ой улыбке появилось что-то дьявольски-насмешливое, и она сказала усталым голосом: - Хорошо... Хорошо... Я согласна. Человек сразу замолчал и уставился на нее, не веря ее словам. Но ее это мало интересовало. Внезапно одежда ее показалась ей очень тяжелой. Она сковывала ее, как панцирь. Она сбросила все, сбросила тяжелые туфли и упала на кровать, даже не в силах удержать свое тяжелое тело. И кровать начала расти, достигла огромных размеров и приняла ее в свои объятия - белая мягкая могила... Она услышала, как щелкнул выключатель, а потом послышался шорох снимаемой одежды. Она с трудом открыла глаза. Было темно. - Свет! - выдавила она, уткнувшись головой в подушку. - Свет должен гореть! - Минутку! Подождите минутку! - поспешно и смущенно выдавил мужчина. - Это только... Надеюсь, вы понимаете... - Свет должен гореть! - повторила она. - Да, конечно... Сейчас... Только... - Потом долго будет темно... - пробормотала она. - Да, да, конечно! Зимние ночи очень длинные. Она услышала щелканье выключателя. На ее закрытых веках вновь появился свет - нежный розовый свет. А потом она почувствовала рядом с собой другое тело. На секунду она вся напряглась, потом расслабла. "Это тоже мимолетно, - подумала она. - Как и все остальное..." Она медленно открыла глаза. Перед ее кроватью стоял человек, которого она не знала. Она вспомнила, что видела его беспокойным, жалким и просящим, но сейчас у него было разгоряченное открытое лицо, сияющее нежностью и счастьем. Мгновение она смотрела на него. - А теперь вы должны уйти, - сказала она. - Пожалуйста, уходите... Человек шевельнулся. Потом снова послышались слова, быстрые сбивчивые слова. Вначале она ничего не понимала. Они слетали с его губ так быстро - а она была так далеко отсюда! Наконец все-таки кое-что дошло до ее сознания. Он говорил, что считал себя погибшим, находился в отчаянии. Но теперь он уже не такой, у него снова появилась уверенность в себе - как раз теперь, когда его высылали из Франции... Она кивнула. Потом попросила его замолчать. - Пожалуйста, - повторила она. Он замолчал. - А теперь вам нужно идти, - сказала она. - Хорошо... Она лежала под одеялом и чувствовала себя совершенно разбитой. Глаза ее следили за человеком, который направлялся уже в сторону двери. "Последний человек, которого я вижу", - подумала она. Она лежала без движения, в каком-то страшном оцепенении. Мыслей не было. У двери человек остановился. Мгновение он колебался, словно выжидая чего-то. Потом повернулся в ее сторону. - Ответь мне на один вопрос, - сказал он. - Ты сделала это только из жалости?.. Или это... Она взглянула на него. "Последний человек в моей жизни... Последняя искорка..." - Нет, - выдавила она с трудом. - Не из жалости? - Нет... Человек у двери словно окаменел. Он затаил дыхание. - Почему же тогда? - спросил он так тихо, словно боялся упасть в пропасть. Она продолжала смотреть на него. Теперь она была совершенно спокойна. "Последняя искорка..." - Не из жалости, а по любви... - прошептала она. Человек у дверей промолчал. У него был такой вид, будто он ожидал удара дубинкой, а вместо этого попал в объятия. Он боялся даже шевельнуться, но тем не менее казалось, что он растет. - О, боже ты мой! - наконец выдавил он. Внезапно она испугалась, что он может вернуться. - Но сейчас ты должен уйти... Я очень устала... - Да, да, конечно... Больше она не слышала его слов. В изнеможении она закрыла глаза, а когда снова их открыла, перед дверью никого не было. Человек ушел. Она осталась одна и сразу же забыла обо всем, что случилось. Некоторое время она продолжала лежать тихо. Потом снова заметила в зеркале свое отражение и улыбнулась ему - усталой нежной улыбкой. Голова ее совершенно прояснилась. "Барбара Клейн, - подумала она. - Актриса Барбара Клейн... И как раз в ночь на Новый год... Настоящая актриса!.. Да, но разве ночь на Новый год не такая, как все другие?" Она посмотрела на часы, стоявшие на ночном столике. Утром она их завела. Часы будут еще идти целую неделю. Потом она бросила взгляд на письмо... Страшное письмо, в котором притаилась смерть... Она вынула из ящичка маленькое лезвие бритвы, взяла его указательным и большим пальцами и натянула на себя одеяло... Боли она почти не почувствовала. Хозяйка завтра будет ругаться, но ведь у нее не было другого способа. Не было даже веронала... Она зарылась лицом в подушку. Стало темнее. А потом к ней снова вернулось прошлое. Далекое-далекое... Радиостанция Тулузы. Прошлое все приближалось и приближалось. Какой-то грохот. Воронка, в которую она сползала... Все быстрее и быстрее. А потом засвистел ветер... 10 Марилл вошел в столовую. - Штайнер! На улице тебя разыскивает какой-то человек. - Кого он ищет - Штайнера или Губера? - Штайнера. - Ты спросил, что ему нужно? - Конечно"! Надо же быть осторожным. - Марилл взглянул на него. - У него для тебя письмо из Берлина. Штайнер рывком отбросил стул. - Где он? - На той стороне, у румынского павильона. - Может, шпик или что-нибудь в этом роде? - Не похоже. Они вместе вышли из столовой и перешли на другую сторону. Под деревьями, с которых уже упала листва, стоял мужчина лет пятидесяти. - Вы - Штайнер? - Нет, - ответил тот. - А зачем он вам понадобился? Мужчина смерил его быстрым взглядом. - У меня для вас письмо. От вашей жены. Он вынул из бумажника письмо и показал его Штайнеру. - Вы, конечно, узнаете почерк? Штайнер продолжал спокойно стоять, собрав всю свою волю в кулак, но внутри у него что-то оборвалось, затрепетало и рухнуло. Он даже не смог поднять руки. - Откуда вы знаете, что Штайнер - в Париже? - спросил Марилл. - Письмо пришло из Вены. Кто-то привез его в Вену из Берлина. Он пытался вас найти и узнал, что вы - в Париже. - Мужчина показал на второй конверт. На нем размашистым почерком Лилы было написано: "Йозеф Штайнер. Париж". - Он прислал мне письмо вместе с другой корреспонденцией. И я вас ищу уже несколько дней. Наконец, в кафе "Морис" мне сказали, что я могу найти вас здесь. Можете не говорить мне, Штайнер вы или нет. Я понимаю, что нужно быть осторожным. Просто возьмите письмо. Я хочу избавиться от него. - Оно адресовано мне, - сказал Штайнер. - Тем лучше. Человек отдал ему письмо. Штайнер снова должен был сделать над собой усилие, чтобы взять его. Оно показалось ему тяжелее всей мировой почтовой корреспонденции. Но когда он почувствовал конверт в своей руке, отнять его у него уже было невозможно. Для этого пришлось бы отрубить руку. - Спасибо, - сказал он мужчине. - Оно наверняка принесло вам много хлопот. - Пустяки. Если уж мы получаем почту, значит, она достаточно важна, и адресата нужно найти. Очень рад, что мне удалось это сделать. Он попрощался и ушел. - Это от моей жены, Марилл, - сказал Штайнер, совершенно не владея собой. - Первое письмо. Но ведь она не должна была вообще писать мне... - Прочти его... - Да... И не уходи сейчас, Марилл. Черт возьми, что у нее там случилось? Штайнер разорвал конверт и начал читать. Он сидел, словно окаменев, читал письмо, и лицо его постепенно менялось. Оно сразу как-то осунулось и побледнело. На щеках выступили желваки. Вены вздулись. Он опустил руку с письмом и некоторое время продолжал безмолвно сидеть, уставившись в землю. Потом взглянул на дату. - Десять дней, - прошептал он. - Десять дней назад она еще была жива... Марилл выжидательно смотрел на него. - Она пишет, что ее уже не спасти. Поэтому она и прислала письмо. Ведь теперь это не имеет значения... Она не пишет, что с ней. Она пишет... Ну, понимаешь, это ее прощальное письмо... - Она пишет, в какой больнице лежит? - спросил Марилл. - Да. - Мы немедленно позвоним туда. Позвоним в больницу. Под каким-нибудь вымышленным именем. Штайнер поднялся, потом покачнулся немного. - Я должен поехать туда. - Сначала позвони. Давай съездим в "Верден". Штайнер заказал междугородный разговор. Через полчаса зазвонил телефон, и он вошел в кабину, словно в темную шахту. Вышел он оттуда весь мокрый от пота. - Она еще жива! - Ты говорил с ней? - спросил Марилл. - Нет, с врачом. - Ты назвал свое имя? - Нет. Сказал, что звонит ее родственник. Ей уже делали операцию, но ее спасти нельзя. Врач говорит, что проживет она самое большее еще дня три или четыре. Поэтому она и написала. Не думала, что я получу письмо так быстро. Черт возьми! - Он все еще продолжал держать письмо в руке, а глаза его блуждали, будто он не узнавал грязного вестибюля отеля "Верден". - Я еду туда сегодня вечером, Марилл. Марилл поднял глаза. - Ты с ума сошел, дружище? - тихо произнес он затем. - Нет. Границу я смогу переехать. Ведь у меня есть паспорт. - Паспорт тебе не поможет, когда ты очутишься в Германии. Ты и сам это хорошо знаешь. - Знаю. - Значит, ты знаешь и о том, чем грозит тебе эта поездка! - Знаю. - Что ты можешь погибнуть. - Я и так погиб, если она умрет... - Бред сумасшедшего! - Марилл внезапно разъярился. - Тебе может показаться это грубым - то, что я тебе посоветую, но напиши ей... Пошли телеграмму, но оставайся здесь... Штайнер с отсутствующим видом покачал головой. Он почти не слышал слов Марилла. А тот схватил его за плечо. - Ты ей ничем не поможешь. Даже если поедешь... - Я увижу ее. - Но ведь это же настоящее безумие - появиться там в больнице! Если бы ты спросил у нее совета, она сделала бы все возможное, чтобы удержать тебя от этой поездки. Штайнер смотрел на улицу каким-то отсутствующим взглядом. Потом быстро обернулся. - Марилл, - сказал он, и глаза его заблестели. - Она для меня - самое дорогое на свете. Она еще живет, еще дышит, мысли ее пока тоже в этом мире, и я еще живу в ее глазах... А через несколько дней она умрет, от нее ничего не останется. Она еще будет лежать, но от нее уже ничего не останется. Только труп... А ведь сейчас она еще жива... Жива... Она доживает последние дни, а ты хочешь, чтобы меня не было рядом с ней. Пойми меня, я должен поехать? Другого выхода нет, черт возьми! Весь мир погибнет для меня, если я не поеду. Все равно я не смогу жить, я умру вместе с ней! - Нет, ты не умрешь!.. Пойдем дадим ей телеграмму. Возьми еще мои деньги, возьми деньги Керна и посылай ей телеграммы каждый час. Посылай ей телеграммы целыми страницами! Сделай все, что сможешь, но... Но оставайся здесь! - Я буду вести себя очень осторожно. У меня есть паспорт, и я вернусь. - Какая чушь! Ты сам знаешь, насколько это опасно! У них там все это дьявольски хорошо налажено. - И тем не менее я еду! - сказал Штайнер. Марилл попытался схватить его за руку и утащить за собой. - Пойдем разопьем бутылку водки! Лучше напейся! Обещаю тебе, что буду звонить туда через каждые два часа. Штайнер в сердцах скинул его руку. - Брось, Марилл! Ведь дело не в этом! И я знаю, о чем ты думаешь. Я тоже все понимаю и не сошел с ума. Я знаю, чем это мне грозит, но я поехал бы туда, будь это в тысячу раз опаснее, и никто не смог бы меня удержать! Неужели ты этого не понимаешь?! - Понимаю, - буркнул Марилл. - Конечно, понимаю! Я бы и сам поехал... Штайнер укладывал вещи. Он был подобен потоку льда на вскрывшейся реке. Он с трудом верил, что говорил по телефону с человеком, который находился в одном доме с Марией. Ему казалось невероятным, что голос его слышался так близко от нее в черном каучуке телефонной трубки. Ему все казалось невероятным: и то, что он укладывал свои вещи, и что он сядет в поезд, и что завтра он будет рядом с ней. Бросив в чемодан вещи, которые могли пригодиться в дороге, он закрыл чемодан. После этого он направился к Рут и Керну. Они уже знали обо всем от Марилла и, растерянные, ждали его прихода. - Сейчас я уезжаю, ребятки, - сказал им Штайнер. - Эта история долго тянулась, но я всегда предчувствовал, что дело кончится именно так... То есть не совсем так. В это я и сейчас еще не могу поверить. Просто знаю об этом. - На его лице появилась рассеянная и печальная улыбка. - Всего хорошего, Рут. Та, со слезами на глазах, протянула ему руку. - Я так много хотела вам сказать, Штайнер, но теперь не нахожу слов. Мне просто очень грустно... Вы возьмете его с собой? - Она протянула ему черный джемпер. - Как раз сегодня я его закончила. Штайнер улыбнулся и на мгновение стал таким же, как и раньше. - Вот это вовремя, - сказал он. Потом повернулся к Керну: - Желаю удачи, мальчик! Временами кажется, что все ползет ужасно медленно, а временами - чертовски быстро. - Не знаю, был бы я сейчас здесь без твоей помощи, Штайнер, - сказал Керн. - Конечно, был бы. Но хорошо, что ты сказал мне эти слова. Теперь я могу считать, что тратил время не совсем впустую. - Возвращайтесь скорее, - сказала Рут. - Мне больше нечего вам сказать, но прошу вас, возвращайтесь скорее. Мы мало чем можем вам помочь, но мы всегда в вашем распоряжении. Всегда. - Спасибо. Я подумаю над вашими словами. И всего вам хорошего, ребятки! Держите ушки на макушке! - Мы проводим тебя на вокзал, - сказал Керн. Штайнер заколебался. - Собственно, меня провожает Марилл... Ну, хорошо, пойдемте! Они спустились по лестнице. На улице Штайнер обернулся и посмотрел на серый потрескавшийся фасад отеля. - "Верден", - пробормотал он. - Дай я понесу чемодан, - сказал Керн. - Зачем, мальчик? Я и сам его донесу. - Дай мне его, - сказал Керн с вымученной улыбкой. - Я же доказал тебе сегодня после обеда, какой я стал сильный. - Да, доказал. Сегодня после обеда. Как давно это было! Штайнер отдал чемодан Керну. Он понимал, что тому хотелось для него что-нибудь сделать, и единственное, что он сейчас мог, - это нести его чемодан. Они подошли как раз к отходу поезда. Штайнер поднялся в вагон и открыл окно. Поезд еще стоял, но всем троим, находившимся на платформе, показалось, что Штайнер, отделенный от них стенкой вагона, уже невозвратимо ушел от них. Горящими глазами смотрел Керн на суровое, аскетическое лицо Штайнера, словно хотел запечатлеть его на всю жизнь. Штайнер много месяцев находился рядом с ним, был его учителем, и всей твердости, какая теперь была в нем, он был обязан ему, Штайнеру. И вот теперь он смотрел на его лицо - сосредоточенное и спокойное, на лицо человека, добровольно идущего навстречу своей гибели. Все они это хорошо понимали и не надеялись на чудо. Поезд тронулся. Никто не произнес ни слова. Штайнер медленно поднял руку. Все трое на платформе смотрели ему вслед, пока вагоны не скрылись за поворотом. - Черт возьми! - хрипло сказал Марилл. - Пойдемте, я должен выпить рюмку водки! Я часто видел, как умирают люди, но никогда еще не присутствовал при самоубийстве. Они вернулись в отель. Керн и Рут прошли в комнату Рут. - Как стало пусто и холодно вокруг, - сказал Керн через минуту. - Кажется, будто весь город вымер... Вечером они навестили отца Морица. Он уже был прикован к постели и не мог ходить. - Садитесь, дети! Я уже обо всем знаю. Ничего не поделаешь. Каждый человек имеет право распоряжаться своей собственной судьбой. Мориц Розенталь знал, что ему больше не встать на ноги. Поэтому он попросил поставить кровать так, чтобы он мог смотреть в окно. Он немногое видел: только ряд домов напротив. Но это тоже было много по сравнению с ничем. Он смотрел на окна домов, стоявших на противоположной стороне улицы, и они являлись для него олицетворением жизни. Он смотрел на них по утрам, когда они были распахнуты, он видел в них лица людей; он знал и угрюмую девушку, протиравшую стекла, и усталую молодую женщину, неподвижно сидевшую после обеда за распахнутыми портьерами и смотревшую на улицу безучастными глазами; знал он и лысого мужчину с верхнего этажа, который по вечерам занимался гимнастикой перед открытым окном. После обеда он видел свет за спущенными занавесками, видел скользящие тени; видел он вечера, темные, как покинутая пещера, видел и другие вечера, когда свет долго горел. И все это вместе с приглушенным шумом улицы составляло для него внешний мир, которому принадлежали теперь только его мысли, но не его тело. Другой мир - мир воспоминаний - находился у него в комнате, на стенах. Не так давно, когда у него еще были силы, он с помощью горничной, приколол кнопками на стены все фотографии, какие у него сохранились. Над кроватью висели выцветшие фотографии его семьи: родителей, жены, умершей четыре года назад, внука, погибшего семнадцати лет, невестки, которая прожила только тридцать пять лет, - фотографии всех умерших... И именно среди них Мориц Розенталь, очень старый и одинокий, тоже терпеливо ожидал своей смерти. На противоположной стене висели виды Рейна, крепости, замки и виноградники; между ними - цветные вырезки из журналов: восходы солнца и грозы над Рейном и серия фотографий с разными видами городка Годесберга-на-Рейне. - Сюда бы повесить еще парочку фотографий из Палестины, - смущенно сказал отец Мориц. - Но мне их негде взять. Но беда невелика - нет так нет. - Вы долго прожили в Годесберге? - спросила Рут. - До восемнадцати лет. Потом наша семья оттуда уехала. - А позднее? - Больше я там никогда не был. - Как давно это было, - задумчиво сказала Рут. - Да, давно. Тебя еще и на свете не было. А мать твоя, наверное, только-только родилась. "Как странно, - подумала Рут. - В то время, как родилась моя мать, эти фотографии уже служили воспоминаниями для человека, которого я сейчас вижу. Он прожил тяжелую жизнь и сейчас угасает, но в нем еще живут те же самые воспоминания, как будто они сильнее человеческой жизни". В дверь постучали, и вошла Эдит Розенфельд. - Эдит, моя вечная любовь! - приветствовал ее отец Мориц. - Откуда ты? - С вокзала, Мориц. Проводила Макса. Уехал в Лондон, а оттуда - в Мексику. - Значит, ты осталась совсем одна, Эдит? - Да, Мориц, я всех пристроила, и теперь все они могут работать. - А кем будет работать Макс в Мексике? - Едет простым рабочим. Но попытается устроиться на фирму, торгующую автомашинами. - Ты хорошая мать, мать Эдит, - произнес Мориц Розенталь спустя какое-то мгновение. - Как и любая другая, Мориц. - Что же ты будешь делать теперь? - Немного отдохну. А потом снова примусь за работу. Здесь, в отеле, родился ребенок. Две недели тому назад. Мать его скоро должна выйти на работу. Вот и я буду ему приемной бабушкой. Мориц Розенталь немного приподнялся на кровати. - Родился ребенок? Две недели назад? Тогда значит, он уже француз! А я и за восемьдесят лет не сумел этого сделать. - Он улыбнулся. - И ты будешь петь ему колыбельные песни, Эдит? - Да. - Песни, которые ты когда-то пела моему сыну. С тех пор прошло много времени. Внезапно замечаешь, что прошло уже страшно много времени... А ты не хочешь мне спеть одну из тех песенок? Иногда я тоже становлюсь похож на ребенка, который хочет спать. - Какую же спеть тебе, Мориц? - Спой песенку о маленьком еврейском мальчике. Ты пела ее еще сорок лет назад. Тогда ты была молодая и очень красивая. Да ты еще и сейчас прекрасна, Эдит! Эдит Розенфельд улыбнулась. Потом села поудобнее и запела срывающимся голосом старую еврейскую песню. Голос ее дребезжал, словно струны старого инструмента. Мориц Розенталь откинулся на подушки и, закрыв глаза, спокойно слушал. По нищенской комнатке полилась тихая грустная мелодия, песня людей, не имеющих родины: Миндаль, изюм, орехи Ты должен продавать. Торгуй, малыш, ведь это Профессия твоя... Керн и Рут молча слушали. Над их головами шумел ветер времени - старики вспоминали о событиях сорокалетней и пятидесятилетней давности, и все, что им довелось пережить, казалось им чем-то само собой разумеющимся. Но рядом с ними сидели две двадцатилетние жизни, для которых год был чем-то бесконечно длинным и даже необъятным. Внезапно Рут и Керн почувствовали страх. Ведь Все преходяще, все должно пройти, и время когда-нибудь схватит и их... Эдит Розенфельд поднялась и поклонилась отцу Морицу. Тот уже спал. Некоторое время она смотрела на его большое старческое лицо, а потом сказала: - Пойдемте! Пусть себе спит. Она погасила свет, и все бесшумно вышли в темный коридор. Керн катил от павильона к Мариллу тачку, наполненную землей, когда его внезапно задержали двое мужчин. - Минуточку... И вы тоже... - обратился один из них к Мариллу. Керн, не торопясь, опустил тачку. Он уже понял, в чем дело. Ему хорошо был знаком этот тон. Он пробудился бы от самого глубокого сна, если бы услышал рядом этот тихий, вежливый, но беспощадный тон. - Разрешите, пожалуйста, посмотреть ваши документы? - У меня их с собой нет, - ответил Керн. - Разрешите, пожалуйста, сперва посмотреть ваши документы? - попросил Марилл. - Да, конечно! С удовольствием... Этого достаточно, не так ли? Полиция. А этот господин - из Министерства труда. Вы сами понимаете, бесчисленное количество французских безработных вынуждает нас контролировать... - Я понимаю, господа, - сказал Марилл. - К сожалению, я могу вам показать только разрешение на жительство в стране. Разрешения на работу у меня нет. Но вы, разумеется, и не ожидали ничего другого. - Вы абсолютно правы, уважаемый, - вежливо ответил представитель министерства. - Ничего другого мы и не ожидали. Но этого достаточно. Можете продолжать работу. В этом случае - я имею в виду строительство выставки - правительство не слишком строго придерживается этого правила. Извините, пожалуйста, за беспокойство. - Пожалуйста, ведь это - ваша обязанность. - Могу я посмотреть ваши документы? - обратился человек к Керну. - У меня нет документов. - У вас нет? - Нет. - Вы въехали в страну нелегально? - У меня не было другой возможности. - Мне очень жаль, - сказал полицейский. - Но вам придется пройти вместе с нами в префектуру. - Я так и думал, - ответил Керн и посмотрел на Марилла. - Передайте Рут, что меня сцапали. Вернусь, как только смогу. Пусть не пугается. Керн сказал это по-немецки. - Я не буду возражать, если вы поговорите еще немного, - предупредительно сказал чиновник из министерства. - Я позабочусь о Рут, пока вас не будет, - сказал Марилл по-немецки. - Ни пуха ни пера, старый бродяга. Попросите, чтобы вас выслали через Базель. А вернетесь через Бургфельден. Из ресторана Штейфа позвоните в отель, находящийся в Сан-Луи, и попросите такси до Мюльгаузена, а оттуда - в Бельфорт. Это наилучший маршрут. Если попадете в Санте, напишите мне, как только представится возможность. Классман тоже будет начеку. Я сейчас же ему позвоню. Керн кивнул. - Я готов, - сказал он потом. Полицейский передал его мужчине, который ждал невдалеке. Чиновник из министерства с улыбкой посмотрел на Марилла. - Чудесное напутствие, - сказал он на прекрасном немецком языке. - Вы, кажется, хорошо знаете наши границы. - К сожалению, - ответил тот. Марилл и Вазер сидели в бистро. - Давайте возьмем еще по рюмке водки, - предложил Марилл. - Черт возьми, я больше не доверяю этому отелю! И это чувство охватывает меня впервые. Что вы будете пить? Фин или перно? - Фин, - с достоинством ответил Вазер. - Анисовка - женский напиток. - Только не во Франции. - Марилл сделал знак официанту и заказал порцию коньяку и красного перно. - Я могу сообщить ей об этом, - предложил Вазер. - У нас часто случается такое. У нас часто кого-нибудь схватывают, и об этом нужно сообщать жене или невесте. Будет лучше всего, если вы начнете с великого общего дела, которое всегда требует жертв. - Что это за общее дело? - Движение. Революционное пробуждение масс, само собой разумеется! С минуту Марилл внимательно смотрел на коммуниста. - Вазер, - сказал он затем спокойно, - мне кажется, что на этом мы далеко не уедем. Это хорошо для социалистического манифеста, не больше. Я забыл, что вы занимаетесь политикой. Давайте лучше опустошим наши рюмки и примемся за дело. Ведь как-нибудь это все-таки нужно сделать. Они расплатились и по грязной снежной каше направились к отелю "Верден". Вазер исчез в "катакомбе", а Марилл медленно поднялся по лестнице. Когда он постучал в дверь Рут, она открыла так быстро, словно ждала за дверью. Улыбка ее стала не такой радостной, когда она увидела Марилла. - Марилл? - немного удивилась она. - Не ждали, наверное? - Я думала, что - Людвиг. Он должен прийти с минуты на минуту. - Ах, вот оно что! Марилл вошел в комнату. Он увидел тарелки, стоящие на столе, спиртовку с кипящей водой, хлеб, холодную закуску и цветы в вазе. Он окинул все это быстрым взглядом, взглянул на Рут, которая выжидающе стояла рядом с ним, и нерешительно, только чтобы чем-нибудь занять руки, поднял вазу. - Цветы... - пробормотал он. - Даже цветы... - Цветы в Париже дешевые, - ответила Рут. - Да... Но я не это имел в виду. Ведь они... - Марилл поставил вазу обратно так осторожно, будто она была не из дешевого толстого стекла, а из тонкого, как скорлупа, фарфора. - Ведь они чертовски осложняют все дело... - Какое дело? Марилл промолчал. - Я знаю, - вдруг сказала Рут. - Полиция схватила Керна. Марилл повернулся в ее сторону. - Да, Рут. - Где он сейчас? - В префектуре. Рут молча взяла пальто, надела его, сунула в карманы какую-то мелочь и хотела пройти мимо Марилла. Тот задержал ее. - Нет смысла предпринимать что-либо, - сказал он. - Ни ему, ни вам это не поможет. У нас есть свой человек в префектуре, который следит за всем. Оставайтесь дома! - Как я могу оставаться дома! Я должна увидеть его! Пусть и меня сажают вместе с ним. А потом мы вместе перейдем границу! Марилл продолжал крепко держать ее за руку. А она была подобна сжатой стальной пружине. Лицо побледнело и, казалось, стало даже меньше от напряжения. Потом она внезапно обмякла. - Марилл, - беспомощно спросила она, - что же мне теперь делать? - Оставаться здесь. В префектуре у нас Классман. Он нам обо всем расскажет. Керна могут только выслать. И тогда через несколько дней он снова будет здесь. Я пообещал Керну, что вы никуда не уйдете и будете ждать его здесь. Он уверен, что вы будете вести себя благоразумно. - Да, я хочу вести себя благоразумно... - Глаза Рут были полны слез. Она медленно стянула с себя пальто и отпустила его. Пальто упало на пол. - Скажите мне, Марилл, почему они так издеваются над нами? - спросила она. - Ведь мы же им ничего не сделали! Тот задумчиво посмотрел на нее. - Думаю, что именно по этой причине, - наконец ответил он. - И я действительно так думаю... - Его посадят в тюрьму? - Думаю, что нет. Но лучше подождем до завтра и узнаем об этом от Классмана. Рут кивнула и медленно подняла пальто. - Классман вам больше ничего не сказал? - Нет. Я видел его всего минуту. Потом он сразу ушел в префектуру. - Я была там сегодня утром. Мне велели прийти. - Она сунула руку в карман, вынула бумагу, разгладила ее и протянула Мариллу, - Вот... Это был вид на жительство. Рут получила его на четыре недели. Этого добился комитет помощи. - Ведь срок паспорта у меня только истекал. И сегодня мне Классман, наконец, сказал, что я могу получить разрешение... И я хотела сегодня обрадовать Людвига. Поэтому у меня и цветы на столе. - Так... Значит, поэтому! - Марилл держал бумажку в руке. - Это - одновременно и величайшее счастье, и глубочайшее бедствие, - сказал он. - Но счастья здесь все-таки больше. Это что-то вроде чуда. Оно не часто приходит. А Керн вернется. И вы должны верить в это! - Да, - ответила Рут. - Одно без другого не бывает. Он должен вернуться. - Вот это - умные слова! А теперь пойдемте со мной. Мы где-нибудь пообедаем. И что-нибудь выпьем. За здоровье Керна и за ваше разрешение! Он - опытный солдат. И все мы - солдаты. Вы - тоже. Я прав? - Да... - Керн с радостью позволил бы выслать себя раз пятнадцать за эту бумагу, которую вы сейчас держите в руке. - Да, но мне лучше было сотню раз не... - Знаю, - перебил ее Марилл. - Но об этом мы поговорим, когда он вернется. Это - одно из основных солдатских правил. - У него есть деньги на обратную дорогу? - Надеюсь. У старых бойцов всегда есть при себе сумма на всякий пожарный случай. А если ему не хватит, Классман перешлет их ему контрабандным путем. Классман - наш форпост и наш дозорный. Ну, а теперь пойдемте! Временами кажется чудом, что на свете существует водка. Особенно в последнее время. Когда поезд остановился на границе, Штайнер насторожился и сосредоточился. Французские таможенники равнодушно и быстро осмотрели состав. Они попросили у него паспорт, поставили визу и вышли из купе. Поезд снова тронулся и медленно пополз дальше. Штайнер понимал, что именно в эти минуты решилась его судьба, - пути назад больше не было. Через некоторое время появились два немецких чиновника. Они поздоровались со Штайнером. - Ваш паспорт, пожалуйста. Штайнер вынул паспорт и подал его тому, что помоложе, - который спросил. - С какой целью вы едете в Германию? - спросил второй. - Хочу навестить родственников. - Вы живете в Париже? - Нет, в Граце. В Париже я навещал родственников. - На какой срок вы едете в Германию? - Недели на две. Потом вернусь в Грац. - У вас есть деньги в валюте? - Да. Пятьсот франков. - Мы должны занести это в паспорт. Вы привезли деньги из Австрии? - Нет. Мне дал их в Париже двоюродный брат. Чиновник посмотрел паспорт, затем что-то вписал в него и поставил печать. - У вас есть багаж, который подлежит оплате пошлиной? - спросил другой. - Нет, ничего. - Штайнер снял свой чемодан. - У вас еще есть крупный багаж? - Нет, это все. Чиновник быстро осмотрел содержимое чемодана. - У вас есть газеты или что-нибудь печатное? - Нет. - Спасибо. - Младший вернул паспорт Штайнеру. Оба попрощались и вышли из купе. Штайнер облегченно вздохнул. А в следующую секунду заметил, что весь взмок от пота. Поезд пошел быстрее. Штайнер откинулся на спинку и посмотрел в окно. За окном была ночь. По небу быстро неслись низко висящие тучи. В разрывах туч мерцали звезды. Мимо пролетали маленькие освещенные станции. Мелькали красные и зеленые огни светофоров, блестели рельсы. Штайнер опустил окно и выглянул наружу. Сырой встречный ветер ударил по лицу. Штайнер глубоко вздохнул. Воздух казался ему другим, ветер казался другим, горизонт был другим, свет был другим, тополя на дорогах гнулись по-другому, более доверчиво. Даже дороги вели куда-то в его сердце. Он глубоко вздохнул, ему стало жарко, кровь сильнее запульсировала в венах. Местность стала холмистой, она смотрела на него - загадочная и все-таки не чужая. "Черт возьми, - подумал он. - Я становлюсь сентиментальным!" Он снова откинулся на спинку, попытался заснуть, но не смог. Родина в ночи, за окном, манила и призывала. Она превращалась в лица и воспоминания. А когда поезд загрохотал по мосту через Рейн, перед его глазами снова всплыли тяжелые дни войны. Радужная вода, с глухим шумом утекавшая вдаль, воскрешала в памяти множество имен и названий. Это были имена пропавших без вести, погибших, почти забытых товарищей, названия полков, городов и лагерей - и все эти имена и названия всплывали в его мозгу из тьмы прошлых лет. Воспоминания хлынули на него, словно лавина. Внезапно Штайнер закрутился в вихре своего прошлого, хотел избавиться от этого, но не мог. В купе, кроме него, никого не было. Он курил одну сигарету за другой и расхаживал взад и вперед. Никогда бы он не подумал, что все это еще имеет над ним такую силу. Судорожно пытался он принудить себя думать о завтрашнем дне, о том, как проникнуть в больницу, не привлекая к себе внимания, и о том, кого из друзей он сможет навестить, чтобы узнать новости, - сейчас все это казалось ему до странности туманным и нереальным, ускользало, когда он пытался сосредоточиться; и даже опасность, навстречу которой он ехал, поблекла до абстрактности. Она была бессильна охладить его бушующую кровь и принудить его трезво мыслить; напротив, она закружила его в таком вихре, в котором жизнь его, казалось, завертелась в каком-то непонятном танце мистического возвращения. И Штайнер сдался. Он знал, что это была последняя ночь, что завтра все эти мысли исчезнут, а эта ночь - это последняя чистая ночь неведения, вихря нахлынувших чувств, последняя ночь без жестокой правды и грубой действительности. Ночь широко раскинулась за окном поезда - беспокойная ночь, накрывшая все сорок лет жизни этого человека, всю его жизнь, для которой сорок лет были равносильны вечности. Деревни, пролетавшие за окном, скупо освещенные, с редким лаем собак, - все они были деревнями его детства, он в каждой из них играл, над каждой проносились его годы, повсюду звонили для него колокола их церквушек. Леса, бегущие за окном, темные и сонные, были лесами его юности; их зеленовато-золотой сумрак скрывал его первые походы, в их гладких прудах отражалось его лицо, когда он, затаив дыхание, наблюдал за жизнью пятнистых саламандр с красными животиками, а ветер, словно на арфе игравший в буках и елях, был древним ветром приключений. Тусклые стрелы проселочных дорог, словно сетью, разрезали огромные поля, - то были дороги его беспокойной души, он бродил по ним, замедлял шаги на перекрестках, знал, что такое конец далекого пути. Он знал километровые камни и хутора, расположенные неподалеку. Знал дома, под крышами которых покорно горел плененный свет, окрашивая окна в красноватые тона и обещая тепло и кров. Он жил в каждом окне, ему были знакомы податливые ручки дверей, он знал, кто сидел и ждал его под светом лампы, немного склонив голову и распустив золотые, как огонь, волосы, искрившиеся мириадами искр, - это она, ее лицо всегда всплывало перед ним на всех дорогах, во всех уголках мира и ждало его - временами расплывчатое и часто почти невидимое, полное тоски и ищущее забвения, - зеркало его жизни; лицо, к которому он сейчас ехал и которое заняло сейчас почти все ночное небо. Ее глаза блестели из-за туч, губы шептали с горизонта беззвучные слова. Он уже чувствовал ее руки в веянии ветра и шуме деревьев, видел ее улыбку, от которой сладко щемило сердце и забывалось все остальное. Он почувствовал, как набухли и открылись его вены, как кровь его словно вытекла из них в тот ясный поток, который стремительно тек помимо него, который впитал его кровь и вернул ее ему освеженной, придав ей новые силы, который подхватил его руки и понес их навстречу другим рукам, тянущимся к нему, - в тот стремительно бушующий поток, который каждое мгновение отрывал от него частичку за частичкой и уносил куда-то с собой, который растворил его одиночество, как вешние воды растопляют льдины, и который дал ему в эту единственную и бесконечную ночь познать тихое счастье всеобщего единения и волной бросил на него все - и саму жизнь, и потерянные годы, и силу любви, и ясное сознание своего возвращения по ту сторону разрушения. 11 Штайнер приехал в одиннадцать утра. Он оставил чемодан в камере хранения и тотчас же отправился в больницу. Он не замечал города, он видел только то, что мелькало мимо него с обеих сторон - дома, машины, люди. Наконец он остановился перед большим белым зданием и минуту стоял в нерешительности, уставившись на широкий подъезд и бесконечные ряды окон, этаж за этажом. "Где-то там... Но, может быть, ее уже нет?" Он крепко сжал зубы и вошел. - Я хотел бы узнать, когда у вас приемные часы? - спросил он в справочном бюро. - В каком отделении? - спросила сестра. - Не знаю. Я пришел первый раз. - К кому? - К фрау Марии Штайнер. Штайнер на мгновение удивился тому безразличию, с каким сестра перелистывала толстый журнал. Он думал, что после того, как он назовет имя, или рухнет вся эта белая комната, или сестра вскочит и крикнет кого-нибудь - вахтера или полицейского. Сестра продолжала листать журнал. - К больным первого отделения можно пройти в любое время, - сказала она, все еще листая книгу. - Она не в первом отделении, - ответил Штайнер. - Может быть, в третьем. - В третье отделение можно пройти с трех до пяти... Как ее имя? - снова спросила она. - Штайнер. Мария Штайнер... - У него внезапно пересохло в горле. Он уставился на хорошенькое кукольное личико сестры, словно ожидая, что она сейчас вынесет ему смертный приговор. Скажет: "Умерла". - Мария Штайнер, - наконец сказала сестра. - Второе отделение. Палата 505, шестой этаж. Впуск с трех до шести. - Пятьсот пять... Большое спасибо, сестра. - Пожалуйста. Штайнер продолжал стоять. В этот момент зазвонил телефон, и сестра сняла трубку. - У вас есть еще ко мне вопросы? - спросила она Штайнера. - Она еще жива? Сестра отложила телефонную трубку, хотя в ней уже квакал чей-то металлический голос, словно это был не телефон, а зверь, и снова заглянула в книгу. - Жива, - сказала она. - Иначе против ее имени в журнале стояла бы пометка. Об умерших нам сообщают сразу же. - Спасибо. Штайнеру очень хотелось спросить, не сможет ли он пройти в отделение прямо сейчас, но он удержался. Он побоялся, что поинтересуются причиной этого, а ему нужно было быть как можно незаметнее. Он повернулся и ушел. Он бесцельно бродил по улицам, описывая круги вокруг больницы. "Жива, - думал он. - О, боже, она еще жива!" Потом внезапно его охватил страх, что его может на улице кто-нибудь признать, и он отыскал заброшенную пивнушку, чтобы скоротать там время. Он заказал обед, но не мог проглотить ни ложки. Кельнер был неприятно удивлен. - Не нравится? - Нравится. Обед вкусный. Но сперва принесите мне рюмку вишневки. Он заставил себя съесть весь обед. Потом попросил принести ему газету и сигареты и сделал вид, что читает. Вернее, он пытался читать, но ничего не доходило до его сознания. Он сидел в тускло освещенном помещении, где пахло пищей и пролитым выдохшимся пивом, и переживал самые ужасные часы своей жизни. Ему казалось, что Мария умирает как раз сейчас, в эти часы, он слышал ее отчаянные крики, призывавшие его, видел ее лицо, залитое предсмертным потом, и продолжал сидеть на стуле, словно налитый свинцом, - с шуршащей газетой перед глазами и крепко сжав зубы, чтобы не застонать, не вскочить, не убежать. Ползущая стрелка, стрелка его часов, была рукой судьбы, затормозившей его жизнь и чуть не задушившей его своей медлительностью. Наконец он положил газету и поднялся. Кельнер, прислонившись к стойке, ковырял в зубах. Увидев, что посетитель поднялся, он подошел к нему. - Хотите расплатиться? - Пока нет, - ответил Штайнер. - Дайте мне еще рюмку вишневки. - Слушаюсь... - Кельнер наполнил рюмку. - Налейте и себе. - Это можно. Кельнер налил полную рюмку и взял ее двумя пальцами. - За ваше здоровье! - Да, - повторил Штайнер. - За здоровье! Они выпили и поставили рюмки на стойку. - Вы играете в бильярд? - спросил Штайнер. Кельнер взглянул на стол, обитый темно-зеленым сукном и стоявший посреди комнаты. - Немного. - Сыграем партию? - Что ж, можно. Вы хорошо играете? - Давно не играл. Если хотите, сперва сыграем пробную. - Идет. Они натерли кий мелом и разыграли несколько шаров. Потом начали играть. Выиграл Штайнер. - Вы играете получше, - сказал кельнер. - Вы должны дать мне десять очков форы. - Хорошо. "Если я выиграю эту партию, все будет хорошо, - подумал Штайнер. - Она еще будет жива, я увижу ее, и она, может быть, еще поправится". Он играл сосредоточенно и выиграл. - Теперь я дам вам двадцать очков форы, - сказал он. Эти двадцать очков означали жизнь, здоровье и бегство из Германии вместе с женой, а стук белых бильярдных шаров казался щелканьем замка судьбы. Партия была упорной. Кельнер серией удачных ударов почти добрался до нужного числа. Ему не хватало всего двух очков, и в этот момент он промазал. Штайнер взял кий и стал примериваться для удара. Перед глазами мерца