будет еще в течение нескольких дней прочесть, кто здесь похоронен. Но не дольше - скоро деревня снова станет полем боя. Стоя на холме, Гребер окинул взглядом местность. Голая, унылая и обманчивая, она как бы таила в себе предательство; ночной свет все искажал: он увеличивал и скрадывал, и придавал всему незнакомые очертания. Все было незнакомо, пронизано холодом и одиночеством Неведомого. Ничего, на что бы можно было опереться, что согревало бы. Все было бесконечно, как сама эта страна. Безграничная и чужая. Чужая снаружи и изнутри. Греберу стало холодно. Вот оно. Вот как повернулась жизнь. С кучи, набросанной возле могилы, скатился комок земли, и Гребер услышал, как он глухо стукнулся о дно ямы. Интересно, уцелели ли черви в этой промерзшей земле? Может быть, если они уползли достаточно глубоко. Но могут ли они жить на глубине нескольких метров. И чем. они питаются? Если они еще там, с завтрашнего дня у них надолго хватит пищи. "В последние годы им пищи хватало, - думал Гребер. - Повсюду, где мы побывали, им было раздолье. Для червей Европы, Азии и Африки наступил золотой век. Мы оставили им целые армии трупов. В легенды червей мы на многие поколения войдем как добрые боги изобилия". Он отвернулся. Мертвецы... их было слишком много, этих мертвецов. Сначала не у них, главным образом у тех. Но потом смерть стала все решительнее врываться в их собственные ряды. Полки надо было пополнять снова и снова; товарищей, которые воевали с самого начала, становилось все меньше и меньше. И теперь уцелела только горстка. Из всех его друзей остался только один: Фрезенбург, командир четвертой роты. Кто убит, кто ранен, кто в госпитале или, если повезло, признан негодным к строевой службе и отправлен в Германию. Раньше все это выглядело иначе. И называлось иначе. Гребер услышал шаги Зауэра, услышал, как тот поднимается на холм. - Что-нибудь случилось? - спросил он. - Ничего. Мне почудился какой-то шум. Но это просто крысы в конюшне, где лежат русские. Зауэр посмотрел на бугор, под которым были зарыты партизаны. - Эти хоть в могиле. - Да, сами себе ее вырыли. Зауэр сплюнул. - Собственно, этих бедняг можно понять. Ведь мы разоряем их страну. Гребер взглянул на него. Ночью человек рассуждает иначе, чем днем, но Зауэр был старый солдат и пронять его было трудно. - Как это ты додумался? - спросил он. - Оттого, что мы отступаем? - Конечно. А ты представь себе, вдруг они когда-нибудь сделают то же самое с нами! Гребер помолчал. "И я не лучше его, - подумал он. - Я тоже все оттягивал и оттягивал, сколько мог". - Удивительно, как начинаешь понимать других, когда самому подопрет, - сказал он. - А пока тебе хорошо живется, ничего такого и в голову не приходит. - Конечно, нет. Кто же этого не знает! - Да. Но гордиться тут нечем. - Гордиться? Кто думает об этом, когда дело идет о собственной шкуре! - Зауэр смотрел на Гребера с удивлением и досадой, - И вечно вы, образованные, чего-нибудь накрутите. Не мы с тобой эту войну затеяли, не мы за нее в ответе. Мы только выполняем свой долг. А приказ есть приказ. Да или нет? - Да, - устало согласился Гребер. 3 Залп сразу задохнулся в серой вате необъятного неба. Вороны, сидевшие на стенах, даже не взлетели. Они ответили только карканьем, которое, казалось, было громче, чем выстрелы. Вороны привыкли к более грозному шуму. Три плащ-палатки наполовину лежали в талой воде. Плащ-палатка, принадлежавшая солдату без лица, была завязана. Рейке лежал посредине. Разбухший сапог с остатками ноги приставили куда следует, но когда мертвецов несли от церкви к могиле, он сбился на сторону и теперь свешивался вниз. Никому не хотелось поправлять его. Казалось, будто Рейке хочет поглубже зарыться в землю. Они забросали тела комьями мокрой земли. Когда могила была засыпана, осталось еще немного земли. Мюкке взглянул на Мюллера. - Утрамбовать? - Что? - Утрамбовать, господин лейтенант? Могилу. Тогда и остальная войдет, а сверху наложим камней. От лисиц и волков. - Они сюда не доберутся. Могила достаточно глубока. А кроме того... Мюллер подумал о том, что лисицам и волкам и без того хватает корма, зачем им разрывать могилы. - Чепуха, - сказал он, - что это вам пришло в голову? - Случается. Мюкке бесстрастно посмотрел на Мюллера. "Еще один безмозглый дурак, - подумал он. - Почему-то всегда производят в офицеры никуда не годных людей, а настоящие парни погибают. Вот как Рейке". Мюллер покачал головой. - Из оставшейся земли сделайте могильный холм, - приказал он. - Так лучше будет. И поставьте крест. - Слушаюсь, господин лейтенант. Мюллер приказал роте построиться и уйти. Он командовал громче, чем нужно. Ему постоянно казалось, что старые солдаты не принимают его всерьез. Так оно, впрочем, и было. Зауэр, Иммерман и Гребер накидали из оставшейся земли небольшой холмик. - Крест не будет держаться, - заметил Зауэр. - Земля слишком рыхлая. - Конечно. - И трех дней не простоит. - А тебе что, Рейке близкий родственник? - Попридержи язык. Хороший был парень. Что ты понимаешь. - Ну, ставим крест или нет? - спросил Гребер. Иммерман обернулся. - А... наш отпускник. Ему некогда! - А ты бы не спешил? - спросил Зауэр. - Мне отпуска не дадут, и ты, навозный жук, это отлично знаешь. - Ясно, не дадут. Ведь ты, пожалуй, не вернешься. - А может, и вернусь. Зауэр сплюнул. Иммерман презрительно засмеялся. - А может, я даже по своей охоте вернусь. - Да разве тебя поймешь. Сказать ты все можешь. А кто знает, какие у тебя секреты. Зауэр поднял крест. Длинный конец был внизу заострен. Он воткнул крест и несколько раз плашмя ударил по нему лопатой. Крест глубоко вошел в землю. - Видишь, - обратился он к Греберу. - И трех дней не простоит. - Три дня - срок большой, - возразил Иммерман. - Знаешь, Зауэр, что я тебе посоветую. За три дня снег на кладбище так осядет, что ты сможешь туда пробраться. Раздобудь там каменный крест и притащи сюда. Тогда твоя верноподданническая душа успокоится. - Русский крест? - А почему бы и нет? Бог интернационален. Или ему тоже нельзя? Зауэр, отвернулся: - Шутник ты, как я погляжу. Настоящий интернациональный шутник! - Я стал таким недавно. Стал, Зауэр. Раньше я был другим. А насчет креста - это твоя выдумка. Ты сам вчера предложил. - Вчера, вчера! Мы тогда думали, это русский. А ты всякое слово готов перевернуть. Гребер поднял свою лопату. - Ну, я пошел, - заявил он. - Ведь мы тут кончили, да? - Да, отпускник, - ответил Иммерман. - Да, заячья душа! Тут мы кончили. Гребер ничего не ответил. Он стал спускаться с холма. Отделение разместилось в подвале, куда свет проникал через пробоину в потолке. Как раз под пробоиной четверо, кое-как примостившись вокруг ящика, играли в скат. Другие спали по углам. Зауэр писал письмо. Подвал, довольно просторный, должно быть, принадлежал раньше кому-нибудь из местных заправил; он был более или менее защищен от сырости. Вошел Штейнбреннер. - Последние сообщения слышали? - Радио не работает. - Вот свинство! Оно должно быть в порядке. - Ну, так приведи его в порядок, молокосос, - ответил Иммерман. - У того, кто следил за аппаратом, уже две недели как оторвало голову. - А что там испортилось? - У нас больше нет батарей. - Нет батарей? - Ни единой. - Иммерман, осклабившись, смотрел на Штейнбреннера. - Но может, оно заработает, если ты воткнешь провода себе в нос: ведь твоя голова всегда заряжена электричеством. Попробуй-ка! Штейнбреннер откинул волосы. - Есть такие, что не заткнутся, пока не обожгутся. - Не напускай туману, Макс, - ответил спокойно Иммерман. - Уж сколько раз ты доносил на меня, всем известно. Ты востер, что и говорить. Это похвально. Да только, на беду, я отличный механик и неплохой пулеметчик. А такие здесь нужны сейчас больше, чем ты. Вот почему тебе так не везет. Сколько, собственно, тебе лет? - Заткнись! - Лет двадцать? Или даже девятнадцать? А у тебя уже есть чем похвастать. Уже лет пять-шесть как ты гоняешься за евреями и предателями нации. Честь тебе и слава! Когда мне было двадцать, я гонялся за девчонками. - Оно и видно! - Да, - ответил Иммерман. - Оно и видно. Вошел Мюкке. - Что у вас тут опять? Никто не ответил ему. Все считали Мюкке дураком. - Что у вас тут такое, я спрашиваю! - Ничего, господин фельдфебель, - отозвался Бернинг, сидевший ближе к входу. - Мы просто разговаривали. Мюкке посмотрел на Штейнбреннера. - Что-нибудь случилось? - Десять минут назад передавали последние сообщения. Штейнбреннер встал и посмотрел вокруг. Никто не проявлял интереса. Только Гребер прислушался. Картежники спокойно продолжали игру. Зауэр не поднимал головы от своего письма. Спящие усердно храпели. - Внимание! - заорал Мюкке. - Оглохли вы, что ли? Последние сообщения! Слушать всем! В порядке дисциплины! - Так точно, - ответил Иммерман. Мюкке метнул в него сердитый взгляд. На лице Иммермана было написано внимание - и только. Игроки побросали карты на ящик, рубашками вверх, не собрав их в колоду. Они берегли секунды, чтобы сразу же, когда можно будет, приняться за игру. Зауэр слегка приподнял голову. Штейнбреннер вытянулся. - Важные новости! Передавали в "Час нации". Из Америки сообщают о крупных забастовках. Производство стали парализовано. Большинство военных заводов бездействует. Саботаж в авиационной промышленности. Повсюду проходят демонстрации под лозунгом немедленного заключения мира. Правительство неустойчиво. Со дня на день ожидают его свержения. Он сделал паузу. Никто не откликнулся. Спящие проснулись и лежали, почесываясь. Через пробоину в потолке талая вода капала в подставленное ведро. Мюкке громко сопел. - Наши подводные лодки блокируют вое американское побережье. Вчера потоплены два больших транспорта с войсками и три грузовых судна с боеприпасами; всего тридцать четыре тысячи тонн за одну эту неделю. Англия на своих развалинах умирает с голоду. Морские пути повсюду перерезаны нашими подводными лодками. Создано новое секретное оружие, в том числе управляемые по радио бомбардировщики, которые могут летать в Америку и обратно без посадки. Атлантическое побережье превращено в сплошную гигантскую крепость. Если противник решится на вторжение, мы сбросим его в океан, как было уже раз, в 1940 году. Игроки снова взялись за карты. Комок снега плюхнулся в ведро. - Хорошо бы сейчас сидеть в приличном убежище, - проворчал Шнейдер, коренастый мужчина с короткой рыжей бородой. - Штейнбреннер, - спросил Иммерман, - а насчет России какие новости? - Зачем они вам? - Затем, что ведь мы-то здесь. Кое-кого это интересует. Например, нашего друга Гребера. Отпускника. Штейнбреннер колебался. Он не доверял Иммерману. Однако партийное рвение превозмогло. - Сокращение линии фронта почти закончено, - заявил он. - Русские обескровлены гигантскими потерями. Новые укрепленные позиции для контрнаступления уже готовы. Подтягивание наших резервов завершено. Наше контрнаступление с применением нового оружия будет неудержимо. Он поднял было руку, но тут же опустил ее. Трудно сказать о России что-нибудь вдохновляющее, каждый слишком хорошо видел, что здесь происходит. Штейнбреннер стал вдруг похож на усердного ученика, который изо всех сил старается не засыпаться на экзамене. - Это, конечно, далеко не все. Самые важные новости хранятся в строжайшем секрете. О них нельзя говорить даже в "Час нации". Но абсолютно верно одно: мы уничтожим противника еще в этом году. - Он повернулся без своей обычной лихости, чтобы направиться в другое убежище. Мюкке последовал за ним. - Ишь, задницу лижет, - заметил один из проснувшихся, повалился обратно и захрапел. Игроки в скат возобновили игру. - Уничтожим, - сказал Шнейдер. - Мы уничтожаем их дважды на дню. - Он взглянул в свои карты: - У меня двадцать. - Все русские - от рождения обманщики, - сказал Иммерман. - В финскую войну они притворились намного слабее, чем были на самом деле. Это был подлый большевистский трюк. Зауэр поднял голову. - Да помолчишь ты, наконец? Ты, видать, все на свете знаешь, да? - А то нет! Всего несколько лет назад русские были нашими союзниками. А насчет Финляндии - это сказал сам рейхсмаршал Геринг. Его подлинные слова. Ты что, не согласен? - Да-будет вам, ребята, спорить, - произнес кто-то, лежавший у стены. - Что это на вас нашло сегодня. Стало тихо. Лишь игроки по-прежнему хлопали картами по доске, да капала вода в ведро. Гребер сидел не двигаясь. Он-то знал, что на них сегодня нашло. Так бывало всегда после расстрелов и похорон. К вечеру в деревню стали прибывать большие группы раненых. Часть из них сразу же отправляли дальше в тыл. Обмотанные окровавленными бинтами, они появлялись на равнине из серо-белой дали и двигались в противоположную сторону к тусклому горизонту. Казалось, они никогда не добредут до госпиталя и утонут где-нибудь в этом серо-белом месиве. Большинство молчало. Все были голодны. Для тех, кто не мог идти дальше и для кого уже не хватало санитарных машин, в церкви устроили временный госпиталь. Пробитую снарядами крышу залатали. Пришел до смерти уставший врач с двумя санитарами и начал оперировать. Дверь оставили открытой, пока не стемнеет, и санитары беспрестанно втаскивали и вытаскивали носилки. В золотистом сумраке церкви яркий свет над операционным столом был подобен светлому шатру. В углу по-прежнему валялись обломки двух изваянии. Мария простирала руки с отломанными кистями. У Христа не было ног; казалось, распяли ампутированного. Изредка кричали раненые. У врача еще были обезболивающие средства. В котлах и никелированной посуде кипела вода. Медленно наполнялась ампутированными конечностями цинковая ванна, принесенная из дома, где жил ротный командир. Откуда-то появился пес. Он терся у двери и, сколько его не прогоняли, возвращался назад. - Откуда он взялся? - спросил Гребер, стоявший вместе с Фрезенбургом около дома, где раньше, жил священник. Фрезенбург пристально посмотрел на упрямого пса, который дрожал и вытягивал шею. - Наверно, из лесу. - Что ему делать в лесу? Там ему кормиться нечем. - Нет, почему же. Корма теперь ему хватит, и не только в лесу. Где хочешь. Они подошли ближе. Пес насторожился, готовый удрать. Гребер и Фрезенбург остановились. Собака была большая и тощая, серовато-рыжая, с длинной узкой мордой. - Это не дворняжка, - сказал Фрезенбург. - Породистый пес. Он тихо прищелкнул языком. Пес насторожился. Фрезенбург прищелкнул еще раз и заговорил с ним. - Ты думаешь, он ждет, пока ему кинут что-нибудь? - спросил Гребер. Фрезенбург покачал головой. - Корма ему везде хватит. Он пришел не за этим. Здесь свет, и вроде как дом. По-моему, он ищет общества людей. Вынесли носилки. На них лежал человек, умерший во время операции. Пес отскочил на несколько шагов. Он прыгнул легко, словно на пружине. Но остановился и взглянул на Фрезенбурга. Тот снова заговорил с ним и неторопливо шагнул к нему. Пес опять прыгнул в сторону, потом остановился и едва заметно завилял хвостом. - Боится, - сказал Гребер. - Да, конечно. Но это хороший пес. - И притом людоед. Фрезенбург обернулся. - Все мы людоеды. - Почему? - Потому что так оно и есть. Мы, как и он, воображаем, что мы хорошие. И нам, как ему, хочется немножко тепла, и света, и дружбы. Фрезенбург улыбнулся одной стороной лица. Другая была почти неподвижна из-за широкого шрама. Она казалась мертвой, и Греберу всегда было не по себе, когда он видел эту улыбку, словно умиравшую у барьера этого шрама. Казалось, это не случайно. - Просто мы люди как люди. Сейчас война, этим все сказано. Фрезенбург покачал головой и стал сбивать тростью снег с обмоток. - Нет, Эрнст. Мы утеряли все мерила. Десять лет нас изолировали, воспитывали в нас отвратительное, вопиющее, бесчеловечное и нелепое высокомерие. Нас объявили нацией господ, которой все остальные должны служить, как рабы. - Он с горечью рассмеялся. - Нация господ! Подчиняться каждому дураку, каждому шарлатану, каждому приказу - разве это означает быть нацией господ? И вот вам ответ. Он, как всегда, сильнее бьет по невинным, чем по виновным. Гребер смотрел на него, широко раскрыв глаза. Фрезенбург был здесь единственным человеком, которому он вполне доверял. Оба были из одного города и давно знали друг друга. - Если тебе все это ясно, - сказал он наконец, - то почему ты здесь? - Почему я здесь? Вместо того, чтобы сидеть в концлагере? Или быть расстрелянным за уклонение от военной службы? - Нет, не то. Но разве ты был призван в 1939? Ведь ты не того года. Почему же ты пошел добровольцем? - Мой возраст не призывали, это верно. Но теперь другие порядки. Берут людей и постарше, чем я. Не в этом дело. И это не оправдание. То, что мы здесь, ничего не меняет. Мы тогда внушали себе, что не хотим бросать отечество в трудную минуту, когда оно ведет войну, а что это за война, кто в ней виноват и кто ее затеял - все это будто бы неважно. Пустая отговорка, как и прежде, когда мы уверяли, что поддерживаем их только, чтобы не допустить худшего. Тоже отговорка. Для самоутешения. Пустая отговорка! - Он с силой ткнул палкой в снег. Пес беззвучно отскочил и спрятался за церковь. - Мы искушали господа, понимаешь ты это, Эрнст? - Нет, - ответил Гребер. Он не хотел понимать. Фрезенбург помолчал. - Ты не можешь этого понять, - сказал он спокойнее. - Ты слишком молод. Ты ничего не видел, кроме истерических кривляний и войны. А я участвовал и в первой войне. И видел, что было между этими войнами. - Он опять улыбнулся: одна половина лица улыбнулась, другая была неподвижна. Улыбка разбивалась о нее, как утомленная волна, и не могла преодолеть барьера. - Зачем я не оперный певец, - сказал он. - Был бы я тенором с пустой башкой, но убедительным голосом. Или стариком. Или ребенком. Нет, не ребенком. Не тем, кто предназначен для будущего. Война проиграна. Хоть это ты понимаешь? - Нет! - Каждый генерал, мало-мальски сознающий свою ответственность, давно махнул бы рукой. Чего ради мы здесь бьемся? - Он повторил: - Чего ради? Даже не за приемлемые условия мира. - Он поднял руку, указывая на темнеющий горизонт. - С нами больше не станут разговаривать. Мы свирепствовали, как Атилла и Чингис-хан. Мы нарушили все договоры, все человеческие законы. Мы... - Так это же эсэсовцы! - с отчаянием в голосе прервал его Гребер. Он искал встречи с Фрезенбургом, чтобы уйти от Иммермана, Зауэра и Штейнбреннера; ему хотелось поговорить с другом о старом мирном городе на берегу реки, о липовых аллеях и о юности; а теперь ему стало еще тяжелей, чем до того. В эти дни все как будто сговорились против него. Ни от кого не ждал он помощи; иное дело Фрезенбург, которого он в сумятице отступления давно не встречал. И вот именно от него он и услышал то, во что так долго не хотел верить, в чем решил разобраться потом, дома, и чего боялся больше всего на свете. - Эсэсовцы! - презрительно ответил Фрезенбург. - Только за них мы еще и сражаемся. За СС, за гестапо, за лжецов и спекулянтов, за фанатиков, убийц и сумасшедших - чтобы они еще год продержались у власти. Только за это - и больше ни за что! Война давно проиграна. Стемнело. Двери церкви закрыли, чтобы из них не падал свет. В зияющих отверстиях окон показались темные фигуры, завешивавшие их одеялами. Затемняли также входы в подвалы и убежища. - Мы стали слепыми кротами, - сказал Фрезенбург, оглянувшись кругом. - И души у нас ослепли. Уму непостижимо, до чего мы докатились! Гребер вытащил из кармана начатую пачку сигарет и протянул Фрезенбургу. Тот отказался. - Кури сам. Или оставь про запас. У меня хватит. Гребер покачал головой: - Возьми... Фрезенбург чуть улыбнулся и взял сигарету. - Когда едешь? - Не знаю. Приказ об отпуске еще не подписан. - Гребер затянулся и выдохнул дым. - Хорошо, когда есть сигареты. Иногда это даже лучше, чем друзья. Сигареты не сбивают с толку. Они молчаливые друзья. - Не знаю, - повторил он. - С некоторых пор я ничего не знаю. Прежде все было ясно, а теперь все смешалось. Хорошо бы заснуть и проснуться в совсем другие времена. Но это даром не дается. Чертовски поздно я начал думать. Хорошего в этом мало. Фрезенбург тыльной стороной ладони потер свой шрам. - Ничего, не огорчайся. За последние десять лет нам этой пропагандой так прожужжали уши, что трудно было расслышать что-нибудь другое. А особенно то, что не орет на площадях: голос сомнения и голос совести. Ты знал Польмана? - Он был нашим учителем истории и закона божьего. - Когда будешь дома, зайди к нему. Может, он еще жив. Передай привет от меня. - С чего бы это ему не быть живым? Он ведь не на фронте. - Нет. - Тогда он наверное жив. Ему лет шестьдесят пять, не больше. - Передай ему от меня привет. - Ладно. - Ну, мне пора. Будь здоров. Увидеться, пожалуй, больше не придется. - Нет, только после того, как я вернусь. Но это же недолго. Всего три недели. - Да, в самом деле. Ну, будь здоров. - Будь здоров. Фрезенбург, топая по снегу, пошел в свою роту, стоявшую по соседству в разрушенном селе. Гребер смотрел ему вслед, пока тот не исчез в сумерках. Потом побрел обратно. Возле церкви он увидел темный силуэт собаки; завешенная плащ-палаткой дверь открылась, пропустив полоску света. Скудный свет показался ему теплым, можно было даже вообразить, что ты на родине, если не знать, для чего его зажгли. Гребер подошел к псу. Тот отскочил, и Гребер увидел, что искалеченные статуи Марии и Христа стоят в снегу. Рядом валялся сломанный велосипед. Их вынесли из церкви, где дорог был каждый уголок. Он пошел дальше, к подвалу, в котором разместился его взвод. Над развалинами желтел слабый отблеск вечерней зари. Неподалеку от церкви лежали мертвецы. В талом снегу нашли еще трех, давнишних, убитых в октябре. Они размякли и уже почти смешались с землей. Рядом с ними лежали те, что умерли только сегодня после полудня, в церкви. Эти были бледные, враждебные, чужие, они еще не покорились. 4 Они проснулась. Подвал вздрагивал. В ушах стоял звон. Отовсюду валился мусор. За селом неистовствовали зенитки. - Вылезай скорее! - крикнул кто-то из недавно прибывшего пополнения. - Тише! Не зажигать огня! - Вылазь из крысоловки! - Болван! А куда? Тише! Какого дьявола! Новобранцы вы, что ли? Глухим ударом снова тряхнуло подвал. Что-то обвалилось во мраке. С грохотом и звоном посыпались кирпичи, мусор, доски. Через пробоину в потолке видны были вспышки тусклых молний. - Тут людей засыпало! - Тише! Только часть стены обвалилась! - Вылезай, пока не придушило! На бледном фоне входа замелькали фигуры. - Идиоты! - ругался кто-то. - Сидите уж! Тут хоть осколков нет! Но многие и не думали об осколках. Они не надеялись на этот необорудованный подвал и были правы; впрочем, так же, как и те, кто решил остаться в нем. Все - дело случая; могло засыпать, могло и убить осколком. Люди ждали, притаив дыхание; под ложечкой сосало: они ждали следующего попадания. Вот сейчас... Но его не было. Вместо этого они услышали несколько взрывов уже гораздо более отдаленных, быстро следовавших один за другим. - Черт! - бранился кто-то, - где же наши истребители? - Над Англией. - Молчать! - крикнул Мюкке. - Над Сталинградом! - сказал Иммерман. - Молчать! В перерывах между, лаем зениток вдруг донесся шум моторов. - Вот они! - воскликнул Штейнбреннер. - Вот наши! Все прислушались. Сквозь вой и рев просочилась трескотня пулеметов. Затем, один за другим, раздались три взрыва. Совсем близко, за селом. Тусклый свет промчался через подвал, и в тот же миг в него ринулось что-то яростно-белое, красное, зеленое. Земля приподнялась и треснула в вихре грома, молний и мрака. Сквозь затихающие раскаты взрывов донеслись крики людей; в подвале со скрежетом обваливались стены. Гребер стал ощупью пробираться под осыпавшейся дождем штукатуркой. Церковь! - подумал он и вдруг ощутил себя таким опустошенным, словно от него осталась только кожа, а все другое выдавила воздушная волна. Выход из подвала уцелел; его серое пятно проступило сквозь темноту, как только ослепленные глаза опять начали видеть. Гребер пошевелил руками и ногами. Целы. - Черт! - буркнул рядом с ним Зауэр. - Вот это близко. По-моему, весь подвал разнесло. Они переползли к другой стене. Грохот возобновился. Сквозь него по временам доносилась команда Мюкке. Осколок кирпича угодил ему в лоб. По лицу текла кровь, казавшаяся черной в неверных вспышках света. - А ну-ка! Беритесь все! Откапывать! Кого нет? Никто не ответил. Вопрос был слишком дурацкий. Гребер и Зауэр расчищали щебень и кирпичи. Работа подвигалась медленно. Мешали железные балки и тяжелые обломки. Люди почти ничего не видели. Только бледное небо да пламя взрывов. Гребер отгреб штукатурку и пополз вдоль завалившейся стены подвала. Он склонился над щебнем и шарил вокруг себя руками, напряженно вслушиваясь, не донесутся ли сквозь грохот крики о помощи или стоны, и ощупывал обломки - нет ли среди них человеческих тел. Лучше так, чем действовать наугад. Ведь людей засыпало, дорога каждая минута. Вдруг он наткнулся на руку, которая шевелилась. - Тут есть кто-то! - воскликнул Гребер и стал искать голову. Но головы не обнаружил и потянул к себе руку. - Где ты? Скажи хоть слово! Назови себя! Где ты? - кричал он. - Здесь... - прошептал у самого уха засыпанный человек, когда стрельба на минуту стихла. - Не тяни. Меня крепко придавило. Рука опять зашевелилась. Гребер торопливо расшвыривал штукатурку. Нашел лицо. Нащупал рот. - Сюда! - закричал он. - Помогите мне! Только два-три человека могли работать в этом закоулке. Гребер услышал голос Штейнбреннера: - Заходи с той стороны! Смотри, чтоб лицо не завалило! Мы будем копать отсюда! Гребер прижался к стене. Остальные лихорадочно работали в темноте. - Кто это? - спросил Зауэр. - Не знаю. - Гребер наклонился к засыпанному. - Кто ты? Засыпанный что-то проговорил. Но Гребер ничего не разобрал. Рядом с ним копали другие. Они разгребали и оттаскивали обломки. - Еще жив? - спросил Штейнбреннер. Гребер провел рукой по лицу засыпанного. Оно было неподвижно. - Не знаю, - ответил он. - Несколько минут назад был жив. Опять раздался грохот. Гребер наклонился к самому лицу засыпанного. - Сейчас мы тебя вытащим! - крикнул он. - Ты меня слышишь? Ему показалось, что щеки его коснулось едва ощутимое дыхание, но он не был в этом уверен. Рядом сопели от натуги Штейнбреннер, Зауэр и Шнейдер. - Он больше не отвечает. - Не пойдет дело! - Зауэр всадил свою лопату с такой силой, что она зазвенела. - Железные стропила мешают да и обломки, видишь, какие здоровенные. Тут свет нужен да инструмент. - Никакого света! - крикнул Мюкке. - За свет - расстрел! Они и сами понимали, что зажигать свет при воздушном налете - самоубийство. - Болван, идиот! - выругался Шнейдер. - Нашел кого учить. - Разве этакие глыбы своротишь! Надо подождать, пока светлее будет, - сказал другой. - Да. Гребер присел на корточки у стены. Он уставился в небо, которое обрушивало на подвал свои неистовые громы. Все перемешалось. Он слышал только незримое беснование смерти. В этом не было ничего исключительного. Сколько раз он так сидел и пережидал, а бывало и похуже, чем сегодня. Гребер осторожно провел рукой по незнакомому лицу. Теперь оно уже не было покрыто пылью и мусором. Нащупал губы. Потом зубы. И ощутил, как они слегка укусили его за палец. Затем опять, чуть сильнее, и разжались. - Он еще жив, - сказал Гребер. - Скажи ему, что двое побежали за инструментами. Гребер снова прикоснулся к губам засыпанного. Они уже не шевелились. Поискал руку среди мусора и стиснул ее. Но ничего не почувствовал в ответ. Гребер продолжал держать руку: это было все, что он мог сделать. Так он сидел и ждал, пока не кончится налет. Вскоре принесли инструменты и откопали засыпанного. Оказалось - Ламмерс. Это был щуплый малый в очках. Нашли и очки. Они валялись в нескольких шагах, целые и невредимые. Ламмерс был мертв. Гребер вместе с Шнейдеров заступил в караул. В воздухе стояла мгла, и пахло как обычно после бомбежек. Одна стена церкви рухнула, а также дом, который занимал ротный командир. Гребер спрашивал себя - жив ли Раэ. Потом увидел в полумраке его тощую и длинную фигуру, стоявшую за домом. Раэ наблюдал, как убирают развалины церкви. Часть раненых засыпало. Остальных уложили здесь же - на одеялах и плащ-палатках. Они не стонали. Их взоры были обращены к небу. Но не с мольбою о помощи: они боялись неба. Гребер прошел мимо только что образовавшихся воронок. Оттуда тянуло вонью, и они зияли среди снега такой чернотой, словно были бездонными. Над воронками уже клубился туман. Под холмом, на котором они похоронили Рейке, чернела воронка поменьше. - Пригодится вместо могилы, - сказал Шнейдер. - Да, мертвецов хватит... Гребер покачал головой. - А откуда землю возьмешь? Чем засыпешь? - Можно взять с краев. - Ничего не выйдет. Все равно останется яма, с землей не сровняешь. Проще вырыть могилы. Шнейдер поскреб рыжую бороду. - Разве могила должна обязательно быть выше, чем земля вокруг? - Ну, не обязательно. Просто мы так привыкли. Они пошли дальше. Гребер увидел, что с могилы Рейке исчез крест. Его, видно, отшвырнуло взрывной волной куда-то в темноту. Шнейдер остановился и прислушался. - Вот он, твой отпуск, - сказал Шнейдер. Оба прислушались. Фронт вдруг ожил. Над горизонтом повисли осветительные ракеты. Артиллерийский огонь усилился и стал равномернее. Донесся визг и разрывы мин. - Ураганный огонь, - сказал Шнейдер. - Значит, опять на передовую. Отпуск полетел к чертям! - Да. Они продолжали слушать. Шнейдер был прав. То, что происходило, отнюдь не напоминало атаку местного значения. На этом беспокойном участке фронта начиналась усиленная артподготовка. Завтра чуть свет надо ждать общего наступления. Надвинувшийся к ночи туман становился все непроницаемее. Русские, вероятно, пойдут в наступление, прикрываясь туманом, как две недели назад, когда рота Гребера потеряла сорок два человека. Значит, отпуск - прости-прощай. Да Гребер и раньше не очень-то в него верил. Он даже родителям не написал, что, может быть, приедет. С тех пор, как его взяли в армию, он только два раза побывал дома; это было так давно, словно он домой и не ездил. Почти два года? Нет, двадцать лет... Но ему было все равно. Даже горечи он не чувствовал. Только пустоту. - В какую сторону пойдешь? - спросил он Шнейдера. - Все равно. Ну, хоть вправо... - Ладно. Тогда я обойду слева. Наплывал туман и становился все гуще. Точно они брели в темном молочном супе. Суп доходил им уже до горла, вздымался волнами и холодно кипел. Голова Шнейдера уплыла прочь. Гребер широкой дугой обогнул деревню слева. Время от времени он нырял в туман, потом снова выплывал и видел на краю этих молочных волн разноцветные огни фронта. Обстрел все усиливался. Гребер не знал, сколько времени он уже идет, когда услышал несколько одиночных выстрелов. Вероятно, это Шнейдер, которому стало не по себе, - подумал Гребер. Потом опять донеслись выстрелы и даже крики. Согнувшись, он укрылся за пеленой тумана и стал ждать, держа винтовку наготове. Крики раздались ближе. Кто-то назвал его имя. Он ответил. - Где ты? - Здесь. Гребер на миг выставил голову из тумана и предусмотрительно отскочил на шаг в сторону. Но никто не стрелял. Голос послышался совсем близко, правда, в тумане и темноте трудно было определить расстояние. Потом он увидел Штейнбреннера. - Вот негодяи! Они все-таки ухлопали Шнейдера. Прямо в голову. Это были партизаны. Они подкрались в тумане. Видно, рыжая борода Шнейдера послужила им хорошей мишенью. Они решили, что рота спит и ее можно застигнуть врасплох; работы по расчистке развалин помешали им; все же Шнейдера они ухлопали. - Бандиты! Не гнаться же за ними в этой чертовой похлебке! От тумана лицо Штейнбреннера стало влажным. Его глаза блестели. - Теперь будем патрулировать по двое, - сказал он. - Приказ Раэ. И не отходить слишком далеко. - Ладно. Они держались совсем рядом, каждый даже различал во мгле лицо другого. Штейнбреннер-пристально вглядывался в туман и неслышно крался вперед. Он был хорошим солдатом. - Хоть бы одного сцапать... - пробормотал он. - Уж я знаю, что бы я с ним сотворил в эдаком тумане! Кляп в рот, чтобы не пикнул, руки и ноги связал и - валяй! Ты даже и не представляешь, что можно почти совсем вытащить глаз из орбиты, и он не оторвется. Штейнбреннер сделал руками такое движение, словно медленно давил что-то. - Нет, почему же, представляю, - отозвался Гребер. "Шнейдер... - думал он. - Пойди я вправо, а он влево, они бы шлепнули меня". Но при этой мысли он ничего особенного не почувствовал. Так бывало уже не раз. Жизнь солдата зависит от случая. Они вели разведку, пока их не сменили. Однако никого не обнаружили. Артиллерийский огонь усилился. Уже светало. Противник пошел в наступление. - Началось... - сказал Штейнбреннер. - Вот бы сейчас очутиться на передовой! При таком размахе наступления то и дело приходится пополнять убыль в частях. В несколько дней можно стать унтер-офицером. - Или угодить под танк! - Эх ты! И вечно у вас, старичья, мрачные мысли! Этак далеко не уедешь. Не всех же убивают. - Конечно. Иначе и войны бы не было. Они опять заползли в подвал. Гребер улегся и попытался заснуть. Но не смог. Он невольно прислушивался к грохоту фронта. Наступил день - сырой и серый. Фронт бушевал. В бой были введены танки. На юге переднюю линию обороны уже отбросили назад. Гудели самолеты, по равнине двигались автоколонны. Уходили в тыл раненые. Рота ждала, что ее введут в бой. С минуты на минуту должен был поступить приказ. В десять часов Гребера вызвали к Раз. Ротный командир переменил квартиру. Он жил теперь в другом, уцелевшем углу каменного дома. Рядом помещалась канцелярия. Комната Раз была на первом этаже. Колченогий стол, развалившаяся большая печь, на которой лежало несколько одеял, походная кровать, стул - вот и вся обстановка. За выбитым окном виднелась воронка. Окно заклеили бумагой. В комнате было холодно. На столе стояла спиртовка с кофейником. - Приказ о вашем отпуске подписан, - сказал Раэ. Он налил кофе в пеструю чашку без ручки. - Представьте! Вас это удивляет? - Так точно, господин лейтенант! - Меня тоже. Отпускной билет в канцелярии. Пойдите возьмите. И чтобы духу вашего здесь не было. Может, вас прихватит какая-нибудь попутная машина. Я жду, что вот-вот всякие отпуска будут отменены. А если вы уже уехали, то уехали, понятно? - Так точно, господин лейтенант! Казалось, Раэ хотел еще что-то добавить, но потом передумал, вышел из-за стола и пожал Греберу руку. - Всего хорошего, а главное - поскорей убирайтесь отсюда. Вы ведь уже давно на передовой. И заслужили отдых. Лейтенант отвернулся и подошел к окну. Оно было для него слишком низко. Пришлось нагнуться, чтобы посмотреть наружу. Гребер повернулся кругом и отправился в канцелярию. Проходя мимо окна, он увидел ордена на груди Раэ. Головы не было видно. Писарь сунул Греберу билет со всеми подписями и печатями. - Везет тебе, - буркнул он. - И даже не женат? Верно? - Нет. Но это мой первый отпуск за два года. - Ну и повезло! - повторил писарь. - Да. Подумать только, получить отпуск теперь, когда такое тяжелое положение. - Я же не выбирал время. Гребер вернулся в подвал. Он уже не верил в отпуск и потому заранее не стал укладываться. Да и укладывать-то было почти нечего. Быстро собрал он свои вещи. Среди них была и писанная лаковыми красками русская иконка, которую он хотел отдать матери. Он подобрал ее где-то в пути. Гребер пристроился на санитарный автомобиль. Машина, переполненная ранеными, угодила в занесенную снегом колдобину, запасного водителя выбросило из кабины, он сломал себе руку. Гребер сел на его место. Машина шла по шоссе, вехами служили колья и соломенные жгуты; развернувшись, они опять проехали мимо деревни. Гребер увидел свою роту, построившуюся на деревенской площади перед церковью. - А тех вон отправляют на передовую, - сказал водитель. - Опять туда же. Эх, горемычные! Нет, ты мне скажи, откуда у русских столько артиллерии! - Да ведь... - И танков у них хватает. А откуда? - Из Америки. Или из Сибири. Говорят, у них там заводов - не сочтешь... Водитель обогнул застрявший грузовик. - Россия чересчур велика. Чересчур, говорю тебе. В ней пропадешь. Гребер кивнул и поправил обмотки. На миг ему показалось, что он дезертир. Вон черное пятно его роты на деревенской площади; а он уезжает. Один. Все они остаются здесь, а он уезжает. Их пошлют на передовую. "Но я ведь заслужил этот отпуск, - подумал Гребер. - И Раэ сказал, что заслужил. Зачем же эти мысли? Просто я боюсь, вдруг кто-нибудь догонит меня и вернет обратно". Проехав несколько километров, они увидели машину с ранеными, ее занесло в сторону, и она застряла в снегу. Они остановились и осмотрели своих раненых. Двое успели умереть. Тогда они вытащили их и взамен взяли троих раненых с застрявшей машины. Гребер помог их погрузить. Двое были с ампутациями, третий получил ранение лица; он мог сидеть. Остальные кричали и бранились. Но они были лежачие, а для новых носилок не хватало места. Раненых терзал страх, обычно преследующий всех раненых: вдруг в последнюю минуту война снова настигнет их! - Что у тебя случилось? - спросил водитель шофера застрявшей машины. - Ось поломалась. - Ось? В снегу? - Да ведь говорят, кто-то сломал себе палец, ковыряя в носу. Не слышал? Ты, молокосос! - Слышал. Тебе хоть повезло, что зима прошла. Иначе они бы у тебя тут все замерзли. Поехали дальше. Водитель откинулся на спинку сиденья. - Такая штука и со мной два месяца назад приключилась! Что-то с передачей не ладилось. Насилу вперед ползли, люди у меня к носилкам примерзли. Ну что тут сделаешь! Когда мы, наконец, добрались, шестеро еще были живы. Ноги, руки и носы, конечно, отморожены. Получить ранение, да в России, да зимой - не шутка. - Он вытащил жевательный табак и откусил кусок. - А легко раненные - те топали пешком! Ночью в холод! Они хотели захватить нашу машину. Висли на дверцах, на подножках, облепили, как пчелы. Пришлось спихивать их. Гребер рассеянно кивнул и оглянулся. Деревня уже не было видно. Ее заслонил снежный сугроб. Ничего не было видно, кроме неба и равнины, по которой они ехали на запад. Наступил полдень. Солнце тускло светило сквозь серую пелену туч. Снег слегка поблескивал. Внезапно в душе у Гребера вскрылось что-то, горячее и бурное, и он впервые понял, что спасся, что уезжает от смерти все дальше, дальше; он ощущал это совершенно отчетливо, глядя на изъезженный снег, который метр за метром убегал назад под колесами машины; метр за метром уходил Гребер от опасности, он ехал на запад, он ехал на родину, навстречу непостижимой жизни, ожидавшей его там, за спасительным горизонтом. Водитель толкнул его, переключая скорость. Гребер вздрогнул. Он пошарил в кармане и вытащил пачку сигарет. - Возьми, - сказал он. - Мерси, - отозвался водитель, не глядя. - Я не курю, только жую табак. 5 Поезд, бежавший по узкоколейке, остановился. Маленькое замаскированное станционное здание было залито солнцем. От немногочисленных домов возле него мало что осталось; взамен сколотили несколько бараков, крыши и стены были выкрашены в защитные цвета. На путях стояли вагоны. Их грузили русские пленные. Ветка здесь соединялась с более крупной железнодорожной магистралью. Раненых переносили в один из бараков. Те, кто мог ходить,