ла ведро с использованными бинтами. Где-то гудел пылесос. Жоан беспокойно задвигалась. Сейчас проснется. Проснется и почувствует боль. Боль усилится. Жоан может прожить еще несколько часов или несколько дней. Тогда боль усилится настолько, что никакие уколы уже не помогут. Равик пошел за шприцем и ампулами. Когда он вернулся, Жоан открыла глаза. Он взглянул на нее. - Голова болит, - пробормотала она. Он ждал. Она пыталась повернуть голову. Казалось, века ее отяжелели, и ей стоило большого труда поднять на него глаза. - Я как свинцом налита... - Взгляд ее прояснился. - Невыносимо... Он сделал ей укол. - Сейчас тебе станет легче... - Раньше не было так больно... - Она чуть повернула голову. - Равик, - прошептала она. - Я не хочу мучиться. Я... Обещай мне, что я не буду страдать... Моя бабушка... Я видела ее... Я так не хочу... Ей ничто не помогло... Обещай мне... - Обещаю, Жоан. Тебе не будет больно. Почти совсем... Она стиснула зубы. - Это скоро подействует? - Да... скоро. Через несколько минут. - А что... что у меня с рукой?.. - Ничего... Ты еще не можешь ею двигать. Но это пройдет. Она попыталась подтянуть ногу. Нога не двигалась. - То же самое, Жоан. Не беспокойся. Все пройдет. Она слегка повернула голову. - А я было собралась... начать жить по-новому... Равик промолчал. Что он мог ей сказать? Возможно, это была правда. Да и кому, собственно, не хочется начать жить по-новому? Она опять беспокойно повела головой в сторону. Монотонный, измученный голос. - Хорошо... что ты пришел... Что бы со мной стало без тебя? - Ты только не волнуйся, Жоан. Без меня было бы то же самое, безнадежно подумал он. То же самое. Любой коновал справился бы не хуже меня. Любой коновал. Единственный раз, когда мне так необходимы мой опыт и мое умение, все оказалось бесполезным. Самый зауряд- ный эскулап смог бы сделать то, что делаю я. Все напрасно... К полудню она все поняла. Он ничего не сказал ей, но она вдруг поняла все сама. - Я не хочу стать калекой, Равик... Что с моими ногами? Они обе уже не... - Ничего страшного. Когда встанешь, будешь ходить, как всегда. - Когда я... встану... Зачем ты лжешь? Не надо... - Я не лгу, Жоан. - Лжешь... ты обязан лгать... Только не давай мне залеживаться... если мне не осталось ничего... кроме боли. Обещай... - Обещаю. - Если станет слишком больно, дашь мне что-нибудь. Моя бабушка... лежала пять дней... и все время кричала. Я не хочу этого, Равик. - Хорошо, Жоан. Тебе совсем не будет больно. - Когда станет слишком больно, дай мне достаточную дозу. Достаточную для того, чтобы... все сразу кончилось... Ты должен это сделать... даже если я не захочу или потеряю сознание... Это мое последнее желание. Что бы я ни сказала потом... Обещай мне. - Обещаю. Но в этом не будет необходимости. Выражение испуга в ее глазах исчезло. Она как-то сразу успокоилась. - Ты вправе так поступить, Равик, - прошептала она. - Ведь без тебя... я бы уже вообще не жила.. - Не говори глупостей! - Нет... Помнишь... когда ты в первый раз встретил меня... я не знала, куда податься... Я хотела наложить на себя руки... Последний год моей жизни подарил мне ты. Это твой подарок. - Она медленно повернула к нему голову. - Почему я не осталась с тобой?.. - Виноват во всем я, Жоан. - Нет. Сама не знаю... в чем дело... За окном стоял золотой полдень. Портьеры были задернуты, но сквозь боковые щели проникал свет. Жоан лежала в тяжелой полудреме, вызванной наркотиком. От нее мало что осталось. Словно волки изгрызли ее. Казалось, тело совсем истаяло и уже не может сопротивляться. Она то проваливалась в забытье, то снова обретала ясность мысли. Боли усилились. Она застонала. Равик сделал ей еще один укол. - Голова... - пробормотала она. - Страшно болит голова.. Через несколько минут она опять заговорила. - Свет... слишком много света... слепит глаза... Равик подошел к окну, опустил штору и плотно затянул портьеры. В комнате стало совсем темно. Он сел у изголовья кровати. Жоан слабо пошевелила губами. - Как долго это тянется... как долго... ничто уже не помогает, Равик. - Еще две-три минуты - и тебе станет легче. Она лежала спокойно. Мертвые руки простерлись на одеяле. - Мне надо тебе... многое... сказать... - Потом, Жоан... - Нет, сейчас... а то не, останется времени... Многое объяснить... - Я знаю все, Жоан... - Знаешь? - Мне так кажется. Волны судорог. Равик видел, как они пробегают по ее телу. Теперь уже обе ноги были парализованы. Руки тоже. Только грудь еще поднималась и опускалась. - Ты знаешь... я всегда только с тобой... - Да, Жоан. - А все остальное... было одно... беспокойство. - Да, я знаю... С минуту она лежала молча. Слышалось лишь ее тяжелое дыхание. - Как странно... - сказала она очень тихо. - Странно, что человек может умереть... когда он любит... Равик склонился над ней. Темнота. Ее лицо. Больше ничего. - Я не была хороша... с тобой... - прошептала она. - Ты моя жизнь... - Я не могу... мои руки... никогда уже не смогут обнять тебя... Она пыталась поднять руки и не смогла. - Ты в моих объятиях, - сказал он. - И я в твоих. На мгновение Жоан перестала дышать. Ее глаза словно совсем затенились. Она их открыла. Огромные зрачки. Равик не знал, видит ли она его. - Ti amo (1), - произнесла она. Жоан сказала это на языке своего детства. Она слишком устала, чтобы говорить на другом. Равик взял ее безжизненные руки в свои. Что-то в нем оборвалось. - Ты вернула мне жизнь, Жоан, - сказал он, глядя в ее неподвижные глаза. - Ты вернула мне жизнь. Я был мертв, как камень. Ты пришла - и я снова ожил. - Mi ami (2)? Так спрашивает изнемогающий от усталости ребенок, когда его укладывают спать. - Жоан, - сказал Равик. - Любовь - не то слово. Оно слишком мало говорит. Оно - лишь капля в реке, листок на дереве. Все это гораздо больше... - Sono stata... sempre conte (3)... Равик держал ее руки, уже не чувствовавшие его рук. - Ты всегда была со мной, - сказал он, не заметив, что вдруг заговорил по-немецки. - Ты всегда была со мной, любил ли я тебя, ненавидел или казался безразличным... Ты всегда была со мной, всегда была во мне, и ничто не могло этого изменить. ---------------------------------------- (1) Люблю тебя (итал.). (2) Ты любишь меня? (итал.). (3) Я всегда была с тобой (итал.). Обычно они объяснялись на взятом взаймы языке. Теперь впервые, сами того не сознавая, они говорили каждый на своем. Словно пала преграда, и они понимали друг друга лучше, чем когда бы то ни было... - Baciami (1). Он поцеловал горячие, сухие губы. - Ты всегда была со мной, Жоан... всегда... - Sono stata... perdita... senza di te (2). - Неправда, это я без тебя был совсем погибшим человеком. В тебе был весь свет, вся сладость и вся горечь жизни. Ты мне вернула меня, ты открыла мне не только себя, но и меня самого. Несколько минут она лежала безмолвно и неподвижно. Равик также сидел молча. Ее руки и ноги застыли, все в ней омертвело, жили одни лишь глаза и губы; она еще дышала, но он знал, что дыхательные мышцы постепенно захватываются параличом; она почти не могла говорить и уже задыхалась, скрежетала зубами, лицо исказилось. Она боролась. Шею свело судорогой. Жоан силилась еще что-то сказать, ее губы дрожали. Хрипение, глубокое, страшное хрипение, и наконец крик: - Помоги!.. Помоги!.. Сейчас!.. Шприц был приготовлен заранее, Равик быстро взял его и ввел иглу под кожу... Он не хотел, чтобы она медленно и мучительно умирала от удушья. Не хотел, чтобы она бессмысленно страдала. Ее ожидало лишь одно: боль. Ничего, кроме боли. Может быть, на долгие часы... Ее веки затрепетали. Затем она успокоилась. Губы сомкнулись. Дыхание остановилось. Равик раздвинул портьеры и поднял штору. Затем снова подошел к кровати. Застывшее лицо Жоан было совсем чужим. Он закрыл дверь и прошел в приемную. За столом сидела Эжени. Она разбирала папку с историями болезней. ---------------------------------------- (1) Поцелуй меня (итал.). (2) Без тебя... я погибла (итал.). - Пациент из двенадцатой штаты умер, - сказал он. Эжени кивнула, не поднимая глаз. - Доктор Вебер у себя? - Кажется, да. Равик вышел в коридор. Несколько дверей стояли открытыми. Он направился к кабинету Вебера. - Номер двенадцатый умер, Вебер. Можете известить полицию. Вебер даже не взглянул на него. - Теперь полиции не до того. - То есть? Вебер указал на экстренный выпуск "Матэн". Немецкие войска вторглись в Польшу. - Война будет объявлена еще сегодня. У меня сведения из министерства. Равик положил газету на стол. - Вот как все обернулось, Вебер... - Да. Это конец. Бедная Франция!.. Равик сидел и молчал, ощущая вокруг себя какую-то странную пустоту. - Это больше, чем Франция, Вебер, - сказал он наконец. Вебер в упор посмотрел на него. - Для меня - Франция. Разве этого мало? Равик не ответил. - Что вы намерены делать? - спросил он после паузы. - Не знаю. Вероятно, явлюсь в свой полк. А это... - Он сделал неопределенный жест. - Придется передать кому-нибудь другому. - Вы сохраните клинику за собой. Во время войны нужны госпитали. Вас оставят в Париже. - Я не хочу здесь оставаться. Равик осмотрел комнату. - Сегодня вы видите меня в клинике последний раз. Мне кажется, все здесь идет нормально. Операция матки прошла благополучно; больной с желчным пузырем выздоравливает; рак неизлечим, делать вторичную операцию бессмысленно. Это все. - Что вы хотите сказать? - устало спросил Вебер. - Почему это мы с вами видимся сегодня в последний раз? - Как только будет объявлена война, нас всех интернируют. - Вебер пытался что-то возразить, но Равик продолжал: - Не будем спорить. Это неизбежно. Вебер уселся в кресло. - Я ничего больше не понимаю. Все возможно. Может, наши вообще не станут драться. Просто возьмут и отдадут страну. Никто ничего не знает. Равик встал. - Если меня не задержат до вечера, зайду часов около восьми. - Заходите. Равик вышел. В приемной он увидел актера. Равик совсем позабыл о нем. Актер вскочил на ноги. - Что с ней? - Умерла. Актер окаменел. - Умерла?! Трагически взмахнув рукой, он схватился за сердце и зашатался. Жалкий комедиант, подумал Равик. Вероятно, играл что-либо подобное на сцене, и теперь, когда это случилось с ним в жизни, впал в заученную роль. А может быть, переживает искренне, но но профессиональной привычке не может обойтись без дурацких театральных жестов. - Можно мне на нее посмотреть? - Зачем? - Я должен увидеть ее еще раз! - Актер прижал руки к груди. В руках он держал светло-коричневую шляпу с шелковой лентой. - Поймите же! Я должен... В глазах у него стояли слезы. - Послушайте, - нетерпеливо сказал Равик. - Убирайтесь-ка отсюда! Эта женщина умерла, и ничего тут не изменишь. В своих переживаниях разберетесь сами. Идите ко всем чертям! Вас приговорят к году тюрьмы или патетически оправдают - какая разница? Пройдет несколько лет, и вы будете хвастать этой историей, набивать себе цену в глазах других женщин, домогаясь их милостей... Вон отсюда, идиот! Он подтолкнул актера к двери. Тот слабо сопротивлялся. Стоя в дверях, актер обернулся: - Бесчувственная скотина! Паршивый бош! На улицах было полно народу. Сбившись в кучки, люди жадно следили за быстро бегущими буквами световых газет. Равик поехал в Люксембургский сад. До ареста хотелось побыть несколько часов наедине с собой. В саду было пусто. Первое дыхание осени уже коснулось деревьев, но это напоминало не увядание, а пору зрелости. Свет был словно соткан из золота и синевы - прощальный шелковый флаг лета. Равик долго сидел в саду. Он смотрел, как меняется освещение, как удлиняются тени. Он знал - это его последние часы на свободе. Если объявят войну, хозяйка "Энтернасьоналя" не сможет больше укрывать эмигрантов. Он вспомнил о приглашении Роланды. Теперь и Роланда ему не поможет. Никто не поможет. Попытаешься бежать - арестуют как шпиона. Он просидел так до вечера, не чувствуя ни грусти, ни сожаления. В памяти всплывали лица. Лица и годы. И наконец - это последнее, застывшее лицо. В семь часов Равик поднялся. Он знал, что, уходя из темнеющего парка, он покидает последний уголок мирной жизни. Тут же на улице он купил экстренный выпуск газеты. Война была уже объявлена. Он зашел в бистро - там не было радио. Потом направился в клинику. Вебер встретил его. - Не сделаете ли еще одно кесарево сечение? Больную только что доставили. - Охотно. Равик пошел переодеться. В коридоре он столкнулся с Эжени. Увидев его, она очень удивилась. - Вероятно, вы меня уже не ждали? - спросил он. - Нет, не ждала, - сказала она и как-то странно посмотрела на него. Затем торопливо пошла дальше. Кесарево сечение не бог весть какая сложная операция. Равик работал почти машинально. Время от времени он ловил на себе взгляд Эжени и никак не мог понять, что с ней происходит. Ребенок закричал. Его обмыли. Равки смотрел на красное личико и крохотные ручонки. Рождаясь на свет, мы отнюдь не улыбаемся, подумал он и передал новорожденного санитарке. Это был мальчик. - Кто знает, для какой войны он рожден! - сказал Равик и принялся мыть руки. За соседним умывальником стоял Вебер. - Равик, если вас действительно арестуют, немедленно дайте знать, где вы находитесь. - К чему вам лишние неприятности, Вебер? Теперь с такими людьми, как я, лучше вовсе не знаться. - Почему? Только потому, что вы немец? Но ведь вы беженец! Равик хмуро улыбнулся. - Вы же сами прекрасно знаете, как на нас, беженцев, смотрят везде и всюду. От своих отстали, к чужим не пристали. На родине нас считают предателями, а на чужбине - иностранными подданными. - Мне все это безразлично. Я хочу, чтобы вас как можно скорее освободили. Сошлитесь на меня. Я за вас поручусь. - Хорошо. - Равик знал, что не воспользуется его предложением. - Врачу везде найдется дело. - Он вытер руки. - Могу я вас попросить об услуге? Позаботьтесь о похоронах Жоан Маду. Сам я, наверно, уже не успею. - Я, конечно, сделаю все. А еще что-нибудь не надо уладить? Скажем, вопрос о наследстве? - Пусть этим занимается полиция. Не знаю, есть ли у нее родные. Да это и не важно. Он оделся. - Прощайте, Вебер. С вами хорошо работалось. - Прощайте, Равик. Вам еще причитается гонорар за последнюю операцию. - Израсходуйте эти деньги на похороны. Впрочем, они обойдутся дороже. Я оставлю вам еще. - И не думайте, Равик. Ни в коем случае. Где бы вы хотели ее похоронить? - Не знаю. На каком-нибудь кладбище. Я запишу ее имя и адрес. Равик взял бланк клиники и написал адрес. Вебер положил листок под хрустальное пресс-папье, украшенное серебряной фигуркой овечки. - Все в порядке, Равик. Через несколько дней и меня, наверно, тут не будет. Без вас мы едва ли сможем так успешно работать, как раньше. Они вышли из кабинета. - Прощайте, Эжени, - сказал Равик. - Прощайте, герр Равик. - Она посмотрела на него. - Вы в отель? - Да. А что? - О, ничего... мне только показалось... Стемнело. Перед отелем стоял грузовик. - Равик, - послышался голос Морозова из какого-то парадного. - Это ты, Борис? - Равик остановился. - Там полиция. - Так я и думал. - Вот удостоверение личности на имя Ивана Клуге. Помнишь, я рассказывал тебе? Действительно еще на полтора года. Пойдем в "Шехерезаду". Там сменим фотографию. Подыщешь себе другой отель и станешь русским эмигрантом. Равик отрицательно покачал головой. - Слишком рискованно, Борис. Фальшивые документы в военное время - опасная вещь. Уж лучше никаких. - Что же ты намерен делать? - Пойду в отель. - Ты твердо решил, Равик? - спросил Морозов. - Да, твердо. - Черт возьми! Кто знает, куда теперь тебя загонят! - Во всяком случае, немцам не выдадут. Этого мне уже нечего бояться. И в Швейцарию не вышлют. - Равик улыбнулся. - Впервые за семь лет полиция не захочет расстаться с нами. Потребовалась война, чтобы нас начали так высоко ценить. - Говорят, в Лоншане создается концентрационный лагерь. - Морозов потеребил бороду. - , Выходит, ты бежал из немецкого концлагеря, чтобы попасть во французский. - Быть может, нас скоро выпустят. Морозов ничего не ответил. - Борис, не беспокойся за меня. На войне всегда нужны врачи. - Каким именем ты назовешься при аресте? - Своим собственным. Здесь я назвал его полиции только один раз. Пять лет назад. - Равик немного помолчал. - Борис, - продолжал он, - Жоан умерла. Ее застрелили. Она лежит в клинике Вебера. Надо ее похоронить. Вебер обещал мне, но боюсь, его мобилизуют прежде, чем он успеет это сделать. Ты позаботишься о ней? Не спрашивай меня ни о чем, просто скажи "да", и все. - Да, - ответил Морозов. - Прощай, Борис. Возьми из моих вещей то, что тебе может пригодиться. Переезжай в мою конуру. Ты ведь всегда мечтал о ванной... А теперь я пойду. Прощай. - Дело дрянь, - сказал Морозов. - Ладно. После войны встретимся в ресторане "Фуке". - С какой стороны? Со стороны Елисейских Полей или авеню Георга Пятого? - Авеню Георга Пятого. Какие же мы с тобой идиоты! Пара сопливо-героических идиотов! Прощай, Борис. - Да, дело дрянь, - сказал Морозов. - Даже проститься как следует и то стесняемся. А ну-ка иди сюда, идиот! Он расцеловал Равика в обе щеки. Равик ощутил его колючую бороду и запах табака. Это было неприятно. Он направился в отель. Эмигранты собрались в "катакомбе". Совсем как первые христиане, подумал Равик. Первые европейцы. За письменным столом, под чахлой пальмой, сидел человек в штатском и заполнял опросные листы. Двое полицейских охраняли дверь, через которую никто не собирался бежать. - Паспорт есть? - спросил чиновник Равика. - Нет. - Другие документы? - Нет. - Живете здесь нелегально? - Да. - По какой причине? - Бежал из Германии. Лишен возможности иметь документы. - Фамилия? - Фрезенбург. - Имя? - Людвиг. - Еврей? - Нет. - Профессия? - Врач. Чиновник записал. - Врач? - переспросил он и поднес к глазам листок бумаги. - А вы не знаете тут врача по фамилии Равик? - Понятия не имею. - Он должен проживать именно здесь. Нам донесли. Равик посмотрел на чиновника. Эжени, подумал он. Не случайно она поинтересовалась, иду ли я в отель, а еще раньше так сильно удивилась, увидев меня на свободе. - Ведь я уже вам сказала - под такой фамилией у меня никто не проживает, - заявила хозяйка, стоявшая у входа в кухню. - А вы помалкивайте, - недовольно пробурчал чиновник. - Вас и так оштрафуют за то, что все эти люди жили здесь без ведома полиции. - Могу лишь гордиться этим. Уж если за человечность штрафовать... что ж, валяйте! Чиновник хотел было еще что-то сказать, но промолчал и только махнул рукой. Хозяйка вызывающе смотрела на него. Она имела высоких покровителей и никого не боялась. - Соберите свои вещи, - обратился чиновник к Равику. - Захватите смену белья и еду на сутки. И одеяло, если есть. Равик пошел наверх в сопровождении полицейского. Двери многих комнат были распахнуты настежь. Равик взял свой давно уже упакованный чемодан и одеяло. - Больше ничего? - спросил полицейский. - Ничего. - Остальное не берете? - Нет. - И это тоже? - Полицейский указал на столик у кровати. На нем стояла маленькая деревянная Мадонна, которую Жоан прислала Равику в "Энтернасьональ" еще в самом начале их знакомства. - И это тоже. Они спустились вниз. Кларисса, официантка родом из Эльзаса, протянула Равику какой-то пакет. Равик заметил, что у всех остальных эмигрантов были такие же пакеты. - Еда, - объяснила хозяйка. - Не то еще умрете с голоду! Уверена, что вас привезут в такое место, где ничего не подготовлено. Она с неприязнью посмотрела на чиновника в штатском. - Поменьше болтайте, - сказал тот с досадой. - Не я объявил войну. - А они, что ли, объявили ее? - Оставьте меня в покое. - Чиновник взглянул на полицейского. - Все готово? Выводите! Темная масса людей зашевелилась, и тут Равик увидел мужчину и женщину, ту самую, которой мерещились тараканы. Правой рукой муж поддерживал жену. Левой он держал сразу два чемодана - один за ручку, другой под мышкой. Мальчик тоже тащил чемодан. Муж умоляюще посмотрел на Равика. Равик кивнул. - У меня есть инструменты и лекарства, - сказал он. - Не волнуйтесь. Они забрались на грузовик. Мотор затарахтел. Машина тронулась. Хозяйка стояла в дверях и махала рукой. - Куда мы едем? - спросил кто-то полицейского. - Не знаю. Равик стоял рядом с Розенфельдом и новоявленным Гольдбергом. Розенфельд держал в руках круглый футляр. В нем были Сезанн и Гоген. Он напряженно о чем-то думал. - Испанская виза, - сказал он. - Срок ее истек прежде, чем я успел... - Он осекся. - А Крыса все-таки сбежал, - добавил он. - Маркус Майер сбежал вчера в Америку. Грузовик подпрыгнул на ходу. Все стояли, тесно прижавшись друг к другу. Почти никто не разговаривал. Машина свернула за угол. Равик посмотрел на фаталиста Зейденбаума. - Вот мы и снова в пути, - сказал тот. Равику хотелось курить. Сигарет в карманах не оказалось. Но он вспомнил - в чемодане есть большой запас. - Да, - сказал он. - Человек может многое выдержать. Машина миновала авеню Ваграм и выехала на площадь Этуаль. Нигде ни огонька. Площадь тонула во мраке... В кромешной тьме нельзя было разглядеть даже Триумфальную арку.