чувствительную смерть, давай убьем ее, будем палачами света... Гэм погасила огонек и тотчас выпустила руку Сежура. Резко вздрогнула и пробормотала: -- Я не знаю... не знаю... Идем, пусть луна выбелит нам кровь, она холодная, и ее свет убивает... Расстреляй ее на куски и прыгни в омут ночи... Она тряхнула Сежура за плечи, и он сдался. Бледный как смерть, взял ее, а когда она на миг открыла глаза, прошептал, словно успокаивая ее и себя: -- Дело не в этом... не в этом... Но Гэм, измученная загадками, вырвалась от него, вы-прямилась, прижалась щекой к его лицу и сказала: -- Убей меня... -- Крикнула: -- Убей меня... -- Никогда! -- воскликнул он и едва не задушил ее ласками, его будто подменили, а она пробормотала в подушки: -- Я знаю человека, который сделал бы это... -- И вдруг разрыдалась и плакала до самого утра. На паруснике, когда они плыли обратно, Сежур сказал: -- В Гонконге вы сойдете на берег и возьмете билет до Сингапура. -- Да, но откуда... -- удивилась Гэм. -- Это чувствуется. -- Минуту-другую Сежур молчал, а потом вдруг сказал: -- Прошу вас, останьтесь со мной. -- И заметив ее изумленный взгляд, поспешно продолжил: -- Вы стали нужны мне. Вы оказались сильнее моей системы мира... Она уже не бесполюсна. Я две ночи думал, прежде чем заговорил с вами. Да и сейчас мне очень трудно. Поэтому я приведу пример. Мощный ток отключил мои аккумуляторы. Этот ток высосал их, а я и не заметил. И вот он уходит прочь, а мой двигатель не работает, потому что аккумуляторы разрядились, обессилели. Механизм не действует, когда нет тока... Мои аккумуляторы не заработают никогда, они пусты. Я говорю это с трудом, ценою жертв: если вы уйдете, механизм сломается... Гэм смотрела на корму. Китайцы, оживленно беседуя, ели рис из красных лаковых чашек. Все казалось таким незыблемым, да-да, незыблемым... -- Я и это знаю, -- медленно проговорила она, -- и все же уйду... Конечно, тяжко и печально, что от этого что-то сломается... но я уйду, ведь иначе нельзя. Среди грез этого плавания Гэм неожиданно явилось видение -- словно кадр контрастного фильма, оно вдруг упало в сумрак ее туманных надежд: не цели определяют бытие и не пути. А только напряженности. Многообразие излучений и связей в генераторе подземных струй. Человек был трубкой Гейслера1, что светилась под током. Долгое напряжение -- вот каков ее путь. Если искать цель, в путь отправляться незачем. Удовлетворения не будет -- сколь ни изощряйся в софизмах. Когда ставишь себе цель только ради пути, в ней непременно присутствует забавная осторожность обманутого, который поумнел и не хочет еще раз обмануться. Все дозированное, осознанное, разграниченное, отмеренное попахивает школярской ученостью и вызывает отвращение. Идущий ради самого пути никогда не имеет кругозора, тонет в отдельных деталях. Лишь тот, кто чувствовал напряженность, распознавал степени различий, воспринимал перемены не как трагичность, а лишь как широкий размах напряженности, -- только такой человек до-стоин тягаться с жизнью. В напряжении, в размахе все полет, все достижимо -- самые дальние моря, самые чужие берега... и наконец ты летишь в беспредельной синеве... В душе Гэм билось беспокойство; и шло оно не из минувшего, ведь она всегда жила настоящим, минувшее было для нее не более чем замирающим вихрем кильватерных струй. Она давно поняла, что ярко и полно живет только тот, кто всем своим существом предается мгновению и живет им так, будто после не будет ничего... Есть ли что-нибудь более жестокое, чем этот эгоизм, которому ведом лишь собственный хмель и который вечно упивается лишь собою?.. И есть ли что-нибудь более правдивое, более истинное?.. Слова сами пришли на ум, Гэм мысленно последовала за ними -- и залилась краской, сообразив, что шли они от того, к кому она стремилась сейчас всеми фибрами своего готового к сражению существа. IX Лавалетт, лежа в кресле под тентом, смешивал виски с ледяной содовой. Выжал лимон, плеснул соку в содовую. Потом небрежно бросил кожуру на пол, ополоснул руки в стоящей рядом чашке, взял полотенце и не спеша вытер пальцы. Подняв глаза, он увидел прямо перед собой Гэм и без малейшего удивления поздоровался, словно видел ее всего лишь час назад. Она внимательно вгляделась в его лицо -- непроницаемая маска. -- Вы приехали как нельзя более кстати, -- сказал он, -- без вас мои дела очень затянулись бы. Но об этом мы поговорим вечером. Вы ведь, наверное, хотите переодеться. В ваших комнатах все по-прежнему, как вы привыкли. Слуга проводит вас наверх; если вам что-то нужно, скажите ему, он все сделает. А я пока подготовлюсь к делам и после дам вам необходимые объяснения. Вечером Лавалетт коротко рассказал о деле: речь шла о том, чтобы добыть кое-какие важные планы. Владельцем их был некий мексиканец, который вел переговоры с двумя англичанами, помощниками правительственного уполномоченного. В Калькутте Лавалетт встретится со своим агентом, а тот познакомит его с мексиканцем. И вот тут потребуется помощь Гэм. -- Вы должны в точности выяснить, о чем идет речь и насколько он продвинулся в переговорах с англичанином. Я кое-что разузнал насчет этого мексиканца. Человек он очень осторожный и хитрый. Но, как и все мы, питает слабость к женщинам. -- (Гэм покраснела.) -- Если вы изловчитесь найти к нему подход, он сам вам все расскажет. Я очень на это рассчитываю. Планы, которыми он располагает, имеют огромное значение. Мы непременно должны их заполучить. И заполучим. Гэм спустилась в сад. Она не ответила Лавалетту, только крикнула снизу: -- Воздух -- как теплая ванна... в нем можно утонуть, он бездонный, в нем нет опоры... Лавалетт рупором приставил ладони к губам и крикнул: -- Бездонный... бездонный -- какие звуки... Бездонный... опоры... как свинец и клей... Гэм раскинула руки. -- Мне хочется плыть... в прозрачном фиорде... -- И с легкой улыбкой она принялась срывать ветки тамаринда. Мексиканец недоверчиво взглянул на Лавалетта и слегка неуклюже, но проворно склонился перед Гэм. Она подала ему руку и сумела сделать так, что он ее не поцеловал. Когда мексиканец говорил, он то и дело подмигивал одним глазом и бурно жестикулировал. -- Нужно дать ему выпить, -- насмешливо сказал Лавалетт, -- тогда и руками махать перестанет, потому что придется держать стакан... Видите, я стараюсь заранее уладить важные формальности. -- С этими словами он отошел к своему агенту. Через несколько дней мексиканец пригласил Гэм и Лавалетта к себе. В разговоре он беспрерывно обращался к Гэм, пытаясь пробудить в ней интерес к своей особе. Она оставалась холодна и неприступна. Лавалетт многозначительно посмотрел на нее и предложил своей соседке выйти на террасу, подышать свежим воздухом. Оставшись наедине с Гэм, мексиканец решил воспользоваться случаем и приударить за нею. Она приняла высокомерный вид и словно бы не слышала его слов. Мексиканец почувствовал это, стушевался и настолько потерял самообладание, что упомянул имя Лавалетта. Гэм ответила ледяным тоном и направилась к двери. От какой-то необъяснимой злости ей хотелось оскорбить его. Мексиканец поспешил следом, схватил ее за локоть, хотел удержать, объясниться. Гэм остановилась, не оборачиваясь к нему. Только оглянулась через плечо и молча, с презрением посмотрела на руку, вцепившуюся в ее локоть. Он пристыженно разжал пальцы. В эту минуту под каким-то предлогом вернулся Лавалетт. Он тотчас заметил, что Гэм заупрямилась. А она с интересом ждала, что он теперь предпримет. К ее удивлению, Лавалетт бросил мексиканцу несколько очень резких слов, предложил ей руку и прошел в гардеробную. На следующий день Лавалетт ни единым словом не обмолвился об этом инциденте, чем поверг Гэм в некоторое замешательство. Она даже мысли не допускала, что он изменил свои планы, и настороженно ждала дальнейших его шагов. Она ждала, ведь преимущество всегда на стороне молчаливого. И вот однажды Лавалетт как бы невзначай сказал: -- На днях предстоит новая встреча с мексиканцем. Он принес извинения за тот инцидент. Кстати, я запамятовал сделать вам комплимент: вы с большим искусством придали делу надлежащий поворот. Тогда мексиканец не доверял ни мне, ни вам. Теперь он полагает себя в полной безопасности, ведь, по его мнению, -- Лавалетт иронически посмотрел на Гэм, -- если бы я был в нем заинтересован, то действовал бы совершенно иначе. Гэм решила пропустить это двусмысленное заявление мимо ушей, только спросила: -- И когда же состоится встреча? -- Через два дня. У меня. Переговоры мексиканца с англичанами продвинулись уже так далеко, что в этот вечер его нужно разговорить любой ценой, ведь он вполне может прийти к соглашению с нашим противником. Гэм запустила пробный шар: -- А если срок будет упущен... -- Нет, это исключено. Вероятно... да что там, я просто уверен, что вы и на сей раз найдете какой-нибудь изящный способ решить все в нашу пользу. -- Решить в нашу пользу... гм... может быть, и найду... Гэм чувствовала -- за шутливостью слов подстерегает опасность. Она не хотела, но что-то в ней настороженно напряглось. Щит и меч тихонько лязгнули: впереди бой. Мексиканец встретил ее чуть ли не подобострастно. Гэм была приветлива и дружелюбна. Он воспрянул духом и, поминутно моргая, смотрел на нее как бы даже бесхитростно. Гэм совсем оттаяла и позволила ему проводить ее в столовую. Там было еще несколько человек, которые изо всех сил старались поддержать светскую беседу. Лавалетт был необычайно обходителен. Во время застолья он, улучив минуту, послал Гэм лукавую улыбку, чем поверг ее в легкое замешательство. Она еще не привыкла к внезапным переменам его настроений. Он бросал ей вызов демонизмом своей натуры, но когда она, заняв круговую оборону, намеревалась принять бой, он вдруг увертывался от нее -- весело хохочущий мальчишка, да и только, а она опять стояла совершенно растерянная от его непредсказуемости, которая самовластно все переворачивала, ставила с ног на голову и превращала в игру. Имея одно, он не отказывался и от другого -- вот что особенно восхищало Гэм. Неожиданно ей подумалось: а ведь это много больше, чем напряженная замкнутость Клерфейта и даже человечность Кинсли, -- оно затрагивало самые сокровенные основы, шло из тех глубин, где облик всех вещей одинаков и где они сливаются воедино, оно было непредсказуемо и постоянно в своем непостоянстве, как сама жизнь. Уловить это невозможно, стоило приблизиться -- и оно менялось подобно Протею. Но Гэм чувствовала, что и в ней растут те же силы, -- неуязвимость Лавалетта дразнила, побуждала к нападению, она любила ее и потому не могла не осаждать -- и не подрывать. Во что бы то ни стало она должна проникнуть в его укрепления и разрушить их, а после безутешно сокрушаться содеянному. Но удастся ли это? Стены гладкие и высокие... и не хотят поддаваться, и трещин в них нет... Гэм снизошла до мексиканца и выслушала его робкие извинения. Более того, она даже сумела отмахнуться от этого недоразумения и заговорила с ним о его родине. Он тотчас воодушевился и обращался теперь только к ней. Наконец все встали из-за стола. Мексиканец проводил Гэм в соседнюю комнату, а когда его позвали сесть в ближних комнатах за игру, отказался. Гэм спросила, любит ли он свою родину. Лишь очень немногое он любит так, как родину. Гэм не стала допытываться, что мексиканец имеет в виду, но разговор не прекратила, спросила его, когда он думает уехать домой. Через неделю-другую в общем-то надо закончить одно дело, а там пора и восвояси. Гэм опять не спросила, что это за дело, только обронила: -- Если дело одно-единственное, то уж наверняка очень важное. -- Да, очень важное... и выгодное. -- Тогда речь, вероятно, о каком-то изобретении... -- Не совсем так. Вопрос, скорее, военного характера. -- Любопытно. Но, должно быть, и опасно. -- Да, в самом деле опасно. Гэм легонько улыбнулась. Она знала, что теперь достаточно лишь продолжить расспросы. Но ей хотелось совсем другого -- предостеречь мексиканца. Когда в комнату как бы невзначай забрел Лавалетт, она окликнула его. -- Наш друг так неосмотрителен. -- Алые губы улыбались. -- У него, оказывается, есть важные секреты... Однако же Лавалетт не выказал ни малейшего удивления. Поднес ее руку к губам и по-приятельски сказал мексиканцу: -- Умейте молчать. О секретах даже думать не стоит, ведь можно ненароком проговориться. А вы прекрасно знаете, -- Лавалетт доверительно кивнул, -- что как раз в женском обществе такое случается с легкостью... Хорошо, что я пришел вовремя и смог вас предупредить. Ступайте-ка лучше к игрокам... Там не так опасно и... -- он насмешливо посмотрел Гэм прямо в глаза, -- вообще все намного проще... По жилам Гэм пробежал огонь. Лавалетт разгадал и разоблачил ее намерение. Сам спокойно сделал то, что хотела сделать она: предостерег мексиканца. Он обезоружил ее, и продолжать игру теперь просто смешно. Гэм была побеждена и оттого чувствовала, что теперь просто обязана выполнить его поручение. В ней бушевал ураган, и она не понимала, откуда этот ураган вдруг явился. А в следующую минуту она уже улыбнулась мексиканцу и, витая мыслями в дальнем далеке, но все же сосредоточившись на деле, разыграла перед ним столь блистательно-виртуозную комедию, что сама нет-нет да и спрашивала себя: я ли все это говорю, я ли все это делаю?.. Она видела себя как бы со стороны, глазами этакого наставника, который застиг своего ученика врас-плох и поверг в изумление, -- все происходило само собой, по наитию, и было волшебством, и впервые в жизни она это чувствовала, а сама оставалась совершенно холодна; словно комедиантка, она наполняла теплом и настроением чужую маску. Мексиканец совершенно растерялся от счастья, которое посчитал собственной заслугой. И чтобы не остаться в долгу, все более прозрачно намекал на свои дела, а когда Гэм сделала вид, что ей все это непонятно, с важным видом придвинулся ближе и объяснил подробности. Довольный произведенным эффектом и в полной уверенности, что ничего не выдал, так как, по его мнению, лишь специалист мог что-то уразуметь в означенных скудных данных, он откинулся назад, упиваясь собственной важностью. Гэм, однако, быстро утомилась и стала рассеянна. Из соседних комнат вернулись игроки, все начали прощаться. Лавалетт отдал тамилу несколько распоряжений, потом обратился к Гэм: -- Простите меня... Я должен еще кое-что записать... А вы, наверное, устали и хотите отдохнуть... Надеюсь, завтра утром увижу вас свежей и бодрой... Тамил вытирал пыль и, полируя мебель, временами поглядывал на Гэм. Она сидела в глубокой задумчивости. Юноша осторожно скользил по комнате. В сумеречном свете его гротескно изломанная тень бежала по стенам, то вырастая до огромных размеров, то вдруг сжимаясь. Игра теней привлекла внимание Гэм -- она, не двигаясь, следила взглядом за призрачным спектаклем. Тамил остановился, печально посмотрел на нее. Наконец она заметила и его, жестом подозвала к себе, провела ладонью по гладким волосам. Как же она устала, ведь совершенно выбилась из сил и в то же время полна какого-то диковинного жертвенного томления. -- Ну что ж, пора спать, в самом деле пора... Она поднялась по лестнице в комнаты Лавалетта. Каждый шаг давался с трудом, точно она взбиралась на кручу. Перила -- как мост, причудливо изогнутый, ведущий в неизвестность. Дверные ручки в коридоре пугали звериными гримасами и одновременно ластились. Тьма наползала на них, растекалась струистым потоком. И вот осталась одна-единственная дверь, которую нужно было открыть. Как часто нужно открывать двери, входить и выходить... как это тяжко... Лавалетт записывал в узкой тетради какие-то цифры. Гэм едва держалась на ногах. Она не знала, откуда берется эта текучая, цепенящая слабость, эта жажда обрести опору. Помолчав, она сказала: -- Речь идет о планах заградительных сооружений в Гонконге и о новой базе подводного минирования для Гибралтара. -- Вам удалось узнать, сколько предлагают англичане? Она назвала сумму. Лавалетт тотчас схватился за телефон, продиктовал срочную цифровую телеграмму. Потом положил трубку, сказал: -- Благодарю вас. Вы узнали все необходимое, -- и потянулся было к своим бумагам. Гэм поспешно шагнула вперед и вскинула руки. Лавалетт встал. -- Сегодня случилось вот так... Не волнуйтесь, не надо... Сегодня вот так, а уже завтра вы опять замыслите предательство... Это всегда причудливо переплетается. Да, наверное, так и должно быть... иначе... -- Он на мгновение нахмурил брови, потом тряхнул головой и обнял ее за плечи. Странное счастье, в котором смешались бессилие и упрямство, нежность и ненависть, охватило Гэм. Она прижалась к Лавалетту и, уткнувшись лицом ему в плечо, прошептала: -- О, как я тебя люблю... -- Я предположил, что переговоры с англичанами зашли уже весьма далеко и попытки переубедить мексиканца результата не принесут, а потому просто распорядился перевести на его счет названную вами сумму. Причем исключительно ради вас -- в ином случае я скорей всего не стал бы этого делать, ведь таким образом подозрение, безусловно, очень легко направить во вполне определенную сторону. -- Какое подозрение? -- В краже. Сегодня ночью тамил выкрал планы мексиканца. Их важность так велика, что я вынужден был прибегнуть к насильственной покупке. -- Планы у вас? -- Да, теперь остается только их вывезти. Пароходом отсюда уже не выбраться. Спустя час после похищения мексиканец оповестил секретные службы. Все отплывающие пароходы находятся под надзором. Через три дня он получит деньги. Мы к тому времени должны быть в глубине материка. -- Зачем вы это делаете? -- Да, зачем... что за вопрос... Все эти "зачем" и "почему" наводят скуку. -- Шпионаж карается очень сурово. -- В том-то и штука. Именно поэтому. Характер занятия сугубо случаен. С таким же успехом я мог бы руководить экспедицией в Конго. Но там имеешь дело с одними только неграми, и опасность больше затрагивает внешнюю, физическую сторону, нежели духовную. Там достаточно запастись огнестрельным оружием -- здесь нет. Опасность, риск рождают сильные эмоции... Обыватели затерли это выражение, и звучит оно по их милости так убого... Только здесь еще осталось множество напряженных ситуаций, и опасных закавык, и сложностей... все прочее для меня значения не имеет... Ну вот, наконец стало прохладнее... Давайте-ка поедем за город... Уже стемнело, когда Лавалетт далеко на шоссе развернул автомобиль и на полной скорости погнал обратно. Неожиданно фары выхватили из угольно-черной каши мрака известково-белые стены. Лавалетт притормозил: -- Кладбище... Вы еще не видели его... За этими стенами лежали могилы, отрезанные от мира эонами вечности. Тысячезвездный купол ночного неба распростерся над ними. Луна была на ущербе, но давала достаточно света, чтобы различить окрестности. Лавалетт взял Гэм за локоть, обвел рукой могилы. -- Индийцы верят в переселение душ. Эта идея намного доходчивее, чем россказни наших священников. И все же кладбище неизменно умиротворяет все мысли. Последнее слово всегда за ним. Человек угадывает тщету противоборства и отступается. -- Непонятно, -- сказала Гэм. Под ее ногой хрустнула ветка. Вздрогнув, она отпрянула. Что-то громко зашуршало. Лавалетт нагнулся -- в руке у него была ящерица. Чешуйчатое тельце извивалось меж пальцев, маленькая острозубая пасть вдруг открылась, издав странный квакающий крик. Лавалетт посадил ящерку на землю. -- Здесь конец всего. И мы теряем почву под ногами. То, что здесь охвачено тленом, прежде, до нас, дышало и жило, как мы. Примириться с этим нельзя. На такое способен лишь тупица, который понятия не имеет о проблемах своего бытия. Он прячется за стеной почтенных, солидных понятий, а в логике, с какой всякое бытие подвержено смерти, умудряется вычитать закон, который увязывает с несколькими фразами своего символа веры и мировоззрения, тем себя успокаивая. Какой смысл -- знать это? Но тот, в ком жизнь струится алым потоком жаркой крови, при слове "смерть" всегда будет стоять на краю бездны. Для кого жизнь безмерна, тот и здесь не ведает меры. -- Возможно ли произнести это слово -- и не призвать ее? -- прошептала Гэм. -- Смотри! -- Лавалетт оттолкнул Гэм от себя. -- Вот ты стоишь здесь, облитая светом, вот твои руки, губы, глаза, и взгляд, и ноги, которые тебя несут... Но там, внизу, уже растет вожделение, тянется к тебе, хочет схватить, ждет, подкарауливает... Оно чудовищно терпеливо... оно -- сама земля, которая врастает в твои ноги, зовет, хочет утянуть тебя вниз... она уже разрыхляется под тобой на тысячи атомов... разве ты не чувствуешь, как почва поддается, уступает... ты тонешь... Гэм бросилась к нему, дрожа припала к его груди. -- Что ведомо тебе о трупах там, внизу?.. Над могилами блекло светится тлен, он поднимается из склепов и слоится над ними, душный, сырой, жуткий... они теснятся вокруг... но в нас еще прячется жизнь, еще бьется пульс... Ты же чувствуешь... Твои теплые руки обнимают меня за шею... Твое дыхание -- жизнь, твои губы -- бытие... Иди сюда, поближе, мы защитим друг друга... Гэм припала к нему, обняла, крепко-крепко, словно хотела раздавить... -- А вон там, видишь? Яма... Могила провалилась. Гроб истлел и распался... земля обрушилась в пустоту, глухой стонущий звук в ночи... Видишь, тучные могилы наползают на это место, неумолимо выдавливают из почвы тошнотворную влагу... Туманы бесстыдно елозят по земле, просачиваются внутрь, к костям и скелетам... видишь это колыхание над ними, это мерцание и свечение -- непрожитая жизнь витает над могилами, беззвучно, тихо, до ужаса безмолвно... Гэм прижалась лицом к его шее, не смея оглянуться. -- Иди ко мне, я хочу удостовериться, что мы живы. Там все безмолвно, и это смерть... А мы кричим, кричим... Кричать -- значит жить, и мы живы... Теплые, с текучей кровью... Ну же, иди ко мне... твое дыхание, твоя кожа... Что это?.. Долой! -- Он срывал с нее одежду. -- Долой!.. Вот она... твоя кожа... твой ритм, твоя жизнь... Я смеюсь над смертью... -- кричал Лавалетт, раздирая платье Гэм и швыряя клочья на могилы. -- Жрите и безмолвствуйте, таращьте свои неутешные, злые очи... Я принимаю вызов... Пенный вал увлекает меня ввысь... Я кричу жизнью в ваши омуты... Рычу жизнью... повергаю вас ниц... Лавалетт тащил Гэм по дорожкам меж могил, споткнулся -- и оба упали. Он прижал ее к земле, а сам приподнялся на руках. -- Я продираюсь меж вами... вжимаюсь в вечнохолодное, я -- кулак, и хватка, и горло... я протискиваюсь в послед-нюю дверь, истекаю, изливаюсь жизнью, жизнью, жизнью в теплое лоно... я защищен... я смеюсь, смеюсь, смеюсь и изливаюсь... потоком... Он умолк и уже только яростно жестикулировал, по ту сторону слов, весь во власти потоков и вихрей. Луна отражалась в глазах Гэм, играла причудливыми бликами. Широко распахнутые глаза ярко блестели. Непо-движный взгляд был устремлен в звездное небо. Руки трепетали, по телу пробегала дрожь. Поднялся ветер, принес росистую прохладу. Светлые капли оседали на волосах искристыми звездными самоцветами, со странным шорохом стекали по могильным холмикам. Гэм очнулась от легкой дремоты. Перед нею стоял Лавалетт. -- Простите, пришлось вас разбудить. Мексиканец, как видно, не откладывая известил англичан, а те сразу смекнули, где находятся планы. Несколько минут назад я обнаружил, что парк оцеплен. Время не ждет. Постарайтесь хоть на несколько минут задержать полицию, оттянуть начало обыска, тогда я успею собрать необходимые бумаги и скрыться. Тамил скажет вам, где я. Гэм кивнула и поспешно выпроводила его из комнаты. -- Идите, я все сделаю. Он поцеловал ей руку, смеясь посмотрел в глаза. Как же он молод... -- невольно подумала она. А он уже мчался к дому большими упругими скачками. На пороге махнул ей рукой -- и дверь захлопнулась. Гэм тоже пошла к дому, но очень медленно. Все ее существо было охвачено ожиданием. Вокруг по-прежнему царила тишина. Невероятная тишина -- Гэм в жизни не слышала столь полного беззвучия. Но она знала, что эта тишина таит опасность, и, вздернув плечи, выгнула спину, а затем снова расслабилась, по-кошачьи трепеща от приближения неизвестности. С террасы донеслось легкое дребезжанье. И тотчас в дверь постучали, створки распахнулись. Гэм словно и не заметила этого. Подперев голову рукой, она смотрела в окно на парк. Только услышав незнакомый голос, она обернулась и встала. -- Мне не доложили о вас... -- Наше дело такого свойства, что приходится избегать доклада. Благоволите отнестись к этому с пониманием... Гэм протестующе повела рукой, хотя быстро смекнула, что тем самым можно выиграть время. -- Я вижу, господа, один из вас в британской форме... Они представились. -- Что ж, это вполне оправдывает особый характер вашего визита. Прошу вас, скажите мне, что вам угодно... -- Мы ищем Лавалетта. -- К сожалению, должна вас разочаровать: я в доме одна. Стало быть, вам придется говорить со мной. Прошу вас, садитесь.... Англичане переглянулись и сели. Офицер, не сводя глаз с двери, вежливо поклонился Гэм и сказал: -- Я восхищен вашим самообладанием. Но должен предупредить: дом оцеплен, и уйти отсюда никто не сможет. Нам придется безотлагательно обыскать помещения. Есть основания предполагать, что здесь находятся некие документы. -- Вы намерены обыскивать и мои личные комнаты? -- Возможно. Вы же понимаете, такие меры имеют смысл, только когда выполняются полностью, от и до. Обещаю, -- он опять поклонился, -- что ваши комнаты будут обыскивать в последнюю очередь. И с величайшей осторожностью. Нам нужны только бумаги, и ничего более. Не откажите в любезности сопровождать нас. Хотелось бы найти документы как можно скорее -- тем самым вы будете избавлены от лишних неудобств, ведь рано или поздно мы все равно найдем здесь то, что ищем. Уже двое суток, то есть с момента похищения, все пароходы подвергаются самому тщательному досмотру. И не стану скрывать -- документы не найдены. Значит, они еще здесь. Вряд ли нашего визита ожидали так скоро. Однако сумма, переведенная через банк, указала нам направление поисков. Идемте, прошу вас... Гэм слабо улыбнулась: -- Ну что ж... Неожиданно она схватила со стола узкий томик и бросила за окно, в чащу кустарника. Офицер едва не бросился к окну, но взял себя в руки и сдержанно произнес: -- Вы облегчаете мне работу... но этот жест был совершенно лишним... Я ведь предупредил, дом оцеплен. Иначе я бы не говорил с вами так спокойно. Книгу уже нашли. Гэм холодно смерила его удивленным взглядом. -- Вы ошибаетесь. Ваш обыск бессмыслен, а я всего лишь хотела помешать вам рыться в моих личных вещах и тем более забирать их с собой. В книге мои письма мужу. -- В этом я не сомневаюсь, -- иронически заметил англичанин. -- Но, с вашего разрешения, я все-таки ее просмотрю... Это необходимо, коль скоро вы придаете книге такое значение... Из-за угла дома появился тамил. Рядом с ним шагал английский солдат. Это зрелище наполнило Гэм ужасом, но тотчас же она облегченно перевела дух -- слуга был один. На секунду она перехватила взгляд прищуренных глаз и поняла: Лавалетт скрылся. -- Ваше поведение вынуждает меня настаивать, чтобы вы непосредственно обратились к исполнению служебных обязанностей, каковые вас сюда привели, -- холодно сказала она англичанину. -- Продолжать пустые разговоры я не намерена. Принесли книгу, которую Гэм выбросила в окно. Англичанин поспешно ее перелистал. Ничего не обнаружив, перелистал еще раз. Внимательно изучал каждую страницу, пробегая глазами текст. Потом перевернул книгу, простучал переплет и отдал томик Гэм. -- Зачем вы ее выбрасывали?.. Там и вправду ничего нет. -- Он недоуменно смотрел на Гэм, не зная, как все это понимать. Гэм молча пожала плечами. Прошла к роялю: -- Я бы не хотела присутствовать при дальнейшем обыске, -- сказала она. -- Будьте добры, пригласите сюда кого-нибудь из ваших людей. Я останусь здесь. -- Она открыла крышку рояля и пробежала пальцами по клавишам. Через три часа обыск закончился -- ничего не нашли. Офицер отпустил часового и сказал Гэм: -- Результаты пока что неудовлетворительны. Это ненадолго отодвигает выполнение моей задачи. Не слишком надолго... -- По молодости лет он хотел сказать что-то еще, но передумал и поспешно откланялся. -- Отчего вы ждете меня? -- спросила Гэм. -- Впереди у нас долгий путь... -- Разве не лучше было продолжить его в одиночку? -- Вы боитесь? Гэм простодушно улыбнулась: -- Я боюсь за вас. -- Как гуманно, -- сказал Лавалетт. -- Но ведь мое присутствие будет для вас помехой... -- Вовсе нет. -- Вы не так поняли. Я имею в виду, не помешает ли это свободе вашего передвижения? -- Вы нынче говорите до ужаса символично... -- усмехнулся Лавалетт. -- Это нечаянно. -- Тем хуже. -- Вы могли бы уже быть в Малакке... -- Ну и что. -- Могли бы сесть на пароход. -- Если хотите знать, любой английский чиновник вправе задержать меня, а половина здешних англичан прекрасно со мной знакома. Мало того, властям дано указание проверять паспорта у всех европейцев, как в портах, так и на вокзалах; меня ищут, мой словесный портрет разослан телеграфом повсюду, вплоть до Джорджтауна, вдобавок в это время года в стране очень немного приезжих европейцев, и, наконец, я должен через Сиам вернуться в Колумбию. -- Это не ответ. -- Ладно, отвечу, чтобы вы успокоились. -- Он скривил губы. -- Да, я пропустил пароход, который специально ждал меня на рейде. И скажу откровенно, я не пропустил бы его, если б был один. Гэм удивленно посмотрела на него. -- Прошу вас, -- взмолился Лавалетт, -- не спешите торжествовать. Я готов признать, что из-за вас я не уехал той же ночью. Как раз тогда наши с вами отношения казались слишком уж запутанными, чтобы я мог уехать. Сперва нужно было привести их в порядок, я ведь уже сказал вам: впереди у нас долгий путь, -- и я хотел быть полностью в вас уверенным. Неожиданностью оказался лишь результат моего каприза с переводом денег мексиканцу: они пришли слишком рано. Это изменило мои прикидки -- я намеренно говорю "прикидки", потому что до планов им было еще далеко... и я скорректировал их по обстановке. -- Вы как будто бы не уверены во мне... -- Логичность, с какой вы продолжаете разговор, достойна всяческих похвал. Я не был в вас уверен, но уверены ли вы, что это не ваша вина? К некоторым вещам достаточно лишь слегка прикоснуться, и они тотчас занимают надлежащее место; другие необходимо ухватить покрепче и поставить куда надо. Лицо Гэм просветлело. -- Вы озабочены в первую очередь тем, чтобы я правильно вас поняла... -- Без сомнения, иначе я не стал бы так долго объясняться. Хотя две минуты назад я был совершенно беззаботен. Вы настоятельно требовали ответа, и я дал вам этот ответ -- для вашего успокоения, как я особо подчеркнул. Я изложил вам все причины, которые вы наверняка истолкуете совершенно неправильно -- да и любая женщина с радостью истолкует их неправильно -- и о которых я все же не стал умалчивать... Очень мило с вашей стороны -- предположить, будто вы оказываете на меня влияние, способное стеснить свободу моих решений, однако же, мадам, если такое влияние и существовало -- а оно вправду существовало, -- то было оно, увы, не более чем капризом и... -- погодите, пожалуйста, с вашей репликой -- итогом трезвых раздумий. Сделкой, если угодно. -- Зачем такие сильные выражения?.. -- Чтобы вы сразу поняли меня правильно. Вы женщина незаурядная... так стоило ли лишать себя напряженности отношений, которые могли бы, -- он поклонился почти чопорно, -- подарить нам несколько увлекательных недель? Такого мне вовсе не хотелось. -- Вы говорите то же самое, только другими словами... -- Так кажется на первый взгляд. Нужно разбираться в нюансах, даже если они щекотливы. -- Любой нюанс -- слегка измененная окраска основного тона. -- Отлично. Основной тон -- настоящее время, тема -- мгновение, герои -- на час... К вашему успокоению: вы -- на какой-то час... -- Софизмы... -- А что на свете не софизмы? Возможно ли вообще быть серьезным? Если хоть раз видел мир в полудреме... на грани сна и яви... на этом зыбком рубеже, видел с той, другой стороны, то, желая подступить к этому миру серьезно, непременно испытываешь какое-то диковинное чувство. Ох уж эти философы, они так презирают софистов и, выискивая причины, даже поесть забывают... А мы, счастливые софисты, мы хотим есть... всеми органами чувств ощущать мучнистую мякоть золотистых бананов, красные клешни омаров из ресторана "Палас" в Сингапуре и бледно-желтые ломтики спелых ананасов, а обезьяны пускай сбрасывают нам кокосовые орехи и сидят вокруг, словно этакие первобытные зрители, словно призывая не думать о прошедшем... словно предостерегая: не стоит слишком долго размышлять о метаморфозах... О божественный голод! Ведь иначе мы по сей день не слезли бы с деревьев... Голод, вечный голод. -- Лавалетт принялся ломать клешни омара, не желая предоставить это никому другому, а Гэм с увлечением чистила бананы и ананас. Лавалетт решил попробовать сесть в Малакке или Порт-Диксоне на пароход и добраться до какой-нибудь суматранской гавани. До побережья было рукой подать, и вечером они взошли на борт каботажного суденышка. И капитан, и вся команда были китайцы. Гэм и Лавалетт оказались здесь единственными белыми. Капитан отвел им крохотную каюту, где стояло лишь несколько стульев и царила удушливая жара. Цветные пассажиры расположились на палубе. Лавалетт велел тамилу достать из багажа два гамака и шагнул в палубную толчею. Пробираясь среди этого столпотворения, он ненароком наступил на руку какому-то китайцу, который злобно зашипел и встал, но вдруг осекся и широко раскрыл глаза. Лавалетт сделал вид, будто ничего не заметил, и прошел дальше, но, подвешивая гамаки, пристально смотрел на этого человека. Устроив Гэм в утлом гамаке, он подозвал тамила. Поручил ему наблюдать за капитаном и немедля сообщить, если тот предпримет что-нибудь подозрительное. Потом он тоже вытянулся в гамаке, но прежде снял револьвер с предохранителя. Луна освещала палубу почти как днем. Откуда-то тянуло неприятным, сладковатым запахом -- китайцы курили опиум. Ровно постукивали по дереву цепи и тросы, машины торопливо и одиноко пыхтели в ночи. Но вот словно бы мелькнула тень -- косой луч света скользнул по согнутой спине. А минуту спустя появился тамил и сообщил, что капитан оживленно беседует с каким-то китайцем. Лавалетт приказал слуге охранять Гэм. Еще несколько минут -- и неподалеку послышались тихие шаги. Капитан с двумя сопровождающими. Прячась в тени дымовых труб, они старались незаметно подобраться к Лавалетту. Он подпустил их как можно ближе, а когда они вышли из тени на яркий лунный свет, шепотом скомандовал: -- Стой!.. Руки вверх... Застигнутые врасплох, все трое подняли руки. -- Кто шевельнется, получит пулю... -- сказал Лавалетт. -- Капитан, быстро ко мне... Чего тебе надо? Желтолицый с ухмылкой залопотал что-то насчет правительственного объявления о розыске, о вознаграждении и показал на китайца, который его опознал. -- Как велико вознаграждение? -- спросил Лавалетт. Капитан назвал значительную сумму. -- Врешь, -- сказал Лавалетт, -- мне эта сумма известна точно. Говори правду. Или я потеряю терпение. Перепуганный китаец назвал половинную цифру. -- Ты получишь ее от меня, но за это сделаешь остановку в часе хода от Малакки и шлюпкой отвезешь меня на берег. Понял? -- Да. -- Твое счастье. А теперь оставьте меня в покое. Китайцы исчезли. Лавалетт с облегченным вздохом покосился на Гэм. Она спала и ничего не слышала. Тогда он отдал револьвер тамилу и велел ему смотреть в оба. Но ничего больше не произошло. На рассвете шлюпка ткнулась в береговой песок. Лавалетт бросил рулевому деньги и дождался, чтобы на пароходе снова развели пары. Потом он обернулся к Гэм. -- Трудностей оказалось больше, чем я рассчитывал, а главное, все крайне неудобно. Если китайцы уже оповещены, из гавани не выберешься. Нужно поскорее уехать отсюда, потому что китайцы наверняка захотят получить двойное вознаграждение и в Малакке незамедлительно предупредят англичан. А у тех всегда под рукой солдаты-сикхи, которые могут доставить нам массу неприятностей. Придется идти через горы. Удалось нанять несколько носильщиков, повара и двух сингалов, а кроме того, четырех китайских кули для переноски багажа. Тамил сумел достать двухколесные повозки-гери, и скоро маленький обоз отправился навстречу разгорающемуся утру. Поначалу дорогу окаймляли кофейные плантации. Потом начались оловянные копи, где китайцы в корзинах и мешках таскали из карьера намытый реками рудоносный песок, ссыпая его в дощатые желоба с водой. Быстрое течение уносило песчинки и землю. Тут же рядом в маленьких плавильных печах, работавших на древесном угле, выплавляли олово и формовали в длинные бруски. В Куала-Лумпуре Лавалетт пополнил багаж. Затем караван направился в Куала-Кубу, а оттуда в горы. Переночевали в каком-то бунгало и рано утром начали подъем. Гэм плотно обмотала ноги бинтами, пропитанными специальным составом, чтобы защититься от пиявок, которые кишели повсюду -- на кустах и на земле -- и так и норовили присосаться. Шел дождь, туман висел в кронах деревьев. Лавалетт шагал рядом с осликом Гэм и, заметив, что в руку ей жадно впилась пиявка, предупредил: отрывать эту дрянь нельзя -- останется скверная рана. Он прижег пиявку сигаретой, та скорчилась и отвалилась. -- Надо было отправить вас в Сайгон, -- сказал он. -- Что-то вы уж очень сентиментальны. Видно, дело плохо. -- Напротив. Я чувствую накал неведомой опасности. Стараюсь перехитрить подстерегающего противника, у которого на руках все козыри. Этим окупаются любые усилия. Но у вас тут косвенный интерес, и потому вы более восприимчивы к неудобствам нашего путешествия. -- О нет, мне все это далеко не безразлично, -- сказала Гэм, скользнув по нему быстрым взглядом. К полудню движение стало особенно утомительным. Под палящим солнцем каравану пришлось преодолеть вброд несколько речушек; Гэм погружалась в воду до плеч. Лавалетт поддерживал ее с одной стороны, носильщик-сингал -- с другой. На берегу она смеясь встряхивалась и говорила, что солнце быстро ее высушит. Но Лавалетт в конце концов допек ее рассказами о болотной лихорадке и малярии -- она испугалась и сняла сырую одежду. Тамил принес стальной чемодан с бельем, и Гэм с восторгом насладилась прелестью противоположностей: в джунглях Юго-Восточной Азии она надевала мягкий шелк, пахнущий английскими духами. Переодевание взбодрило ее. Она выбралась из паланкина и, весело болтая, пошла рядом с Лавалеттом. -- Удивительно все-таки, до какой степени настроение человека, эта сокровенная, сплавленная из великого множества душевных сил, сложная целостность, зависит от внешних обстоятельств. Я переодеваюсь, чувствую прикосновение сухого шелка, вдыхаю пряный запах белья -- и радуюсь... -- Одна из уловок жизни -- связывать последние вещи с первыми, соединять самое сокровенное с самым поверхностным, чтобы поклонники реальности, геометры бытия, ретивые умель