али. Несколько человек с музыкальными инструментами в руках выстроились в центре перрона. - Все чинно, благородно, - сказал ефрейтор. - Свежее пушечное мясо отправляется с музыкой. А я думал, это уж давно отменили. - Могли бы дать и нам немножко кофе, - заметил унтер-офицер. - Мы ведь, в конце концов, старые солдаты и тоже отправляемся на фронт. - Подожди до вечера. Тогда тебе его дадут вместо супа. Послышался топот ног и слова команды. Подошли новобранцы. Почти все были очень молоды. Среди них выделялось несколько человек покрепче и постарше - наверно, из штурмовиков или эсэсовцев. - Не многим из них нужна бритва, - сказал ефрейтор. - Поглядите-ка на эту зеленую молодежь! Дети! Как на них положиться в бою? Новобранцы строились. Унтер-офицеры орали. Потом все стихло. Кто-то произносил речь. - Закрой окно, - сказал ефрейтор солдату, жена которого стояла на платформе. Тот не ответил. Оратор продолжал трещать, как будто голосовые связки были у него металлические. Гребер откинулся на спинку скамьи и закрыл глаза. Генрих все еще стоял у окна. Он не слышал, что сказал ефрейтор. Смущенный, одуревший и печальный, уставился он на свою Марию. А Мария смотрела на него. "Как хорошо, что Элизабет нет здесь", - подумал Гребер. Голос, наконец, смолк. Четверо музыкантов заиграли "Дейчланд, Дейчланд, юбер аллес" и песню "Хорст Вессель". Они исполнили обе вещи наспех, по одному куплету из каждой. Никто в купе не двинулся. Ефрейтор ковырял в носу и без всякого интереса рассматривал результаты своих раскопок. Новобранцы разместились по вагонам. Котел с кофе повезли за ними. Через некоторое время он вернулся уже пустой. - Вот б...! - выругался унтер-офицер. - А старые фронтовики пусть себе подыхают от жажды. Артиллерист в углу на минуту перестал жевать. - Что? - спросил он. - Б..., сказал я. Что ты там жрешь? Телятину? Артиллерист опять впился зубами в бутерброд. - Свинину, - проговорил он. - Свинину... - унтер-офицер обвел взглядом всех сидевших в купе. Он искал сочувствующих. Но артиллеристу было наплевать. Генрих все еще стоял у окна... - Передай привет тете Берте, - сказал он Марии. - Ладно. Они опять замолчали. - Почему мы не едем? - спросил кто-то. - Уже седьмой час. - Наверно, ждем какого-нибудь генерала. - Генералы летают на самолетах. Они прождали еще полчаса. - Ты уж иди, Мария, - говорил Генрих время от времени. - Я еще подожду. - Малыша кормить пора. - Успеет еще, вечер-то велик. Они опять помолчали. - Передай и Йозефу привет, - сказал наконец Генрих. - Ладно. Передам. Артиллерист испустил трубный звук, шумно вздохнул и тотчас погрузился в сон. Казалось, поезд только этого и ждал. Он медленно тронулся. - Ну, передай всем привет, Мария. - И ты тоже, Генрих. Поезд пошел быстрее. Мария бежала рядом с вагоном. - Береги малыша, Мария. - Ладно, ладно, Генрих. А ты себя береги. - Конечно, конечно. Гребер смотрел на удрученное лицо бегущей женщины за окном. Она бежала, как будто видеть Генриха еще десять лишних секунд было для нее вопросом жизни. И тут Гребер увидел Элизабет. Она стояла за станционными складами. Пока поезд не тронулся, ее не было видно. Он сомневался только мгновение, потом разглядел ее лицо. На нем была написана такая растерянность, что оно казалось безжизненным. Вскочив, он схватил Генриха за шиворот. - Пусти меня к окну! В один миг все было забыто. Он уже не мог понять, почему отправился на вокзал один. Он ничего не понимал. Он должен был ее увидеть. Он должен был ее окликнуть. Он ведь не сказал ей самого главного. Гребер дергал Генриха за воротник, но тот далеко высунулся из окна. Он расставил локти, уперся в оконную раму. - Передай привет Лизе... - старался он перекричать стук колес. - Пусти меня! Отойди! Там моя жена! Гребер обхватил Генриха за плечи и рванул. Генрих стал лягаться и угодил Греберу по ноге. - ...И смотри за всем хорошенько... - кричал Генрих. Голоса женщины уже не было слышно. Гребер ударил Генриха под коленку и снова рванул его за плечи назад. Генрих не уступал. Он махал одной рукой, а локтем другой защищал свое место у окна. Поезд стал заворачивать. Из-за спины Генриха Гребер все еще видел Элизабет. Она была далеко, она стояла одна перед складом и казалась совсем маленькой. Гребер махал ей рукой поверх головы Генриха, поросшей щетиной соломенного цвета. Может быть, она увидит руку, хоть и не разглядит, кто ей машет. Промелькнула группа домов, и вокзал остался позади. Генрих медленно отошел от окна. - Ах ты, чтоб тебя... - начал было Гребер, но сдержался. Генрих повернулся к нему. Крупные слезы текли по его лицу. У Гребера опустились руки. - Эх, гады! - Полегче, дружище, - сказал ефрейтор. 25 Он нашел свой полк через два дня и явился в ротную канцелярию. Фельдфебеля не было. Хозяйничал писарь. Деревня лежала в ста двадцати километрах западнее того места, откуда уехал Гребер. - Ну, как у вас тут дела? - спросил он. - Хуже некуда. Как провел отпуск? - Ничего, так себе. Много было боев? - Всяко бывало. Ты же видишь, где мы теперь. - А где же рота? - Один взвод роет окопы. Другой закапывает убитых. К полудню вернутся. - А какие перемены? - Увидишь. Не помню, кто еще был жив, когда ты уезжал. Мы получили большое пополнение. Ребятишки. Валятся, как осенние мухи. Понятия не имеют о войне. У нас новый фельдфебель. Прежнего убило, толстяка Мейнерта. - Разве он был на передовой? - Нет, его накрыло в сортире. Взлетел в воздух вместе со всем добром, - писарь зевнул. - Сам видишь, что тут творится. Почему ты не заполучил себе на родине этакий симпатичный осколочек в задницу? - Да, - сказал Гребер, - в самом деле, почему? Хорошие мысли всегда приходят поздно. - Я бы обязательно задержался на денек-другой. Никто бы в этой неразберихе тебя не хватился. - Тоже вовремя не додумался. Гребер шел по деревне. Она напоминала ту, где он был последний раз. Все эти деревни походили одна на другую. И во всех царило запустение. Разница заключалась только в том, что теперь почти весь снег сошел. Кругом была вода и грязь, сапоги глубоко увязали в этой грязи. Земля цеплялась за них, словно хотела их стащить. По главной улице проложили мостки. Они хлюпали в воде, и если кто наступал на один конец, другой подымался вверх, разбрызгивая жижу. Светило солнце, и было довольно тепло. Греберу показалось, что здесь гораздо теплее, чем в Германия. Он прислушивался к гулу фронта. Оттуда доносилась, нарастая и спадая волнами, сильная артиллерийская канонада. Гребер спустился в подвал, указанный ему писарем, и сложил свои вещи на свободное место. Он был безмерно зол на себя за то, что не просрочил отпуск еще на день-другой. Казалось, он действительно никому не нужен. Он снова вышел на улицу. Перед деревней тянулись окопы, они были полны воды, и края их осели. Местами были построены бетонные огневые точки. Они стояли, как надгробные камни, на фоне мокрого пейзажа. Гребер вернулся. На главной улице он встретил командира роты Раз. Тот балансировал, идя по мосткам, похожий на аиста в очках. Гребер доложил о прибытии. - Вам повезло, - сказал Раз. - Сразу же после вашего отъезда все отпуска были отменены. - Он устремил на Гребера свои светлые глаза. - Ну как, стоило ездить домой? - Да, - ответил Гребер. - Это хорошо. А мы тут вязнем в грязи, но это только временная позиция. Отойдем, видимо, на запасные, которые сейчас укрепляются. Вы их видели? Вы, как будто, там проезжали. - Нет, не видел. - Не видели? - Нет, господин лейтенант, - сказал Гребер. - Примерно в сорока километрах отсюда. - Вероятно, проезжали ночью. Я много спал. - Должно быть, так оно и есть. - Раз снова испытующе посмотрел на Гребера, как будто хотел расспросить еще о чем-то. Потом сказал: - Ваш командир взвода убит. Лейтенант Мюллер. Теперь у нас командиром лейтенант Масс. - Так точно. Раз поковырял тростью мокрую глину. - При этой распутице русским будет трудно продвинуться вперед с артиллерией и танками. И мы успеем переформироваться, так что все имеет и хорошую, и дурную сторону, верно? Хорошо, что вы вернулись, Гребер. Нам нужны старые солдаты, чтобы обучать молодежь. - Он снова поковырял глину. - Ну, как там, в тылу? - Примерно как и здесь. Много воздушных налетов. - В самом деле? - Не знаю, что в других городах, но у нас каждые два-три дня был по крайней мере один налет. Раэ взглянул на Гребера так, будто ждал, что он еще что-нибудь скажет. Но Гребер молчал. Все вернулись в полдень. - А-а, отпускник! - сказал Иммерман. - И какой черт принес тебя обратно? Почему не дезертировал? - Куда? - спросил Гребер. Иммерман почесал затылок. - В Швейцарию, - заявил он наконец. - Об этом-то я и не подумал, умник ты этакий. А ведь в Швейцарию ежедневно отбывают специальные вагоны-люкс для дезертиров. У них на крышах намалеваны красные кресты, и их не бомбят. Вдоль всей границы расставлены арки с надписью: "Добро пожаловать". Больше ты ничего не мог придумать, дуралей? И с каких это пор ты набрался храбрости и говоришь такие вещи? - У меня храбрости всегда хватало. Ты просто позабыл об этом в тылу, где все только шепчутся. Кроме того, мы отступаем. Мы, можно сказать, драпаем. С каждой новой сотней километров наш тон становится все независимее. Иммерман принялся счищать с себя грязь. - Мюллер накрылся, - сказал он. - Мейнеке и Шредер - в госпитале. Мюкке получил пулю в живот. Он, кажется, помер в Варшаве. Кто же был еще из старичков? Ага, Бернинг - оторвало правую ногу. Истек кровью. - А как поживает Штейнбреннер? - Штейнбреннер здоров и бодр. А что? - Да просто так... Гребер встретил его после ужина. Настоящий готический ангел, почерневший от загара. - Ну, как настроение на родине? - спросил Штейнбреннер. Гребер поставил наземь свой котелок. - Когда мы доехали до границы, - сказал он, - нас собрал эсэсовский капитан и объяснил, что ни один из нас, под страхом тяжкого наказания, не имеет права сказать хотя бы слово о положении на родине. Штейнбреннер расхохотался. - Ну, мне-то можешь спокойно все рассказать. - Я был бы просто ослом. Тяжкое наказание - это значит: расстрел за саботаж обороны империи. Штейнбреннер уже не смеялся. - Можно подумать, что речь идет бог знает о чем. Как будто там катастрофа. - Я ничего не говорю. Я только повторяю то, что сообщил нам капитан. Штейнбреннер пристально посмотрел на Гребера. - Ты что, женился? - А ты откуда знаешь? - Я все знаю. - Узнал в канцелярии. Нечего строить из себя невесть что. Частенько захаживаешь в канцелярию, а? - Захожу, когда нужно. Если я поеду в отпуск, я тоже женюсь. - Ну? И ты уже знаешь на ком? - На дочери обер-штурмбаннфюрера моего города. - Еще бы! Штейнбреннер не уловил иронии. - Подбор крови первоклассный, - продолжал он с увлечением. - Северофризская - с моей стороны, рейнско-нижнесаксонская - с ее. Гребер не отрываясь смотрел на багровый русский закат. Черными лоскутами мелькали на его фоне несколько ворон. Штейнбреннер, насвистывая, ушел. Фронт грохотал. Вороны летали. Греберу вдруг показалось, будто он и не уезжал отсюда. От полуночи до двух часов утра он был в карауле и обходил деревню. На фоне фейерверка, вспыхивающего над передовой, чернели развалины. Небо дрожало, то светлея от залпов артиллерии, то снова темнея. В липкой грязи сапоги стонали, точно души осужденных грешников. Боль настигла его сразу, внезапно, без предупреждения. Все эти дни в пути он ни о чем не думал, словно отупел. И вот сейчас, неожиданно, без всякого перехода, боль так резнула, словно его раздирали на части. Гребер остановился и стал ждать. Он не двигался. Он ждал, чтобы ножи начали полосовать его, чтобы они вызвали нестерпимую муку и обрели имя, а тогда на них можно будет повлиять силой разума, утешениями или, по крайней мере, терпеливой покорностью. Но ничего этого не было. Ничего, кроме острой боли утраты. Утраты навеки. Нигде не было мостика к прошлому. Гребер владел всем и утратил все. Он прислушался к себе. Ведь где-то еще должен маячить, как тень, хотя бы отзвук надежды, но он не услышал его. Внутри была только пустота и невыразимая боль. "Еще не время, - подумал Гребер. - Надежда вернется позже, когда исчезнет боль". Он попытался вызвать в себе надежду, он не хотел, чтобы все ушло, он хотел удержать ее, даже если боль станет еще нестерпимее. "Надежда вернется, главное - выдержать", - говорил он себе. Затем он стал называть имена и пытался припомнить события. Как в тумане, возникло растерянное лицо Элизабет, такое, каким он видел его в последний раз. Все ее другие лица расплылись, только одно это стало отчетливым. Он попытался представить себе сад и дом фрау Витте. Это удалось ему, но так, как если бы, нажимая на клавиши рояля, он не слышал ни звука. "Что произошло? - думал он. - Может быть, с ней что-нибудь случилось? Или она без сознания? Может быть, в эту минуту обвалился дом? И она мертва?" Он вытащил сапоги из грязи. Вязкая земля всхлипнула. Он почувствовал, что весь взмок. - Этак ты умучаешься, - заметил кто-то. Оказалось - Зауэр. Он стоял в углу разрушенного хлева. - Кроме того, тебя слышно за километр, - продолжал он. - Что это ты, гимнастику делаешь? - Ты женат, Зауэр, а? - А то как же? Когда есть хозяйство, обязательно надо иметь жену. Без жены какое же хозяйство! - И давно ты женат? - Пятнадцать лет. А что? - Как это бывает, когда долго женат? - О чем ты спрашиваешь, милый человек? Что как бывает? - Ну, может быть, вроде якоря, который тебя держит? Или вроде чего-то, о чем всегда думаешь и к чему стремишься скорей вернуться? - Якорь? Какой там еще якорь? Ясное дело, я об этом думаю. Вот и нынче целый день. Скоро время сажать да сеять. Прямо голова кругом идет от всех этих дум. - Я говорю не о хозяйстве, а о жене. - Так это ж одно. Я же тебе объяснил. Без жены и настоящего хозяйства не будет. А что толку думать? Беспокойство - и только. Да тут еще Иммерман заладил, будто пленные спят с каждой одинокой женщиной, - Зауэр высморкался. - У нас большая двуспальная кровать, - добавил он почему-то. - Иммерман - трепло. - Он говорит, что если уж женщина узнала мужчину, так долго одна не выдержит. Живо начнет искать другого. - Вот сволочь, - сказал Гребер, вдруг разозлившись. - Этот проклятый болтун всех под одну гребенку стрижет. Ничего глупее быть не может. 26 Они больше не узнавали друг друга. Они не узнавали даже свою форму. Бывало, что только по каскам, голосам да по языку они устанавливали, что это свои. Окопы давно уже обвалились. Передовую отмечала только прерывистая линия блиндажей и воронок от снарядов. И она все время изменялась. Не было ничего, кроме ливня и воя, и ночи, и взрывов, и фонтанов грязи. Небо тоже обвалилось. Его разрушили советские штурмовики. С неба хлестал дождь, а заодно с ним - метеоры бомб и снарядов. Прожектора, словно белые псы, шныряли среди рваных облаков. Огонь зениток прорывался сквозь грохот содрогающихся горизонтов. Падали пылающие самолеты, и золотой град трассирующих пуль гроздьями летел вслед за ними и исчезал в бесконечности. Желтые и белые ракеты раскачивались на парашютах в неопределенной дали и гасли, словно погружаясь в глубокую воду. Потом снова начинался ураганный огонь. Наступил двенадцатый день. Первые три дня фронт еще держался. Ощетинившиеся дулами укрепленные блиндажи выдерживали артиллерийский огонь без особенно тяжелых повреждений. Потом наиболее выдвинутые вперед доты были потеряны - танки прорвали оборону, но продвинулись лишь на несколько километров, после чего были остановлены противотанковыми орудиями. И вот танки догорали в утренней мгле, некоторые были опрокинуты, и их гусеницы еще долго двигались, как лапки перевернутых на спину гигантских жуков. Чтобы уложить бревенчатую гать и восстановить телефонную связь, выслали штрафные батальоны. Им пришлось работать почти без укрытия. За два часа они потеряли больше половины своего состава. Сотни бомбардировщиков неуклюже пикировали вниз, разрушая доты. На шестой день половина дотов была выведена из строя, и их можно было использовать только как укрытия. В ночь на восьмой день русские пошли в атаку, но атака была отбита. Затем полил такой дождь, точно начался второй всемирный потоп. Солдаты стали неузнаваемы. Они ползали по жирным глиняным воронкам, как насекомые, окрашенные в один и тот же защитный цвет. Опорными пунктами роты оставались только два разрушенных блиндажа с пулеметами, за которыми стояло несколько минометов. Оставшиеся в живых прятались в воронках или за остатками каменных стен. Раз удерживал один блиндаж, Масс - другой. Они продержались три дня. На исходе второго дня у них почти кончились боеприпасы, русские могли бы занять позиции без боя. Но наступления не последовало. Вечером, почти в темноте, появились два немецких самолета и сбросили боеприпасы и продовольствие. Солдаты подобрали часть продуктов и накинулись на еду. Ночью подошло подкрепление. Рабочие батальоны настлали гать. Подтянули орудия и пулеметы. Через час неожиданно, без всякой артподготовки, началось наступление. Русские вдруг вынырнули в пятидесяти метрах от передовой. Часть ручных гранат отказала. Русские прорвали фронт. В свете разрывов Гребер увидел прямо перед собой каску, светлые глаза и широко разинутый рот, а потом, словно суковатую живую ветвь, - занесенную назад руку. Он выстрелил, вырвал у новобранца, стоявшего рядом, ручную гранату, с которой тот не мог справиться, и бросил ее вслед бегущему. Она взорвалась. - Отвинчивай капсюль, болван! - крикнул он новобранцу. - Дай сюда! Не оттягивай! Следующая граната не взорвалась. "Саботаж, - промелькнуло у него в голове, - саботаж военнопленных, который мы теперь почувствуем". Он бросил еще одну, пригнулся, увидел летящую навстречу русскую гранату, зарылся в грязь, его тряхнуло взрывной волной, он почувствовал словно удар кнутом, что-то хлестнуло его и обдало грязью. Он протянул руку назад и крикнул: - Давай! Живей! Ну! - и только по тому, что ничего не ощутил в руке, обернулся и увидел, что никакого новобранца больше нет, а грязь на его ладони - это мясо. Он соскользнул на дно воронки, нащупал ремень, выхватил две последние гранаты, увидел над собой тени. Они крались по краю воронки, перепрыгивали через нее и бежали дальше; он снова пригнулся... "Попал в плен, - подумал он. - В плен". Он осторожно подполз к краю воронки. Грязь скрывала его, пока он лежал не двигаясь. При свете ракеты он увидел, что новобранца разнесло в клочья: разбросанные ноги, обнаженная рука, растерзанное туловище. Граната угодила ему прямо в живот, тело его приняло взрыв на себя, и это спасло Гребера. Он продолжал лежать, не высовывая головы. Он видел, что из правого блиндажа пулемет продолжает стрелять. Потом заговорил и левый. Пока они стреляют, он, Гребер, еще не погиб. Они держали участок под перекрестным огнем. Но русские больше не появлялись. Видимо, прорвалась только какая-то часть. "Я должен пробраться за блиндаж", - подумал Гребер. Голова у него болела, он почти оглох, но под черепной коробкой что-то мыслило четко, определенно, ясно. В этом и состояла разница между бывалым солдатом и новобранцем: новобранец легко поддавался панике и чаще погибал. Гребер решил притвориться мертвым, если русские вернутся. В грязи его заметить трудно. Но чем ближе он подберется под защитой огня к блиндажу, тем лучше. Он выкарабкался из воронки, дополз до другой и свалился в нее, набрав полный рот воды. Вскоре он снова выкарабкался. В следующей воронке лежало двое убитых. Он выждал. Потом услышал и увидел, что ручные гранаты рвутся неподалеку от левого блиндажа. Русские там прорвались и теперь атаковали с обоих флангов. Застрочили пулеметы. Через некоторое время разрывы ручных гранат смолкли, но из блиндажа продолжали вести огонь. Гребер все полз и полз. Он знал, что русские вернутся. Они будут скорее искать солдат в больших воронках, поэтому прятаться в маленьких надежнее. Он добрался до одной из них и залег. Полил дождь. Пулеметный огонь захлебнулся. Потом снова заговорила артиллерия. Прямое попадание в правый блиндаж. Казалось, он взлетел на воздух. С опозданием наступило серое утро. Но еще до рассвета Греберу удалось присоединиться к своим. За разбитым танком он увидел Зауэра и двух новобранцев. У Зауэра текла кровь из носу. Совсем близко разорвалась граната. Одному из новобранцев разворотило живот, внутренности вывалились, рану заливало дождем. Ни у кого не было бинта для перевязки. Да это и не имело смысла. Чем скорее он умрет, тем лучше. У второго новобранца была сломана нога. Он упал в воронку. Непонятно, как он ухитрился, идя по жидкой грязи, сломать себе ногу. Внутри сгоревшего танка, в который попал снаряд, виднелись обуглившиеся тела экипажа. Один до пояса высунулся из люка. Лицо его обгорело только наполовину, другая половина вздулась, кожа на ней была лилово-красной и лопнула. Зубы были белы, как гашеная известь. К ним пробрался связной из левого блиндажа. - Сбор - у блиндажа, - прохрипел он. - Остался еще кто в воронках? - Понятия не имеем. Разве нет санитаров? - Все убиты или ранены. Солдат пополз дальше. - Мы пришлем тебе санитара, - сказал Гребер новобранцу, у которого в развороченный живот хлестал дождь. - Или раздобудем бинты. Мы вернемся. Новобранец не ответил. Он лежал в глине, сжав бледные губы, и казался совсем маленьким. - Мы не можем дотащить тебя на плащ-палатке, - сказал Гребер другому, с переломанной ногой. - Да еще по такой грязи. Обопрись на нас и попытайся допрыгать на здоровой ноге. Они подхватили его с двух сторон и заковыляли от воронки к воронке. Шли долго. Новобранец стонал, когда им приходилось бросаться наземь. Ногу совсем свернуло на сторону. Он не мог идти дальше. Они оставили его вблизи блиндажа, у развалин каменной стены, и водрузили на нее шлем, чтобы раненого подобрали санитары. Рядом с ним лежали двое русских: у одного не было головы, другой упал ничком, и глина под ним была красной. Они увидели еще немало русских. Затем пошли сплошь трупы немцев. Раз был ранен. Его левую руку кое-как перевязали. Трое тяжело раненных лежали под дождем, накрытые плащ-палаткой. Перевязочных материалов больше не было. Через час прилетел "Юнкерс" и сбросил несколько пакетов. Но они упали слишком далеко, к русским. Подошло еще семеро солдат. Остальные собирались в правом блиндаже. Лейтенант Масс погиб. Команду принял фельдфебель Рейнеке. Боеприпасов осталось совсем мало. Минометы были разбиты. Но два станковых и два ручных пулемета еще действовали. К ним пробилось десять штрафников. Они принесли боеприпасы и консервы, забрали раненых. С ними были носилки. В ста метрах двое сразу взлетели на воздух. Из-за артобстрела всякая связь была прервана вплоть до полудня. В полдень дождь перестал. Выглянуло солнце. Сразу стало жарко. Грязь покрылась коркой. - Русские будут нас атаковать легкими танками, - сказал Раэ. - Куда к чертям запропастились противотанковые орудия? Должны же они быть, без них нам крышка. Огонь прекратился. Под вечер прилетел еще один транспортный "Юнкерс". Его сопровождали "Мессершмитты". Появились русские штурмовики и атаковали их. Два штурмовика были сбиты. Потом свалились два "Мессершмитта". "Юнкерсу" не удалось прорваться. Он сбросил свой груз за линией фронта. "Мессершмитты" продолжали бой, они обладали большей скоростью, чем русские истребители, но русских самолетов было втрое больше, чем немецких. Немецким пришлось отступить. На следующий день трупы начали издавать зловоние. Гребер сидел в блиндаже. Их оставалось всего двадцать два человека. Примерно столько же Рейнеке собрал на другом фланге. Остальные убиты или ранены. А раньше их было сто двадцать человек. Гребер сидел и чистил свою винтовку. Она была вся в грязи. Он ни о чем не думал. Он стал машиной, он больше не помнил о прошлом. Он только сидел и ждал, задремывал и просыпался, и был готов защищаться. Русские танки появились на следующее утро. Всю ночь артиллерия, минометы и пулеметы обстреливали линию обороны. Телефонную связь несколько раз удавалось восстановить, но она тут же обрывалась. Обещанные подкрепления не могли пробиться. Немецкая артиллерия стреляла слабо. Русский огонь был смертоносен. Блиндаж выдержал еще два попадания. Это был, собственно, уже не блиндаж, а ком бетона, который кренился среди грязи, точно судно во время бури. Полдюжины упавших неподалеку снарядов выбили его из земли. При каждом толчке все засевшие в нем валились на стены. Греберу не удалось перевязать плечо, задетое пулей. Где-то ему попалась фляжка с остатками коньяка, и он вылил их на рану. Блиндаж продолжал раскачиваться и гудеть, но это было уже не судно, попавшее в шторм, а подводная лодка, катившаяся по морскому дну с вышедшими из строя двигателями. И времени больше не существовало, его тоже расстреляли. Все притаились в темноте, ожидая. И не было города в Германии, где он побывал две недели назад. Не было отпуска. Не было никакой Элизабет. Все это лишь привиделось ему в горячечном сновидении между жизнью и смертью - полчаса кошмарного сна, в котором вдруг взвилась и погасла ракета. Действительностью был только блиндаж. Русские легкие танки прорвали оборону. За ними шла пехота. Рота пропустила танки и взяла пехоту под перекрестный огонь. Раскаленные стволы пулеметов обжигали руки, но люди продолжали стрелять. Русская артиллерия им больше не угрожала. Два танка развернулись, подошли ближе и открыли огонь. Им было легко, они не встретили сопротивления. Пробить броню танков пулеметы не могли. Тогда стали целиться в смотровые цели, но попасть в них можно было только случайно. Танки вышли из-под обстрела и продолжали вести огонь. Блиндаж содрогался, летели осколки бетона. - Ручные гранаты к бою! - крикнул Рейнеке. Он взял связку гранат, перебросил ее через плечо и пополз к выходу. После очередного залпа он выполз наружу, укрываясь за блиндажом. - Огонь обоих пулеметов по танкам! - раздался приказ Раэ. Они попытались прикрыть Рейнеке, который хотел, описав дугу, подползти к танкам, чтобы связкой гранат подорвать гусеницы. Это было почти безнадежное дело. Русские открыли пулеметный огонь. Через некоторое время один танк замолчал. Но взрыва никто не слышал. - Попался! - гаркнул Иммерман. Танк больше не стрелял. Пулеметы перенесли огонь на второй, но тот развернулся и ушел. - Шесть танков прорвались, - крикнул Раэ. - Они еще придут. Перекрестный огонь из всех пулеметов! Надо задержать пехоту. - А где Рейнеке? - спросил Иммерман, когда они снова пришли в себя. Никто не знал. Рейнеке не вернулся. Они продержались всю вторую половину дня. Блиндажи постепенно перемалывались, но еще вели огонь, хотя и значительно слабее. Боеприпасов оставалось совсем мало. Солдаты ели консервы и запивали водой из воронок. У Гиршмана была прострелена рука. Солнце пекло. В небе плыли огромные блестящие облака. В блиндаже пахло кровью и порохом. Лежавшие снаружи трупы раздувало. Кто мог, заснул. Никто не знал, отрезаны они или еще есть связь. К вечеру огонь усилился. Потом вдруг почти совсем прекратился. Они выскочили из блиндажа, ожидая атаки. Атаки не последовало. Прошло еще два часа. Эти два часа затишья обессилили их больше, чем бой. В три часа утра от дота не осталось ничего, кроме искореженной массы стали и бетона. Пришлось выйти. У них оказалось шестеро убитых и трое раненых. Надо было отступать. Раненного в живот удалось протащить всего несколько сот метров, потом он умер. Русские снова пошли в атаку. В роте оставалось только два пулемета. Засев в воронку, люди оборонялись. Потом опять отступали. У русских было преувеличенное представление о численности роты, и это спасло ее. Когда залегли во второй раз, убило Зауэра. Он был ранен в голову и тут же умер. Немного дальше убило Гиршмана, как раз, когда он, согнувшись, перебегал в другое укрытие. Он медленно перевернулся и застыл. Гребер стащил его в воронку. Он стал сползать и покатился вниз. Грудь его была пробита насквозь. Обыскивая труп, Гребер нашел мокрый от крови бумажник и сунул его в карман. Они достигли второго рубежа. А чуть позже был получен приказ отступать еще дальше. Роту вывели из боя. Запасная позиция стала передовой. Они снова отошли на несколько километров. Их осталось всего тридцать человек. Днем позже роту пополнили до ста двадцати. Гребер нашел Фрезенбурга в полевом госпитале; это был простой, наскоро оборудованный барак. Левую ногу у Фрезенбурга раздробило. - Хотят ампутировать, - сказал он, - какой-то паршивый ассистентишка. Только это и умеет. Я настоял, чтобы меня завтра отправили в тыл. Пусть опытный врач сначала посмотрит ногу. Он лежал на походной кровати с проволочной шиной на коленке. Кровать стояла у раскрытого окна. В окно был виден кусок плоской равнины, луг, покрытый красными, желтыми и синими цветами. В комнате стояло зловоние. В ней находилось еще трое раненых. - Ну как там Раэ? - спросил Фрезенбург. - Рваная рана в предплечье. - Он в лазарете? - Нет. Остался с ротой. - Я так и думал. Фрезенбург поморщился. Одна сторона лица улыбалась, другая - со шрамом - была неподвижной. - Многие не хотят в тыл. Вот и Раэ тоже. - Почему? - Он отчаялся. Никакой надежды. И никакой веры. Гребер посмотрел на его желтое, словно пергаментное лицо. - А ты? - Не знаю. Надо сначала вот это наладить. - И он показал на шину. В окно подул теплый ветерок с луга. - Здесь чудесно, верно? - сказал Фрезенбург. - Когда лежал снег, думали, что в этой стране и лето никогда не наступит. А оно вдруг пришло. И даже слишком жаркое. - Верно. - Как дела дома? - Не знаю. Не могу совместить то и другое. Отпуск - и то, что здесь. Раньше это еще удавалось. А теперь не получается. Совершенно разные миры. И я уже не знаю, где же, в конце концов, действительность. - А кто знает? - Раньше я думал, что знаю. Там, дома, я вроде нашел что-то. А теперь не знаю. Отпуск промелькнул слишком быстро. И слишком это было далеко от того, что происходит здесь. Там мне даже казалось, что я больше не буду убивать. - Многим так казалось. - Да. Тебе очень больно? Фрезенбург покачал головой. - В этом балагане нашлись лекарства, каких тут едва ли можно было ожидать: например, морфий. Мне делали уколы, они еще действуют. Боли есть, но как будто болит у кого-то другого. Еще часок или два можно думать. - Придет санитарный поезд? - Нет, есть только машина. Она доставит нас на ближайшую станцию. - Скоро никого из наших здесь не останется, - сказал Гребер. - Вот и ты уезжаешь. - Может, меня еще раз так заштопают, что я вернусь. Они взглянули друг на друга. Оба знали, что этого не будет. - Хочу надеяться, - сказал Фрезенбург. - По крайней мере в течение тех одного-двух часов, пока действует морфий. Кусок жизни может иногда быть чертовски коротким, правда? А потом начинается другой, о котором не имеешь ни малейшего представления. Это уже вторая война в моей жизни. - А что ты будешь делать потом? Ты уже думал? По лицу Фрезенбурга скользнула мимолетная улыбка. - Я пока еще не знаю толком, что со мной сделают другие. - Поживем - увидим. Я никогда бы не поверил, что выберусь отсюда. Думал, шлепнет как следует - и готово. Теперь надо привыкать к тому, что шлепнуло только наполовину. Не знаю, лучше ли это. То казалось проще. Подвел черту, и вся эта гнусность тебя уже не касается. Заплатил сполна, и дело с концом. И вот оказывается, что ты все еще сидишь в этой мерзости. Мы внушили себе, что смерть все искупает и тому подобное. А это не так. Я устал, Эрнст. Хочу попробовать заснуть, прежде чем почувствую, что я калека. Всего лучшего. Он протянул Греберу руку. - И тебе тоже, Людвиг, - сказал Гребер. - Разумеется. Плыву теперь по течению. Примитивная жажда жизни. До сих пор было иначе. И тоже, наверно, обман. Какая-то доля затаенной надежды все же оставалась. Ну, да ничего. Вечно мы забываем, что в любое время можно самому поставить точку. Мы получили это в дар вместе с так называемым разумом. Гребер покачал головой. Фрезенбург усмехнулся своей полуулыбкой. - Ты прав, - сказал он. - Мы не сделаем этого. Лучше постараемся, чтобы подобное никогда больше не повторилось. Он откинулся на подушку. Силы его, видимо, иссякли. Когда Гребер подошел к двери, Фрезенбург уже закрыл глаза. Гребер возвращался в свою деревню. Бледный закат едва окрашивал небо. Дождь перестал. Грязь подсыхала. На заброшенных пашнях буйно разрослись цветы и сорняки. Фронт грохотал. Вдруг все кругом стало каким-то чужим, все связи словно оборвались. Греберу было знакомо это чувство, он часто испытывал его, когда, проснувшись среди ночи, не мог определить, где он находится. Чудилось, будто он выпал из системы мироздания и одиноко парит где-то в темноте. Обычно это чувство не бывало продолжительным, скоро все становилось на свои места. Но каждый раз оставалось странное, смутное ощущение, что настанет час, когда ты уже не найдешь дороги назад. Он не боялся этого состояния, только весь сжимался, как будто превращаясь в крошечного ребенка, которого бросили в бескрайней степи, откуда выбраться невозможно. Он засунул руки в карманы и посмотрел вокруг. Знакомая картина: развалины, невозделанные поля, русский заход солнца, а с другой стороны - тусклые вспышки зарниц фронта. Обычный пейзаж и идущий от него безнадежный холодок, пронзающий сердце. Он нащупал в кармане письма Элизабет. В них жила теплота, нежность и сладкое волнение любви. Но это не был спокойный свет лампы, озаряющей уютный дом, это были обманчивые болотные огни, и чем дальше пытался он следовать за ними, тем глубже засасывала его топь. Он хотел зажечь эту лампу, чтобы найти дорогу домой, но он зажег ее раньше, чем дом был построен. Он поставил ее среди развалин, и она не украшала их, а делала еще безрадостней. Там, на родине, он этого не понимал. Он пошел за огоньком, ни о чем не спрашивая, и готов был поверить, что достаточно только одного - идти за ним. Но этого было недостаточно. Он долго отмахивался от беспощадной правды. Не так-то просто было понять ее; все, на что он хотел опереться, что должно было поддерживать и вдохновлять, только еще больше отбрасывало его назад. Да, этого было еще очень недостаточно. Это лишь волновало его сердце, но не поддерживало. Маленькое личное счастье тонуло в бездонной трясине общих бедствий и отчаяния. Он вынул письма Элизабет и перечел их; алый отблеск заката лег на листки. Он знал их наизусть, и все-таки перечел еще раз, и на душе у него стало еще более одиноко, чем прежде. Счастье промелькнуло слишком быстро, а то, другое, тянулось слишком долго. Это был отпуск, а жизнь солдата измеряется не отпуском, а пребыванием на фронте. Он снова сунул письма в карман. Он положил их вместе с письмами родителей, которые получил в канцелярии. Какой смысл копаться в этом? Фрезенбург прав, все надо делать постепенно, шаг за шагом, и не пытаться решать мировые проблемы, когда тебе угрожает опасность. "Элизабет! - подумал он. - Но почему я вспоминаю о ней, как о чем-то утраченном навсегда? Ведь вот же ее письма. Она жива". Он подошел к деревне, хмурой и покинутой. У всех деревень здесь был такой вид, точно их никогда уже не восстановят. Березовая аллея вела к развалинам белого дома, там, наверно, был сад, кое-где еще цвели цветы, у заросшего пруда стояла статуя Пана, играющего на свирели. Но никто не пришел на его полуденное пиршество. Только несколько новобранцев срывали недозрелые вишни. 27 - Партизаны! Штейнбреннер облизнул губы и посмотрел на русских. Они стояли посреди деревенской площади - двое мужчин и две женщины. Одна из женщин, с круглым лицом и широкими скулами, была молода. Всех четверых доставили утром. - Они не похожи на партизан, - сказал Гребер. - И все-таки они партизаны. Почему ты считаешь, что нет? - Они не похожи на партизан. Это просто бедные крестьяне. Штейнбреннер рассмеялся. - Если судить только по виду, то преступников не было бы вовсе. "Это правда, - подумал Гребер. - И ты сам - лучший тому пример". Он увидел Раз. - Что нам с ними делать? - спросил ротный командир. - Их поймали в этих местах, - сказал фельдфебель. - Надо их запереть, пока не получим приказ. - У нас своих дел по горло. Почему бы не отправить их в штаб полка? Раэ не ждал ответа. Местонахождение штаба все время менялось. И в лучшем случае оттуда пришлют кого-нибудь допросить русских, а потом скажут, как с ними поступить. - Недалеко от деревни есть бывший помещичий дом, - доложил Штейнбреннер. - Там погреб с решетками на окнах, железной дверью и запором. Раэ испытующе смотрел на Штейнбреннера. Он знал, о чем тот думает. У него русские, как обычно, совершат попытку к бегству, и это будет их концом. За деревней все легко устроить. Раэ взглянул по сторонам. - Гребер, - приказал он. - Примите этих людей. Штейнбреннер покажет вам, где погреб. Посмотрите, годится ли он. Доложите мне и выставьте охрану. Возьмите солдат из вашего отделения. Вы отвечаете за пленных. Только вы, - добавил он. Один из пленных хромал. У пожилой женщины выступали пучки вздувшихся вен на ногах. Молодая шла босиком. У околицы Штейнбреннер толкнул пленного, что помоложе. - Эй ты, беги! Парень обернулся. Штейнбреннер засмеялся и кивнул. - Беги! Беги! Ну! Ты свободен! Старший сказал парню что-то по-русски. Тот не побежал. Штейнбреннер дал ему сапогом в спину. - Беги же, сволочь! - Оставь его, - сказал Гребер. - Ты слышал приказание Раэ. - Мы можем заставить их бежать! - прошептал Штейнбреннер. - Конечно, мужчин. Отпустим на десять шагов, а потом перестреляем. Женщин запрем в подвал. А с молодой ночью позабавимся. - Оставь их в покое. И катись отсюда. Здесь распоряжаюсь я. Штейнбреннер рассматривал икры молодой женщины. На ней была короткая юбка, открывавшая сильные загорелые ноги. - Все равно ведь расстреляют, - заявил он. - Или мы, или служба безопасности. А с молодой можно еще побаловаться. Тебе-то что! Ты только из отпуска. - Заткнись и думай о своей невесте! - сказал Гребер. - Раэ что тебе приказал? Покажи мне подвал, и все. Они шли по аллее к белому дому. - Вот здесь, - проворчал Штейнбреннер, указывая на небольшое прочное каменное строение. Оно имело надежный вид, дверь была железная и запиралась снаружи на висячий замок. Гребер осмотрел пристройку. Видимо, она раньше служила хлевом или сараем, пол был каменный. Пленные не могли бы выбраться оттуда без помощи каких-нибудь инструментов, а их уже обыскали и убедились, что при них ничего нет. Гребер открыл дверь и впустил туда пленных. Двое новобранцев, назначенных в караул, стояли наготове с винтовками. Пленные один за другим вошли в сарай. Гребер запер дверь и попробовал замок: крепкий. - Прямо обезьяны в клетке, - ухмыльнулся Штейнбреннер. - Бананы, бананы! Не желаете ли бананов, эй вы, мартышки! Гребер сказал, обращаясь к новобранцам: - Вы останетесь охранять их и отвечаете за то, чтобы ничего не случилось. Потом вас сменят. Кто-нибудь из вас говорит по-немецки? - спросил он русских. Никто не ответил. - Позже посмотрим, не найдется ли для вас соломы. Идем, - сказал Гребер Штейнбреннеру. - Раздобудь им еще пуховые перины... - Идем. А вы караульте! Он доложился Раэ и сообщил, что тюрьма надежная. - Примите на себя охрану и подберите солдат, - сказал Раэ. - Через несколько дней, когда станет поспокойнее, я надеюсь, мы избавимся от этих людей. - Слушаюсь. - Хватит вам двоих? - Да. Сарай каменный. Я мог бы справиться и один, если там ночевать. Выйти никому не удастся. - Хорошо. Так и с