещи, и стоит тебе перейти  черту,  как  тебя  убивают.
Тогда уж сам бог велел тебя убить. Всякий рад тебя убить тогда.  Да,  было
это со мной, может, потому и было, что так говорят. Может, потому именно и
было.
   - Вы хотите сказать,  что  вам  хотелось  бросить  им  вызов?  Хотелось
показать, что вы смеете, что вам все равно?
   - Не знаю, мистер Макс. Но что мне было  терять?  Все  равно  рано  или
поздно я бы им попался. Я негр. Хоть бы я и не сделал ничего, все равно  я
бы попался. Стоит только кому-нибудь указать на меня белым пальцем, и  мне
конец. Разве не так?
   - Но почему, когда миссис Долтон вошла в комнату, вы не рассказали  ей,
в чем дело? И ничего бы тогда не случилось...
   - Господи, мистер Макс, когда я повернулся и увидел, что старуха идет к
кровати, я уже ничего не мог. Я просто себя не помнил...
   - То есть как? Вы потеряли сознание?
   - Нет, нет... Я все  понимал,  что  делаю.  Но  я  не  мог  не  делать.
Понимаете? Ну вот как будто кто-то другой влез в мою шкуру и  стал  делать
все за меня...
   - Биггер, скажите, вы чувствовали к Мэри более сильное влечение, чем  к
женщинам вашей расы?
   - Нет. Они так говорят. Но только это неправда. Я ее и тогда ненавидел,
и теперь ненавижу.
   - Хорошо, а Бесси почему вы убили?
   - Чтобы она не разболтала. Мистер Макс, после того  как  я  убил  белую
женщину, уже не трудно было еще кого-нибудь убить.  Я  тут  не  раздумывал
много. Я знал, что нужно убить Бесси, и я ее  убил.  Я  хотел  убежать  из
Чикаго...
   - Вы ненавидели Бесси?
   - Нет.
   - Любили ее?
   - Нет. Просто я боялся. Я в Бесси не был влюблен. Она была моя девушка,
и больше ничего. Я вообще никогда не  был  влюблен.  Я  убил  Бесси,  чтоб
спастись. Должна же у парня быть девушка, ну вот, у меня была Бесси.  И  я
убил ее.
   - Скажите мне, Биггер, когда вы почувствовали ненависть к Мэри?
   - Сразу, как только я ее увидел, как только  она  со  мной  заговорила.
Кажется, я ее ненавидел, даже когда не знал еще...
   - Но _почему_?
   - Я ведь вам сказал. Такие, как она, нам ничего делать не дают.
   - А что бы вы хотели делать, Биггер?
   Биггер вздохнул и опять глубоко затянулся.
   - Да ничего такого определенного. Но только я хотел,  чтоб  можно  было
делать то, что делают другие.
   - И оттого, что этого нельзя было, вы возненавидели эту девушку?
   Опять Биггер почувствовал, что в его поступках нет  последовательности,
и опять он обратился к своим чувствам за правильным ответом для Макса.
   - Мистер Макс, когда человеку  постоянно  говорят,  что  можно  и  чего
нельзя,  надоедает  в  конце  концов.  Ведь  как  живешь  -  пробавляешься
мелочами. То ботинки  чистишь,  то  улицы  подметаешь  -  что  придется...
Заработки такие, что не прокормишься. Каждый день ждешь, вот-вот уволят. В
конце концов выматываешься до того, что уж и  не  ждешь  ничего  хорошего.
Только мечешься с утра до ночи по чужой указке. Даже человеком себя больше
не чувствуешь. Так только, со дня на день перебиваешься, работаешь,  чтобы
все шло, как идет, чтоб другие жить могли.  Знаете,  мистер  Макс,  я  вот
часто думаю о белых...
   Он замолчал. Макс наклонился вперед и дотронулся до его колена.
   - Продолжайте, Биггер.
   - Ну вот, у них ведь все есть. Они тебе места не  оставляют  на  земле.
Они как бог... - Он проглотил слюну,  закрыл  глаза  и  вздохнул.  -  Даже
думать они тебе не дают о том, о чем хочется. Так тебя гонят и теснят, что
только об этом и можешь думать, больше ни о чем. Они убивают тебя  раньше,
чем твоя смерть придет.
   - Но, Биггер, значит, что-то вам все-таки сильно хотелось  делать,  раз
вы их так возненавидели за то, что они помешали вам?
   - Нет... Ничего мне не хотелось.
   - Но ведь вы сами сказали: Мэри и такие, как она, не  дают  вам  ничего
делать.
   - А что я могу хотеть? Я ничего не знаю. У меня никогда не было  случая
стать чем-нибудь. Я простой негр, а законы пишут белые.
   - Но кем бы вам хотелось стать?
   Биггер долго молчал. Потом он засмеялся, без звука, без  движения  губ,
просто его легкие три раза коротко и  энергично  вытолкнули  через  ноздри
воздух.
   - Одно время мне хотелось  стать  летчиком.  Но  они  не  дали  бы  мне
поступить в школу, где этому учат. Они выстроили большую  школу,  а  потом
обвели ее чертой и сказали, что только те, кто живет внутри черты, могут в
ней учиться. А раз так, значит, неграм туда дороги нет.
   - А еще что?
   - Ну, одно время в армию думал пойти.
   - Почему же не пошли?
   - К черту, там все то же самое. Что может там делать негр - только рыть
окопы. А во флоте - мыть посуду и скрести полы.
   - И больше вам никогда ничего не хотелось?
   - Не помню. Не все ли равно теперь? Моя песенка спета... Я попался -  и
умру.
   - Расскажите мне, о чем вы еще _думали_, что вам нравилось?
   - Иметь свой бизнес тоже хорошо. Но откуда негру стать дельцом?  У  нас
нет денег. У нас нет ни шахт, ни железных дорог - ничего.  Они  не  хотят,
чтобы у нас что-нибудь было. Они хотят, чтобы мы сидели в своем закутке...
   - А вы не хотели сидеть?
   Биггер глянул на него, сжав губы. Лихорадочная гордость блеснула в  его
налитых кровью глазах.
   - _Не хотел_, - сказал он.
   Макс посмотрел на него и вздохнул.
   - Слушайте, Биггер. Вы мне рассказывали о том, чего не могли делать. Но
кое-что вы сделали. Вы совершили два преступления. Чего вы ждали от них?
   Биггер встал и засунул руки в карманы. Потом он прислонился к  стене  и
рассеянно уставился в пространство. Снова он позабыл о присутствии Макса.
   - Не знаю. Может, вам покажется, что я полоумный. Может,  меня  посадят
на электрический стул за такие мысли. Но только я не жалею, что убил. Хоть
ненадолго, хоть на минуту я чувствовал себя свободным. Я  что-то  _делал_.
Это скверно, я знаю, но мне было хорошо. Может, бог меня за  это  накажет.
Пусть накажет. Но я не жалею. Я убил потому, что я боялся и зол был. Но  я
всю жизнь боялся и был зол, а после того как я убил ту  белую  девушку,  я
хоть ненадолго перестал бояться.
   - Чего же вы боялись?
   - Всего, - выдохнул он и закрыл лицо руками.
   - Вы никогда в жизни не надеялись, Биггер?
   - На что? Чего мне было ждать хорошего? Я ведь  черный,  -  пробормотал
он.
   - У вас не было своей мечты о счастье?
   - Почему? Была, - сказал он выпрямляясь.
   - О каком же счастье вы мечтали?
   - Не знаю. Мне много чего хотелось. Но только ничего этого нельзя было.
Мне хотелось делать то,  что  делали  белые  мальчики  после  школы.  Одни
поступали в колледж. Другие шли в армию. А я не мог.
   - Но вам хотелось быть счастливым?
   - Понятно. Кому же не хочется?
   - Но вы не верили, что это когда-нибудь будет?
   - Не знаю. Я просто жил изо дня в день. Вечером  ложился  спать,  утром
вставал. Нет, иногда мне казалось, что это будет.
   - Как?
   - Не знаю, - ответил он голосом, который прозвучал как стон.
   - Как же вы себе представляли счастье?
   - Не знаю. Только совсем не похоже на то, что было.
   - Разве вы не отдавали себе отчета в своих желаниях, Биггер?
   - Ну, мне казалось, если я буду счастлив,  я  перестану  всегда  хотеть
того, чего нельзя.
   - А почему вы хотели того, чего нельзя?
   - Не знаю. По-моему, это у всех так бывает. Вот и у меня  было.  Может,
если б я мог заняться таким делом, как мне хотелось, все было бы хорошо. Я
бы тогда не боялся. И не злился тоже. Не было бы  ненависти  к  людям;  и,
может, мне тогда легче жилось бы на свете.
   - Биггер, вы бывали в Клубе молодежи Южной  стороны,  в  том,  которому
мистер Долтон подарил столы для пинг-понга?
   - Бывал, да только на кой черт пинг-понг взрослому парню?
   - Как вам кажется, этот клуб отвлекал вас от озорства?
   Биггер откинул голову набок.
   - Отвлекал от озорства? - повторил он слова Макса. -  Да  мы  все  свои
дела там всегда и обдумывали.
   - Вы когда-нибудь ходили в церковь, Биггер?
   - Да, только очень давно. Когда я был маленький.
   - Ваши родные - набожные люди?
   - Да, мать чуть не каждый день в церковь ходит.
   - А вы почему перестали ходить?
   - Надоело. Пустое это все. Поют, кричат, молятся без конца.  Да  только
не помогает. Все негры любят ходить в церковь, и никому это  не  помогает.
Все равно у белых есть все, а у негров ничего.
   - И вы не замечали, что, когда вы бываете в церкви,  у  вас  становится
легче на душе?
   - Нет. Мне этого и  не  нужно  было.  Это  только  у  бедных  в  церкви
становится легче на душе.
   - Но ведь и вы бедны, Биггер.
   Снова глаза Биггера загорелись лихорадочным гордым блеском.
   - Я не _такой_ бедный, - сказал он.
   - Но ведь вы сами говорите, Биггер, если б вы попали в такое место, где
вы не чувствовали бы ненависти к себе и не ненавидели  бы  других,  вы  бы
могли быть счастливы. В церкви вас никто не ненавидел.  Почему  же  вы  не
находили там облегчения?
   - Я хотел быть счастливым здесь, на земле, а не в другом месте.  Такого
счастья мне не надо. Белым людям на руку, если негры  набожны:  они  тогда
могут делать с нами, что хотят.
   - Несколько минут назад вы сказали, что за убийство  вас  бог  накажет.
Значит ли это, что вы верите в бога?
   - Не знаю.
   - Вас не страшит, что будет с вами после смерти?
   - Нет. Но мне не хочется умирать.
   - Разве вы не знали, что убийство белой женщины карается смертью?
   - Знал. Но она меня так измучила, что мне было все равно.
   - Вы искали бы утешения в религии, если бы знали, что она может вам его
дать?
   - Нет. Я и так скоро умру. И если б я был набожный, я бы уже умер.
   - Но ведь церковь обещает вечную жизнь?
   - Это для тех, кого много били.
   - У вас есть такое чувство, что вы могли что-то  сделать  в  жизни,  но
только у вас не было случая?
   - Может, и есть; только я не прошу, чтоб меня жалели. Никого не  прошу.
Я негр. У негров случая не бывает. Я вот  думал,  что  мне  выпал  случай,
рискнул и проиграл. Но теперь уже мне все равно. Я попался,  значит,  делу
конец.
   - Но вам не кажется, Биггер, что где-то, как-то, когда-то  вам  удастся
вознаградить себя за все то, чего вы были лишены здесь, на земле?
   - Нет! Чушь все это! Я знаю, когда меня прикрутят  ремнями  к  стулу  и
пустят ток - мне крышка, и навсегда.
   - Биггер, я хочу знать, как вы относитесь к людям своей расы. Вы любите
их?
   - Не знаю, мистер Макс, Все мы  черные,  все  мы  одинаково  терпим  от
белых.
   - Но ведь вы знаете, Биггер, есть  негры,  которые  заботятся  о  благе
своего народа. Есть негры - общественные деятели, передовые люди.
   - Да, знаю. Слыхал про них. Что ж, верно, они хорошие люди.
   - Вы не знакомы ни с кем из них?
   - Нет.
   - Биггер, среди молодых негров много таких, как вы?
   - Наверно, много.  Кого  я  знаю,  тем  всем  нечего  делать  и  некуда
податься.
   -  Почему  же  вы  ни  разу  не  попробовали  пойти  к  кому-нибудь  из
общественных деятелей - негров и рассказать про свои настроения?
   - Да ну, мистер  Макс.  Они  не  стали  бы  меня  слушать.  Хоть  белые
обращаются с ними не лучше, чем со мной, а все-таки  они  -  богатые.  Они
говорят, что такие, как я, мешают им ладить с белыми.
   - Вам когда-нибудь приходилось слышать их выступления?
   - Еще бы. Во время выборов, не раз.
   - Ну и как они вам понравились?
   - Да не знаю. Все они одно и то же говорят.  Все  они  хотят,  чтоб  их
выбрали на должность. Все они хотят получить денег побольше. Это ведь  все
равно что игра, мистер Макс, вот они и играют по всем правилам.
   - А почему вы не пытались играть?
   - Что вы, мистер Макс! Я ничего не знаю. У меня ничего нет. Кто на меня
смотреть будет? Я - нищий негр, вот и все. Я  дальше  начальной  школы  не
пошел. А  чтобы  политикой  заниматься,  надо  быть  важной  птицей,  надо
окончить колледж.
   - Но вы чувствовали к ним доверие?
   - А на черта оно им нужно,  доверие.  Им  нужно,  чтоб  их  выбрали  на
должность. Вот они и покупают голоса.
   - А вы голосовали когда-нибудь?
   - Да, два раза. У меня тогда еще года не вышли,  но  я  сказал  больше,
чтобы можно было голосовать и получить пять долларов!
   - И вы легко согласились продать свой голос?
   - Ну да. Что ж тут такого?
   - Вы не думали, что от политики можно получить пользу?
   - Я и получил - пять долларов в день выборов.
   - Скажите мне, Биггер, кто-нибудь из белых говорил с вами  когда-нибудь
о профессиональных союзах?
   - Нет, вот только Джан и Мэри. Ей  бы  не  надо  говорить...  Хотя  все
равно, что сделано, то сделано. Да, насчет Джана.  Я  его  здорово  подвел
тем, что подписал письмо "Красный".
   - Теперь вы верите, что он вам друг?
   - Что ж, он мне ничего худого не сделал. Сегодня, когда допрашивали, он
не пошел против меня. Пожалуй, он не ненавидит меня,  как  все  остальные.
Только, должно быть, он про мисс Долтон забыть не может.
   - Биггер, вы когда-нибудь думали, что дойдете до этого?
   - По правде сказать, мистер Макс, оно как будто так и должно быть - вот
что я очутился перед электрическим стулом. Теперь, когда я раздумываю  над
этим, мне кажется, что все к тому и шло.
   Они молчали. Макс поднялся и глубоко вздохнул. Биггер  следил  за  ним,
старался угадать его мысли, но  лицо  Макса  было  бледно  и  не  выражало
ничего.
   - Так вот, Биггер, - сказал Макс. - Завтра в  обвинительной  камере  мы
будем отрицать виновность. Но на суде мы ее признаем  и  будем  просить  о
снисхождении. Они очень торопятся с судом. Возможно,  он  состоится  через
два-три дня. Я постараюсь как можно лучше  обрисовать  перед  судьей  ваше
душевное  состояние  и  причины,  которыми  оно  было  обусловлено.   Буду
добиваться пожизненного заключения. Другого выхода при данных  условиях  я
не вижу. Мне незачем говорить вам, Биггер, о том, как  настроена  публика.
Вы негр, вы знаете все сами. Не надейтесь на многое.  Там  клокочет  целое
море ненависти; я приложу все силы, чтобы не дать ему поглотить  вас.  Они
хотят вашей смерти, они хотят отомстить. Им казалось, они поставили  перед
вами достаточно прочную преграду, чтоб вы не  могли  сделать  то,  что  вы
сделали. И теперь они беснуются, потому что в глубине души чувствуют,  что
сами толкнули вас на это. Когда люди в таком состоянии, трудно доказать им
что-нибудь. Многое еще зависит от того, какой будет  судья.  На  присяжных
нам нечего рассчитывать: любые двенадцать белых граждан штата давно бы уже
вынесли вам смертный приговор. Что ж, будем делать все, что возможно.
   Они  помолчали.  Макс  дал  Биггеру  сигарету  и  закурил  сам.  Биггер
разглядывал Макса, его седую голову, длинное  лицо,  темно-серые  ласковые
печальные глаза. Он чувствовал, что Макс добр, и ему было жаль его.
   - Мистер Макс, на вашем месте я бы не стал так огорчаться. Если бы  все
люди были такие, как вы, я, может, не попал бы сюда. Но только теперь  уже
ничего не  изменишь.  А  за  то,  что  вы  хотите  помочь  мне,  вас  тоже
возненавидят. Я все равно пропал. Мое дело конченое.
   - Это верно, что они возненавидят меня, - сказал Макс. - Но мне это  не
страшно. Вот в чем разница между нами. Я еврей, они и так ненавидят  меня,
но я знаю почему, и я могу бороться. Но  бывает,  что  как  ни  борись,  а
выиграть нельзя, то есть можно,  но  для  этого  требуется  время.  А  нас
слишком торопят. Насчет того, что  меня  возненавидят  из-за  вас,  вы  не
беспокойтесь. Есть  много  белых,  которых  страх  перед  этой  ненавистью
удерживает от помощи вам и вам подобным. И прежде чем дать бой за  вас,  я
должен выдержать бой с ними. - Макс попыхтел  сигаретой.  -  Пожалуй,  мне
пора, - сказал Макс. Он повернулся и посмотрел Биггеру в лицо. - Ну как вы
сейчас, Биггер?
   - Не знаю. Вот сижу и жду, когда придут и  скажут  мне  идти  на  стул.
Только не знаю, хватит у меня сил пойти или нет.
   Макс повернулся и открыл дверь. Вошел сторож и схватил Биггера за руку.
   - Я приду завтра утром, Биггер, - крикнул Макс.
   Вернувшись в камеру, Биггер остановился посредине и стоял не  двигаясь.
Сейчас он не сутулился,  в  теле  не  было  напряжения.  Он  мерно  дышал,
удивляясь, откуда взялось отрадное чувство покоя, разлившееся по всему его
телу. Казалось, он прислушивался  к  биению  своего  сердца.  Вокруг  была
темнота и не слышалось никаких звуков. Давно уже он  не  испытывал  такого
ощущения легкости и свободы. Он не замечал и  не  чувствовал  этого,  пока
сидел там с Максом; только  когда  Макс  ушел,  он  вдруг  обнаружил,  что
говорил с Максом так, как ни с кем еще не говорил в жизни,  даже  с  самим
собой. И от этого разговора тяжелое бремя свалилось у него с  плеч.  Потом
вдруг он почувствовал приступ гнева, неожиданный и сильный. Макс взял  его
хитростью? Нет. Макс не заставлял его говорить, он говорил по своей охоте,
побуждаемый внутренним волнением, интересом к собственным  чувствам.  Макс
только сидел и слушал, только задавал вопросы. Гневная  вспышка  улеглась,
на смену ей пришел страх. Если эта растерянность не пройдет до  того,  как
наступит его час, им и в самом деле придется волоком тащить его  к  стулу.
Нужно было принять решение; чтобы обрести в себе силы пойти самому,  нужно
было спаять все свои  чувства  в  твердую  броню  надежды  или  ненависти.
Середины быть не могло; держаться середины -  значило  жить  и  умереть  в
тумане страха.
   Он висел в пространстве, точно остановившийся маятник,  и  некому  было
толкнуть его вперед или назад, некому было  заставить  его  почувствовать,
что в нем есть что-то ценное или достойное, - некому, кроме  него  самого.
Он провел рукой по глазам в надежде распутать клубок ощущений, трепетавших
в его теле. Он  жил  в  мире  истонченных,  обострившихся  восприятий;  он
чувствовал,  как  движется  время:  темнота  вокруг  дышала,  жила.  А  он
оставался посреди этой темноты,  и  тело  его  жаждало  вновь  насладиться
ощущением передышки, испытанным после разговора с Максом. Он сел на койку,
нужно было как-то ухватить суть.
   Зачем Макс расспрашивал его обо всем этом? Он  знал,  что  Максу  нужно
было собрать побольше фактов для  речи  на  суде,  но  в  то  же  время  в
расспросах Макса  он  почувствовал  такой  интерес  к  его  жизни,  к  его
чувствам, к нему самому, какого до сих пор не встречал нигде. Что  же  это
значило? Может быть, он допустил ошибку? Может быть, он еще раз попался на
удочку? На мгновение ему показалось,  будто  его  захватили  врасплох.  Но
откуда явилась в нем эта уверенность? Он не имел права гордиться, а  между
тем он говорил с Максом как человек, у которого что-то есть за  душой.  Он
сказал Максу, что ему не нужна религия, что он не  хотел  оставаться  там,
где он был. Он не имел права на такие мысли, не имел права забывать о том,
что он скоро должен умереть, что он негр, убийца; не имел  права  забывать
об этом ни на секунду. А он забыл.
   Его вдруг смутила мысль: может ли быть, что, в  конце  концов,  у  всех
людей на свете чувства схожи? Может ли быть, что  в  каждом  из  тех,  что
ненавидят его, есть то же  самое,  что  Макс  разглядел  в  нем;  то,  что
побудило Макса задавать ему все эти  вопросы?  А  какие  у  Макса  причины
помогать ему? Зачем Максу подставлять  себя  под  напор  всей  этой  белой
ненависти ради него? Впервые в жизни  он  почувствовал  себя  на  каком-то
высоком островке чувств, с которого можно было смотреть вдаль и  угадывать
контур неведомых ему человеческих отношений. Что, если эта огромная  белая
глыба ненависти и не глыба вовсе, а живые люди: люди такие же, как он сам,
как Джан, тогда, значит, перед ним открываются вершины надежды, о  которых
он не мог и мечтать, и бездна отчаяния, которой он не в силах измерить.  И
уже нарастал в нем голос сомнения,  предостерегавший  его,  убеждавший  не
обольщаться этим новым,  неизведанным  чувством,  потому  что  оно  только
приведет его в новый тупик, к еще большей ненависти и позору.
   И все-таки он видел и ощущал одну только жизнь,  и  он  знал,  что  эта
жизнь не сон и не мечта, что в жизни ничего, кроме жизни,  нет.  Он  знал,
что не проснется после смерти, чтобы  повздыхать  над  тем,  как  пуста  и
ничтожна была его  мечта.  Жизнь,  которую  он  видел  перед  собой,  была
коротка, и это сознание мучило его. Им вдруг овладело нервное  нетерпение.
Он вскочил и, стоя посреди камеры, попытался со  стороны  увидеть  себя  в
своем отношении к другим людям, на что он никогда не отважился бы  раньше,
потому что слишком страшна была  неотвязчивая  мысль  о  ненависти  людей.
Окрыленный тем новым чувством  собственного  достоинства,  еще  смутным  и
зыбким, которое он обрел в разговоре с Максом, он думал о  том,  что  если
вся дикость и  жестокость  его  поступков,  этот  страх,  и  ненависть,  и
убийство, и бегство,  и  отчаяние  не  помешали  Максу  разглядеть  в  нем
человека, значит, он и на _их_ месте ненавидел бы так же, как сейчас  _он_
ненавидит _их_,  а  _они_  ненавидят  _его_.  В  первый  раз  в  жизни  он
почувствовал почву под ногами, и ему не хотелось ее потерять.
   Он устал, его лихорадило и клонило ко сну, но буря, бушевавшая  в  нем,
не позволяла ему прилечь. Слепые порывы бродили в  нем,  и  разум  пытался
осмыслить их в наглядных внешних образах. Зачем вся эта ненависть и страх?
Он стоял посреди камеры, весь дрожа, и вот из темноты возникло  перед  ним
неясное, расплывчатое видение:  во  все  стороны  тянулась  черная  глухая
тюрьма, разделенная на бесчисленное множество крохотных черных  клеток,  в
которых копошились люди; в каждой клетке был свой кувшин с  водой  и  своя
корка хлеба, и из клетки в  клетку  нельзя  было  переходить,  и  отовсюду
неслись крики, и проклятия, и жалобные стоны, и никто не слышал их, потому
что стены тюрьмы были толсты и вокруг  царил  мрак.  Зачем  же  так  много
клеток в мире? И правда ли это? Ему хотелось  верить,  но  он  боялся.  Не
много ли он берет на себя? Не разразит ли его гром тут же, на месте,  если
хотя бы в мечтах он сочтет себя равным с другими?
   Он с трудом держался на ногах. Он снова присел на край койки.  Как  ему
узнать, верно ли то, что он сейчас почувствовал, чувствуют  ли  другие  то
же? Как узнать правду жизни, когда вот-вот он должен умереть? В темноте он
медленно протянул вперед руки со слегка растопыренными пальцами. Если б он
протянул руки еще дальше и если б его руки были электрическими  проводами,
а сердце - батареей, посылающей в них жизнь и тепло, и если б он  протянул
их сквозь эти каменные стены и коснулся ими других людей и нащупал  другие
руки, соединенные с другими сердцами, - если б он сделал это, почувствовал
ли бы он отклик, толчок? Не то, чтобы он надеялся  согреться  теплом  этих
сердец, так далеко его желания не шли. Но только бы знать, что они здесь и
что есть в них это тепло! Только это, больше ничего;  и  довольно,  больше
чем довольно. В этом соприкосновении, в  этом  ответном  сигнале  были  бы
общность, единение; в нем был  бы  тот  живительный  контакт,  то  чувство
близости с людьми, которого ему не хватало всю жизнь.
   Возник в нем еще один порыв, рожденный мучительной жаждой души, и разум
воплотил его в образе ослепительно яркого солнца, льющего теплые  лучи  на
землю; а на земле стоит он сам в большой толпе людей, белых  и  черных,  и
всяких людей, и под лучами солнца тают все  различия  в  цвете  кожи  и  в
одежде, а что есть лучшего и общего у всех, тянется вверх, к солнцу...
   Он вытянулся во весь рост на койке и застонал. Может быть, глупо думать
обо всем этом? Может быть, только страх и  слабость  породили  в  нем  эти
желания теперь, накануне смерти? Неужели то, что проникло так глубоко, так
захватило его всего, вдруг окажется ложным? Можно  ли  довериться  голому,
инстинктивному чувству? Но он должен довериться ему: ведь мог  же  он  всю
свою жизнь инстинктивно ненавидеть? Почему же ему не принять _это_? Что ж,
он убил Мэри и Бесси, принес горе матери, брату, сестре,  навлек  на  себя
страшную тень электрического стула, только чтобы узнать _это_? Значит, все
время он был слеп? Но теперь уже нельзя было ответить на этот вопрос. Было
слишком поздно...
   Смерть не страшила бы его, если б можно было прежде узнать, что все это
значит, что такое он сам среди других людей и что такое земля, на  которой
он живет. Может быть, здесь идет  какая-то  борьба,  в  которой  принимают
участие все, и только он проглядел ее? А если он ее проглядел, не белые ли
виноваты в том? Но тогда, значит, все  равно  они  заслуживают  ненависти.
Может быть. Но он теперь не думал о ненависти к белым. Он скоро должен был
умереть. Важнее было  узнать,  что  означает  это  новое  волнение,  новая
радость, новый жар в крови.
   Он вдруг почувствовал, что хочет жить, - не кары за  свое  преступление
избежать, но жить для того, чтобы узнать, чтобы проверить,  чтобы  глубоко
почувствовать это все; и уж если умереть, то умереть с этим  чувством.  Он
понимал, что все пропало, если он не успеет почувствовать это  всем  своим
существом, узнать наверняка. Но теперь уже ничего  не  поделаешь.  Слишком
поздно...
   Он поднес руки к лицу, дотронулся до дрожащих  губ.  Нет...  Нет...  Он
бросился к двери, горячими руками ухватил холодные стальные  прутья,  сжал
их крепко, изо всех сил. Его лицо приникло к решетке, и  он  почувствовал,
что по щекам текут слезы. На мокрых губах ощущался соленый вкус.  Он  упал
на колени и зарыдал: "Я не хочу умирать... Я не хочу умирать..."
   Заседание обвинительной  камеры  и  подтверждение  вердикта  присяжных,
разбор заявления о невиновности в  предумышленном  убийстве  и  решение  о
передаче дела в суд - все это заняло меньше недели, и в конце этой недели,
хмурым, бессолнечным утром  Биггер  лежал  на  своей  койке  и  безучастно
смотрел на черные стальные прутья тюремной решетки.
   Через час его поведут в судебный зал, и там он услышит,  жить  ему  или
умереть, и если умереть, то когда. Но даже сейчас, на пороге суда, смутное
желание овладеть истиной, которую приоткрыл ему Макс, не ослабевало в нем.
Он чувствовал, что _должен_ ею овладеть... Как ему предстать  перед  судом
белых людей, не имея ничего, что поддержало бы его? С того  вечера,  когда
он один стоял здесь, посреди  камеры,  весь  во  власти  магической  силы,
которую разговор с Максом пробудил в нем, он стал еще более  уязвимым  для
обжигающего дыхания ненависти.
   Были минуты, когда он с горечью думал о том, что лучше бы ему не видеть
этих новых горизонтов, лучше бы он мог снова спрятаться за свою завесу. Но
это теперь было  невозможно.  Его  выманили  на  открытое  пространство  и
одолели,  одолели  вдвойне:  во-первых,  посадили  в  тюрьму  как  убийцу,
во-вторых, лишили внутренней опоры, необходимой,  чтобы  твердо  пойти  на
смерть.
   Стремясь  вернуть  себе  эту  минуту  душевного  подъема,  он   пытался
возобновить разговор с Максом, но Максу было некогда, он готовился к своей
защитительной речи, чтобы спасти его, Биггера, жизнь. А  Биггеру  хотелось
самому спасти свою жизнь. Но он знал, что при первой попытке выразить свои
чувства в словах язык перестанет повиноваться ему.  Много  раз,  оставшись
один после ухода Макса, он возвращался к  мучительной  мысли  о  том,  что
должны же быть где-то слова, одинаково понятные и  ему  и  другим,  слова,
которые заронили бы в других искру бушевавшего в нем огня...
   Он теперь смотрел на мир и на окружавших людей двойным взглядом:  видел
смерть, образ электрического стула,  на  котором  он  сидит,  прикрученный
ремнями, и ждет, когда проникнет в его тело смертельный ток;  и  в  то  же
время, прозревая жизнь, видел себя затерявшимся в несметной людской толпе,
растворившимся в  потоке  чужих  жизней,  чтобы  возродиться  обновленным,
забывшим страх. Но покуда только  картина  смерти  была  реальной;  только
неослабная ненависть ясно читалась на белых лицах;  только  мрак  тюремной
камеры, долгие часы одиночества, холодные стальные прутья оставались и  не
исчезали.
   Неужели в своем стремлении поверить в новый образ мира он свалял дурака
и безрассудно нагромоздил ужас на ужас? Разве старое чувство ненависти  не
защищало  его  лучше,  чем  эта  мучительная  неуверенность?  Может  быть,
призрачная надежда обманула его? На скольких же фронтах может одновременно
биться человек? Может ли он вести борьбу не только вне, но и внутри  себя?
Он чувствовал, что нельзя бороться за свою  жизнь,  не  победив  прежде  в
другой, внутренней борьбе.
   Приходили к нему мать, Вера и Бэдди, и он опять лгал им,  говорил,  что
молился, что примирился с миром и с людьми. Но эта ложь только  усилила  в
нем стыд за себя и ненависть к ним, ему было больно, потому  что  он  и  в
самом деле жаждал той уверенности, которой проникнуты были речи и  молитвы
матери, но не мог обрести ее на условиях, казавшихся ему  единственными  и
непременными. После их ухода он просил Макса  больше  не  допускать  их  к
нему.
   За несколько минут до начала суда в его камеру вошел сторож и  дал  ему
газету.
   - Твой адвокат прислал, - сказал сторож выходя.
   Он развернул "Трибюн", и сразу ему в глаза бросился заголовок:  ПРОЦЕСС
НЕГРА-УБИЙЦЫ ПОД ОХРАНОЙ ВОЙСК. Войск? Он наклонился  вперед  и  прочитал:
НАСИЛЬНИКА ЗАЩИЩАЮТ ОТ СТИХИЙНОЙ РАСПРАВЫ. Он пробежал весь столбец:

   "Как передавали сегодня утром из Спрингфилда, столицы штата, губернатор
Х.М.О'Дорси, опасаясь  стихийных  проявлений  чувств  толпы,  распорядился
вызвать  два  полка  Национальной  гвардии   Иллинойса   для   поддержания
общественного порядка во время процесса негра Биггера Томаса, насильника и
убийцы".

   Перед  его  глазами  мелькали  фразы:  "всеобщее  негодование  растет",
"общественное мнение требует смертной  казни",  "опасаются  беспорядков  в
негритянских кварталах", "напряженная атмосфера в городе".
   Биггер вздохнул  и  устремил  глаза  в  пространство.  Гот  его  слегка
открылся, и он медленно покачал головой. Как глупо было  прислушиваться  к
словам Макса о спасении его жизни!  Обманчивая  надежда  только  усугубила
весь ужас близкого конца. Разве он не знал, что голос ненависти звучал еще
задолго до того, как он родился, и будет звучать, когда он давно уже будет
мертв?
   Он снова стал читать, выхватывая отдельные  фразы:  "чернокожий  убийца
отлично понимает, что  ему  грозит  электрический  стул",  "большую  часть
времени проводит за чтением газетных отчетов о  своем  преступлении  и  за
роскошными   трапезами,   которые   обеспечивает    ему    щедрость    его
коммунистических  друзей",  "убийца   замкнут   и   неразговорчив",   "мэр
превозносит  отвагу  полицейских",   "против   убийцы   собрано   огромное
количество неопровержимых улик".
   Дальше говорилось:

   "По  поводу  умственных  способностей  негра  д-р  Кальвин  Г.Робинсон,
штатный эксперт-психиатр департамента полиции, заявил  следующее:  "Томас,
несомненно, гораздо более хитер и сообразителен, чем кажется. Его  попытка
переложить ответственность за убийство и шантажное письмо на  коммунистов,
а также упорство, с которым он отрицает факт изнасилования белой  девушки,
заставляют предполагать другие, еще не раскрытые преступления".
   Университетские  авторитеты  по  вопросам  психологии  указывают,   что
мужчинам-неграм свойственно повышенное половое влечение к женщинам с белой
кожей. "Для них, - сказал нам сегодня один профессор, не пожелавший, чтобы
его имя упоминалось в связи с процессом, - белые женщины  привлекательнее,
чем женщины их расы. Зачастую они просто не в силах совладать с собой".
   Говорят, что Борис А.Макс, коммунист-адвокат, защищающий  негра,  будет
отрицать виновность своего клиента и настаивать на длительном  процессе  с
участием  присяжных,  надеясь  таким  путем   легче   добиться   смягчения
приговора".

   Биггер бросил газету, вытянулся на койке и закрыл  глаза.  Все  то  же,
опять все то же. Не стоит и читать.
   - Биггер!
   У решетки стоял Макс. Сторож отомкнул дверь, и Макс вошел.
   - Ну, Биггер, как вы себя чувствуете?
   - Да ничего, мистер Макс, - пробормотал он.
   - Суд сейчас начинается.
   Биггер встал и безучастно огляделся по сторонам.
   - Вы готовы?
   - Да, - Биггер вздохнул. - Да, я готов.
   - Биггер, голубчик. Не надо нервничать. Возьмите себя в руки.
   - Я буду сидеть близко от вас?
   - Ну конечно. За одним столом. Я буду там все время, с начала до конца.
Вам нечего бояться.
   Сторож  вывел  его  из  камеры.  По  всей  длине   коридора   шпалерами
выстроились полисмены. Было тихо. Его поставили между двумя полисменами  и
приковали его руки к их рукам. Из-за стальных  решеток  смотрели  на  него
белые и черные лица.  Почти  не  сгибая  колен,  он  зашагал  между  двумя
полисменами; шесть полисменов шли впереди, а сзади слышен  был  топот  еще
многих ног. Они вошли в лифт, который спустил их в подвальный этаж.  Потом
они долго шли длинным и узким подземным туннелем, их шаги гулко отдавались
в тишине. Они вошли в другой лифт, поднялись наверх и вступили  в  широкий
коридор, битком набитый полицией и  возбужденными  зрителями.  Они  прошли
мимо окна, и перед Биггером мелькнуло море голов, черневшее за  сомкнутыми
рядами одетых в хаки солдат. Вот они, войска и толпа, о которых говорилось
в газете.
   Его привели в небольшую комнату. Макс стоял у стола. Наручники сняли, и
Биггер опустился на стул; по бокам встали полисмены. Макс ласково  положил
правую руку на колено Биггеру.
   - Осталось несколько минут, - сказал Макс.
   - Да, - сказал  Биггер.  Его  глаза  были  полузакрыты,  голова  слегка
наклонена набок, и взгляд устремлен в какую-то точку позади Макса.
   - Ну так, - сказал Макс. - Поправьте галстук, Биггер.
   Биггер рассеянно подтянул узел галстука.
   - Вот что, вам, может быть, придется сказать два-три слова...
   - Там? На суде?
   - Да, но я...
   Глаза Биггера стали круглыми от страха.
   - Нет!
   - Голубчик мой, так надо...
   - Не буду ничего говорить!
   - Я хочу спасти вам жизнь, Биггер...
   Нервы Биггера сдали, он  заговорил  прерывающимся,  почти  истерическим
голосом:
   - Меня _убьют_! Вы сами знаете, все равно меня убьют...
   - Биггер, вы _должны_ будете сказать. Погодите, выслушайте меня...
   - А нельзя так устроить, чтоб мне не надо было говорить?
   - Всего два слова. Когда  судья  спросит  вас,  признаете  ли  вы  себя
виновным, вы скажете: да, признаю.
   - Мне придется встать?
   - Да.
   - Я не хочу!
   - Неужели вы не понимаете, что я стараюсь спасти вам жизнь? Помогите же
мне хоть немножко...
   - Мне все равно. И вы ничего не спасете.
   - Вы не должны так думать...
   - А я не могу иначе.
   - Еще одно. Зал будет полон  публики.  Идите  прямо  на  свое  место  и
садитесь. Я буду рядом. И пусть судья видит, что вы отдаете себе отчет  во
всем, что происходит.
   - Только бы мать не пришла.
   - Я просил ее прийти. Я хочу, чтобы судья видел ее, - сказал Макс.
   - Тяжело ей будет.
   - Это все делается ради вас, Биггер.
   - Да, только я, верно, не стою этого.
   - Тут дело уже не только в вас  самих,  Биггер.  Все  негры  Америки  в
известном смысле стоят сегодня перед судом.
   - И все равно меня убьют.
   - Не убьют, если мы будем бороться. Если я расскажу им про вашу жизнь.
   К Максу подошел полисмен, легонько тронул его за плечо и сказал:
   - Судья ждет.
   - Сейчас, - сказал Макс. - Вставайте, Биггер. Идем. И выше голову.
   Они встали, и полисмены окружили  их.  Шагая  рядом  с  Максом,  Биггер
миновал коридор и вошел в открытую  дверь.  Он  увидел  огромную  комнату,
полную народа. Потом он увидел, небольшую кучку  черных  лиц  в  углу,  за
перегородкой. Гул голосов наполнил его уши. Двое  полисменов  расталкивали
толпу, освобождая проход для Макса и  Биггера.  Биггер  подвигался  вперед
медленно, чувствуя руку Макса, придерживающего его за рукав. Они прошли  в
глубину.
   - Садитесь, - шепнул Макс.
   Биггер сел, и тотчас же вспыхнули слепящим светом серебряные  лампочки,
его опять снимали. Напряжение в его душе и теле было  так  велико,  что  у
него дрожали губы. Он не знал, куда девать руки; он хотел  засунуть  их  в
карманы пиджака, но это требовало усилий и привлекло бы к  нему  внимание.
Он положил руки на колени, ладонями вверх.  Началось  долгое,  томительное
ожидание. Гул голосов не умолкал. Желтоватые солнечные лучи падали  сквозь
высокие окна, прорезая воздух.
   Он осторожно огляделся. Да, вон там его мать, и  сестра,  и  брат;  они
смотрят прямо на  него.  Многие  из  его  старых  товарищей  тоже  тут.  И
учительница из школы, где он учился, даже две учительницы. А  вот  Джо,  и
Джек, и Гэс, и Док.  Биггер  опустил  глаза.  Все  это  люди,  которых  он
когда-то дразнил, задирал, которым он бросал вызов. А теперь вот он  сидит
тут перед ними, и они разглядывают его. Они чувствуют, что они были правы,
а  он  не  прав.  Знакомое  чувство  горячего  удушья  возникло  в  груди,
подступило к горлу. Пристрелили бы они его сразу, и делу конец. Все  равно
ведь убьют, зачем же еще заставлять терпеть все  это.  Тут  он  вздрогнул,
услышав стук по деревянному столу и зычный бас:
   - Суд идет, прошу встать...
   Все встали. Биггер почувствовал прикосновение руки Макса и тоже встал с
ним рядом. Высокий мертвенно-бледный человек в длинной черной мантии вошел
в боковую дверь и сел на возвышении, похожем на кафедру или  трибуну.  Это
судья, подумал Биггер, опускаясь на свое место.
   - Слушайте, слушайте... - снова раздался зычный голос. Биггер улавливал
обрывки фраз: - ...Уголовный суд округа Кук...  приступая  к  заседанию...
после перерыва... под председательством достопочтенного  верховного  судьи
Алвина С.Хэнли...
   Биггер увидел, как судья взглянул сначала на Бэкли, потом на него и  на
Макса. Бэкли встал и подошел к возвышению, на котором стояло кресло судьи.
Макс тоже встал и вышел вперед. С минуту они  тихо  говорили  о  чем-то  с
судьей, потом оба вернулись на свои  места.  Человек,  сидевший  у  самого
возвышения, встал, держа перед собой длинный лист бумаги, и начал  читать,
но так гнусаво и невнятно, что Биггер разбирал только отдельные слова.
   - ...слушается дело номер 666-983...  граждане  штата  Иллинойс  против
Биггера Томаса...  Члены  обвинительной  камеры  округа  Кук,  намеченные,
избранные  и  приведенные  к  присяге  должным  образом,  установили,  что
названный Биггер Томас учинил  насилие  и  членовредительство...  удушение
приложением рук... тело уничтожил, предав таковое огню  в  топке  парового
отопления... с помощью ножа, а также топора голову отделил от  туловища...
описанное учинено над девицей Мэри Долтон и, согласно смыслу  существующих
законных  установлений,  является  преступлением  против   достоинства   и
неприкосновенности граждан штата Иллинойс.
   Имя Биггера произносилось снова  и  снова,  и  ему  казалось,  что  его
затянуло в большую и  сложную  машину,  растирающую  в  порошок  все,  что
попадает между ее валами. Снова и снова читали о том, что он убил  Мэри  и
Бесси; что он отрубил Мэри голову; что он размозжил Бесси череп  кирпичом;
что он изнасиловал Бесси и Мэри; что он сжег тело Мэри в топке котла;  что
он сбросил Бесси с третьего этажа и дал ей  замерзнуть  насмерть;  что  он
находился в доме Долтонов все время, пока тело  Мэри  горело  в  топке,  и
прислал ее  родителям  письмо  с  требованием  денег.  Когда  чтение  было
окончено, удивленный вздох пронесся по залу суда, и Биггер увидел, как все
лица повернулись к нему. Судья постучал, призывая к порядку, и спросил:
   - Имеет ли подсудимый что-либо  заявить  по  настоящему  обвинительному
заключению?
   Макс поднялся:
   - Да, ваша честь. Подсудимый Биггер Томас признает себя виновным.
   Тотчас ж