узе? Зачем он вам нужен? Гребер посмотрел в темноте на говорившего. Тот был в высоких сапогах и форме штурмовика. Наверное, какой-нибудь не в меру ретивый участковый, этого еще недоставало... - А уж это я сам объясню доктору Крузе, - ответил Гребер и вошел в дом. Он очень устал. Он чувствовал, что устали не только глаза и ноют все кости, усталость сидела где-то глубже. Весь день он искал и расспрашивал - и почти без всяких результатов. У его родителей не было в городе родственников, а из соседей мало кто остался. Бэтхер прав: это был какой-то заколдованный круг. Люди боялись гестапо и предпочитали молчать; а если иные что-то и слышали, то они отсылали Гребера к другим, а те опять-таки ничего не знали. Он поднялся по лестнице. В коридоре было темно. Медицинский советник жил на втором этаже. Гребер был с ним едва знаком, но знал, что Крузе иногда лечил его мать. Может быть, она побывала у него и оставила свой новый адрес. Ему открыла пожилая женщина с будто стертым лицом. - Крузе? - переспросила она. - Вы хотите видеть доктора Крузе? - Ну да. Женщина молча разглядывала его. Но не отступила, чтобы пропустить. - Он дома? - нетерпеливо спросил Гребер. Женщина не ответила. Казалось, она прислушивается к чему-то, что происходит внизу. - Вы на прием? - Нет. По личному делу. - По личному? - Да, по личному; вы фрау Крузе? - Избави боже! Гребер с недоумением уставился на женщину. Многое видел он за этот день: и осторожность, и ненависть, и увертливость в их самых разнообразных проявлениях; но это было что-то новое. - Послушайте, - оказал он, - я не знаю, что у вас тут происходит, да и не интересуюсь. Мне нужно поговорить с доктором Крузе, вот и вое, понятно вам? - Крузе здесь больше не живет, - вдруг заявила женщина громко, грубо и неприязненно. - Но вот же его фамилия! - И Гребер указал на медную дощечку, прибитую к двери. - Это давно надо было снять. - Но ведь не сняли. Может быть, здесь остался кто-нибудь из членов его семьи? Женщина молчала. Гребер решил, что с него хватит. Он уже намеревался послать ее ко всем чертям, как вдруг услышал, что в глубине квартиры открылась дверь. Косая полоска света упала из комнаты в прихожую. - Это ко мне? - спросил чей-то голос. - Да, - ответил Гребер наудачу. - Мне надо поговорить с кем-нибудь, кто знает медицинского советника Крузе. Но, кажется, я ничего не добьюсь. - Я - Элизабет Крузе. Гребер взглянул на женщину со стертым лицом. Она отпустила ручку двери и удалилась. - Надо сменить лампочку, - все же прошипела она, проходя мимо освещенной комнаты. - Электричество приказано экономить. Гребер все еще стоял в дверях. Девушка лет двадцати шла через полосу света, словно через реку; он увидел на миг круто изогнутые брови, темные глаза и волосы цвета бронзы, падавшие ей на плечи живой волной, - потом она окунулась в полумрак прихожей и появилась опять уже перед ним. - Мой отец больше не практикует, - сказала она. - Я не лечиться пришел. Мне бы хотелось получить кое-какие сведения. Лицо девушки изменилось. Она слегка повернула голову, словно желая убедиться, что та, другая женщина, ушла. Затем широко распахнула дверь. - Войдите сюда, - прошептала она. Он последовал за ней в комнату, из которой падал свет. Девушка обернулась и пристально посмотрела на него испытующим взглядом. Глаза ее уже не казались темными, они были серые и прозрачные. - А я ведь знаю вас, - сказала она. - Вы учились когда-то в здешней гимназии? - Да, меня зовут Эрнст Гребер. Теперь и Гребер вспомнил ее тоненькой девочкой. У нее были тогда чересчур большие глаза и чересчур густые волосы. Она рано потеряла мать, и ей пришлось переехать к родным, в другой город. - Боже мой, Элизабет, я тебя в первую минуту не узнал. - С тех пор, как мы виделись, прошло лет семь-восемь. Ты очень изменился. - И ты тоже. Они стояли друг против друга. - Что, собственно, тут происходит? - продолжал он. - Тебя охраняют прямо как генерала. Элизабет Крузе ответила коротким горьким смехом. - Нет, не как генерала. Как заключенную. - Что? Почему же? Разве твой отец... Она сделала быстрое движение. - Подожди! - шепнула она и прошла мимо него к столу, на котором стоял патефон. Она завела его. Загремел Гогенфриденбергский марш. - Ну вот! А теперь можешь продолжать. Гребер посмотрел на девушку, ничего не понимая. Бэтхер, видно, был прав: почти каждый из живущих в этом городе - сумасшедший. - Зачем это? - спросил он. - Останови ты его! Я по горло сыт маршами. Лучше скажи, что тут происходит. Почему ты вроде заключенной? Элизабет вернулась. - Эта женщина подслушивает у двери. Она доносчица. Поэтому я и завела патефон. - Она стояла перед ним, и он услышал ее взволнованное дыхание. - Что с моим отцом? У тебя есть какие-нибудь сведения о нем? - У меня? Никаких. Я только хотел спросить его кое о чем. А что с ним случилось? - Так ты ничего не слышал? - Нет. Я хотел спросить - не знает ли он случайно адрес моей матери. Мои родители пропали без вести. - И все? Гребер удивленно посмотрел на Элизабет. - Для меня этого достаточно, - сказал он, помолчав. Напряженное выражение на ее лице исчезло. - Верно, - согласилась она устало. - Я думала, ты принес какую-то весть о нем. - Но что же все-таки с ним случилось? - Он в концлагере. Вот уже четыре месяца. На него донесли. Когда ты сказал, что пришел насчет каких-то сведений, я решила - тебе что-нибудь известно о моем отце. - Я бы тебе тут же сказал. Элизабет покачала головой. - Едва ли. Если бы ты получил эти сведения нелегально, тебе пришлось бы соблюдать чрезвычайную осторожность. "Осторожность, - подумал Гребер. - Целый дань только и слышу это слово". Гогенфриденбергский марш продолжал назойливо греметь с жестяным дребезжанием. - Теперь можно его остановить? - спросил он. - Да. И тебе лучше уйти. Ты ведь уже в курсе того, что здесь произошло. - Я не доносчик, - с досадой отозвался Гребер. - Что это за женщина в квартире? Это она донесла на твоего отца? Элизабет приподняла мембрану, но пластинка продолжала беззвучно вертеться. В тишину ворвался жалобный вой сирены. - Воздушная тревога! - прошептала она. - Опять. В дверь постучали: - Гасите свет! Вся беда от этого! Нельзя жечь такой яркий свет! Гребер открыл дверь. - От чего от этого? - Но женщина была уже в другом конце прихожей. Она крикнула что-то еще и исчезла. Элизабет сняла руку Гребера с дверной ручки и опять закрыла ее. - Вот привязалась! Экая сатана в юбке... Как эта баба очутилась здесь? - спросил он. - Принудительное вселение. Нам навязали ее. Еще спасибо, что одну комнату мне оставили. С улицы опять донесся шум, женский голос звал кого-то, плакал ребенок. Вой первого сигнала усилился. Элизабет сняла с вешалки плащ и надела его. - Надо идти в бомбоубежище. - Еще успеем. Почему ты не переедешь отсюда? Ведь это же прямо ад - жить с такой шпионкой! - Гасите свет! - снова крякнула женщина уже с улицы. Элизабет повернулась и выключила свет. Потом скользнула через темную комнату к окну. - Почему не переезжаю? Потому что не хочу трусливого бегства. Она открыла окно. Вой сирен ворвался в комнату и наполнил ее. Фигура девушки темнела на фоне бледного рассеянного света, вливавшегося в окно, она накинула крючки на оконные створки: при открытых окнах стекла легче выдерживают взрывную волну. Затем вернулась к Греберу. Казалось, завывание сирен, как бурный поток, гонит ее перед собой. - Я не хочу трусливого бегства, - крикнула она сквозь завывание. - Неужели ты не понимаешь? Гребер увидел ее глаза. Они опять стали темными, как тогда, в прихожей, их взгляд был полон страстной силы. Неясное чувство подсказывало Греберу, что он должен от чего-то защититься, - от этих глаз, от этого лица, от воя сирен и от хаоса, врывавшегося вместе с воем в открытое окно. - Нет, - ответил он. - Не понимаю. Ты только себя погубишь. Если позиции нельзя удержать, их сдают. Когда я стал солдатом, я это понял. Она с недоумением смотрела на него. - Ну так ты и сдавай их! - гневно воскликнула она. - Сдавай! А меня оставь в покое. Она хотела проскользнуть мимо него к двери. Гребер схватил ее за руку. Элизабет вырвалась. Она оказалась сильнее, чем он предполагал. - Подожди! - остановил он ее. - Я провожу тебя. Вой гнал их вперед. Он стоял всюду - в комнате, в коридоре, в прихожей, на лестнице - он ударялся, о стены и смешивался с собственным эхом, он словно настигал их со всех сторон, и уже не было от него спасения, он не задерживался в ушах и на коже, а прорывался внутри и будоражил кровь, от него дрожали нервы, вибрировали кости и гасла всякая мысль. - Где эта проклятая сирена? - воскликнул Гребер, спускаясь по лестнице. - Она может с ума свести! Дверь на улицу захлопнулась, вой стал глуше. - На соседней улице, - ответила Элизабет. - Пойдем в убежище на Карлсплац. Наше никуда не годится. По лестнице бежали тени с чемоданами и узлами. Вспышка карманного фонарика осветила лицо Элизабет. - Пойдемте с нами, если вы одни! - крикнул ей кто-то. - Я не одна. Мужчина поспешил дальше. Входная дверь снова распахнулась. Люди торопливо выбегали из домов, словно их, как оловянных солдатиков, вытряхивали из коробки. Дежурные противовоздушной обороны выкрикивали команды. Мимо промчалась галопом, словно амазонка, какая-то женщина; на ней был красный шелковый халат, желтые волосы развевались. Несколько стариков и старух брели, спотыкаясь и держась за стены; они что-то говорили, но в проносящемся реве ничего не было слышно, - как будто их увядшие рты беззвучно пережевывали мертвые слова. Гребер и его спутница дошли до Карлсплац. У входа в бомбоубежище теснилась взволнованная толпа. Дежурные сновали в ней, как овчарки, пытаясь навести порядок. Элизабет остановилась. - Попробуем зайти сбоку, - сказал Гребер. Она покачала головой. - Лучше подождем здесь. Толпа темной массой сползала по темной лестнице и исчезала под землей. Гребер посмотрел на Элизабет. И вдруг увидел, что она стоит совершенно спокойно, словно все это ее не касается. - А ты храбрая, - сказал он. Она подняла глаза. - Нет, я просто боюсь бомбоубежищ. - Живо! Живо! - крикнул дежурный. - Все вниз! Вы что, особого приглашения ждете? Подвал был просторный, низкий и прочный, с галереями, боковыми переходами и светом. Там стояли скамьи, дежурила группа противовоздушной обороны. Кое-кто притаскивал с собой матрацы, одеяла, чемоданы, свертки с продуктами и складные стулья; жизнь под землей была уже налажена. Гребер с любопытством озирался. Он первый раз очутился в бомбоубежище вместе с гражданским населением Первый раз - вместе с женщинами и детьми. И первый раз - в Германии. Синеватый тусклый свет лишал человеческие лица их живой окраски, это были лица утопленников. Он заметил неподалеку ту самую женщину в красном халате. Халат теперь казался лиловым, а у волос был зеленоватый отсвет. Гребер бросил взгляд на Элизабет. Ее лицо тоже посерело и осунулось, глаза глубоко ввалились и их окружали тени, волосы стали какими-то тусклыми и мертвыми. "Прямо утопленники, - подумал он. - Их утопили во лжи и страхе, загнали под землю, заставили возненавидеть свет, ясность и правду". Против него сидела, ссутулясь, женщина с двумя детьми. Дети жались к ее коленям. Лица у них были плоские и лишенные выражения, словно замороженные. Жили только глаза. Они искрились при свете лампочек, они были большие и широко раскрытые, они вперялись в дверь, когда лай зениток становился особенно громким и грозным, потом скользили по низкому своду и стенам и опять вперялись в дверь. Они двигались медленно, толчками, точно глаза пораженных столбняком животных, они тянулись следом за грохотом, тяжелые и вместе с тем парящие, быстрые и как бы скованные глубоким трансом, они тянулись и кружили, и тусклый свет отражался в их зрачках. Они не видели Гребера, не видели даже матери; они никого не узнавали и ничего не выражали; с какой-то безразличной зоркостью следили они за тем, чего не могли видеть: за гулом, который мог быть смертью. Дети были уже не настолько малы, чтобы не чуять опасность, и не настолько взрослы, чтобы напускать на себя бесполезную храбрость; они были настороже, беззащитные и выданные врагу. Гребер вдруг увидел, что не только дети - взгляды взрослых проходили тот же путь. Тела и лица были неподвижны; люди прислушивались - не только их уши, - прислушивались склоненные вперед плечи, ляжки, колени, ноги, локти, руки, которыми они подпирали головы. Все их существо прислушивалось, словно оцепенев, и только глаза следовали за грохотом, точно подчиняясь беззвучному приказу. И тогда Гребер почувствовал, что всем страшно. Что-то неуловимо изменилось в гнетущей атмосфере подвала. Неистовство снаружи продолжалось; но неведомо откуда словно повеяло свежим ветром. Всеобщее оцепенение проходило. Подвал уже не казался переполненным какими-то согбенными фигурами; это снова были люди, и они уже сбросили с себя тупую покорность; они выпрямлялись и двигались, и смотрели друг на друга. Опять у них были человеческие лица, а не маски. - Дальше пролетели, - сказал старик, сидевший рядом с Элизабет. - Они еще могут вернуться, - возразил кто-то. - У них такая манера. Сделают заход и улетят, а потом возвращаются, когда все уже вылезли из убежищ. Дети зашевелились. Какой-то мужчина зевнул. Откуда-то выползла такса и принялась все обнюхивать. Заплакал грудной ребенок. Люди развертывали пакеты и принимались за еду. Женщина, похожая на валькирию, пронзительно вскрикнула: - Арнольд! Мы забыли выключить газ! Теперь весь обед сгорел! Как ты мог забыть? - Успокойтесь, - сказал старик. - Во время налета в городе все равно выключают газ. - Нашли чем успокоить! А когда опять включат, вся квартира наполнится газом! Это еще хуже! - Во время тревоги газ не выключают, - педантично и назидательно заявил чей-то голос. - Только во время налета. Элизабет вынула из кармана гребень и зеркальце и начала расчесывать волосы. В мертвенном свете синих лампочек казалось, что гребень сделан из сухих чернил; однако волосы под ним вздымались и потрескивали. - Поскорее бы выйти отсюда! - прошептала она. - Тут можно задохнуться! Но ждать пришлось еще целых полчаса; наконец дверь отперли. Они двинулись вместе со всеми. Над входом горели маленькие затемненные лампочки, а снаружи на ступеньки лестницы широкой волной лился лунный свет, С каждым шагом, который делала Элизабет, она менялась. Это было как бы Пробуждением от летаргии. Тени в глазницах исчезли, пропала восковая бледность лица, волосы вспыхнули медью, кожа снова стала теплой и атласной, - словом, в ее тело вернулась жизнь - и жизнь эта была горячее, богаче и полнокровнее, чем до того, жизнь вновь обретенная, не утраченная и тем более драгоценная и яркая, что она возвращена была лишь на короткие часы. Они стояли перед бомбоубежищем. Элизабет дышала полной грудью. Она поводила плечами и головой, словно животное, вырвавшееся из клетки. - Как я ненавижу эти братские могилы под землей! - сказала она. - В них задыхаешься! - Решительным движением она откинула волосы со лба. - Уж лучше быть среди развалин. Там хоть небо над головой. Гребер посмотрел на нее. Сейчас, когда девушка стояла на фоне грузной, голой бетонной глыбы, подле лестницы, уводившей в преисподнюю, откуда она только что вырвалась, в ней чувствовалось что-то буйное, порывистое. - Ты куда, домой? - спросил он. - Да. А куда же еще? Бегать по темным улицам? Я уже набегалась. Они перешли Карлсплац. Ветер обнюхивал их, как огромный пес. - А ты не можешь съехать оттуда? - спросил Гребер. - Несмотря на то, что тебя удерживает? - А куда? Ты знаешь какую-нибудь комнату? - Нет. - И я тоже. Сейчас тысячи бездомных. Куда же я перееду? - Правильно. Сейчас уже поздно. Элизабет остановилась. - Я бы не ушла оттуда, даже если бы и было куда. Мне бы казалось, будто я так и бросила в беде своего отца. Тебе это непонятно? - Понятно. Они пошли дальше. Вдруг Гребер почувствовал, что с него хватит. Пусть делает, что хочет. Им овладела усталость и нетерпение, а главное, ему вдруг представилась, что именно сейчас, в эту минуту, родителе ищут его на Хакенштрассе. - Мне пора, - сказал он. - Я условился о встрече и опаздываю. Спокойной ночи, Элизабет. - Спокойной ночи, Эрнст. Гребер посмотрел ей вслед. Она тут же исчезла в темноте. "Надо было ее проводить", - подумал он. Но в сущности ему было безразлично. Он вспомнил, что она и раньше ему не нравилась, когда была еще ребенком. Гребер круто повернулся и зашагал на Хакенштрассе. Но там он ничего не нашел. Никого не было. Был лишь месяц, да особенная цепенеющая тишина вчерашних развалин, похожая на застывшее в воздухе эхо немого вопля. Тишина давних руин была иной. Бэтхер уже поджидал его на ступеньках ратуши. Над ним поблескивала в лунном свете бледная морда химеры на водостоке. - Ну, что-нибудь узнал? - Нет. А ты? - Тоже ничего. В больницах их нет, это можно сказать теперь наверняка. Я сегодня почти все обошел. Милый человек, чего я только там не насмотрелся! Женщины и дети, - ведь это, понимаешь, не то, что солдаты. Пойдем выпьем где-нибудь пива! Они перешли через Гитлерплац. Их сапоги гулко стучали по мостовой. - Еще одним днем меньше, - заметил Бэтхер. - Ну, что тут сделаешь? А скоро и отпуску конец. Он толкнул дверь пивной. Они уселись за столик у окна. Занавеси были плотно задернуты. Никелевые краны на стойке тускло поблескивали в полумраке. Видимо, Бэтхер здесь уже бывал. Не спрашивая, хозяйка принесла два стакана пива. Бэтхер посмотрел ей в спину. Хозяйка была жирная и на ходу покачивала бедрами. - Сидишь тут один-одинешенек, - заметил он, - а где-то сидит моя супруга. И тоже одна, - по крайней мере, я надеюсь. От этого можно сойти с ума. - Не знаю. Я лично был бы счастлив, если б узнал, что где-то сидят мои родители. Все равно, где. - Ну и что же? Родители - это не то, что жена, ты проживешь и без них. Здоровы - и все, и ладно. А вот жена - это другой разговор! Они заказали еще два стакана пива и развернули свои пакеты с ужином. Хозяйка топталась вокруг их столика, Она поглядывала на колбасу и сало. - Неплохо живете, ребята! - сказала она. - Да, ничего живем, - отозвался Бэтхер. - У нас у каждого даже есть целый подарочный пакет с мясом и сахаром. Прямо не знаем, куда девать все это, - он отпил пива. - Тебе легко, - с горечью продолжал он, обращаясь к Греберу. - Подзаправишься, а потом подмигнешь какой-нибудь шлюхе и завьешь горе веревочкой! - А ты не можешь? Бэтхер покачал головой. Гребер удивленно посмотрел на него. Не ожидал он от старого солдата такой непоколебимой верности. - Они все тут слишком тощие, приятель, - продолжал Бэтхер. - Беда в том, что меня, понимаешь, тянет только на очень пышных женщин. А остальные - ну, прямо отвращение берет. Ничего не получается. Все равно, что я лег бы с вешалкой. Только очень пышные! А иначе ложная тревога. - Вот тебе как раз подходящая, - Гребер указал на хозяйку. - Ты сильно ошибаешься! - Бэтхер оживился. - Тут огромнейшая разница, приятель. То, что ты видишь, это студень, дряблый жир, утонуть можно. Она, конечно, особа видная, полная, сдобная - что и говорить, - но это же перина, а не двуспальный пружинный матрац, как моя супруга. У моей жены все это прямо железное. Весь дом, бывало, трясется, точно кузница, когда она принимается за дело, штукатурка со стен сыплется. Нет, приятель, такое сокровище на улице не найдешь. Бэтхер пригорюнился. И вдруг откуда-то повеяло запахом фиалок. Гребер огляделся. Фиалки росли в горшке на подоконнике, и в этом внезапно пахнувшем на него невыразимо сладостном аромате было все - безопасность, родина, надежда и позабытые грезы юности, - аромат был очень силен и внезапен, как нападение, и тут же исчез; но Гребер почувствовал себя после него таким ошеломленным и усталым, как будто бежал с полной выкладкой по глубокому снегу. Он поднялся. - Куда ты? - спросил Бэтхер. - Не знаю. Куда-нибудь. - В комендатуре ты был? - Да. Получил направление в казармы. - Хорошо. Постарайся, чтобы тебя назначили в сорок восьмой номер. - Постараюсь. Бэтхер рассеянно следил глазами за хозяйкой. - А я, пожалуй, посижу. Выпьем еще по одному. Гребер медленно шел по улице, направляясь в казарму. Ночь стала очень холодной. На каком-то перекрестке он увидел воронку от бомбы, над ямой вздыбились трамвайные рельсы. В проемах входных дверей лежал лунный свет, похожий на металл. От шагов рождалось эхо, точно под улицей тоже шагал кто-то. Кругом было пустынно, светло и холодно. Казарма стояла на холме на краю города. Она уцелела. Учебный плац, залитый белым светом, казалось, засыпан снегом. Гребер вошел в ворота. У него было такое чувство, будто его отпуск уже кончился. Былое рухнуло позади, как дом его родителей, и он опять уходил на фронт; правда, уже другой фронт - без орудий, без автоматов, и все-таки опасность была там не меньше. 10 Это случилось три дня спустя. В сорок восьмом номере вокруг стола сидели четыре человека: они играли в скат. Они играли уже два дня, с перерывами, только чтобы поспать и поесть. Трое игроков менялись, четвертый играл бессменно. Его фамилия была Руммель, он приехал три дня назад в отпуск - как раз вовремя, чтобы похоронить жену и дочь. Жену он опознал по родимому пятну на бедре: головы у нее не было. После похорон он вернулся в казарму и засел за карты. Он ни с кем не разговаривал. Ко всему равнодушный, сидел за столом и играл. Гребер устроился у окна. Рядом с ним примостился ефрейтор Рейтер, он держал в руке бутылку пива и положил забинтованную правую ногу на подоконник. Рейтер был старшим по спальне, он страдал подагрой. Сорок восьмой номер был не только гаванью для потерпевших крушение отпускников, он служил также лазаретом для легко заболевших. Позади игроков лежал сапер Фельдман. Он считал для себя делом чести - возместить за три недели все, что он недоспал за три года войны. Поэтому он вставал только, чтобы пообедать или поужинать. - Где Бэтхер? - спросил Гребер. - Еще не вернулся? - Он поехал в Хасте и Ибург. Кто-то одолжил ему сегодня велосипед. На нем он сможет объезжать по две деревни в день. Но у него все равно еще останется с десяток. А потом лагеря... ведь нет такого лагеря, куда бы не были направлены эвакуированные. Причем некоторые находятся за сотни километров. Как же он туда доберется? - Я написал в четыре лагеря, - сказал Гребер. - За него и за себя. - Ты думаешь, вам ответят? - Нет. Но ведь дело не в этом. Все равно пишешь. - А на чей адрес ты написал? - На лагерное управление. И, кроме того, в каждый лагерь на имя жены Бэтхера и моих родителей. Гребер вытащил из кармана пачку писем и показал их. - Сейчас несу на почту. Рейтер кивнул. - Где ты справлялся сегодня? - В городской школе и в гимнастическом зале церковной школы. Потом в каком-то общежитии и еще раз в справочном бюро. Нигде ничего. Сменившийся игрок сел рядом с ними. - Не понимаю, как вы, отпускники, соглашаетесь жить в казармах, - обратился он к Греберу. - Я бы удрал как можно дальше от казарменного духа. Это главное. Снял бы себе каморку, облачился бы в штатское и на две недели стал бы человеком. - А разве, чтобы стать человеком, достаточно надеть штатское? - спросил Рейтер. - Ясно. Что же еще? - Слышишь? - сказал Рейтер, обращаясь к Греберу. - Оказывается, все очень просто, если относиться к жизни просто. А у тебя есть здесь с собой штатское? - Нет, оно лежит под развалинами на Хакенштрассе. - Я могу одолжить тебе кое-что, если хочешь. Гребер посмотрел в окно на казарменный двор. Там несколько взводов учились заряжать и ставить на предохранитель, метать ручные гранаты и отдавать честь. - Ужасно глупо, - сказал он. - На фронте я мечтал, что, когда приеду домой, прежде всего зашвырну в угол это проклятое барахло и надену костюм, - а теперь мне, оказывается, все равно. - Это потому, что ты самая обыкновенная казарменная сволочь, - заявил один из игроков и проглотил кусок ливерной колбасы. - Просто пачкун, который не понимает, что хорошо, что плохо. Какое свинство, что отпуска всегда дают не тем, кому следует. - Солдат вернулся к столу, чтобы продолжать игру. Он проиграл Руммелю четыре марки, а утром амбулаторный врач написал ему "годен к строевой службе"; поэтому он был зол. Гребер встал. - Куда ты собрался? - спросил Рейтер. - В город. Сначала на почту, а потом буду искать дальше. Рейтер поставил на стол пустую пивную бутылку. - Помни, что ты в отпуску и не забывай, что он очень скоро кончится. - Уж этого-то я не забуду, - с горечью ответил Гребер. Рейтер осторожно снял ногу с подоконника и вытянул ее вперед. - Я не о том. Старайся как можешь отыскать родителей, но помни, что у тебя отпуск. Долго тебе ждать придется, пока опять дадут. - Знаю. А до этого мне еще не раз представится случай загнуться. Это я тоже знаю. - Ладно, - отозвался Рейтер. - Коли знаешь, так все в порядке. Гребер направился к двери. А за столом игра продолжалась. Руммель как раз объявил "гран". У него на руках были все четыре валета и вдобавок все трефы. Словом, карта на удивление. С каменным лицом обыгрывал он своих партнеров. Он не давал им опомниться. - Вот невезение - ни единой взятки! - с отчаянием сказал человек, назвавший Гребера казарменной сволочью. - Ведь идет же человеку карта. А ему вроде все равно. - Эрнст! Гребер обернулся. Перед ним стоял низенький полный человечек в форме крейслейтера. В первую минуту Гребер никак не мог вспомнить, кто это; потом узнал круглое краснощекое лицо и ореховые глаза. - Биндинг, Альфонс Биндинг, - сказал Гребер. - Он самый! Биндинг, сияя, смотрел на него. - Эрнст, дорогой, мы же целую вечность с тобой не видались! Откуда ты? - Из России. - Значит, в отпуск. Ну, это мы должны отпраздновать! Пойдем в мою хибару - я живу тут совсем рядом. Угощу тебя первоклассным коньяком! Восторг! Встретить старого школьного товарища, который прямо с фронта прикатил... Нет, такой случай необходимо обмыть! Гребер взглянул на него. Биндинг несколько лет учился с ним в одном классе, но Гребер почти забыл его. Он слышал только, что Альфонс вступил в нацистскую партию и преуспевает. И вот Биндинг стоит перед ним, веселый, беспечный. - Пойдем, Эрнст, - уговаривал он его. - Не будь рохлей. Гребер покачал головой: - У меня нет времени. - Ну, Эрнст! Только выпьем с тобой, как подобает мужчинам, и все! На такое дело у старых друзей всегда минутка найдется. Старые друзья! Гребер посмотрел на мундир Биндинга. Альфонс, видно, высоко забрался. "Но, может быть, как раз он и укажет мне способ отыскать родителей, - вдруг мелькнуло в голове у Гребера, - именно потому, что он стал теперь у нацистов крупной шишкой". - Ладно, Альфонс, - сказал он. - Только одну рюмку. - Вот и хорошо, Эрнст. Пошли, это совсем недалеко. Оказалось дальше, чем он уверял. Биндинг жил в предместье; маленькая белая вилла была в полной сохранности, она мирно стояла в саду, среди высоких берез. На деревьях торчали скворешницы, и где-то плескалась вода. Биндинг, опередив Гребера, вошел в дом. В коридоре висели оленьи рога, череп дикого кабана и чучело медвежьей головы. Гребер с удивлением смотрел на все это. - Разве ты стал знаменитым охотником, Альфонс? Биндинг усмехнулся. - Ничего подобного. Никогда ружья в руки не брал. Все - сплошь декорация. А здорово, верно? Истинно германский дух! Он ввел Гребера в комнату, которая была вся в коврах. На стенах висели картины в роскошных рамах. Всюду стояли глубокие кожаные кресла. - Хороша комнатка? Уютно? Да? Гребер кивнул. Видно, партия заботится о своих членах. У отца Альфонса была небольшая молочная, и он с трудом содержал сына, пока тот учился в гимназии. - Садись, Эрнст. Как тебе нравится мой Рубенс? - Кто? - Да Рубенс! Вон та голая мадам возле рояля! На картине была изображена пышнотелая нагая женщина, стоявшая на берегу пруда. У нее были золотые волосы и мощный зад, который освещало солнце. "Вот Бэтхеру это понравилось бы", - подумал Гребер. - Здорово, - сказал он. - Здорово? - Биндинг был разочарован. - Да это же просто великолепно! И куплено у того же антиквара, у Которого покупает рейхсмаршал! Шедевр! Я отхватил его по дешевке, из вторых рук! Разве тебе не нравится? - Нравится. Но я же не знаток. А вот я знаю одного парня, так тот спятил бы, увидев эту картину. - В самом деле? Известный коллекционер? - Да нет; но специалист по Рубенсу. Биндинг пришел в восторг. - Я рад, Эрнст! Я очень рад! Я бы сам никогда не поверил, что когда-нибудь стану коллекционером. Ну, а теперь расскажи, как ты живешь и что ты поделываешь. Не могу ли я чем-нибудь тебе помочь? Кое-какие связи у меня есть. - И он хитро усмехнулся. Гребер, против воли, был даже тронут. Впервые ему предлагали помощь, - без всяких опасений и оглядок. - Да, ты можешь мне помочь, - отозвался он. - Мои родители пропали без вести. Может быть, их эвакуировали, или они в какой-нибудь деревне. Но как мне это узнать? Здесь, в городе, их, видимо, уже нет. Биндинг опустился в кресло возле курительного столика, отделанного медью. Он выставил вперед ноги в сверкающих сапогах, напоминавших печные трубы. - Это не так просто, если их уже нет в городе, - заявил он. - Я посмотрю, что удастся сделать. Но на это понадобится несколько дней. А может быть, и больше. В зависимости от того, где они находятся. Сейчас во всем... некоторая неразбериха, ты, верно, и сам знаешь... - Да, я успел заметить. Биндинг встал и подошел к шкафу. Он извлек из него бутылку и две рюмки. - Выпьем-ка сначала по одной, Эрнст. Настоящий арманьяк. Я, пожалуй, предпочитаю его даже коньяку. Твое здоровье! - Твое здоровье, Альфонс! Биндинг налил опять. - А где же ты сейчас живешь? У родственников? - У нас в городе нет родственников. Живу в казарме. Биндинг поставил рюмку на стол. - Послушай, Эрнст, но это же нелепо! Проводить отпуск в казарме! Ведь это все равно, что его и нет! Устраивайся у меня. Места хватит! Спальня, ванна, никаких забот, и все, что тебе угодно! - Разве ты тут один живешь? - Ну ясно! Уж не воображаешь ли ты, что я женат? Я не такой дурак! Да при моем положении - мне и так от женщин отбою нет! Уверяю тебя, Эрнст, они на коленях ползали передо мной. - В самом деле? - На коленях, не далее как вчера! Одна дама из высшего общества, понимаешь - огненные волосы, роскошная грудь, вуаль, меховая шубка, и вот здесь, на этом ковре, она лила слезы и шла на все. Просила, чтобы я ее мужа вызволил из концлагеря. Гребер поднял голову. - А ты это можешь? Биндинг расхохотался. - Упрятать туда я могу. Но вытащить оттуда не так легко. Я, конечно, ей не сказал этого. Ну как же? Переезжаешь ко мне? Ты же видишь, какое у меня тут раздолье! - Да, вижу. Но сейчас не могу переехать. Я везде дал адрес казармы для сообщений о моих родителях. Сначала нужно дождаться ответов. - Хорошо, Эрнст. Ты сам знаешь, что лучше. Но помни: у Альфонса для тебя всегда найдется место. Снабжение первоклассное. Я человек предусмотрительный. - Спасибо, Альфонс. - Чепуха! Мы же школьные товарищи. Нужно помогать друг другу. Сколько раз ты давал мне списывать свои классные работы. Кстати, помнишь Бурмейстера? - Нашего учителя математики? - Вот именно. Ведь я тогда по милости этого осла вылетел из седьмого класса. Из-за истории с Люси Эдлер. Неужели ты забыл? - Конечно, помню, - отозвался Гребер. Но он все забыл. - Уж как я его тогда просил ничего не говорить директору! Нет, сатана был неумолим, это, видишь ли, его моральный долг и все такое. Отец меня чуть не убил. Да, Бурмейстер! - Альфонс произнес это имя с каким-то особым смаком. - Что ж, я отплатил ему, Эрнст. Постарался, чтобы ему вкатили полгодика концлагеря. Ты бы посмотрел на него, когда он оттуда вышел! Стоял передо мной навытяжку, и теперь, как увидит, в штаны готов наложить. Он меня обучал, а я его проучил. Ловко сострил, верно? - Ловко. Альфонс рассмеялся. - От таких шуток душа радуется. Тем и хорошо наше нацистское движение, что оно дает нам в руки большие возможности. Гребер встал. - Ты уже бежишь? - Надо. Я места себе не нахожу. Биндинг кивнул. Он напустил на себя важность и сказал: - Я понимаю тебя, Эрнст. И мне тебя ужасно жаль. Ты же чувствуешь? Верно? - Да, Альфонс. - Гребер хотел уйти поскорее, не обижая его. - Я забегу к тебе опять через несколько дней. - Заходи завтра днем. Или вечерком. Так около половины шестого. - Ладно, завтра. Около половины шестого. Ты думаешь, тебе уже удастся что-нибудь узнать? - Может быть. Посмотрим. Во всяком случае мы пропустим по рюмочке. Кстати, Эрнст - а в больницах ты справлялся? - Справлялся. Биндинг кивнул. - А... конечно, только на всякий случай - на кладбищах? - Нет. - Ты все-таки сходи. На всякий случай. Ведь очень многие еще не зарегистрированы. - Я пойду завтра с утра. - Ладно, Эрнст, - сказал Биндинг, видимо, испытывая облегчение. - А завтра посидишь подольше. Мы, старые однокашники, должны держаться друг друга. Ты не представляешь, каким одиноким чувствует себя человек на таком посту, как мой! Каждый лезет с просьбами... - Я ведь тоже тебя просил... - Это другое дело. Я имею в виду тех, кто выпрашивает всякие привилегии. Биндинг взял бутылку арманьяка, вогнал пробку в горлышко и протянул ее Греберу. - Держи, Эрнст! Возьми с собой! Он тебе наверняка пригодится! Подожди еще минутку! - Он открыл дверь. - Фрау Клейнерт, дайте листок бумаги или пакет! Гребер стоял, держа в руках бутылку. - Не нужно, Альфонс... Биндинг замахал руками. - Бери! У меня весь погреб этим набит. - Он взял пакет, который ему подала экономка, и засунул в него бутылку. - Ну, желаю, Эрнст! Не падай духом! До завтра! Гребер отправился на Хакенштрассе. Он был несколько ошеломлен этой встречей. "Крейслейтер! - думал он. - И должно же так случиться, что первый человек, который готов мне помочь без всяких оговорок и предлагает стол и квартиру - нацистский бонза!" Гребер сунул бутылку в карман шинели. Близился вечер. Небо было как перламутр, прозрачные деревья выступали на фоне светлых далей. Голубая дымка сумерек стояла между развалинами. Гребер остановился перед дверью, где была наклеена своеобразная газета, состоявшая из адресов и обращений. Его записка исчезла. Сначала он решил, что ее сорвал ветер; но тогда кнопки остались бы. Однако их тоже не было. Значит, записку кто-то снял. Он вдруг почувствовал, как вся кровь прихлынула к сердцу, и торопливо перечел все записки, ища каких-нибудь сведений. Но ничего не нашел. Тогда он перебежал к дому своих родителей. Вторая записка еще торчала там между двумя кирпичами. Он вытащил бумажку и впился в нее глазами. Никто ее не касался. Никаких вестей не было. Гребер выпрямился и, ничего не понимая, посмотрел кругом. И вдруг увидел, что далеко впереди ветер гонит какое-то белое крыло. Он побежал следом. Это была его записка. Гребер поднял ее и уставился на листок. Кто-то сорвал его. Сбоку каллиграфическим почерком было выведено назидание: "Не укради!" Сначала он ничего не понял. Потом вспомнил, что обе кнопки исчезли, а на обращении матери, с которого он их взял, красуются опять все четыре. Она отобрала свою собственность, ему же дала урок. Он нашел два плоских камня, положил записку наземь возле двери и прижал ее камнями. Потом вернулся к дому родителей. Гребер остановился перед развалинами и поднял глаза. Зеленое плюшевое кресло исчезло. Должно быть, кто-то унес его. На его месте из-под щебня торчало несколько скомканных газет. Он вскарабкался наверх и выдернул их из-под обломков. Это были старые газеты, еще полные сообщениями о победах и именами победителей, пожелтевшие, грязные, изорванные. Он отшвырнул их и принялся искать дальше. Через некоторое время он обнаружил книжку, она лежала между балками, открытая, желтая, поблекшая; казалось, кто-то раскрыл ее, чтобы почитать. Он вытащил книжку и узнал ее. Это был его собственный учебник. Гребер перелистал его от середины к началу и увидел свою фамилию на первой страничке. Чернила выцвели. Вероятно, он сделал эту надпись, когда ему было двенадцать-тринадцать лет. Это был катехизис, по нему они проходили закон божий. Книжка содержала в себе сотни вопросов и ответов. На страницах были кляксы, а на некоторых - замечания, сделанные им самим. Рассеянно смотрел он, на страницы. И вдруг все перед ним покачнулось, он так и не понял, что разрушенный город с тихим перламутровым небом над ним или желтая книжечка, в которой были ответы на все вопросы человечества. Гребер отложил катехизис и продолжал поиски. Но не нашел больше ничего - ни книг, ни каких-либо предметов из квартиры его родителей. Это казалась ему неправдоподобным; ведь они жили на третьем этаже, и их вещи должны были лежать гораздо ниже под обломками. Вероятно, при взрыве катехизис случайно подбросило очень высоко и, благодаря своей легкости, он медленно потом опустился. "Как голубь, - подумал Гребер, - одинокий белый голубь мира и безопасности, - со всеми своими вопросами и ясными ответами опустился он на землю в ночь, полную огня, чада, удушья, воплей и смертей". Гребер просидел еще довольно долго на развалинах. Поднялся вечерний ветер и начал перелистывать страницы книги, точно ее читал кто-то незримый. Бог милосерд, - было в ней написано, - всемогущ, всеведущ, премудр, бесконечно благ и справедлив... Гребер нащупал в кармане, бутылку арманьяка, которую ему дал Биндинг. Он вынул пробку и сделал глоток. Потом спустился на улицу. Катехизиса он не взял с собой. Стемнело. Света нигде не было. Гребер прошел через Карлсплац. На углу возле бомбоубежища он в темноте чуть не столкнулся с кем-то. Это был молодой офицер, который шел очень быстро. - Осторожнее! - раздраженно крикнул тот. Гребер взглянул на лейтенанта. - Хорошо, Людвиг, в следующий раз я буду осторожнее. Лейтенант, опешив, посмотрел на него. Потом по его лицу разлилась широкая улыбка. - Эрнст! Ты! Это был Людвиг Вельман. - Что ты тут делаешь? В отпуску? - спросил он. - Да. А ты? - Уже все. Как раз сегодня уезжаю, потому и тороплюсь. - Как провел отпуск? - Так себе! Ну... сам понимаешь! Но уж в следующий раз я этой глупости не повторю! Ни слова никому не скажу и поеду куда-нибудь, только не домой! - Почему? Вельман состроил гримасу. - Семья, Эрнст! Родители! Ни черта не получается! Они способны все испортить. Ты здесь давно? - Четыре дня. - Подожди. Сам убедишься. Вельман попытался закурить сигарету. Ветер задул спичку. Гребер протянул ему свою зажигалку. На миг осветилось узкое энергичное лицо Вельмана. - Им кажется, что мы все еще дети, - сказал он и выпустил дым. - Захочется сбежать на один вечерок - и сразу же укоризненные лица. Они требуют, чтобы ты все свое время проводил с ними. Мать до сих пор считает меня тринадцатилетним мальчишкой. Первую половину моего отпуска она все лила слезы оттого, что я приехал, а вторую - оттого, что должен уехать. Ну что ты будешь делать! - А отец? Ведь он же был на фронте в первую войну! - Он уже все позабыл. Или почти все. Для моего старика я - герой. Он гордится моим иконостасом. Ему хотелось все время со мною показываться. Этакое трогательное ископаемое. Трогательные старики, с ними уже не сговоришься, Эрнст! Берегись, как бы и твои не держали тебя за фалды! - Да я уж поберегусь, - ответил Гребер. - И все это делается из самых лучших побуждений, в них говорит забота и любовь, но тем хуже. Против этого трудно бороться. И кажешься себе бесчувственной скотиной. Вельман посмотрел вслед какой-то девушке; в ветреном мраке ее