сборищами надо бы всякий раз прочитывать две-три страницы Оскара Уайльда. Это разгоняет ненужные размышления. Незнакомка поставила свой бокал. - Сегодня расточается столько мудрости, что испытываешь прямо-таки благоговение. Я без конца слышу максимы житейского искусства. Должно быть, это очень хрупкое существо, если ему требуется столько помощи и поддержки. Фиола облегченно вздохнул. - Вы почти угадали. Но дело обстоит еще хуже. Такого искусства не существует вообще. Это всего лишь вспомогательная конструкция. Воображаемый банк, на который с радостью выставляют векселя. Только так и можно выдержать бесконечные разговоры на эту тему. Он попрощался. Сразу после его ухода оркестр ненадолго смолк. Из-за этой неожиданной паузы Кай сказал нечто такое, чего совсем не хотел говорить: - У меня такое чувство, будто я вас знаю. Она махнула рукой. Он поспешил прибавить: - Это был не вопрос, а утверждение, сам не пойму, как я к нему пришел. Она поднялась. - Это вполне возможно. Здесь, на побережье, все мы так часто встречаемся. Так что я не стану на вас за это сердиться. Он засмеялся и пошел с нею дальше. Никак не мог решиться ее оставить. Они подошли к зданию казино и пересекли холл. В одной из соседних комнат стояли игорные столы, где делались ставки. Стройный, довольно молодой Пьеро отвлекся от игры, сразу же встал с места и подошел к незнакомке. - Вот и вы наконец. А я уже волновался. - Как видите, напрасно. - Женщина ни на секунду не замедлила шага, она прошла мимо молодого человека, словно мимо какой-то картины. Но Кая подкупило другое: то, что она сделала это не резко, а почти ласково, хотя и непререкаемо. Ему было интересно встретить в человеке такое необычайно естественное чувство превосходства, которое опять-таки граничило с добротой. - Вы хотели бы поиграть? - Да. Несколько минут. Они нашли свободное место и сделали ставку. Кай стоял у незнакомки за стулом. У него мелькнуло воспоминание о первом вечере в Монте-Карло. Он улыбнулся. Где только были его глаза! Ведь перед ним та самая женщина, что тогда пододвинула ему фишки. Выстраивая одну комбинацию, она попросила у него совета. Он наклонился к столу и разместил ее ставки. Так они играли какое-то время. Потом перестали и вышли на улицу. - Как приятно пройтись. - Они прохаживались вдоль грядки с нарциссами. На одном из прудов плавали лодки с лампионами. Между эвкалиптовыми деревьями висела луна. - Одна из маленьких хитростей - знать, что при тяжелых душевных состояниях неодушевленные предметы приносят больше облегчения, чем чье-то сочувствие или утешение. Человек в отчаянном положении - он берет и переодевается в любимые вещи, и вот уже все стало проще, чем за минуту перед тем; или же он не запирается в четырех стенах, а начинает ходить, ровно дыша, ходит и замечает, как отпускает напряжение... Женщина ничего не ответила. Кай тоже умолк. Они опять пришли на террасу. Там она протянула ему руку, а он остался стоять и ждал, пока она не исчезнет из виду. Не произошло ничего такого, что должно было бы его взволновать, - какая-то встреча, несколько слов, малозначительный разговор, - и тем не менее он чувствовал в себе перемену, пусть почти незаметную, но столь же естественную и непререкаемую, как эта женщина. Он пытался найти выражение для этой перемены, но это была такая малость, что ее не удавалось охватить словами. Ему пришлось ограничиться описательным оборотом: то было приятное чувство, имевшее нечто общее с Матиасом Клаудиусом {Матиас Клаудиус (1740 - 1815) - немецкий поэт, стихи которого отличались мягким лиризмом и особой мелодичностью. (Примеч. пер.)}. Чувство это продержалось недолго и вскоре претворилось в желания. Кай бродил по зданию казино. Незнакомки там уже не было. Он уговаривал себя, что вовсе ее не ищет, но был бы рад, если бы встретил. Зато он наткнулся на Пьеро, который, сидя за игорным столом, смерил его долгим оценивающим взглядом. Это рассердило Кая; он подсел к той же рулетке и стал понтировать. Когда он опять почувствовал, что тот на него смотрит, то, быстро повернувшись, раздраженно встретился с ним глазами и медленно скользил взглядом вниз до шелковой пуговицы у него на воротнике. Пьеро нервно стиснул зубы, но выдержал. Кай утратил к нему интерес и пустился на поиски Фиолы. Он нашел его в павильоне. Обменявшись с ним несколькими незначительными словами, Кай спросил у него имя незнакомки. Фиола опешил. - Как, вы не знаете? - Нет... - Тогда этому вашему интермеццо можно позавидовать. Кай вскинул голову. - Почему? - Потому что это самая сложная, капризная и неверная женщина нынешнего сезона. Кай ждал. Фиола улыбнулся. - Лилиан Дюнкерк. Она любит виконта Курбиссона. V Светлая петля гоночной трассы в Монце была целиком предоставлена для тренировок. С раннего утра там раздавался грохот гоночных машин. Парк короля Италии сотрясался от треска взрывов, который вдалеке расплывался долгим затухающим воем, а потом снова накатывал рокотом грозы. - Дивный концерт, - весело сказал Каю Льевен, когда они направлялись к мастерским. Прозрачный воздух слегка дрожал. Над трибунами висело первое утреннее солнце. Льевен показал в ту сторону: - Посмотрите, как свет падает на деревянные поперечины, между тем как позади них все в тени, - это выглядит, точно скелет грудной клетки. Пустые трибуны мне чем-то неприятны. Они способны испортить человеку настроение. Особенно при такой ненужной и навязчивой символике. Вы суеверны? - Временами. - Тогда сегодня будьте осторожнее. Делайте лишь самое необходимое. Хольштейн подъехал к мастерским на машине и крикнул им навстречу: - До чего же хорошо в такую рань слиться с машиной. Я уже из чистого озорства сделал два круга. Мэрфи, по-моему, жутко злится. Он здесь уже целый час. Кай щурился на солнце и радовался тому, что приехал на тренировку. У него была потребность несколько дней ничего не делать, - только гонять на машине до потери сил и спать. Он не хотел ни о чем больше думать; пусть проблемы, стоящие на горизонте, попробуют решиться без него. Он уже неоднократно убеждался в том, что этот способ - дожидаться решений, нимало о них не заботясь, - самый лучший. Неделя тренировок в Монце пришлась ему как нельзя кстати. Предстоящее напряжение будет для него чем-то вроде сна, в который погружаешься с полной уверенностью, что, проснувшись, найдешь мир совершенно другим. Это же прекрасно - однажды до изнеможения заниматься работой, для которой требуются только глаза и руки. Шум моторов был возбуждающей музыкой. Машины невидимо перемещались по трассе и лишь иногда вылетали со свистом, как гранаты, - маленькие плоские снаряды из блестящего металла, колес и резины. - Сколько заявок подано на сегодняшний день? - В нашем классе - двенадцать. Красный автомобиль выскочил из-за поворота и промчался мимо. За рулем из-под белого шлема виднелись прищуренные глаза и сжатый рот. - Разве это не... - Кай вопросительно взглянул на Хольштейна. Тот, смеясь закончил: - Мэрфи. Теперь Кай вдвойне ощутил живительную свежесть утра. Здесь перед ним была ясная и однозначная цель; четко обрисованная, она стояла сама по себе на фоне смутного, туманного будущего; она не имела с этим будущим ничего общего, а была просто-напросто задачей, пусть и бессмысленной, но манящей. Водитель красной гоночной машины, как человек, его нисколько не занимал; не имело значения и то, что он немного дерзко - в неверно понятой им ситуации, когда ему, между прочим, еще и охотно помогли усугубить недоразумение, - спровоцировал неприятное столкновение, за которое его следовало бы проучить; нет, имелась совершенно другая причина, вдруг превратившая мысли Кая в воздушные шарики. Это была всегда подстерегающая человека, даже при самом утонченном интеллекте, жажда борьбы, жажда помериться силами, то примитивное первобытное чувство, что нередко загадочным образом сметает прочь рассуждения и рассудительность, не считается с душой, культурой и личностью, а грубо и нетерпеливо распаляет глаза и руки: а ну, подходи, только гляди в оба! То, что до сих пор было игрой, в этот миг стало реальностью: Кай был готов вступить в борьбу с Мэрфи, был готов на неделю уверить себя в том, что в жизни нет ничего важнее, чем проехать на гоночном автомобиле определенное расстояние и прийти к цели, опередив на несколько метров кого-то другого. - Давайте начнем. - Он надел комбинезон. - Машину проверили? - Она в порядке. - Хорошо. Я сделаю десять кругов. Если вы правую руку вытянете в сторону, я увеличу скорость, поднимете вверх - увеличу еще. Увидев вашу вытянутую левую руку, буду ехать в прежнем темпе, поднятую вверх - замедлю. Машина проехала трассу длиною свыше десяти километров и вернулась. Льевен держал правую руку вскинутой вверх, и Кай давил на педаль акселератора. Он выжимал скорость и смелее брал поворот. Сделав десять кругов, он остановился. Кровь бурлила у него в жилах, он уже был всецело захвачен гонкой и забыл все свои сомнения и тревоги. - Теперь - старт! Машина сорвалась с места, сразу оказалась зажата, притормозила, остановилась, понеслась опять - один, десять, пятьдесят раз, пока не разогналась до надлежащей скорости. Наступил полдень. Кай вылез из машины. - Хватит. Я непременно должен поесть. Первый день всегда нагоняет зверский аппетит. Давайте-ка устроим себе основательный ланч. Он умылся и вместе с Льевеном и Хольштейном направился к ресторану. - Взгляните, Кай, вон на ту канареечно-желтую машину. Таких не слишком много курсирует между Миланом и Ниццей. Мод Филби стояла рядом с Мэрфи. Она крикнула навстречу подходившей троице: - Я хочу взять вас с собой на ланч в Милан. С наслаждением наблюдала она, как степенно и сдержанно приветствовали друг друга Мэрфи и Льевен. Мэрфи сразу же повернулся к ней снова: - Я должен буду извиниться - мне надо еще остаться на трассе. - Я тоже хотел бы сегодня пополудни еще погоняться, - сказал Кай. Мод Филби простодушно переводила глаза с одного на другого. - Похоже, вы очень всерьез принимаете гонки? - Очень. Льевен предусмотрительно вмешался, чтобы сменить тему: - Мы можем ведь вместе поесть и здесь. Это, конечно, не ахти что, зато удобней. - Хорошая мысль. У меня даже припасен для вас в машине ананас, - Мод Филби улыбнулась Каю. - Мы его съедим на десерт. Это окончательно испортило настроение Мэрфи. Он стал мрачен, как ноябрьский вечер, и почти не участвовал в разговоре. От ананаса он сначала упорно отказывался. Потом, заметив, как насмешливо подрагивают уголки губ Мод Филби, передумал и съел его почти целиком, оставаясь молчаливым и угрюмым. Немного развеселило его изумленное лицо Льевена, который не находил объяснения такой выходке. А Мод Филби затем благодушно попросила у него сигарету. Мэрфи сделал ошибку, попытавшись отыскать причины кокетства мисс Филби. До некоторой степени ее поведение было ему понятно, но не настолько хорошо, чтобы он мог определить, какова же ее истинная цель, тем более что она и сама этого не знала. Ему ничего не стоило положить бесславный конец ее пленительным уловкам, сделав то, что напрашивалось само собой: противопоставив этим уловкам наивное равнодушие. Но он поступил как раз наоборот: пошел в атаку и выставлял напоказ свои достижения. Вообще, при обычном, нормальном любовном треугольнике такая тактика себя оправдывает; при более извращенных и интеллектуально сложных отношениях она ошибочна. Игра с закрытыми картами явных достижений не воспринимает, ей требуются только блеф и самообладание. Мэрфи хотел выиграть гонки и одержать победу над Каем. Но завоевать мисс Филби своим нескрываемым честолюбием он пока что не мог, напротив, оно делало его перед ней беззащитным. Он это чувствовал и тем нетерпеливее ждал перелома после того, как одержит победу в гонках. Он рано ушел, хотя ему было неприятно оставлять Мод Филби одну с Каем и Льевеном. Вскоре стало слышно, как его машина опять кружит по трассе. Момент для мисс Филби был самый подходящий. В последние дни она не столь искусно и последовательно, в ходе общего разговора, натравливала собеседников друг на друга, а ограничивалась лишь отдельными выпадами. Почва была достаточно хорошо подготовлена, и столкновение могло оказаться опасным. Несколько раз она даже осторожно пригасила накал страстей, ибо теперь настало время обрабатывать противные стороны лишь по отдельности. И она с большим удовольствием за это взялась. Она завела безобидный разговор о гонках, с намерением подпустить в него несколько умело подобранных хвалебных слов о Мэрфи. У Кая в тот момент не было желания ввязываться в драку. Поэтому он тотчас пошел ей навстречу и твердо заявил: - По моему глубокому убеждению, Мэрфи наверняка выиграет гонки. Мод Филби стрельнула в него глазами и пыталась найти какой-нибудь иронический ответ. В этом он ей не помог, а стал сыпать техническими терминами, отчего разговор делался вязким. Возможности за что-то зацепиться и переменить тему у нее уже не было. Тем не менее, некоторым слабым утешением послужило ей то, что Кай с Хольштейном вскоре пошли обратно на автодром. Но она задумала вечером поужинать с Мэрфи. Поначалу с ней все-таки еще оставался Льевен, который впервые с удовлетворением пожинал плоды своего выжидательного метода. Было много причин, объяснявших, почему Мод Филби стала с ним так любезна, когда они остались вдвоем, но все они имели мало отношения к нему самому. Он великодушно махнул рукой на более углубленный анализ и радовался тому, что ему досталось. Какое-то время он прислушивался к звукам на трассе, когда моторы ревели громче, потом удобно откинулся на спинку стула и продолжал болтать более изящно и остроумно, чем раньше, утешенный сознанием, что на предстоящей неделе его соперники будут слишком заняты другими делами. Мод Филби теперь показывалась реже. Она не хотела без толку ставить под угрозу развитие событий и потому всякий раз оставалась совсем недолго. В отношениях между Мэрфи и остальными в последующие дни произошла перемена: Мэрфи сделался на удивление любезным и неожиданно ввязывался в разговоры. - Норовит что-нибудь разнюхать, - сказал Хольштейн. - Навряд ли ему это удастся... Кай день за днем проводил на трассе. Дела здесь были четко выстроены и легко обозримы. Стоило лишь попросить о помощи, и тебе сразу протягивали руку, оставалось только крепко ее ухватить. Здесь был автомобиль, в котором гудел мотор, его надо было обуздать и хорошенько за ним присматривать, дабы выжать из него рекорд. Здесь ставилась задача - простая, недвусмысленная, честная, без экивоков и неопределенности каких-либо скользких чувств. Можно было прямо нацелить на нее свое честолюбие и не блуждать в потемках. С каждым днем над автодромом все плотнее сгущалось невидимое напряжение. Соперники следили друг за другом и, используя все средства, пытались выяснить, какая у кого скорость. Встречались безобидные с виду люди, державшие в кармане секундомер и с простодушным видом шмыгавшие туда-сюда. Однажды Кай дождался послеобеденного часа, навевавшего особую сонливость, чтобы разок основательно испытать машину на более протяженной дистанции. В это время никого поблизости не было и ему удалось незаметно изготовиться к старту. Льевен и Хольштейн явились на генеральную репетицию. Из осторожности Кай еще раз медленно проехал по трассе, высматривая недобрых соглядатаев, а затем рванул вперед с полной скоростью. Он мягко вписывался в повороты, будто укладываясь на подушки, десять километров промелькнули под колесами, словно вздох, вот уже трибуны, Льевен, и снова белая трасса, лес, опять трибуны, ослепительно белые, однако в углу, в тени, что-то шевелится, вот оно осталось позади, - снова подъезжая к этому месту, Кай еще издалека начал присматриваться к трибунам, к какому-то светлому клочку, ближе стал виден костюм, фигура, вжавшаяся в тень, - приближаясь, он уже издали сделал знак Льевену, чтобы тот засек время, проехал чуть медленнее еще один круг, но перед трибунами развил, для маскировки, полную скорость, опять немного сбавив темп, возвратился назад, в последний раз миновал трибуны и, как ему показалось, узнал Мэрфи. В ярости он затормозил. Теперь Мэрфи знал, на что способна эта машина, если только его не ввели в заблуждение маневры Кая в двух последних кругах. Оставалась лишь надежда, что он проследил не за всеми кругами, но надежда совсем слабая. Кай остановился и крикнул: - На трибунах кто-то сидит. Наверно, Мэрфи. Льевен, чертыхаясь, поспешно достал бинокль. - Где он там? - Справа. Забился в угол. Интересно, сколько времени он там торчит? Льевен побледнел от злости. - Это и впрямь Мэрфи. Я туда подъеду и скажу ему пару слов. Кай удержал его. - Не стоит. То, что он делает, непорядочно, но не запрещено. Другие ведь поступают точно так же. Возмущаться бесполезно. Остается только одно: нам тоже надо вызнать его время, И мы это сделаем - не сойти мне с этого места! Хольштейн взволнованно зашептал: - Он идет к нам. - Хитрая лиса. Заметил, что мы его видим. Льевен растерянно взглянул на Кая. - Он и в самом деле идет сюда. Что это - наглость или мужество? - Просто верный ход. - Я буду... - Мы будем, Льевен, вести себя как ни в чем не бывало. - Я не смогу, - бросил Хольштейн, побагровев, и быстро ушел. Мэрфи приближался к ним неторопливым шагом, с самым что ни есть мирным выражением лица. - Я только что видел, как вы ехали. У вашей машины отличный двигатель. Кая на миг охватили сомнения. Возможно, Мэрфи все-таки случайно оказался на трибунах. Если нет, то, значит, он, Кай, до сих пор его недооценивал. Так вот, с ходу, заговорить на самую щекотливую тему - это был смелый шаг, по меньшей мере, незаурядный. - Пока что я недоволен, - уклончиво ответил Кай. - Значит, у вас очень высокие требования. По моей оценке, скорость у вас превышает сто восемьдесят километров. - Это было бы здорово. - Кай удивился еще больше. Последняя фраза Мэрфи, с ее откровенным бесстыдством, была очередной попыткой ввести его в заблуждение, - зачем это говорить, если нужные сведения уже у тебя в кармане, разве что для того, чтобы замаскировать свою цель. Кай добавил: - Еще лучше было бы достигнуть двухсот. - Тогда вы бы выиграли гонки. - Мэрфи засмеялся и прислонился к радиатору. - И какова же, по-вашему, температура воды в радиаторе? - вызывающе спросил Льевен. Мэрфи изменился в лице. Он нервно заморгал, глядя куда-то мимо Льевена, потом основательно ощупал радиатор, ледяным тоном произнес: "Превосходно, просто превосходно!" - и ушел. - Я бы сказал, Льевен, что вы допустили ошибку, - задумчиво заметил Кай, когда они остались вдвоем. - Вы решили, будто он хочет прощупать, насколько разогрелся радиатор. Я убежден, что это просто случайность. У него сделался столь искренно ледяной тон, что намерения я тут не вижу. Иначе это бы уже переходило в ту область, где проще всего разобраться ударом в челюсть. Льевен пожал плечами. - Думаете, он обиделся? - Очень. - Мне наплевать. Ненавижу это шпионство. Что ему здесь надо? - Он беспокоится. - Так и мы тоже. Особенно теперь. - Согласен. Но ему внушают беспокойство. - Внушают? - Льевен заморгал и расхохотался. - Тогда простим его. - С некоторой оговоркой. Хочу вам кое в чем признаться. С сегодняшнего дня я питаю не только объективный, но и субъективный интерес к гонкам. Этот Мэрфи разжег мое честолюбие. Мы будем бороться с ним его же оружием. При случае даже позволим себе некоторую грубость, это, правда, противоречит этикету, зато более эффективно. В эти дни подбородок Хольштейна покрылся светлым пушком. От избытка усердия он не находил времени побриться. Ни на минуту не отдалялся он от гоночной трассы настолько, чтобы не слышать, что там происходит. Мотор Мэрфи он мог отличить по голосу уже на расстоянии. Его старания оставались тщетными. Что бы он ни делал, поймать Мэрфи было невозможно. Американец, правда, продолжал гоняться по-прежнему, но время у него менялось так, что засекать его не имело смысла. Хольштейну ни разу не удалось вычислить, за сколько он проехал полный круг. Мэрфи знал, что за ним следят, и был очень осторожен. Хольштейн сдался. Льевен утешал его: - Никакой беды не будет, если мы и не выиграем. Ведь в этом году мы, прежде всего, хотим добиться участия в Европейском горном чемпионате в Сицилии. Кай арендовал сарай и переоборудовал его в мастерскую. Там его посетила Мод Филби. Она была поражена, с какой радостью он ее встретил. Цветы, которые она принесла, Кай с загадочной улыбкой воткнул в радиатор машины. Критически оглядел, как они выглядят, и немного расправил букет. - Это безусловно надежный талисман! Мод Филби пришла к выводу, что ей повезло. Ее долгое отсутствие вызвало заметный прилив интереса. - Я хотел бы на часок оторваться. Может, выпьем вместе чаю? - Кай сразу собрался. Он направился к трассе. - Я только взгляну, там ли Хольштейн. У меня есть к нему поручение. Хольштейна там не оказалось, зато был Мэрфи. Кай покатил обратно, в сторону Милана. Его развеселило, что он таким примитивно-надежным способом позлил Мэрфи: грубое оружие все ж таки самое лучшее. Они с приятностью провели предвечерние часы. Удавшаяся злая выходка сделала Кая особенно сердечным, а Мод Филби подхватила его тон. Они болтали о безобидных вещах и чрезвычайно нравились друг другу. На этой основе между ними впервые возникло искреннее чувство. Вечером Кай снова пришел в свой сарай. Он выбросил было цветы, воткнутые в радиатор, но потом одумался, подобрал их, поставил в стакан и отвесил им легкий поклон. Тень на стене повторяла его движения. Вдохновленный ею, он попытался разыграть сам с собой сценку в духе яванского театра теней. В конце концов, он все-таки опять схватил цветы и выкинул их вон. С помощью двух домкратов он поднял машину так, чтобы задние колеса больше не касались пола, и принялся исследовать подачу газа от карбюратора. При этом ему пришла в голову одна идея. Он быстро зафиксировал ее на бумаге, потом побежал к ближайшему телефону-автомату и попросил Хольштейна сейчас же прийти к нему вместе с одним из механиков. Через несколько минут оба были на месте. Показавшись в дверях, Хольштейн озабоченно спросил: - У вас какая-то поломка? - Нет, я хочу с вами кое-что испробовать. - Кай объяснил им свой торопливый набросок: - Это попытка значительно ускорить подачу газа, к тому же более тонко распыленного. Мы вскоре этим займемся, чтобы поспеть к Европейскому чемпионату. Сейчас мне нужно нечто другое. Вы, должно быть, заметили, что на большой скорости машина идет не совсем ровно, а вихляет, и ее уводит в сторону. Хольштейн кивнул. - В дождливую погоду, - продолжал Кай... -... мы не можем выжать из нее наивысшую скорость, - подхватил Хольштейн. - Я уже думал об этом; - Машину надо облегчить спереди, тогда она станет спокойней. Все дело в четырехколесном тормозе. Давайте вынем оба тормоза на передние колеса. Это поможет. Хольштейн подтянул к машине электрические лампочки, болтавшиеся на проводах. - Конечно, поможет. Первым делом надо демонтировать мосты. Они энергично взялись за работу. Мотор жирно поблескивал в конусе света от лампочек. Щелкали ключи, скрипели винты. Наступила ночь. - Вы есть не хотите, Хольштейн? - Кто-нибудь мог бы сходить за едой. Пошел механик и вернулся с копченой рыбой, сыром, хлебом и вином. Пришлось помыть руки. Хольштейн сидел на столе, Кай стоял, прислонившись к стене, в одной руке хлеб, в, другой - серебристые куски рыбы, остатки ужина были разложены на бумаге. Все трое с аппетитом подкреплялись, жадно запивая еду бодрящим вином. Кай слышал, как вокруг сарая гуляет ветер. На стене, между большими зубцами теней, лежал мягкий свет, ливший яркие лучи только вниз, на железные детали. На какой-то миг Каю живо вспомнился вечер с Фруте и юной Барбарой среди лошадей, в неверном свете конюшни. Послышался голос: "Но вы ведь опять хотите уехать, Кай?" Он прислушался. Потом стряхнул с себя мечтательное настроение. - Давайте-ка примемся за сборку. Работали они молча. Кай обратил на это внимание, только когда они закончили. У Хольштейна лицо было серьезное. - В чем дело, Хольштейн, что это мы все молчим? Чары были сняты. - Не знаю, - Хольштейн засмеялся. - Вдруг нашло какое-то странное настроение. - Я раздобыл еще графитовую примесь для масла, чтобы ослабить трение поршней. Посмотрим, как она действует. Машину поставили на козлы и запустили мотор. Задребезжали стекла, весь сарай заходил ходуном, заплескалось вино в стаканах, - так бушевал плененный великан, вертя колесами в тесном помещении. Когда после нескольких минут оглушительного грохота он вдруг смолк, навалилась зловещая тишина. Кай измерил температуру воды и масла и ощупал цилиндры. Мотор заработал снова и своим ревом высосал из сарая весь воздух. Наконец он стал затихать и заглох с подвывом и свистом. Но к этому замирающему пению подметался издалека другой звук, тихий и протяжный, он упорно нарастал, переходя от глухого бормотанья к чистой гармонии органа, исчезая и возвращаясь еще более громким. Они стали прислушиваться. Хольштейн метнулся к двери и рывком распахнул ее. Ночь, звездная и прохладная, предстала во всем своем величии. Они напрягли слух. Хольштейн приставил обе руки к ушам и открыл рот, чтобы лучше слышать. Далекий звук еще долго пел в ночи. Хольштейн обернулся. - Это машина, которая тренируется на трассе. - В такое время... Однако ночь сияла лунным светом. И все же: как машина оказалась на трассе? Кай ждал. Сомнений не было: они слышали мотор, развивавший большую скорость. У него мелькнула идея - Хольштейн прочел ее в глазах Кая, забежал в сарай и принес секундомеры. Они поехали в сторону трассы. Велосипеды бесшумно перемалывали дорогу. Рев мотора стал громче, мощнее, звучал, как трубный клич оленя. В них проснулся охотничий азарт. Они оставили велосипеды в парке и поспешили к автодрому. - Я бы хотел знать, как он попал на трассу? - прошептал Кай. Они остановились у какого-то забора и стали искать удобный наблюдательный пункт. Тихонько прокрадываясь дальше, нашли наконец место, откуда хорошо просматривался отрезок трассы. Серебристо-серая, лежала она в лунном свете, будто лента из сизого бархата. Поворот, охваченный мглой, слегка отсвечивал белым и терялся во мгле. А за ним смутно виднелось небо, вздрагивающее, сотрясаемое ревом, который невидимо царил здесь и метался туда-сюда между лесом и звездами. Рев приближался. Кай поднял голову. Циферблаты секундомеров у них в руках мерцали белизной. Плечи напряглись, глаза сузились, свободная рука крепко сжалась: вот из тьмы вырвалось что-то еще более темное, с грохотом подлетело ближе, промчалось по дуге ходовой полосы, на повороте вспорхнуло вверх, как ночная птица, и скрылось. - Узнали вы его? - Это Мэрфи. - Вы засекли время? - Да. - Оставайтесь здесь и ждите. Я добегу до поворота. - Да ведь это рискованно. - Хольштейн засмеялся, на лице его отразился мальчишеский восторг от игры в индейцев. - Это даже неприлично, но увлекательно. К тому же - реванш. Кай бежал вдоль ограждения трассы. Он опять услышал, как барабанят по дороге пневматические шины. Блекло обрисовалась тень автомобиля, надвинулась на него, словно призрак, в последний миг свернула и, захватывая дух, вознеслась вверх, прямо в небо, - неистовое существо на колесах, вырвавшееся было на волю, но пойманное магической рукой и пущенное снова по прямой. В первый раз эта картина покорила Кая, во второй - он уже наблюдал, в третий - следил за техникой, в четвертый - уже знал достаточно и вернулся к Хольштейну. А тот растянулся на траве, рядом с собой держал часы, перед собой - бумагу, прикрывал рукой свет карманного фонарика и прижимался к земле, чтобы можно было писать. Они вернулись в сарай и попытались вычислить скорость Мэрфи. Хольштейн побледнел. - Он ехал очень быстро. - Конечно, но вы должны учесть, что ночью можно ехать примерно на десять процентов быстрее. Наше время - дневное. Мы сейчас посмотрим, как с этим обстоит дело. - Каким образом? - Я хочу проехаться, прямо сейчас, это интересно. И трасса, похоже, открыта. Хольштейн засмеялся. - Безумная идея, но я - всей душой. Кай похлопал его по плечу. - Приходится иногда поступать не совсем по-джентльменски. От чрезмерной порядочности можно закостенеть, зато такие вещи чудесно оживляют. У меня редко бывало такое прекрасное настроение и такая жажда деятельности. - Но Мэрфи, возможно, еще там. - Это было бы просто восхитительно и беспокоить нас не должно. Какое нам дело. Будем беспечны. Если мы его встретим, тем лучше для него. Так или иначе, мы едем. Мотор заворчал и зафыркал, потом одним прыжком рванул к горизонту - страшный волк, который неудержимо несся напролом. Из-под колес выскочила кошка. Хольштейн вдобавок хорошенько шуганул ее. Кай покачал головой. - Кошки под луной... Тем не менее сегодня с нами ничего не случится. Мы неуязвимы. Они подъехали к трассе. Мэрфи там уже не было. С юношеским задором и юношеской зоркостью Кай пустил газ в цилиндры и пригнулся к рулю. Он снова почувствовал себя двадцатилетним, - это приключение увлекало его сильнее, чем все так называемые похождения с женщинами. Тускло освещенный отрезок трассы призрачно скользил назад, а машина парила в неземном пространстве, на облаках. Чувство защищенности по-матерински охватило его, навевая то ли сон, то ли вдохновение. Лишь когда Хольштейн принялся жестикулировать, к Каю прорвалась реальность, и он, став вдруг очень внимательным, затормозил. Они вычислили свое время. - Мы быстрее. VI На другой день стояла ясная погода. Кай с утра сделал несколько кругов и напряженно работал с Хольштейном. В полдень, переодетый, он явился из Милана. - Хочу сегодня съездить в Ниццу. Хольштейн удивленно выпрямился. - Мы же собирались еще потренироваться. - Сегодня не получится. Мне пришла мысль съездить в Ниццу. Откуда она взялась, не знаю. Что мне нужно в Ницце, я, собственно говоря, не знаю тоже. Так вот, Хольштейн, время от времени внезапно возникают идеи, тут уж ничего не поделаешь. Завтра к обеду я опять буду здесь. - Да я понимаю, но лучше бы вам все-таки остаться. Кай положил ему руку на плечо. - Странная вещь: чувство долга бывает у человека до двадцати пяти и после тридцати пяти лет, - в первый раз на почве идеализма, потом - из практических соображений. Промежуток - это время капризов и безрассудных идей. Так что оставим пока все, как есть, я еще постараюсь очиститься и тем приблизиться к вам. Кай поехал к принцессе Пармской. Вначале у него такого намерения не было, оно возникло только на подъездах к Ницце, снискало его одобрение и очень успокоило. У принцессы была комната, заставленная аквариумами и террариумами. Она любила сидеть там по вечерам. Только над одним большим бассейном, густо засаженным валлиснериями и стрелолистом, горела лампа с абажуром. Свет пронизывал воду, которая в темной комнате мерцала прозрачной, светло-зеленой хрустальной глубиной, где медленно плавали очень узкие, изысканные, серебристочерные амазонские птерофиллумы с удлиненными боковыми и грудными плавниками. Красные улитки со своими круглыми домиками мягко покоились на риччиевых мхах, а среди стеклянных листьев элодеи висели со своими причудливо изогнутыми спинками пурпурные и перламутровые гаплохилусы, которые водятся у мыса Лопеса. Принцесса была одна. Она предложила Каю сесть с ней рядом перед широкими стеклами аквариума. - Я полагала, что вы в Монце. - Я только сегодня там был и завтра туда вернусь. - А сейчас что? - Вдруг нашло - сел и поехал, не мог удержаться... - Вы очень молоды, - улыбнулась принцесса. - Уже нет. Ее улыбка стала шире. - Еще да, пока что - да. - Как раз этого-то я и не знаю. И даже беспокоюсь по этому поводу. Я разбрасываюсь. Не держу хорошенько в руках что-то одно, напротив, вокруг скользит столь многое, но я ничего не удерживаю, да и не стараюсь удержать. Иногда у меня такое чувство, будто я качаюсь туда-сюда: справа - покой, слева - беспокойство... будто качаюсь в последний раз, ибо решение зреет. - Решения, пожалуй, принимаются только до двадцати лет, - бережно сказала принцесса. - Потом первая форма оказывается уже затвердевшей. Что происходит позднее, возможно, принимают за решения потому, что для этого имеются более громкие названия. Но чаще всего это бывает всего лишь рябь на поверхности, перемена окружения, возможно, также и склонностей, но решения - с ними давно все решено. - До сих пор я жил, ужасно боясь оказаться на распутье, но увидел, что этого все же не избежать. Я должен решить, как пойдет моя дальнейшая жизнь. Раньше я всегда думал, она пойдет, как сейчас, теперь я уже не так уверен - мне начинают нравиться границы, по крайней мере, я смотрю на них другими глазами. Раньше я воспринимал их как препятствие; теперь понимаю, что они могут заставить сосредоточиться. Тут целый комплекс: тишина, покой, клочок земли, возможно, еще и жена, работа, добровольное решение укорениться, расшириться, круг обязанностей, - словом, прочное существование. Вы знаете, что и об этом существует четкое представление: жизнь, направляемая из центра, а не с периферии, радиус, а не касательная. Принцесса какое-то время смотрела на него. - Я старая женщина и успела узнать: не существует ни прочных уз, ни прочного союза. Однако существует прочное отторжение. Кай кивнул, следя за поворотами узких, изящных рыбок за стеклянными стенами. - Это борзые среди рыб, - нежно сказала принцесса. - Он и такие же элегантные, как эти собаки. Карпы полезней, но какая польза от этого самим карпам?.. Рыбы кружили друг за дружкой, рея, как бабочки, в зеленой воде. - Когда с человека, таскающего камнb, снимают его бремя, он испытывает облегчение, - продолжала принцесса. - Когда снимают бремя с души, она стонет. В течение жизни многих поколений мы так отучились от свободы, что балласт воспринимаем как добро. Зачем вы хотите что-то на себя взвалить? Не важно, как течет река - прямо или с тысячью излучин; главное, чтобы она впадала в море, а не в пруд, который вертит мельницы и в котором мочат лен и полощут белье. Она стала говорить громче. Кай наслаждался этим редким мгновеньем и нашел верный тон, чтобы сказать ей нечто такое, от чего на лице у нее мелькнула улыбка: - Отвечу вам вашими же словами: как вы молоды... - Не увиливайте. Конечно, я воспользовалась образами, а образы никогда ничего не доказывают, всегда только подтверждают. От доказательств в мире ничего не зависит: присмотритесь к столетиям, - они сформировались без доказательств и без справедливости. Это смертный приговор всякой демократии, как бы мы по-человечески ни старались ее понять. А также смертный приговор всему полезному. Кай нахмурил лоб. - Полезное - как это звучит! Крайне противно, отдает засаленными мелкими деньгами. Вот появляется такое слово, приклеивается к какому-то понятию и начинает раздуваться: Ты - это я! При этом оба существуют врозь, и слово неизменно во много раз беднее, чем стоящее за ним чувство. Надо иметь это в виду, ибо так легко и безопасно, исходя из слова, сделать смешным то бессловесное, что за ним стоит. Надо, наверно, пытаться старательнее описывать и начинать с другой стороны. Принцесса Пармская склонила свое широкое увядшее лицо. - Теперь вы задели мою слабую струну. Нет ничего бесполезнее языка. Замечаешь это, когда подолгу бываешь в одиночестве. Язык приходит с улицы, и что-то от нее в нем всегда остается. Он обобщает до недоразумения то, что должно оставаться личным. Хорошего язык принес только одно... - В углах рта у нее заиграла ироническая улыбка. Кай в ожидании поднял брови. Принцесса понизила свой глуховатый голос: - Он способствовал заблуждению, будто бы содержание важнее формы... В ней всколыхнулась волна веселья, мягкая сердечная радость, лукавство и даже некоторая злобинка. - Дело не в том, сколько земли мы выберем из какой-то шахты, а в том, как мы примемся за эту задачу. Жест важнее содержания. Содержание известно, оно скучно и в итоге бессмысленно, ведь мы умираем, не вникнув в него, и оно к нам не относится. Оно нам чуждо, и мы над ним только попусту бьемся. А вот жест принадлежит нам, он настолько наш, что без нас его не существует. И оттого, что он так связан с нами, он вечен. Но это ничего не значит, слово "вечный" в буквальном смысле подобно вспомогательному глаголу. Те истины, не постигнув коих, мы умираем, - не имеют смысла. Тем не менее искать их хоть и не геройство, но все же достойное дело. Можно плыть по течению, это делаешь недолго, - ведь только когда перестаешь высматривать трансцендентальные раздвижные двери и мосты, начинается жизнь, в центре которой стоим и остаемся стоять мы сами. Как мы потом это делаем - безразлично, я избрала для себя несколько отдаленную область, на которую и обратила свою заботу, тщание и любовь - вот эти изящные созданья, что так мало напоминают о тяжести и о шагах. Она секунду помолчала, а потом сказала - лицо у нее было спокойное: - Нельзя привязываться к людям всем сердцем, это непостоянное и сомнительное счастье. Еще хуже - отдать свое сердце одному-единственному человеку, ибо что останется, если он уйдет? А он всегда уходит... Внезапно в комнате очутились воспоминания. Тени, имена. Они собирались в глазах принцессы Пармской, обступали ее, склонялись к ее старческим рукам. Но больше не причиняли боли, они были не жалобой, а полнотой жизни, которая воссоздавалась снова, из себя самой и из прошлого, воссоздавалась, пока в этих добрых глазах мерцала искра бытия. Она наклонилась к стеклам аквариума. Тоненькие рыбки сразу выплыли из зарослей стрелолиста и остановились у стеклянной стенки, прямо возле лица принцессы. - Теперь они меня знают. А каким странным должно было это им показаться вначале: к ним подплывает какая-то светлая гора с выступами и выпуклостями, с бездною рта и морями глаз, этакое неяркое северное сияние прямо перед их треугольными чешуйчатыми головками. Что творится там, в этих головках? Долго думать об этом невозможно... - Да и ненужно. Мы еще не вправе надолго предаваться таким мыслям. Наш отрыв от животного произошел не так уж давно, чтобы мы могли позволить себе оглядываться. Можно ненароком сделать шаг назад. Пока что приходится еще убегать и укреплять завоеванную позицию, ведь тот мир, из которого мы бежали, обступает и подстерегает нас. А у каждого в сердце сидит унаследованная склонность к предательству. Мы еще недостаточно от них отличаемся, чтобы сравнивать... Принцесса улыбнулась. - Теперь вы сами выносите себе приговор. Вы говорите, у нас сомнительное происхождение и потому не очень-то желательно копаться в наших истоках, - лучше оставаться на поверхности и с нею сжиться. Но вы-то хотите спуститься вглубь - горняк, забирающийся в душевные шахты, - вот видите, с перепугу мне даже приходят на ум аллегории. Кай сложил руки на коленях. - Сегодня я думаю то же, что и вы. Разве это помешает мне завтра думать иное? Разв