Ксавье. -- По-моему, в Мартиге, где людям так тесно в ветхих домах и узких улочках, где непрестанно громыхают грузовики, где местных захлестнула толпа иностранцев со всего света, -- которых привлекают здешние крекинг-установки и трубчатые печи, как путников в пустыне -- мираж, словно в фокусе отразились тревоги нашего времени. Не испытывали ли вы ощущения, что вас как бы и нет, что действительность вас обогнала, забыла на обочине дороги, бросила одну в толпе? -- Да, -- отвечает Мари почти про себя. Она слушает Ксавье, Он говорит, рассуждает, анализирует, и она начинает понимать, почему ей и большинству ее знакомых так тяжко жить, почему разрушается ее семейный очаг. "Одна в толпе". Тысячи тысяч таких одиночеств слагаются в огромное общее одиночество ничем не связанных друг с другом людей, которые, сидя у телевизоров, поглощают одну и ту же духовную пищу. С тех пор как телевидение вошло в ее быт, реакции Мари частично определяются им. Людям очень редко удается выразить свою внутреннюю сущность. Человек не в силах по-настоящему проявить себя ни когда он преодолевает тяготы жизни, ни когда, вырвавшись из заводских стен, из тесного жилья, освободившись от повседневных забот, удирает в конце недели на переполненные пляжи или на базы зимнего спорта -- всюду, даже на забитых автомобилями дорогах, он ощущает все ту же усталость и скуку. В словах Ксавье -- они кажутся ей немного учеными -- находит Мари объяснение тому чувству, что гнало ее в тот вечер по городу, зажатому, как кольцом, каруселью мчащихся одна за другой машин. -- Здесь всюду видишь анахронизмы и противоречия. Мы присутствуем при столкновении прошлого, все еще цепляющегося за древние камни в бесплодных усилиях приспособиться, и настоящего зарева пожара, которое нефтеочистительные заводы отбрасывают по вечерам на гладь залива. Промышленность, прогресс, наука покушаются на пространство и опережают время. Никогда еще человек не располагал столькими средствами для достижения счастья, никогда не имел такой возможности утолить свою жажду наслаждений и комфорта, и никогда ему не было так трудно достичь счастья. Порой у меня такое впечатление, что все мы набились в поезд, который мчится на полной скорости и никогда не останавливается на станции, где нам бы хотелось сойти. Но я докучаю вам своей обывательской философией. -- Нет, вы правы. Я это часто ощущаю сама. Вот, например, постоишь минутку на новом мосту, и чувствуешь себя не то как лист на ветру, не то как узник в камере, где стены из автомобильных кузовов... -- И вдруг в тебе что-то дрогнет, -- неожиданно подхватывает Ксавье. -- Оттого ли, что пляж бледнее, море зеленее, а солнце нежнее обычного, но только внутри вдруг что-то дрогнет. Мари чувствует, что он близок к признанию. Фразы обвивают ее, обнимают, как руки, раздувают еще не угасший внутренний огонь. Она не хочет. Она наклоняется за Ивом и прижимает его к груди. -- Да, -- повторяет он, -- что-то дрогнет... Стараясь прогнать теснящиеся в нем мысли, что так и рвутся наружу, Ксавье спрашивает: -- Еще немного виски? -- Пожалуй. Мари отвечает машинально, только бы уйти от опасных объяснений. За полуприкрытыми ставнями угасает солнце. Ксавье наливает виски, добавляет содовой, протягивает ей стакан. -- Вы любите музыку? -- Да, мосье, хотя я и плохо в ней разбираюсь. -- Хотите послушать пластинку? Например, "Море"... Она не отвечает. -- ...Дебюсси. Мари погружается в музыку всем существом. Теории она не знает, но зато полностью отдается гармонии, проникается ею. Она воспринимает музыку не столько на слух, сколько телом, всеми обостренными чуть не до боли чувствами. Ксавье смотрит на взволнованное, напряженное лицо Мари. -- До чего же красиво, -- говорит она, когда затихают последние звуки. -- Я в музыке полный профан и не способна объяснить услышанное. И все же я очень люблю музыкальные передачи по телевизору, которые ведет Бернар Гавоти. У меня есть четыре-пять пластинок. Хотелось бы иметь больше. Но муж предпочитает певцов... Здесь слышится море, волны, которые вздымаются, сталкиваются, разбиваются с силой о скалы и стихают, ветер, что дует над морем... У меня такое чувство, будто я сама это море, но в то же время я лежу на скалах под солнцем и меня омывают волны... Она умолкает, сама удивляясь пространности своей речи и тому, что лицо учителя опять стало мечтательным и серьезным, как тогда, когда они вместе купались. И у него такая же натянутая, защитная улыбка. -- Напротив, вы прекрасно все понимаете, -- говорит он. -- А знаете, Дебюсси так и назвал три части своего сочинения: "На море с зари до полудня", "Игра волн", "Разговор ветра с морем". -- Я этого не знала. Я, наверное, даже имени Дебюсси не слышала. Я простая женщина, откуда у меня свободное время -- с тремя-то детьми на руках. Мари кажется, что она вышла из-под власти чар, но Ксавье продолжает: -- Для Дебюсси море, нежное и бурное, с рифами и тихими заводями, -- отраженье страстей и человеческих чувств. "Ох, кажется, я становлюсь педагогом, -- думает он. -- Чертов учителишка..." -- Мне думается, Дебюсси написал "Море" на берегу океана, хотя некоторые утверждают, что он никогда не видал его. Однако неподалеку отсюда есть уголок, где я пережил, как мне кажется, то же самое, что и он. -- Карро, -- говорит Мари. -- Именно о нем я сейчас вспомнила. Говорят, это уголок Бретани, занесенный на Средиземное море. Вам нравится Карро? -- Да, очень... Если бы я осмелился... Едва она произнесла название Карро, как ощутила терпкий аромат водорослей на скалах Арнетта, захлестываемых зелеными пенистыми волнами. -- Если б я осмелился, я предложил бы вам съездить в Карро в ближайшие дни. -- В воскресенье, если хотите... Надеюсь, муж будет свободен и поедет с нами. -- Мне бы очень хотелось. Мари и Ксавье в равной мере совершенно искренни. Иногда лжешь самому себе, чтобы считать, что твоя совесть чиста. "Вот ваша подруга умеет жить!" Жизель и Мари смеются над шутками двух марсельских студентов, приехавших на каникулы в Круа-Сент. Все четверо познакомились в Гранд-Юи на качелях, с бешеной скоростью вертящихся вокруг оси. Сейчас они сидят в автомобильчиках "автодрома" -- Мари с дружком напротив Жизели и ее парня. На предельной скорости следящая штанга вибрирует, завывает ветер, серый тент падает -- и автодром внезапно оглашают испуганные крики и истерический смех. Молодой человек, которому Мари доверчиво дала руку, едва тент погружает их в полутьму, торопится воспользоваться подвернувшимся случаем. Мари его отталкивает. Когда тент поднимается вновь и автокары замедляют бег, он кивает на Жизель, прильнувшую к своему спутнику: -- Вот ваша подруга умеет жить. С седьмого этажа, где живет Ксавье, спускается лифт. Его слегка раскачивает в шахте. Но не так, как карусель... Им было семнадцать. Жизель позволяла все. Мари же всегда была недотрогой. Покатавшись в автомобильчиках, они пошли в лабиринт -- и движущийся тротуар увлек их в темноту, населенную веселыми призраками, которые взмахивали, крыльями, вздыхали, шаловливо хватали за руки. Жизель хохотала до упаду и с визгом бросалась парню в объятия. Сопротивление Мари на какую-то минутку ослабло, но она тут же взбунтовалась. Молодой человек ей не был противен, однако природная стыдливость и боязнь потерять себя взяли верх. Конец дня прошел уныло. Студент -- кавалер Мари -- под каким-то предлогом улизнул. И Мари провела вечер как нельзя более глупо: глядела, как Жизель и ее молодой человек распаляют друг друга. Их роман, украшенный бесконечными выдумками и капризами Жизель, продолжался все студенческие каникулы. И пока машина Мари, как и прочие, едва-едва ползет по мосту Феррьер, в голове ее кружатся карусели. Да, уж она-то прекрасно знает, что Жизель бы не устояла, уж она-то эти нежные, тихие отношения быстро превратила бы в горячечный приступ страсти. На пороге своей квартиры Ксавье протянул Мари руки. Она притворилась, будто не видит этого жеста. Она все еще страшится прикосновений. Бежит от себя. Пытается себя обмануть. Она даже и в мыслях не хочет поддаться любопытству, опасаясь, что оно слишком далеко ее заведет. Карусели кружатся, как и машины, из которых одни сворачивают с моста налево, к шоссе на Фос и на Пор-де-Бук, другие -- направо, к городскому саду и пляжу, покрытому водорослями, почерневшими от дегтя и нефтяных отбросов. Ксавье и Мари стояли лицом к лицу, в метре друг от друга, и это расстояние разъединяло и объединяло их. Они очнулись одновременно. Мари подтолкнула детей к кабине лифта. Ксавье закрыл дверь квартиры. Мотороллер мерно катит вдоль самой обочины. Луи обдувает ветром от обгоняющих его машин. Свет встречных фар вырывает его из мрака. Сегодня вечером он опять не сумел отказаться от партии в карты. Когда он приезжает домой, кадры тележурнала бегут по экрану, перед которым уже сидят Мари и Симона. Жан-Жак читает на кухне. Он едва поднимает голову, когда входит отец. -- Здравствуй, пап, -- громко поздоровалась Симона. Мари промолчала. Прибор Луи стоит на столе. -- Наверное, еще не остыло, -- сказала Мари. -- Положи себе сам. Он садится и принимается есть. -- Ма, а ма, -- кричит Жан-Жак, -- знаешь, как бы тебя звали в древнем Риме? -- Нет... -- Матрона... -- Очень мило! -- Слушай, слушай. Гражданское состояние женщины, в обязанность которой входило выйти замуж и родить детей, обозначалось так: puella -- девочка, virgo -- девушка, uxor -- жена, matrona -- мать семейства... -- Ладно, я матрона. -- Нет... Слушай дальше: в принципе женщине отводится второстепенная роль. Она уходит из-под власти отца, чтобы оказаться во власти мужа, такого же строгого к ней, как и к своим, большей частью многочисленным, детям. И все-таки мать семейства -- mater familias, matrona -- почитается, как хранительница семейного очага. И хоть в законе это и не было оговорено, ее влияние на всякие постановления о семье начало сказываться в Риме очень рано. -- А папа, кто он? -- спрашивает Симона. -- Погоди: puer -- с семи лет до семнадцати, это я, adulescens -- с семнадцати до тридцати, juvenis -- с тридцати до сорока шести, senior -- с сорока шести до шестидесяти... Он -- juvenis... Разговор Жан-Жака с Мари, налагаясь на голос комментатора, монотонно перечисляющего цифры, напоминает игру в чехарду -- одна фраза перепрыгивает через другую. Луи уже не понимает, что же он слышит -- слова, похожие на непонятный ему ребус, которые читает сын, или голос из телевизора. Луи уже забыл, что собирался сегодня приласкать Мари, -- ему хочется одного: уйти к себе в спальню, закрыть дверь, уснуть и не слышать домашнего шума, грохота стройки, не ощущать головной боли, словно молотом бьющей в виски. Ему уже окончательно ясно -- он в своем доме чужой. -- Как ты думаешь, Жан-Жак, Фидель Кастро прочел все свои книги, а? -- спрашивает Симона. -- Еще бы... Ведь он такой умный. Луи улавливает имя Фиделя Кастро, но не понимает, что под ним кроется. -- При чем тут Фидель Кастро? -- Это мой прошлогодний учитель. Мы ходили к нему днем в гости. -- Кто вы? -- Все: мама, Симона, Ив, я... -- Что ты болтаешь? -- Кстати, -- вмешивается Мари, не двигаясь с места, -- чем ты занят в воскресенье? -- Ты же знаешь, работаю в Жиньяке. -- А освободиться бы ты не смог? -- Нет. Надо закончить до дождей. А в чем дело? -- Ты бы с нами поехал. -- Куда это? -- В Карро, с учителем Жан-Жака. -- Мы его прозвали Фидель Кастро, потому что у него борода, -- объясняет Симона. -- С кем, с кем? -- С учителем Жан-Жака. Мы встретили его в Куронне. Он подарил малышу эту книгу. -- И ты была у него дома? -- Да, с ребятами. Треск позывных наполняет квартиру. Рев голосов сливается с криками толпы, размахивающей на экране плакатами: "Давай, Дакс..." -- Алло, вы меня слышите, говорит Сент-Аман. Жан-Жак сел рядом с матерью и сестрой. -- Что все это значит? -- спрашивает Луи. -- Это финал футбольного междугородного матча, -- отвечает Жан-Жак. -- Дакс против Сент-Амана. -- Да, нет, Мари, что за учитель, объясни-ка. -- Алло, Леон Зитрон, вы меня слышите, алло, Леон Зитрон в Даксе... Дакс... вы меня слышите... Дакс меня не слышит. -- Я спрашиваю, что за учитель, Мари! -- Алло, Ги Люкс, я вас плохо слышу... Теперь, кажется, лучше. -- Я же тебе сказала, тот учитель, который преподавал у Жан-Жака в шестом. -- Леон Зитрон, как у вас там, в Даксе? Вас слушаем, Леон Зитрон. -- Как его зовут? -- Ксавье... -- Здесь, в Даксе, царит необыкновенное оживление. Весь город на стадионе -- шум, пестрота, все возбуждены. Собралось по меньшей мере шесть тысяч человек... -- Как? -- Ксавье Марфон. Я несколько раз видела его в лицее в прошлом году, когда ходила справляться об отметках Жан-Жака. -- А вот и мэр Дакса... Господин мэр, вы, разумеется, верите в победу Дакса... Луи не слышит и половины того, что говорит Мари. Толпа, точно жгут, обвивает арену, все машут руками. Слово предоставляют какому-то самодовольному типу. "Ксавье". Мари ощущает прилив нежности, произнеся наконец это имя. Она бессознательно медлила с ответом. Мари сказала мужу не всю правду и втайне рада, что он занят в воскресенье. Треск и миганье на экране, выкрики, взрывы хлопушек, комментарии, которых она не слушает, -- все это только усиливает неразбериху в ее мыслях. "Ксавье... matrona..." Смешно. Рассуждения Жан-Жака ее рассердили... "Ты воображаешь себя еще молодой... матрона... о чем ты думаешь?" Но ведь между ней и Ксавье ничего нет. И ничего не может быть. Луи зацепился за слово "учитель". Это утешительно. Он представляет себе старого господина с бородкой клинышком. -- Спасибо, господин мэр... Вам предоставляется слово, Ги Люкс. -- Алло, Леон, последний вопрос, прежде чем вы передадите слово Сент-Аману: Рири, будет ли присутствовать знаменитый Рири? -- Да, вот и он сам. На переднем плане появляется невысокий, седой мужчина со счастливой хитроватой улыбкой. -- Спасибо, Леон Зитрон. Вопли стихают, на экране -- мельканье: трансляцию с Дакса переключают на Сент-Аман; оттуда тоже несутся крики. -- Сент-Аман ничуть не уступает Даксу в энтузиазме, и, конечно же, на стадионе присутствует Йойо, популярный мэр Сент-Амана... Рядом с ним Симона Гарнье. Предоставляем вам слово, Симона Гарнье. -- Что ты говоришь, Луи? Такой оглушительный шум, что я тебя не слышу. Шел бы ты лучше смотреть передачу и погасил свет на кухне. Луи запивает еду большим стаканом вина. Он садится между Симоной и Мари. На языке у него вертится масса вопросов. Приходят соседи и, тихонько извинившись за опоздание, усаживаются перед телевизором -- мужчина, женщина, пятнадцатилетний мальчик. Начинается футбол, все сосредоточиваются на игре... "Дакс выиграл у Сент-Амана..." Завывания, аплодисменты, свистки, улюлюканье толпы превращают шуточные игрища в местную Илиаду, чьи герои оспаривают славу, бегая в мешках, перетягивая канат и разыгрывая пародию на корриду. И все это в полумраке гостиной отражает экран. Здесь болеют кто за кого. Поругивают толстяка Зитрона или уродца Ги Люкса. Восхищаются милашкой Симоной Гарнье... Луи чуть не разругался с соседом из-за спорного гола. Мари еле их усмирила. Последняя вспышка фейерверка "Toros de fuegas" [Комическая коррида "Огненный бык" (испан.)], и на экране проходят заключительные титры с именами. -- Чем мне вас угостить? -- спрашивает Мари. -- Ради бога не беспокойтесь... Хватит того, что мы вам надоедаем. -- О чем вы говорите... Чуточку виноградной настойки? Маминого приготовления. -- Как ваша мама, здорова? -- Да. -- Разве что с наперсток. Завтра рано вставать. -- Вкуснятина, -- говорит сосед, прищелкивая языком. -- Да вы садитесь. -- Нет, нет, пора отчаливать. Луи сидел, расставив ноги; на него опять навалилась усталость. -- Здорово все-таки, когда есть телевизор... Нам бы тоже не мешало завести. -- Ну что, Луи, работы как всегда хватает? -- Хватает, хватает. -- Без дела жить -- только небо коптить. -- Говорят. Короткие фразы перемежаются небольшими паузами и покачиваниями головой. Парнишка зевает. -- Вы недурно загорели, мадам Люнелли. Все еще ездите на пляж? -- Да, пока погода держится... Дети... -- Извините, -- говорит Луи, -- но я совсем раскис. Пойду-ка спать. -- Ребята тоже, -- спохватывается Мари. -- Симона, Жан-Жак, марш в постель! -- Мы пошли... Спасибо... До свиданья... -- Ты идешь, Мари? -- Погоди. Мне надо вымыть посуду. От приторно-сладкой настойки у Луи слипаются губы. Как и каждый вечер, он засыпает с горьким вкусом во рту. -- Правда, хороша? Луи оборачивается, оторванный от созерцания гипсовой статуи; его паломничества к ней стали теперь ежедневными. "На тебе, -- думает он, -- учитель!" Прямо на земле, за кустом, сидит человек с бородкой клинышком и в соломенной шляпе. Он встает и подходит к Луи. -- Ах, хороша! Я рад, что вы любуетесь ею. Смотрите, смотрите. Я разыскивал ее долгие годы. На днях был в Эксе, в кафе "Два мальчика", а там один человек со смехом рассказывал, какой переполох поднялся на стройке, когда в земле обнаружили женскую статую. И едва он сказал, где ее нашли, как я понял -- это она. -- Она? -- Да, Мари. -- Мари? Что вы болтаете? -- Мари Беррская. У вас есть минутка времени? -- Есть. -- Так слушайте. Потом сможете подтвердить, что я совершил открытие... В 1520 году молодой человек прогуливался верхом по лесам, окружающим Беррский залив, -- и вдруг эта удивительная встреча... Сосны спускались с холмов к спокойным и ленивым волнам. Небольшие бухточки размывали тенистый берег, и вода там была светлой и чистой, как в роднике. Наш герой ехал по извилистому краю залива дорогой, вившейся между деревьями и колючим древовидным кустарником, где сквозь просветы в зелени виднелось небо и море. Вы знаете историю про то, как Одиссей, попав в страну феаков, уснул голым на берегу моря, и его разбудила стайка девушек, среди которых была красавица Навсикая? -- Нет, не знаю. -- Неважно, тем более что наш молодой человек не уснул, да и голым он не был. Все это чрезвычайно смешно! Человек разражается смехом. Он наклоняется и гладит статую рукой. -- Ах, дорогой мой, конечно же, это она... Какие дивные линии у этого мрамора. -- Это не мрамор, а гипс. -- Ну-ну. Так на чем же я остановился? Ах да... Наш всадник задерживается перед одним из этих просветов в зелени, над заливчиком с зеленоватой водой и мелким песком. И что же он видит? А ну, отгадайте! Что он видит? -- Не знаю. -- Он ничего не видит по той простой причине, что там нет ни одной живой души. Вы разочарованы. Вы ожидали, что он обнаружит стайку нагих девушек, купающихся в заливе или резвившихся на пляже, и среди них Мари Беррскую. Вы ошиблись. На самом деле... Человечек подходит вплотную к Луи. -- Дерни за бородку раз, дерни за бородку два -- и тебе откроется правда. -- Я пошел... До свиданья. Луи пятится назад. Человечек за ним. -- Нет, погодите... вы будете свидетелем. У него крепкая хватка, и Луи тщетно пытается вырвать руку из сжимающей ее нервной руки старичка. -- Отпустите. Мне пора на работу. -- Неужто вы не хотите узнать подлинную историю Мари Беррской, правдивую до последнего слова? "Шизик", -- думает Луи, но его удерживает то, что статую окрестили именем Мари. -- Вы только шутки шутите, а кто эта самая Мари -- не рассказываете. -- Да, пошутить я люблю. Наверно, вы думаете, что я чокнутый? -- Нет, что вы. -- Наш молодой человек был маркиз Воксельский, старший сын графа Воксельского, чей замок находился на том месте, где строят эти мерзкие дома. Это было в 1520 году. Молодой маркиз направлялся в Берр -- последние два месяца он ездил туда каждый день. Он навещал свою возлюбленную. Мари была дивно хороша собой. Должно быть, знатностью она не отличалась, но ради такой красавицы стоило пойти на неравный брак. Некоторое время спустя состоялась свадьба. Мари Беррская стала маркизой Воксельской. По правде говоря, то были невеселые времена. В Провансе лютовала война. Шайки коннетабля Бурбонского и войска Карла V сеяли разрушения и скорбь, овладевали городами, крепостями, замками, жгли деревни и крестьянские дома. Кое-кто из прованских сеньоров сдавался, другие -- защищались. Старый граф Воксельский решил пожертвовать малым для спасения главного -- сегодня бы это назвали двойной игрой. Он решил, что маркиз, его старший сын, перейдет на сторону короля Франции Франциска I и с частью своих людей отправится в Марсель, а сам он, со своим младшим сыном, останется в замке и договорится с войсками коннетабля. Мари Беррская, еще больше похорошевшая после свадьбы, должна была остаться со своим свекром. Ландскнехты, кавалеристы, пехотинцы -- испанцы и итальянцы под командованием Шарля Бурбонского, провозглашенного наместником Прованса, захватывали города и замки. Они заняли Фюво, Бук, Гардан, Пейнье. Шарль Бурбонский обосновался неподалеку от Милля и без кровопролития завладел Эксом. Одна рота испанцев дошла даже до самого Воксельского замка. Ее командиром был молодой и бравый идальго. Рядовые раскинули лагерь в парке. Офицеры расквартировались в замке. Об остальном вы, конечно, догадываетесь. -- Откуда? Они всех перебили? -- Что же вы! Ведь это проще простого. Что бывает, когда красивый завоеватель встречает красивую молодую женщину? Любовь. Мари Беррская и красавчик испанец безумно полюбили друг друга. -- А как же муж? -- Я ведь сказал вам. Ему удалось проникнуть в Марсель раньше, чем город окружил коннетабль Бурбонский. Осада Марселя длилась весь август и сентябрь 1524 года. А нашему испанскому идальго дела до всего этого, как до прошлогоднего снега. Тем временем жители Марселя -- солдаты, дворяне, буржуа и даже женщины -- как один человек поднялись на безнадежную, казалось бы, борьбу с Шарлем Бурбонским и вынудили его снять осаду. Войска коннетабля, отброшенные марсельцами, беспорядочно отхлынули и рассеялись по всей округе, крестьяне гнались за ними по пятам, армия Франциска I, которая пришла на подмогу осажденному и в конце концов победившему городу, напала на них с тыла. Когда весть о разгроме достигла Воксельского замка, старый граф переменил тактику и полетел навстречу победе. И вот как-то ночью он со своими людьми и при поддержке окрестных крестьян открыто напал на испанцев, которых еще два месяца назад принимал с распростертыми объятиями. Спаслось всего несколько человек. Капитан находился у своей любовницы. Он прятался у нее три дня, на четвертый ему удалось убежать. Мари хотела было последовать за ним. Он убедил ее остаться -- обещал, что скоро вернется. И Мари Беррской ничего не оставалось, как забыть душку военного и ждать возвращения супруга. Увы! Увы! Бедная Мари! -- Бедная Мари! Шлюха она, хоть и красивая. А что было с ней дальше? -- Маркиз Воксельский вернулся несколько дней спустя, он радовался победе и был влюблен даже больше прежнего. Будь эта история сказкой или легендой, как считают иные болваны, Мари Беррская, разумеется, встретила бы его ласково и они народили бы кучу детей. Но правда красива и жестока. Мари Беррская не могла забыть испанского капитана. И была не в силах выносить мужа. Под самыми разными предлогами она несколько дней уклонялась от исполнения супружеских обязанностей. Никогда еще Мари не была так хороша собой. Никогда еще муж так страстно ее не любил. Однажды ночью ему посчастливилось то ли хитростью, то ли силой пробраться к ней в опочивальню. И тогда Мари решилась на удивительный поступок. Когда муж сжал ее в объятиях, она открыла ему всю правду о своем романе с испанским офицером. Маркизу показалось, что рушится небо. Он схватил Мари за горло. Сжал. Она потеряла сознание. -- Он ее убил? -- Нет. Возможно, в последний момент он овладел собой. Я вам сказал -- он любил жену и дрогнул при мысли, что больше ее не увидит. Он удалился в свои покои. И там у него родился необыкновенный план. Несколько дней спустя он затребовал к себе скульптора из Авиньона и приказал ему изваять статую Мари из чистейшего мрамора. Неделя за неделей Мари позировала мастеру под неотступным взглядом маркиза. Вскоре произведение было завершено. Эта статуя у вас перед глазами. -- Так ведь она же из гипса. Старый господин пожал плечами. -- Вот и вы тоже не верите мне. Когда статуя была закончена, маркиз Воксельский велел поставить ее у себя в спальне. Эта Мари принадлежала ему и только ему. Никто и никогда не смог бы ее у него отнять. Однажды утром он предложил Мари съездить в Берр повидаться с родными. Они поехали верхом через лес, окаймляющий залив. Доехав до лесной поляны, спускавшейся к самой воде, маркиз Воксельский вытащил из ножен шпагу и пронзил ею горло Мари. Он бросил тело жены в залив, а сам потихоньку вернулся в замок. Он так и не женился вторично и никогда больше не знал женщины. Прожил он еще лет сорок, ни на один день не разлучаясь со статуей Мари Беррской... Тишину разорвал гудок. Старый господин исчез. Дикие травы клонятся к статуе, она сияет в ярком солнечном свете. Луи возвращается на стройку. Он так и не перекусил. Но в пустом желудке страшная тяжесть. Рене уже трудится, взгромоздившись на маленькие подмости, сооруженные из доски, лежащей на двух козлах. Раствор в ящике загустел, и Луи никогда еще не было так тяжело его набирать. История, рассказанная старым господином, не выходила у него из головы. Имя Мари преследует его -- то он думает о ней в связи с историей маркиза Воксельского, то в связи с этим учителем, с которым она встречается на пляже. -- Куда ты подевался? -- спрашивает Рене. -- Я не видел тебя в столовке. -- Мне не хотелось есть. -- Ты так и не поел? -- Луи, перегородка готова, -- кричит алжирец из соседней комнаты. -- Что делать дальше? -- Как обычно. Наносите отделочный слой. -- Слушаюсь, начальник! Луи уже невмоготу -- хочется бросить все к чертям собачьим. Я сажусь на мотороллер. Заявляюсь домой. Мари дома. Я с ней объясняюсь. И подумать только, что эту бабу из истории старого господина звали Мари, и скульптура изображает эту Мари... Она не из мрамора. Из гипса -- уж в этом, будьте уверены, я разбираюсь... Архитектор сказал, что слепок неважный и относится к середине прошлого века. Еще он сказал, что это копия с работы скульптора XVIII века -- забыл, как его звать. Откуда он взялся, этот бородатый человечек в соломенной шляпе? Псих какой-то. Не иначе! Хорошо бы отыскать его, расспросить... Когда я был пацаном, мать рассказывала мне истории про всяких там фей, домовых, гномов... Он похож на гнома. Луи заблудился в своих мыслях. Он чувствует, что правда от него ускользает. Его мучит голод. Наверно, поэтому его тошнит. -- Прервусь на минутку, -- говорит он, -- и чего-нибудь проглочу. Вот незадача! Соус так застыл, что от него мутит. Подвал оборудован под столовку -- поэтому строители могут там разогреть себе еду. Но Луи заставляет себя есть, несмотря на тошноту. Он выпивает свой литр вина. И возвращается на рабочее место. Кадры кружатся каруселью: Мари, статуя, старый господин, статуя, Мари... -- Рене, а Рене! -- Да. Чего тебе? -- Ты спустился прямо в столовку? -- Нет. Зашел за бутылкой лимонада в бистро. -- А тебе не попадался старый господин в соломенной шляпе? -- Нет... А что? -- Так, ничего. У Луи одно желание -- закончить работу, кого-нибудь расспросить, узнать. Но никто не видел этого человека: ни сторож на стройке, ни Алонсо, ни один из тех строителей, у которых я справлялся. Как это понимать? Я же его видел. Я же слышал эту историю. Не мог же я ее сочинить. Историю Прованса я не знаю. -- Ты уверен, Алонсо, ведь ты любишь рыскать по стройке, что не видел бородатого старичка в соломенной шляпе? -- Я же тебе говорю, что никого не видел. -- Луи, сыграешь партию в белот? -- спрашивает рабочий из глубины зала. -- Нам не хватает партнера. -- Нет, я еду домой. Муж, трое детей, уборка квартиры, готовка еды -- дел хватает, но они не обременяют Мари. Вот уже многие годы, как они скрашивают одиночество, которое томит ее душу. Сегодня она займется стиркой и глаженьем. Потом, чтобы Ив не путался под ногами, отведет его погулять в городской сад, что тянется вдоль мартигского пляжа, где песок и водоросли пахнут нефтью. Она пойдет туда, когда спадет жара. Решительно, лету в этом году не видно конца. И в воскресенье, когда они поедут в Карро, будет хорошая погода. Впереди прекрасный денек. Я люблю эту маленькую деревушку на краю света, где дома с узкими окошками обрамляют порт и ютятся между сухими каменистыми ландами и уходящим вдаль морем. Карро не похож на другие прибрежные деревни, где выросли роскошные виллы, радуя взор приезжающих в отпуск богачей. Карро с его спасательной станцией и большими рыбачьими лодками на берегу дик и таинствен; семьи здешних рыбаков свято хранят память о каждом из тех, кто погиб в море. Какую красивую пластинку заводил вчера Ксавье! Надо купить такую же и послушать еще. Пластинка -- лишь предлог для того, чтобы думать о молодом учителе. -- Ив, не смей трогать провод. Она отталкивает мальчонку, который схватил электрический провод от утюга и тянет его. -- Сейчас пойдем с тобой погуляем. Будь умником. Мне осталось только погладить платье Симоны. Дни все-таки еще длинные. У меня кет подруг, которым я могла бы довериться. Исключая Жизель, но Жизель в Марселе, и я вижусь с ней редко. Жизель и Ксавье -- прелюбопытное сочетание; нет ли в нем ответа на мучительный вопрос -- как быть? Я знаю, окажись на моем месте Жизель, она бы давно отдалась Ксавье. -- Рене, ты говорил, что видел на пляже мою жену... -- Да. -- Когда? -- Кажется, в воскресенье. Погоди, это было примерно две недели назад. Рене интересно знать, почему Луи задал этот вопрос. Ему бы не хотелось стать причиной какой-нибудь склоки. -- По-моему, это была она. Но я мог ошибиться, знаешь. -- Это было в Куронне? -- Вроде бы да. -- То есть как это "вроде бы да". Мари с ребятами ездит в Куронн купаться. -- Вот оно что. Рене успокоился. Луи известно, что его жена бывает в Куронне. Тогда дело проще. -- Она была одна? -- выспрашивает Луи. -- Да... По крайней мере, когда я ее видел, она была с твоим малышом. Ну и лакомый же она у тебя кусочек! Но почему ты спрашиваешь? -- Просто так, чтобы почесать языком. Потому что забыл, когда приезжала ее подруга Жизель с мужем. Хотел, понимаешь, уточнить дату. Который час? -- Скоро четыре. -- Только-то? А я уже выдохся. Сегодня уйду вовремя. -- Ты работаешь на износ, Луи. -- Нет, дело не в этом. Мужчины были бы не прочь поговорить по душам: Луи -- рассказать про тот злополучный вечер и связанные с этим страхи, Рене -- его расспросить. Но рабочие стесняются простейших вещей. Не умеют они раскрывать душу. Нет у них ни привычки, ни времени копаться в себе и обсуждать с другими свои неприятности. Они умолкают и только энергичнее размазывают штукатурку. Закончив урок, Ксавье выжидает, когда отхлынет волна учеников, потом кладет в портфель сочинения, которые он собрал после занятий. Один мальчик нарочно отстал от однокашников и, когда последний из них покинул класс, подошел к кафедре. -- Мосье, как по-вашему, можно мне читать эту книгу? Он протягивает карманное издание. -- А что это за книга? -- "Чужой" Альбера Камю. Ксавье в нерешительности. Парнишке четырнадцать лет. (Ксавье ведет два класса -- шестой и третий.) Мальчик занятный, любознательный, несколько несобранный, учится неровно, но жаден до знаний, до всего нового. Ксавье его очень любит. -- Да, можешь ее прочесть. И потом расскажешь мне о ней, но я бы хотел, чтобы тебя больше интересовали книги по программе. -- Они ужасно скучны, мосье. Ксавье улыбается и выпроваживает ученика легким взмахом руки. В конце концов, пусть уж лучше читает Камю, чем комиксы. Камю! Абсурдный мир четырнадцатилетних! Он думает об этих детях, что находятся под его опекой, таких разных уже сейчас, и о том, чем они станут или не станут, о том, что жизнь принесет им радости и разочарования, наслаждения и боль. У некоторых уже проявляется индивидуальность, у этого, например, или у Жан-Жака -- он в шестом классе обнаруживает способности, которым предстоит с годами развиться. Сыновья рабочих тот и другой, они преодолели преграды и трудности, связанные с их домашней средой, невежеством родителей, плохими жилищными условиями. Да и столь ли абсурден их мир? Одно имя вспоминается ему, имя и фамилия -- так он обычно вызывает учеников: "Мари Люнелли". Солнце проникает в комнату через широкие прямоугольники оконных проемов. Там, где масляная краска на стенке легла чуть гуще, она особенно ярко блестит при солнце. Стены, испещренные золотистыми бликами, смыкаются вокруг Ксавье. Наше время -- тюрьма, где мысли бьются, как птицы в клетке. Сидя за своей кафедрой в пустом классе, Ксавье окружен отсутствующими учениками. Сейчас он встанет, пойдет в ресторанчик, где обычно обедает, по дороге, возможно, ввяжется в спор с каким-нибудь коллегой. О чем? О предстоящем плебисците? О бедственном положении народного образования и самих преподавателей? Вернувшись домой, проверит сочинения, почитает роман или послушает пластинку. Все это скрашивает его серое существование в крохотном городишке, уже изнывающем от засилия промышленных предприятий, которые растягивают его во все стороны, как эластичную ткань, -- она вот-вот треснет. "Мари Люнелли..." И она была бы хорошей ученицей, как Жан-Жак. Перед глазами Ксавье возникают расплывчатые картины. Он отдается мыслям -- шероховатые, растрепанные, они налезают одна на другую. Как бы ему хотелось вновь обрести безмятежность недавних дней, когда, хорошенько нажарившись на солнце, он возвращался с пляжа и спокойно садился за диссертацию -- давно пора закончить ее и сдать. Ночь и сон должны были успокоить волнение чисто физиологического, на его взгляд, характера, так перевернувшее накануне отношения с Мари. Во всем виновато солнце, теплый сентябрьский денек и еще отсутствие в его жизни женщины. Но и с Мари явно что-то происходит. Нет, право, у него воображение как у школьника. Ну выпила она с ним виски, прослушала пластинку -- так это еще ровным счетом ничего не значит. Ксавье заставляет себя думать о другом. О девушках, с которыми у него были романы. Большей частью это были студентки. Они казались сложными, а на поверку с ними все получалось куда как просто. Да и не так уж и много у него было романов. Настоящая любовь лишь намечалась, и то ему не ответили взаимностью. Надо будет завтра съездить в Экс. Быть может, Матильда уже вернулась. Она была милой, эта девушка, с которой он изредка встречался в прошлом году. Воскресенье в Карро все поставит на свое место. Мари опять станет для него, как и раньше, матерью семейства, которую дети охраняют от всяких посягательств. А может, она была другой лишь в его воображении? Луи рад, что, вернувшись с работы, застал Симону одну. Хотя, узнав от дочери, что Мари ушла с Ивом гулять в городской сад, он, как и положено мужу, который привык, что жена всегда дома, раздраженно махнул рукой. -- Хочешь, я за ней сбегаю, пап? -- Нет, останься со мной, поговорим. Луи не знает, с какого конца начать разговор. Он робеет перед этой девчушкой, своей дочерью. Он забыл, что такое -- разговаривать со своими детьми. Разрыв между ним и его домочадцами так велик, что он стесняется их, в особенности сегодня, когда ему надо хитрить. -- Ну как, тебе весело на пляже? -- Сегодня мы туда не ездили. Сегодня в школе занятия. -- Да, но вчера вы там были? -- Вчера я играла с девочками. Но приехали всего три. -- Почему? -- Не знаю. Боятся, что вода в море холодная. -- А она не холодная? -- Нет. Она еще довольно теплая. -- А... мама, что делала мама? -- Она купала Ива, потом купалась сама. Ах да! Она играла в волейбол, потому что не хватало игроков. Мне тоже хотелось поиграть, но Жан-Жак говорит, что у меня нос не дорос. -- Кто с ней играл? -- Люди. -- Ясно, но какие люди? -- Какие-то незнакомые. Она была в одной команде с Жан-Жаком и Фиделем Кастро. Луи доволен собой. Он хорошо словчил. И теперь не спешит, боясь, как бы дочь не догадалась, к чему он клонит. -- А он славный? -- Да, очень славный. Жан-Жак говорит, он хороший учитель. Знаешь, Жан-Жак ужасно задается из-за того, что мы возим Фиделя Кастро в нашей машине. -- И давно он с вами ездит? -- Не знаю -- недели три, месяц. У него машина в ремонте. И вот Жан-Жак попросил маму его подвезти. Знаешь, он такой забавный, с бородой. -- С бородой? -- Да... Но по-моему, у него совсем не такая борода, как у Фиделя Кастро. -- Фиделя Кастро? -- Разве ты его никогда не видел по телеку? Он говорит по-испански. -- А-а, Фидель Кастро! Да, да... Скажи-ка, Симона, он любезен с мамой? -- А то как же. Не хватает еще, чтобы он был не любезен, когда его подвозят на машине. -- Что он делает на пляже? -- В волейбол играет, купается. -- И разговаривает с мамой? -- Бывает. -- И что он ей говорит? -- Да почем я знаю? Ничего. -- То есть как это ничего? -- Они говорят все больше о Жан-Жаке. -- А гулять они не ходят? -- Куда? -- Не знаю... За скалы? Симона прыскает со смеху. Луи смотрит на дочь, не понимая. Его смущение растет. -- А что там делать-то, за скалами? А за Ивом кто будет смотреть? Луи увлекся коварной игрой в вопросы-ловушки и надеется узнать правду -- ведь устами младенца глаголет истина. Он, однако, разочарован -- ничего такого этакого он пока не услышал. -- Вчера вы были у него дома? -- Да. У него все стены в книгах. Как ты думаешь, па, он все их прочел? -- Не знаю. Что вы там делали? -- Пили сок. -- А мама? -- Ах, ты мне надоел... Ты вроде того старого господина. -- Какого еще старого господина? -- Вчера вечером по телевизору. Он выступал с мальчиком, своим сыном. И пел, вместо того чтобы говорить. Это называется опера -- "Пелеас и Мелисанда". -- Что, что? -- Так она называется. Старый господин -- муж Мелисанды. Он поставил мальчика на скамейку, чтобы тот в окошко подсматривал, и нараспев задавал ему кучу вопросов, совсем как ты. Мальчик тоже отвечал нараспев. Получается какая-то ерунда -- не то говорят, не то песню поют: " -- Что делает мамочка? -- Она у себя в спальне. -- Одна? -- Нет, с дядей Пелеасом". -- Что ты мелешь? -- Я рассказываю тебе историю про старого господина, я его по телеку видела: "А дядя Пелеас, он что -- возле мамочки?" -- и давай тормошить мальчика и так далее и тому подобное. Ох, и дурацкий же у него был вид, у этого старого господина! -- А ну-ка замолчи. -- Почему? -- Не замолчишь -- схлопочешь. Симона ничего не понимает. Вот странные люди, эти взрослые. Она пожимает плечами и включает телевизор, который тут же издает несусветный визг. -- Где толковый словарь? -- спрашивает Луи. -- В комнате Жан-Жака. Луи читает