казал Фердинанд Грау. -- По-моему, у тебя мировая скорбь, Робби. Не поддавайся ничему. Жизнь пестра, но несовершенна. Между прочим, ты великолепно блефуешь в игре, несмотря на всю свою мировую скорбь. Два короля -- это уже наглость. -- Я однажды играл партию, когда против двух королей сняли семь тысяч франков, -- сказал Фред из-за стойки. -- Швейцарских или французских? -- спросил Ленц. -- Швейцарских. -- Твое счастье, -- заметил Готтфрид. -- При французских франках ты не имел бы права прервать игру. Мы играли еще час. Я выиграл довольно много. Больвис непрерывно проигрывал. Я пил, но у меня только разболелась голова. Опьянение не приходило. Чувства обострились. В желудке бушевал пожар. -- Так, а теперь довольно, поешь чего-нибудь, -- сказал Ленц. -- Фред, дай ему сандвич и несколько сардин. Спрячь свои деньги, Робби. -- Давай еще по одной. -- Ладно. По последней. Пьем двойную? -- Двойную! -- подхватили остальные. Я довольно безрассудно прикупил к трефовой десятке и королю три карты: валета, даму и туза. С ними я выиграл у Больвиса, имевшего на руках четыре восьмерки и взвинтившего ставку до самых звезд. Чертыхаясь, он выплатил мне кучу денег. -- Видишь? -- сказал Ленц. -- Вот это картежная погода! Мы пересели к стойке. Больвис спросил о "Карле". Он не мог забыть, что Кестер обставил на гонках его спортивную машину. Он все еще хотел купить "Карла". -- Спроси Отто, -- сказал Ленц. -- Но мне кажется, что он охотнее продаст правую руку. -- Не выдумывай, -- сказал Больвис. -- Этого тебе не понять, коммерческий отпрыск двадцатого века, -- заявил Ленц. Фердинанд Грау рассмеялся. Фред тоже. Потом хохотали все. Если не смеяться над двадцатым веком, то надо застрелиться. Но долго смеяться над ним нельзя. Скорее взвоешь от горя. -- Готтфрид, ты танцуешь? -- спросил я. -- Конечно. Ведь я был когда-то учителем танцев. Разве ты забыл? -- Забыл... пусть забывает, -- сказал Фердинанд Грау. -- Забвение -- вот тайна вечной молодости. Мы стареем только из-за памяти. Мы слишком мало забываем. -- Нет, -- сказал Ленц. -- Мы забываем всегда только нехорошее. -- Ты можешь научить меня этому? -- спросил я. -- Чему -- танцам? В один вечер, детка. И в этом все твое горе? -- Нет у меня никакого горя, -- сказал я. -- Голова болит. -- Это болезнь нашего века, Робби, -- сказал Фердинанд. -- Лучше всего было бы родиться без головы. Я зашел еще в кафе "Интернациональ". Алоис уже собирался опускать шторы. -- Есть там кто-нибудь? -- спросил я. -- Роза. -- Пойдем выпьем еще та одной. -- Договорились. Роза сидела у стойки и вязала маленькие шерстяные носочки для своей девочки. Она показала мне журнал с образцами и сообщила, что уже закончила вязку кофточки. -- Как сегодня дела? -- спросил я. -- Плохи. Ни у кого нет денег. -- Одолжить тебе немного? Вот -- выиграл в покер. -- Шальные деньги приносят счастье, -- сказала Роза, плюнула на кредитки и сунула их в карман. Алоис принес три рюмки, а потом, когда пришла Фрицци, еще одну. -- Шабаш, -- сказал он затем. -- Устал до смерти. Он выключил свет. Мы вышли. Роза простилась с нами у дверей. Фрицци взяла Алоиса под руку. Свежая и легкая, она пошла рядом с ним. У Алоиса было плоскостопие, и он шаркал ногами по асфальту. Я остановился и посмотрел им вслед. Я увидел, как Фрицци склонилась к неопрятному, прихрамывающему кельнеру и поцеловала его. Он равнодушно отстранил ее. И вдруг -- не знаю, откуда это взялось, -- когда я повернулся и посмотрел на длинную пустую улицу и дома с темными окнами, на холодное ночное небо, мною овладела такая безумная тоска по Пат, что я с трудом устоял на ногах, будто кто-то осыпал меня ударами. Я ничего больше не понимал -- ни себя, ни свое поведение, ни весь этот вечер, -- ничего. Я прислонился к стене и уставился глазами в мостовую. Я не понимал, зачем я сделал все это, запутался в. чем-то, что разрывало меня на части, делало меня неразумным и несправедливым, швыряло из стороны в сторону и разбивало вдребезги все, что я с таким трудом привел в порядок. Я стоял у стены, чувствовал себя довольно беспомощно и не знал, что делать. Домой не хотелось -- там мне было бы совсем плохо. Наконец я вспомнил, что у Альфонса еще открыто. Я направился к нему. Там я думал остаться до утра. Когда я вошел, Альфонс не сказал ничего. Он мельком взглянул на меня и продолжал читать газету. Я присел к столику и погрузился в полудрему. В кафе больше никого не было. Я думал о Пат. Все время только о Пат. Я думал о своем поведении, припоминал подробности. Все оборачивалось против меня. Я был виноват во всем. Просто сошел с ума. Я тупо глядел на столик. В висках стучала кровь. Меня охватила полная растерянность... Я чувствовал бешенство и ожесточение против себя самого. Я. я один разбил все. Вдруг раздался звон стекла. Я изо всей силы ударил по рюмке и разбил ее. -- Тоже развлечение, -- сказал Альфонс и встал. Он извлек осколок из моей руки. -- Прости меня, -- сказал я. -- Я не соображал, что делаю. Он принес вату и пластырь. -- Пойди выспись, -- сказал он. -- Так лучше будет. -- Ладно, -- ответил я. -- Уже прошло. Просто был припадок бешенства. -- Бешенство надо разгонять весельем, а не злобой, -- заявил Альфонс. -- Верно, -- сказал я, -- но это надо уметь. -- Вопрос тренировки. Вы все хотите стенку башкой прошибить. Но ничего, с годами это проходит. Он завел патефон и поставил "Мизерере" из "Трубадура". Наступило утро. x x x Я пошел домой. Перед уходом Альфонс налил мне большой бокал "Фернет-Бранка". Я ощущал мягкие удары каких-то топориков по лбу. Улица утратила ровность. Плечи были как свинцовые. В общем, с меня было достаточно. Я медленно поднялся по лестнице, нащупывая в кармане ключ. Вдруг в полумраке я услышал чье-то дыхание. На верхней ступеньке вырисовывалась какая-то фигура, смутная и расплывчатая. Я сделал еще два шага. -- Пат... -- сказал я, ничего не понимая. -- Пат... что ты здесь делаешь? Она пошевелилась: -- Кажется, я немного вздремнула... -- Да, но как ты попала сюда? -- Ведь у меня ключ от твоего парадного... -- Я не об этом. Я... -- Опьянение исчезло, я смотрел на стертые ступеньки лестницы, облупившуюся стену, на серебряное платье и узкие, сверкающие туфельки... -- Я хочу сказать, как это ты вообще здесь очутилась... -- Я сама все время спрашиваю себя об этом... Она встала и потянулась так, словно ничего не было естественнее, чем просидеть здесь на лестнице всю ночь. Потом она потянула носом: -- Ленц сказал бы: "Коньяк, ром, вишневая настойка, абсент..." -- Даже "Фернет-Бранка", -- признался я и только теперь понял все до конца. -- Черт возьми, ты потрясающая девушка, Пат, а я гнусный идиот! Я отпер дверь, подхватил ее на руки и пронес через коридор. Она прижалась к моей груди, серебряная, усталая птица; я дышал в сторону, чтобы она не слышала винный перегар, и чувствовал, что она дрожит, хотя она улыбалась. Я усадил ее в кресло, включил свет и достал одеяло: -- Если бы я только мог подумать, Пат... вместо тою чтобы шляться по кабакам, я бы... какой я жалкий болван... я звонил тебе от Альфонса и свистел под твоими окнами... и решил, что ты не хочешь говорить со мной... никто мне не ответил... -- Почему ты не вернулся, когда проводил меня домой? -- Вот это я бы и сам хотел понять. -- Будет лучше, если ты дашь мне еще ключ от квартиры, -- сказала она. -- Тогда мне не придется ждать на лестнице. Она улыбнулась, но ее губы дрожали; и вдруг я понял, чем все это было для нее -- это возвращение, это ожидание и этот мужественный, бодрый тон, которым она разговаривала со мной теперь... Я был в полном смятении. -- Пат, -- сказал я быстро, -- Пат, ты, конечно, замерзла, тебе надо что-нибудь выпить. Я видел в окне Орлова свет. Сейчас сбегаю к нему, у этих русских всегда есть чай... я сейчас же вернусь обратно... -- Я чувствовал, как меня захлестывает горячая волна. -- Я в жизни не забуду этого, -- добавил я уже в дверях и быстро пошел по коридору. Орлов еще не спал. Он сидел перед изображением богоматери в углу комнаты. Икону освещала лампадка. Его глаза были красны. На столе кипел небольшой самовар. -- Простите, пожалуйста, -- сказал я. -- Непредвиденный случай -- вы не могли бы дать мне немного горячего чаю? Русские привыкли к неожиданностям. Он дал мне два стакана чаю, сахар неполную тарелку маленьких пирожков. -- С большим удовольствием выручу вас, -- сказал он. -- Можно мне также предложить вам... я сам нередко бывал в подобном положении... несколько кофейных зерен... пожевать... -- Благодарю вас, -- сказал я, -- право, я вам очень благодарен. Охотно возьму их... -- Если вам еще что-нибудь понадобится... -- сказал он, и в эту минуту я почувствовал в нем подлинное благородство, -- я не сразу лягу... мне будет очень приятно... В коридоре я разгрыз кофейные зерна. Они устранили винный перегар. Пат сидела у лампы и пудрилась. Я остановился на минуту в дверях. Я был очень растроган тем, как она сидела, как внимательно гляделась в маленькое зеркальце и водила пушком по вискам. -- Выпей немного чаю, -- сказал я, -- он совсем горячий. Она взяла стакан. Я смотрел, как она пила. -- Черт его знает, Пат, что это сегодня стряслось со мной. -- Я знаю что, -- ответила она. -- Да? А я не знаю. -- Да и не к чему, Робби. Ты и без того знаешь слишком много, чтобы быть по-настоящему счастливым. -- Может быть, -- сказал я. -- Но нельзя же так -- с тех пор как мы знакомы, я становлюсь все более ребячливым. -- Нет, можно! Это лучше, чем если бы ты делался все более разумным. -- Тоже довод, -- сказал я. -- У тебя замечательная манера помогать мне выпутываться из затруднительных положений. Впрочем, у тебя могут быть свои соображения на этот счет. Она поставила стакан на стол. Я стоял, прислонившись к кровати. У меня было такое чувство, будто я приехал домой после долгого, трудного путешествия. x x x Защебетали птицы. Хлопнула входная дверь. Это была фрау Бендер, служившая сестрой в детском приюте. Через полчаса на кухне появится Фрида, и мы не сможем выйти из квартиры незамеченными. Пат еще спала. Она дышала ровно и глубоко. Мне было просто стыдно будить ее. Но иначе было нельзя. -- Пат... Она пробормотала что-то, не просыпаясь. -- Пат... -- Я проклинал все меблированные комнаты мира. -- Пат, пора вставать. Я помогу тебе одеться. Она открыла глаза и по-детски улыбнулась, еще совсем теплая от сна. Меня всегда удивляла ее радость при пробуждении, и я очень любил это в ней. Я никогда не бывал весел, когда просыпался. -- Пат... фрау Залевски уже чистит свою вставную челюсть. -- Я сегодня остаюсь у тебя. -- Здесь? -- Да. Я распрямился: -- Блестящая идея... но твои вещи... вечернее платье, туфли... -- Я и останусь до вечера. -- А как же дома? -- Позвоним и скажем, что я где-то заночевала. -- Ладно. Ты хочешь есть? -- Нет еще. -- На всякий случай я быстренько стащу пару свежих булочек. Разносчик повесил уже корзинку на входной двери. Еще не поздно. Когда я вернулся, Пат стояла у окна. На ней были только серебряные туфельки. Мягкий утренний свет падал, точно флер, на ее плечи. -- Вчерашнее забыто. Пат, хорошо? -- сказал я. Не оборачиваясь, она кивнула головой. -- Мы просто не будем больше встречаться с другими людьми. Тогда не будет ни ссор, ни припадков ревности. Настоящая любовь не терпит посторонних. Бройер пускай идет к чертям со всем своим обществом. -- Да, -- сказала она, -- и эта Маркович тоже. -- Маркович? Кто это? -- Та, с которой ты сидел за стойкой в "Каскаде". -- Ага, -- сказал я, внезапно обрадовавшись, -- ага, пусть и она. Я выложил содержимое своих карманов: -- Посмотри-ка. Хоть какая-то польза от этой история. Я выиграл кучу денег в покер. Сегодня вечером мы на них покутим еще разок, хорошо? Только как следует, без чужих людей. Они забыты, правда? Она кивнула. Солнце всходило над крышей дома профессиональных союзов. Засверкали стекла в окнах. Волосы Пат наполнились светом, плечи стали как золотые. -- Что ты мне сказала вчера об этом Бройере? То есть о его профессии? -- Он архитектор. -- Архитектор, -- повторил я несколько огорченно. Мне было бы приятнее услышать, что он вообще ничто. -- Ну и пусть себе архитектор, ничего тут нет особенного, верно. Пат? -- Да, дорогой. -- Ничего особенного, правда? -- Совсем ничего, -- убежденно сказала Пат, повернулась ко мне и рассмеялась. -- Совсем ничего, абсолютно нечего. Мусор это -- вот что! -- И эта комнатка не так уж жалка, правда, Пат? Конечно, у других людей есть комнаты получше!.. -- Она чудесна, твоя комната, -- перебила меня Пат, -- совершенно великолепная комната, дорогой мой, я действительно не знаю более прекрасной! -- А я, Пат... у меня, конечно, есть недостатки, и я всего лишь шофер такси, но... -- Ты мой самый любимый, ты воруешь булочки и хлещешь ром. Ты прелесть! Она бросилась мне на шею: -- Ах, глупый ты мой, как хорошо жить! -- Только вместе с тобой, Пат. Правда... только с тобой! Утро поднималось, сияющее и чудесное. Внизу, над могильными плитами, вился тонкий туман. Кроны деревьев были уже залиты лучами солнца. Из труб домов, завихряясь, вырывался дым. Газетчики выкрикивали названия первых газет. Мы легли и погрузились в утренний сон, сон наяву, сон на грани видений, мы обнялись, наше дыхание смешалось, и мы парили где-то далеко... Потом в девять часов я позвонил, сперва в качестве тайного советника Буркхарда лично подполковнику Эгберту фон Гаке, а затем Ленцу, которого попросил выехать вместо меня в утренний рейс. Он сразу же перебил меня: -- Вот видишь, дитятко, твой Готтфрид недаром считается знатоком прихотей человеческого сердца, Я рассчитывал на твою просьбу. Желаю счастья, мой золотой мальчик. -- Заткнись, -- радостно сказал я и объявил на кухне, что заболел и буду до обеда лежать в постели. Трижды мне пришлось отбивать заботливые атаки фрау Залевски, предлагавшей мне ромашковый настой, аспирин и компрессы. Затем мне удалось провести Пат контрабандой в ванную комнату. Больше нас никто не беспокоил, XIV Неделю спустя в нашу мастерскую неожиданно приехал на своем форде булочник. -- Ну-ка, выйди к нему, Робби, -- сказал Ленц, злобно посмотрев в окно. -- Этот марципановый Казанова наверняка хочет предъявить рекламацию. У булочника был довольно расстроенный вид. -- Что-нибудь с машиной? -- спросил я. Он покачал головой: -- Напротив. Работает отлично. Она теперь все равно что новая. -- Конечно, -- подтвердил я и посмотрел на него с несколько большим интересом. -- Дело в том... -- сказал он, -- дело в том, что... в общем, я хочу другую машину, побольше... -- Он оглянулся. -- У вас тогда, кажется, был Кадиллак? Я сразу понял все. Смуглая особа, с которой он жил, доняла его. -- Да, Кадиллак, -- сказал я мечтательно. -- Вот тогда-то вам и надо было хватать его. Роскошная была машина! Мы отдали ее за семь тысяч марок. Наполовину подарили! -- Ну уж и подарили... -- Подарили! -- решительно повторил я и стал прикидывать, как действовать. -- Я мог бы навести справки, -- сказал я, -- может быть, человек, купивший ее тогда, нуждается теперь в деньгах. Нынче такие вещи бывают на каждом шагу. Одну минутку. Я пошел в мастерскую и быстро рассказал о случившемся. Готтфрид подскочил: -- Ребята, где бы нам экстренно раздобыть старый Кадиллак? -- Об этом позабочусь я, а ты последи, чтобы булочник не сбежал, -- сказал я. -- Идет! -- Готтфрид исчез. Я позвонил Блюменталю. Особых надежд на успех я не питал, но попробовать не мешало. Он был в конторе. -- Хотите продать свой Кадиллак? -- сразу спросил я. Блюменталь рассмеялся. -- У меня есть покупатель, -- продолжал я. -- Заплатит наличными. -- Заплатит наличными... -- повторил Блюменталь после недолгого раздумья. -- В наше время эти слова звучат, как чистейшая поэзия. -- И я так думаю, -- сказал я и вдруг почувствовал прилив бодрости. -- Так как же, поговорим? -- Поговорить всегда можно, -- ответил Блюменталь. -- Хорошо. Когда я могу вас повидать? -- У меня найдется время сегодня днем. Скажем, в два часа, в моей конторе. -- Хорошо. Я повесил трубку. -- Отто, -- обратился я в довольно сильном возбуждении к Кестеру, -- я этого никак не ожидал, но мне кажется, что наш Кадиллак вернется! Кестер отложил бумаги: -- Правда? Он хочет продать машину? Я кивнул и посмотрел в окно. Ленц оживленно беседовал с булочником. -- Он ведет себя неправильно, -- забеспокоился я. -- Говорит слишком много. Булочник -- это целая гора недоверия; его надо убеждать молчанием. Пойду и сменю Готтфрида. Кестер рассмеялся: -- Ни пуху ни пера, Робби. Я подмигнул ему и вышел. Но я не поверил своим ушам, -- Готтфрид и не думал петь преждевременные дифирамбы Кадиллаку, он с энтузиазмом рассказывал булочнику, как южноамериканские индейцы выпекают хлеб из кукурузной муки. Я бросил ему взгляд, полный признательности, и обратился к булочнику: -- К сожалению, этот человек не хочет продавать... -- Так я и знал, -- мгновенно выпалил Ленц, словно мы сговорились. Я пожал плечами: -- Жаль... Но я могу его понять... Булочник стоял в нерешительности. Я посмотрел на Ленца. -- А ты не мог бы попытаться еще раз? -- тут же спросил он. -- Да, конечно, -- ответил я. -- Мне все-таки удалось договориться с ним о встрече сегодня после обеда. Как мне Найти вас потом? -- спросил я булочника. -- В четыре часа я опять буду в вашем районе. Вот и наведаюсь... -- Хорошо, тогда я уже буду знать все. Надеюсь, дело все-таки выгорит. Булочник кивнул. Затем он сел в свой форд и отчалил. -- Ты что, совсем обалдел? -- вскипел Ленц, когда машина завернула за угол: -- Я должен был задерживать этого типа чуть ли не насильно, а ты отпускаешь его ни с того ни с сего! -- Логика и психология, мой добрый Готтфрид! -- возразил я и похлопал его по плечу, -- Этого ты еще не понимаешь как следует... Он стряхнул мою руку. -- Психология... -- заявил он пренебрежительно. -- Удачный случай -- вот лучшая психология! И такой случай ты упустил! Булочник никогда больше не вернется... -- В четыре часа он будет здесь. Готтфрид с сожалением посмотрел на меня. -- Пари? -- спросил он. -- Давай, -- сказал я, -- но ты влипнешь. Я его знаю лучше, чем ты! Он любит залетать на огонек несколько раз: Кроме того, не могу же я ему продать вещь, которую мы сами еще не имеем. -- Господи боже мой! И это все, что ты можешь сказать, детка! -- воскликнул Готтфрид, качая головой. -- Ничего из тебя в этой жизни не выйдет. Ведь у нас только начинаются настоящие дела! Пойдем, я бесплатно прочту тебе лекцию о современной экономической жизни... x x x Днем я пошел к Блюменталю. По пути я сравнивал себя с молодым козленком, которому надо навестить старого волка. Солнце жгло асфальт, и с каждым шагом мне все меньше хотелось, чтобы Блюменталь зажарил меня на вертеле. Так или иначе, лучше всего было действовать быстро. -- Господин Блюменталь, -- торопливо проговорил я, едва переступив порог кабинета и не дав ему опомниться, -- я пришел к вам с приличным предложением. Вы заплатили за Кадиллак пять тысяч пятьсот марок. Предлагаю вам шесть, но при условии, что действительно продам его. Это должно решиться сегодня вечером. Блюменталь восседал за письменным столом и ел яблоко. Теперь он перестал жевать и внимательно посмотрел на меня. -- Ладно, -- просопел он через несколько секунд, снова принимаясь за яблоко. Я подождал, пока он бросил огрызок в бумажную корзину. Когда он это сделал, я спросил: -- Так, значит, вы согласны? -- Минуточку! -- Он достал из ящика письменного, стола другое яблоко и с треском надкусил его. -- Дать вам тоже? -- Благодарю, сейчас не надо. -- Ешьте побольше яблок, господин Локамп! Яблоки продлевают жизнь! Несколько яблок в день -- и вам никогда не нужен врач! -- Даже если я сломаю руку? Он ухмыльнулся, выбросил второй огрызок и встал: -- А вы не ломайте руки! -- Практический совет, -- сказал я и подумал, что же будет дальше. Этот яблочный разговор показался мне слишком подозрительным. Блюменталь достал ящик с сигаретами и предложил мне закурить. Это были уже знакомые мне "Корона-с". -- Они тоже продлевают жизнь? -- спросил я. -- Нет, они укорачивают ее. Потом это уравновешивается яблоками. -- Он выпустил клуб дыма и посмотрел па меня снизу, откинув голову, словно задумчивая птица. -- Надо все уравновешивать, -- вот в чем весь секрет жизни... -- Это надо уметь. Он подмигнул мне; -- Именно уметь, в этом весь секрет. Мы слишком много знаем и слишком мало умеем... потому что знаем слишком много. Он рассмеялся. -- Простите меня. После обеда я всегда слегка настроен на философский лад. -- Самое время для философии, -- сказал я. -- Значит, с Кадиллаком мы тоже добьемся равновесия, не так ли? Он поднял руку: -- Секунду... Я покорно склонил голову. Блюменталь заметил мой жест и рассмеялся. -- Нет, вы меня не поняли. Я вам только хотел сделать комплимент. Вы ошеломили меня, явившись с открытыми картами в руках! Вы точно рассчитали, как это подействует на старого Блюменталя. А знаете, чего я ждал? -- Что я предложу вам для начала четыре тысячи пятьсот. -- Верно! Но тут бы вам несдобровать. Ведь вы хотите продать за семь, не так ли? Из предосторожности я пожал плечами: -- Почему именно за семь? -- Потому что в свое время это было вашей первой ценой. -- У вас блестящая память, -- сказал я. -- На цифры. Только на цифры. К сожалению. Итак, чтобы покончить: берите машину за шесть тысяч. Мы ударили по рукам. -- Слава богу, -- сказал я, переводя дух. -- Первая сделка после долгого перерыва. Кадиллак, видимо, приносит нам счастье. -- Мне тоже, -- сказал Блюменталь. -- Ведь и я заработал на нем пятьсот марок. -- Правильно. Но почему, собственно, вы его так скоро продаете? Он не нравится вам? -- Просто суеверие, -- объяснил Блюменталь. -- Я совершаю любую сделку, при которой что-то зарабатываю, -- Чудесное суеверие... -- ответил я. Он покачал своим блестящим лысым черепом: -- Вот вы не верите, но это так. Чтобы не было неудачи в других делах. Упустить в наши дни выгодную сделку -- значит бросить вызов судьбе. А этого никто себе больше позволить не может. x x x В половине пятого Ленц, весьма выразительно посмотрев на меня, поставил на стол передо мной пустую бутылку из-под джина: -- Я желаю, чтобы ты мне ее наполнил, детка! Ты помнишь о нашем пари? -- Помню, -- сказал я, --но ты пришел слишком рано. Готтфрид безмолвно поднес часы к моему носу. -- Половина пятого, -- сказал я, -- думаю, что это астрономически точное время. Опоздать может всякий. Впрочем, я меняю условия пари -- ставлю два против одного. -- Принято, -- торжественно заявил Готтфрид. -- Значит, я получу бесплатно четыре бутылки джина. Ты проявляешь героизм на потерянной позиции. Весьма почетно, деточка, но глупо. -- Подождем... Я притворялся уверенным, но меня одолевали сомнения. Я считал, что булочник скорее всего уж не придет. Надо было задержать его в первый раз. Он был слишком ненадежным человеком. В пять часов на соседней фабрике перин завыла сирена. Готтфрид молча поставил передо мной еще три пустые бутылки. Затем он прислонился к окну и уставился на меня. -- Меня одолевает жажда, -- многозначительно произнес он. В этот момент с улицы донесся характерный шум фордовского мотора, и тут же машина булочника въехала в ворота. -- Если тебя одолевает жажда, дорогой Готтфрид, -- ответил я с большим достоинством, -- сбегай поскорее в магазин и купи две бутылки рома, которые я выиграл. Я позволю тебе отпить глоток бесплатно. Видишь булочника во дворе? Психология, мой мальчик! А теперь убери отсюда пустые бутылки! Потом можешь взять такси и поехать на промысел. А для более тонких дел ты еще молод. Привет, мой сын! Я вышел к булочнику и сказал ему, что машину, вероятно, можно будет купить. Правда, наш бывший клиент требует семь тысяч пятьсот марок, но если он увидит наличные деньги, то уж как-нибудь уступит за семь. Булочник слушал меня так рассеянно, что я немного растерялся. -- В шесть часов я позвоню этому человеку еще раз, -- сказал я наконец. -- В шесть? -- очнулся булочник. -- В шесть мне нужно... -- Вдруг он повернулся ко мне: -- Поедете со мной? -- Куда? -- удивился я. -- К вашему другу, художнику. Портрет готов. -- Ах так, к Фердинанду Грау... Он кивнул. -- Поедемте со мной. О машине мы сможем поговорить и потом. По-видимому, он почему-то не хотел идти к Фердинанду без меня... Со своей стороны, я также был весьма заинтересован в том, чтобы не оставлять его одного. Поэтому я сказал: -- Хорошо, но это довольно далеко. Давайте поедем сразу. x x x Фердинанд выглядел очень плохо. Его лицо имело серовато-зеленый оттенок и было помятым и обрюзгшим. Он встретил нас у входа в мастерскую. Булочник едва взглянул на него. Он был явно возбужден. -- Где портрет? -- сразу спросил он. Фердинанд показал рукой в сторону окна. Там стоял мольберт с портретом. Булочник быстро вошел в мастерскую и застыл перед ним. Немного погодя он снял шляпу. Он так торопился, что сначала и не подумал об этом. Фердинанд остался со мной в дверях. -- Как поживаешь, Фердинанд? -- спросил я. Он сделал неопределенный жест рукой. -- Что-нибудь случилось? -- Что могло случиться? -- Ты плохо выглядишь. -- И только. -- Да, -- сказал я, -- больше ничего... Он положил мне на плечо свою большую ладонь и улыбнулся, напоминая чем-то старого сенбернара. Подождав еще немного, мы подошли к булочнику, Портрет его жены удивил меня: голова получилась отлично. По свадебной фотографии и другому снимку, на котором покойница выглядела весьма удрученной, Фердинанд написал портрет еще довольно молодой женщины. Она смотрела на нас серьезными, несколько беспомощными глазами. -- Да, -- сказал булочник, не оборачиваясь, -- это она. -- Он сказал это скорее для себя, и я подумал, что он даже не слышал своих слов. -- Вам достаточно светло? -- спросил Фердинанд. Булочник не ответил. Фердинанд подошел к мольберту и слегка повернул его. Потом он отошел назад и кивком головы пригласил меня в маленькую комнату рядом с мастерской. -- Вот уж чего никак не ожидал, -- сказал он удивленно. -- Скидка подействовала на него. Он рыдает... -- Всякого может задеть за живое, -- ответил я. -- Но с ним это случилось слишком поздно... -- Слишком поздно, -- сказал Фердинанд, -- всегда все слишком поздно. Так уж повелось в жизни, Робби. Он медленно расхаживал по комнате: -- Пусть булочник побудет немного один, а мы с тобой можем пока сыграть в шахматы. -- У тебя золотой характер, -- сказал я. Он остановился: -- При чем тут характер? Ведь ему все равно ничем не помочь. А если вечно думать только о грустных вещах, то никто на свете не будет иметь права смеяться... -- Ты опять прав, -- сказал я. -- Ну, давай -- сыграем быстро партию. Мы расставили фигуры и начали. Фердинанд довольно легко выиграл. Не трогая королевы, действуя ладьей в слоном, он скоро объявил мне мат. -- Здорово! -- сказал я. -- Вид у тебя такой, будто ты не спал три дня, а играешь, как морской разбойник. -- Я всегда играю хорошо, когда меланхоличен, -- ответил Фердинанд. -- А почему ты меланхоличен? -- Просто так. Потому что темнеет. Порядочный человек всегда становится меланхоличным, когда наступает вечер. Других особых причин не требуется. Просто так... вообще... -- Но только если он один, -- сказал я. -- Конечно. Час теней. Час одиночества. Час, когда коньяк кажется особенно вкусным. Он достал бутылку и рюмки. -- Не пойти ли нам к булочнику? -- спросил я. -- Сейчас. -- Он налил коньяк. -- За твое здоровье, Робби, за то, что мы все когда-нибудь подохнем! -- Твое здоровье, Фердинанд! За то, что мы пока еще землю топчем! -- Сколько раз наша жизнь висела на волоске, а мы все-таки уцелели. Надо выпить и за это! -- Ладно. Мы пошли обратно в мастерскую. Стало темнеть. Вобрав голову в плечи, булочник все еще стоял перед портретом. Он выглядел горестным и потерянным, в этом большом голом помещении, и мне показалось, будто он стал меньше. -- Упаковать вам портрет? -- спросил Фердинанд. Булочник вздрогнул: -- Нет... -- Тогда я пришлю вам его завтра. -- Он не мог бы еще побыть здесь? -- неуверенно спросил булочник. -- Зачем же? -- удивился Фердинанд и подошел ближе. -- Он вам не нравится? -- Нравится... но я хотел бы оставить его еще здесь... -- Этого я не понимаю. Булочник умоляюще посмотрел на меня. Я понял -- он боялся повесить портрет дома, где жила эта черноволосая дрянь. Быть может, то был страх перед покойницей. -- Послушай, Фердинанд, -- сказал я, -- если портрет будет оплачен, то его можно спокойно оставить здесь. -- Да, разумеется... Булочник с облегчением извлек из кармана чековую книжку. Оба подошли к столу. -- Я вам должен еще четыреста марок? -- спросил булочник. -- Четыреста двадцать, -- сказал Фердинанд, --с учетом скидки. Хотите расписку? -- Да, -- сказал булочник, -- для порядка. Фердинанд молча написал расписку и тут же получил чек. Я стоял у окна и разглядывал комнату. В сумеречном полусвете мерцали лица на невостребованных и неоплаченных портретах в золоченых рамах. Какое-то сборище потусторонних призраков, и казалось, что все эти неподвижные глаза устремлены на портрет у окна, который сейчас присоединится к ним. Вечер тускло озарял ею последним отблеском жизни. Все было необычным -- две человеческие фигуры, согнувшиеся над столом, тени и множество безмолвных портретов. Булочник вернулся к окну. Его глаза в красных прожилках казались стеклянными шарами, рот был полуоткрыт, и нижняя губа обвисла, обнажая желтые зубы. Было смешно и грустно смотреть на него. Этажом выше кто-то сел за пианино и принялся играть упражнения. Звуки повторялись непрерывно, высокие, назойливые. Фердинанд остался у стола. Он закурил сигару. Пламя спички осветило его лицо. Мастерская, тонувшая в синем полумраке, показалась вдруг огромной от красноватого огонька. -- Можно еще изменить кое-что в портрете? -- спросил булочник. -- Что именно? Фердинанд подошел поближе. Булочник указал на драгоценности: -- Можно это снова убрать? Он говорил о крупной золотой броши, которую просил подрисовать, сдавая заказ. -- Конечно, -- сказал Фердинанд, --она мешает восприятию лица. Портрет только выиграет, если ее убрать. -- И я так думаю. -- Булочник замялся на минуту. -- Сколько это будет стоить? Мы с Фердинандом переглянулись. -- Это ничего не стоит, -- добродушно сказал Фердинанд. -- Напротив, мне следовало бы вернуть вам часть денег: ведь на портрете будет меньше нарисовано. Булочник удивленно поднял голову. На мгновение мне показалось, что он готов согласиться с этим. Но затем он решительно заявил: -- Нет, оставьте... ведь вы должны были ее нарисовать. -- И это опять-таки правда... Мы пошли. На лестнице я смотрел на сгорбленную спину булочника, и мне стало его жалко; я был слегка растроган тем, что в нем заговорила совесть, когда Фердинанд разыграл его с брошью на портрете. Я понимал его настроение, и мне не очень хотелось наседать на него с Кадиллаком. Но потом я решил: его искренняя скорбь по умершей супруге объясняется только тем, что дома у него живет черноволосая дрянь. Эта мысль придала мне бодрости. x x x -- Мы можем переговорить о нашем деле у меня, -- сказал булочник, когда мы вышли на улицу. Я кивнул. Меня это вполне устраивало. Булочнику, правда, казалось, что в своих четырех стенах он намного сильнее, я же рассчитывал на поддержку его любовницы. Она поджидала нас у двери. -- Примите сердечные поздравления, -- сказал я, не дав булочнику раскрыть рта. -- С чем? -- спросила она быстро, окинув меня озорным взглядом. -- С вашим Кадиллаком, -- невозмутимо ответил я. -- Сокровище ты мое! -- Она подпрыгнула и повисла на шее у булочника. -- Но ведь мы еще... -- Он пытался высвободиться из ее объятий и объяснить ей положение дел. Но она не отпускала его. Дрыгая ногами, она кружилась с ним, не давая ему говорить. Передо мной мелькала то ее хитрая, подмигивающая рожица, то его голова мучного червя. Он тщетно пытался протестовать. Наконец ему удалось высвободиться. -- Ведь мы еще не договорились, -- сказал он, отдуваясь. -- Договорились, -- сказал я с большой сердечностью. -- Договорились! Беру на себя выторговать у него последние пятьсот марок. Вы заплатите за Кадиллак семь тысяч марок и ни пфеннига больше! Согласны? -- Конечно! -- поспешно сказала брюнетка. -- Ведь это действительно дешево, пупсик... -- Помолчи! -- Булочник поднял руку. -- Ну, что еще случилось? -- набросилась она на него. -- Сначала ты говорил, что возьмешь машину, а теперь вдруг не хочешь! -- Он хочет, -- вмешался я, -- мы обо всем переговорили... -- Вот видишь, пупсик? Зачем отрицать?.. -- Она обняла его. Он опять попытался высвободиться, но она решительно прижалась пышной грудью к его плечу. Он сделал недовольное лицо, но его сопротивление явно слабело. -- Форд... -- начал он. -- Будет, разумеется, принят в счет оплаты... -- Четыре тысячи марок... -- Стоил он когда-то, не так ли? -- спросил я дружелюбно. -- Он должен быть принят в оплату с оценкой в четыре тысячи марок, -- твердо заявил булочник. Овладев собой, он теперь нашел позицию для контратаки. -- Ведь машина почти новая... -- Новая... -- сказал я. -- После такого колоссального ремонта? -- Сегодня утром вы это сами признали. -- Сегодня утром я имел в виду нечто иное. Новое новому рознь, и слово "новая" звучит по-разному, в зависимости от того, покупаете ли вы или продаете. При цене в четыре тысячи марок ваш форд должен был бы иметь бамперы из чистого золота. -- Четыре тысячи марок -- или ничего не выйдет, -- упрямо сказал он. Теперь это был прежний непоколебимый булочник; казалось, он хотел взять реванш за порыв сентиментальности, охвативший его у Фердинанда. -- Тогда до свидания! -- ответил я и обратился к его подруге: -- Весьма сожалею, сударыня, но совершать убыточные сделки я не могу. Мы ничего не зарабатываем на Кадиллаке и не можем поэтому принять в счет оплаты старый форд с такой высокой ценой. Прощайте... Она удержала меня. Ее глаза сверкали, и теперь она так яростно обрушилась на булочника, что у него потемнело в глазах. -- Сам ведь говорил сотни раз, что форд больше ничего не стоит, -- прошипела она в заключение со слезами на глазах. -- Две тысячи марок, -- сказал я. -- Две тысячи марок, хотя и это для нас самоубийство. Булочник молчал. -- Да скажи что-нибудь наконец! Что же ты молчишь, словно воды в рот набрал? -- кипятилась брюнетка. -- Господа, -- сказал я, -- пойду и пригоню вам Кадиллак. А вы между тем обсудите этот вопрос между собой. Я почувствовал, что мне лучше всего исчезнуть. Брюнетке предстояло продолжить мое дело. x x x Через час я вернулся на Кадиллаке. Я сразу заметил, что спор разрешился простейшим образом. У булочника был весьма растерзанный вид, к его костюму пристал пух от перины. Брюнетка, напротив, сияла, ее грудь колыхалась, а на лице играла сытая предательская улыбка. Она переоделась в тонкое шелковое платье, плотно облегавшее ее фигуру. Улучив момент, она выразительно подмигнула мне и кивнула головой. Я понял, что все улажено. Мы совершили пробную поездку. Удобно развалясь на широком заднем сиденье, брюнетка непрерывно болтала. Я бы с удовольствием вышвырнул ее в окно, но она мне еще была нужна. Булочник с меланхоличным видом сидел рядом со мной. Он заранее скорбел о своих деньгах, -- а эта скорбь самая подлинная из всех. Мы приехали обратно и снова поднялись в квартиру. Булочник вышел из комнаты, чтобы принести деньги. Теперь он казался старым, и я заметил, что у него крашеные волосы. Брюнетка кокетливо оправила платье: -- Это мы здорово обделали, правда? -- Да, -- нехотя ответил я. -- Сто марок в мою пользу... -- Ах, вот как... -- сказал я. -- Старый скряга, -- доверительно прошептала она и подошла ближе. -- Денег у него уйма! Но попробуйте заставить его раскошелиться! Даже завещания написать не хочет! Потом все получат, конечно, дети, а я останусь па бобах! Думаете, много мне радости с этим старым брюзгой?.. Она подошла ближе. Ее грудь колыхалась. -- Так, значит, завтра я зайду насчет ста марок. Когда вас можно застать? Или, может быть, вы бы сами заглянули сюда? -- Она захихикала. -- Завтра после обеда я буду здесь одна... -- Я вам пришлю их сюда, -- сказал я. Она продолжала хихикать. -- Лучше занесите сами. Или вы боитесь? Видимо, я казался ей робким, и она сделала поощряющий жест. -- Не боюсь, -- сказал я. -- Просто времени нет. Как раз завтра надо идти к врачу. Застарелый сифилис, знаете ли! Это страшно отравляет жизнь!.. Она так поспешно отступила назад, что чуть не упала в плюшевое кресло, в эту минуту вошел булочник. Он недоверчиво покосился на свою подругу. Затем отсчитал деньги и положил их на стол. Считал он медленно и неуверенно. Его тень маячила на розовых обоях и как бы считала вместе с ним. Вручая ему расписку, я подумал: "Сегодня это уже вторая, первую ему вручил Фердинанд Грау". И хотя в этом совпадении ничего особенного не было, оно почему-то показалось мне странным. Оказавшись на улице, я вздохнул свободно. Воздух был по-летнему мягок. У тротуара поблескивал Кадиллак. -- Ну, старик, спасибо, -- сказал я и похлопал его по капоту. -- Вернись поскорее -- для новых подвигов! XV Над лугами стояло яркое сверкающее утро. Пат и я сидели на лесной прогалине и завтракали. Я взял двухнедельный отпуск и отправился с Пат к морю. Мы были в пути. Перед нами на шоссе стоял маленький старый Ситроен. Мы получили эту машину в счет оплаты за старый форд булочника, и Кестер дал мне ее на время отпуска. Нагруженный чемоданами, наш Ситроен походил на терпеливого навьюченного ослика. -- Надеюсь, он не развалится по дороге, -- сказал я. -- Не развалится, -- ответила Пат. -- Откуда ты знаешь? -- Разве непонятно? Потому что сейчас наш отпуск, Робби. -- Может быть, -- сказал я. -- Но, между прочим, я знаю его заднюю ось. У нее довольно грустный вид. А тут еще такая нагрузка. -- Он брат "Карла" и должен вынести все. -- Очень рахитичный братец. -- Не богохульствуй, Робби. В данный момент это самый прекрасный автомобиль из всех, какие я знаю. Мы лежали рядом на полянке. Из леса дул мягкий, теплый ветерок. Пахло смолой и травами. -- Скажи, Робби, -- спросила Пат немного погодя, -- что это за цветы, там, у ручья? -- Анемоны, -- ответил я, не посмотрев. -- Ну, что ты говоришь, дорогой! Совсем это не анемоны. Анемоны гораздо меньше; кроме того, они цветут только весной. -- Правильно, -- сказал я. -- Это кардамины. Она покачала головой. -- Я знаю кардамины. У них совсем другой вид. -- Тогда это цикута. -- Что ты, Робби! Цикута белая, а не красная. -- Тогда не знаю