Ну, я беру картину и еду к нему. Спальня старика просто пропахла смертью, несмотря на всю дезинфекцию Смерть, да будет вам известно, самый стойкий парфюм она перебивает любой запах. Сам старик уже просто скелет, одни глазищи остались, кожа как пергамент, только вся в коричневых пятнах. Но в картинах разбирается, в наши дни это редкость. А еще больше разбирается в деньгах, что в наши дни совсем не редкость. Я запрашиваю двадцать тысяч. Он предлагает двенадцать. Потом, с невероятными хрипами в груди, задыхаясь от приступов кашля, поднимается до пятнадцати. Я вижу, что он хочет купить, и не уступаю. Но и он уперся. Можете себе представить: миллионер, которому осталось протянуть всего-то пару дней, как грошовый старьевщик торгуется за свою последнюю радость в жизни. При этом ненавидит свои? наследников лютой ненавистью. --Бывает, что миллионеры внезапно выздоравливают, -- заметил я. -- С ними и не такие чудеса случаются. Ну, и чем же дело кончилось? --Я унес картину обратно. Вон она стоит. Взгляните. Это был прелестный маленький портрет мадам Анрио. Черная бархатная лента обвивала изящную шею. Портрет был написан в профиль и весь являл собой воплощение юности и трепетного ожидания грядущей жизни. Не удивительно, что заживо разлагающийся старец захотел обладать образом этой юной красоты, как царь Давид Вирсавией. Реджинальд Блэк взглянул на часы. --Так, самое время очнуться от грез. Через четверть часа к нам пожалует оружейный магнат Купер. Американские армии наступают по всем фронтам. Списки убитых растут. Для Купера это самая настоящая страда. Он поставляет товар безостановочно. Все его картины надо бы украсить траурными лентами. И под каждой для пущей красоты установить пулемет или огнемет. --Однажды вы уже делились со мной этой идеей. Когда Купер купил у вас последнего Дега. Зачем тогда вы ему продаете? --Я вам и это уже однажды объяснял, -- сказал Блэк с нотками досады в голосе. -- Все из-за моей проклятой, двойственной, демонической натуры Джекиля и Хайда. Но Купер у меня за все поплатится! Я запрошу с него на десять тысяч больше, чем запросил бы с оптового торговца удобрениями или шелковыми нитками! -- Блэк осекся, оглянувшись в сторону входной двери. Тут и я услышал звонок. -- На десять минут раньше, -- буркнул Реджинальд. -- Один из его излюбленных финтов. Либо раньше, либо позже. Если раньше, начнет объяснять, что в его распоряжении буквально несколько минут, ему срочно надо в Вашингтон или на Гавайи. Если позже, значит, решил меня потомить и измотать ожиданием. Я запрошу с него на одиннадцать тысяч больше и даю вам руку на отсечение, если уступлю хоть цент! А теперь живее! Наш личный коньяк убрать, давайте бутылку для среднего клиента. Этот стервятник мировых побоищ лучшего коньяка и не заслуживает. К сожалению, в коньяке он смыслит не больше, чем в живописи. Так, а теперь марш в засаду! Когда понадобитесь, я вам позвоню. Я устроился на своем наблюдательном посту и раскрыл газету. Блэк был прав: американские войска наступали повсюду. Заводы и фабрики Купера работали на полную мощность, обслуживая массовое смертоубийство. Но если Реджинальд Блэк считает себя благодетелем миллионеров, то разве не прав по-своему и этот стервятник, считая себя благодетелем человечества? И разве массовое смертоубийство не спасает сейчас Европу и весь остальной мир от еще большего ужаса, от изверга, надумавшего поработить весь континент и истребить целые нации? Вопросы, на которые, по сути, нет ответов, а если и есть, то лишь очень кровавые. Я опустил газету и стал смотреть в окно. До чего же шустро убийство умеет менять имена! И прикрываться великими понятиями чести, свободы, человечности. Каждая страна взяла их на вооружение, и чем свирепее диктатура, тем гуманнее лозунги, под которыми она вершит свои преступления. А убийство! Что такое убийство? Разве кровная месть -- не убийство? Где тут начинается произвол, где кончается право? И разве само понятие права уже не прикончено наиболее истовыми праворевнителями? Уголовниками из германских канцелярий и продажными судьями, что радостно служат преступному режиму? Какое же тогда еще возможно право, кроме мести? Над головой у меня резко затрезвонил звонок. Я спустился по лестнице. С порога меня окутало ароматным облаком гаванской сигары. --Господин Зоммер, -- спросил меня Реджинальд Блэк сквозь сизое табачное марево, -- зачем вы заявили господину Куперу, что эта картина хуже того Дега, которого он недавно у нас купил? Я уставился на Купера в полном изумлении. Этот стервятник лгал, причем лгал нагло и в открытую; он прекрасно знает, что я в безвыходном положении, поскольку никогда не осмелюсь назвать столь важного и к тому же вспыльчивого клиента лжецом. --Говоря о таком мастере, как Дега, я бы никогда не стал оперировать понятиями лучше или хуже, -- сказал я. -- Это первейшее правило, вынесенное мною из Лувра. Просто одна картина может быть более закончена, другая Менее. Это и составляет разницу между эскизом, этюдом и картиной, на которой поставлена подпись мэтра. Ни один из тех двух Дега не подписан. Это сообщает им, по мнению профессора Майера-Грэфе, истинное величие той незавершенности, которая оставляет простор для любой фантазии. Реджинальд Блэк глянул на меня ошарашенно, явно потрясенный моей внезапной эрудицией. Цитату я вычитал пять минут назад на своем насесте, схватив наугад первую попавшуюся книжку. --Вот видите, -- только и сказал Блэк, поворачиваясь к Куперу. А-а, ерунда! -- пренебрежительно отмахнулся этот мужлан с лицом цвета непрожаренного бифштекса. -- Лувр, шмувр! Да кто этому поверит! Он сказал: эта картина хуже. Я сам слышал. На слух пока что не жалуюсь. Я понимал, что все это пустая болтовня, лишь бы сбить цену, но счел, что даже столь благородная цель еще не повод меня оскорблять. --Господин Блэк, -- сказал я, -- по-моему, дальнейший разговор все равно не имеет смысла. Только что позвонили от господина Дюрана-второго, он покупает картину, просили ее привезти. Купер хохотнул кудахтающим смехом рассерженного индюка. --Хватит блефовать-то! Я случайно знаю, что Дюран-второй отдает концы. Ему картины уже не нужны. Единственное, что ему сейчас нужно, это гроб. Он торжествующе посмотрел на Реджинальда Блэка. Тот ответил ему ледяным взглядом. --Я сам знаю, что он при смерти, -- сказал Блэк сухо. -- Я был у него вчера. Купер снова отмахнулся. --Он что, гроб что ли будет оклеивать этими импрессионистами?! -- издевательски воскликнул оружейный магнат. --Такой страстный коллекционер и знаток, как господин Дюран-второй, никогда бы так не поступил. Но на то время, которое ему еще осталось прожить, он не хочет отказывать себе ни в какой радости. Деньги, как вы понимаете, в этом случае уже не играют роли, господин Купер. На пороге смерти нет смысла скаредничать. Как вы только что слышали, Дюран-второй хочет получить этого Дега. --Ну и отлично. Пусть получает. Блэк и глазом не моргнул. --Запакуйте, пожалуйста, картину, господин Зоммер, и доставьте ее господину Дюрану-второму. -- Он снял Дега с мольберта и передал мне. -- Я рад, что все так благополучно кончилось. Это очень благородно с вашей стороны, господин Купер, уступить умирающему, дабы не отравлять ему последнюю радость в жизни. На рынке еще много других Дега. Может, лет через пять, через десять нам снова попадется работа столь же отменного качества. -- Он встал. -- Ничего другого я вам, к сожалению, предложить не могу. Это была моя лучшая картина. Я направился к двери. Я нарочно шел не медленно, чтобы Купер не заподозрил блеф, а деловито и быстро, словно очень тороплюсь доставить картину к ложу умирающего Дюрана-второго, пока тот жив. Оказавшись у двери, я был уверен, что Купер меня окликнет. Но оклика не последовало. Разочарованный, я поднялся на свой насест, переживая из-за того, что, очевидно, запорол шефу сделку. Однако я недостаточно хорошо знал Блэка. Через пятнадцать минут раздался звонок. --Картину уже увезли? -- спросил Блэк бархатным голосом. --Господин Зоммер как раз с ней уходит, -- сообщил я заполошным фальцетом. --Догоните его! Пусть принесет картину обратно. Второпях я кое-как завернул картину и опять спустился вниз, готовясь снова ее распаковать. --Не надо разворачивать, -- недовольно пробурчал Купер. -- После обеда доставите ее мне домой. А после расскажете мне, что у вас есть третий Дега, еще лучше этого, у-у, аферисты! --Да, есть еще один Дега такого же класса, -- холодно ответил я. -- Вы совершенно правы, господин Купер. Купер вскинул голову, как напуганный боевой конь, готовящийся заржать. Даже Реджинальд Блэк глянул на меня с любопытством. --Этот Дега вот уже двадцать лет висит в парижском Лувре, -- закончил я. -- И не продается. Купер перевел дух. --Избавьте меня от ваших шуток, -- буркнул он и потопал к двери. Реджинальд Блэк отодвинул коньяк для клиентов в сторонку и принес свою заветную бутылку. --Я горжусь вами, -- заявил он. -- Может, от Дюрана-второго и правда звонили? Я кивнул. --Он хочет еще раз взглянуть на Ренуара. Портрет молодой мадам Анрио. Просто кстати пришлось. Блэк извлек из своего красного сафьянового бумажника сотенную купюру. --Премия за отвагу, проявленную перед лицом неприятеля. Я с удовольствием сунул купюру в карман. --Вам удалось получить с Купера всю контрибуцию? -- спросил я. Всю до последнего цента! -- радостно доложил Блэк. -- Нет ничего правдивее полуправды. Мне пришлось поклясться Куперу жизнью собственных детей, что я вчера действительно был у Дюрана-второго. --Жуткая клятва. --Но я же там был. С Ренуаром. А насчет Дега Купер меня клятву не брал. --Все равно, -- сказал я. -- Это ж надо, изверг какой. Блэк улыбнулся улыбкой херувима. --Так у меня же нет детей, -- сказал он. --Джесси! -- пролепетал я испуганно. -- Как ты замечательно выглядишь! Она лежала на больничной койке, какая-то неожиданно маленькая, бесплотная, мертвенно-серая, с восковым лицом. Только беспокойно бегающие глаза были больше обычного. Она попыталась улыбнуться. --Все так говорят. Но у меня есть зеркало. Только оно мне и не врет. Рядом уже суетились двойняшки. Они принесли яблочный пирог и термос кофе. --Кофе здесь безобразный, -- пожаловалась Джесси. -- Такой кофе я вам предложить просто не могу. Вот мои близняшки и принесли хорошего. -- Она повернулась к Роберту Хиршу. -- Выпей чашечку, Роберт. За мое здоровье. Мы с Хиршем украдкой переглянулись. --Конечно, Джесси, -- сказал он. -- Кофе у тебя всегда был отменный, что в Париже, что в Марселе, а теперь вот в Нью-Йорке. Этим кофе ты столько раз вытаскивала нас из депрессии. Помню, Рождество сорок первого, в настоящих парижских катакомбах, в подвале гостиницы "Лютеция". Наверху маршируют немцы, только сапоги грохочут, а внизу старый советник коммерции Буш надумал покончить счеты с жизнью: будучи евреем, он вдруг не пожелал пережить еще одно христианское празднество всеобщей любви. Еды у всех почти никакой. И тут являешься ты с огромным кофейником. И с двумя яблочными пирогами. Ты получила все это у хозяина гостиницы в обмен на рубиновую брошь и пообещала ему еще рубиновое кольцо, если он неделю нас не выдаст. Это было в самый разгар паники, первого большого страха. Но ты смеялась и даже старого диабетика Буша в конце концов заставила улыбнуться. Ты нас всех тогда спасла, Джесси, твоим замечательным кофе. Она внимала Роберту с улыбкой, истово, будто истомленная жаждой. А он сидел перед ней на стуле, словно сказочник из страны Востока. --Но Буш через год все равно умер, -- проронила она. --Да, Джесси, но его не убили в немецком концлагере, он умер во французском лагере для интернированных лиц. А до этого ты провезла его через всю оккупированную зону. В твоем почти самом парадном наряде, Джесси. На тебе был парик, шикарный костюм шотландской шерсти и дамское пальто кораллового цвета. А на случай, если вас все-таки остановят и Бушу придется говорить, ты наложила ему какую-то невероятно сложную повязку, в которой он якобы мог только мычать. Ты была просто гений, Джесси! Она слушала Хирша так, будто он и вправду рассказывал ей сказки, а ведь это была самая что ни есть жестокая и горькая быль, которая только здесь, в обстановке больничной палаты с ее легким запахом спекшейся крови, дезинфекции, гноя и жасминных духов, торопливо разбрызганных повсюду двойняшками, казалась чем-то совершенно ненастоящим. Для Джесси слова Хирша звучали как самая сладкая колыбельная. Она прикрыла глаза, оставив только узенькие щелочки, и слушала. --Зато потом, Роберт, ты переправил нас через границу На своей машине, -- сказала она после паузы. -- Под видом испанского вице-консула в машине с такими важными дипломатическими номерами. -- Она вдруг рассмеялась. -- А уж что ты вытворял потом! Но я тогда уже была в Америке. --И слава Богу, что ты была тут, -- слегка покачиваясь, подхватил Хирш все тем же странным, почти монотонным распевом. -- Что бы иначе было с нами со всеми? Кто бы снашивал здесь башмаки и обивал пороги, добывая гарантийные ручательства и деньги, спасая нас всех... --Ну уж не тебя, Роберт, -- перебила Джесси, улыбаясь уже почти задорно и с хитрецой. -- Ты-то и сам не пропадешь. Стало темно. Близняшки замерли на своих стульях, хлопая глазами, как две изящных совушки. Даже похоронных дел церемониймейстер Липшютц вел себя тихо. Составитель кровавого списка зловеще что-то про себя подсчитывал. Когда пришла медсестра проверить повязки и измерить температуру, Коллер откланялся первым. Утонченная натура, он был способен выносить вид крови только в своих кровавых фантазиях. Поднялся и Хирш. --По-моему, нас выставляют, Джесси. Но я скоро снова приду. Хотя, может, ты еще скорее окажешься дома. --Ах, Роберт! Кто тебе это сказал? --Как кто? Равич и Боссе, твои врачи. --А ты не врешь, Роберт? --Нет, Джесси. А что, разве они тебе сами не говорили? --Все врачи лгут, Роберт. Из милосердия. Хирш рассмеялся. --Тебе милосердие ни к чему, Джесси. Ты у нас отважная маркитантка. --И ты веришь, что я отсюда выберусь? -- В глазах Джесси вдруг застыл страх. --А ты сама разве не веришь? --Днем я пытаюсь верить. А ночью все равно не получается. Сестра сделала запись в температурном листе, что висел в изножье кровати. --Сколько у меня там, Людвиг? -- спросила Джесси Я в этой их цифири по Фаренгейту ни черта не смыслю --Что-то около тридцати восьми, по-моему, -- твердо сказал я. Я понятия не имел, как переводят с Фаренгейта на Реомюра, но одно я знал точно: для больного самый лучший ответ -- быстрый. --Вы слыхали, что Берлин бомбили? -- прошептала Джесси. Хирш кивнул. --Как в свое время и Лондон, Джесси. --Но Париж не бомбили, -- заметила она. --Нет, американцы нет, -- терпеливо согласился Роберт. -- А немцам и не понадобилось, с лета сорокового Париж и так принадлежал им. Джесси чуть виновато кивнула. В ответе Роберта она расслышала нотку легкой укоризны. --Англичане и Баварскую площадь в Берлине разбомбили, -- сказала она тихо. -- Мы там жили. --Твоей вины в этом нет, Джесси. --Я не о том, Роберт. --Я знаю, о чем ты, Джесси. Но вспомни "Ланский катехизис", параграф второй: "Никогда не делай несколько дел одновременно, нельзя забивать себе мозги, когда за тобой охотится гестапо". Твое дело сейчас выздоравливать. И как можно скорее. Ты нам всем нужна, Джесси. --Здесь-то для чего? Кофе вас угощать? Здесь я никому уже не нужна. --Люди, полагающие, что они никому не нужны, на самом деле часто самые нужные. Мне, например, ты очень нужна. --Брось, Роберт, -- возразила Джесси с неожиданным кокетством в голосе. -- Тебе никто не нужен. --Ты нужна мне больше всех, Джесси. Так что уж храни мне верность. Странный это был диалог -- почти как общение гипнотизера со своим медиумом, но было в нем и что-то еще, нечто вроде ласкового, бескорыстного, тихого объяснения в любви новоявленного волшебника Роберта к этой старой, покорно внимающей ему женщине, над которой, казалось, каждое его слово простирает покров утешения и спасительной дремоты. --Вам пора идти, -- сказала сестра. Двойняшки, которые тоже еще оставались в палате, Мгновенно вскочили. В сиянии холодного неонового света они казались призрачно бледными и почти бесплотными, хотя на обеих были ладные, в обтяжку, темно-синие джинсы. Они все еще терпеливо надеялись, что их возьмут в кино Мы двинулись по пустынному в этот час больничному коридору. Двойняшки танцующим шагом шли перед нами. "Ах, какое зрелище для обожателя задиков Баха!" -- подумал я. --Странно, -- сказал я, -- что они до сих пор никого себе здесь не подцепили. --Так они не хотят никого, -- объяснил Хирш. -- Живут у Джесси и ждут своего шанса выступить где-нибудь вдвоем, именно как сестры-близнецы. Потому так судорожно друг за дружку и держатся. Ведь их порознь не встретишь. Каждая думает, что без другой пропадет. Мы вышли на улицу и сразу окунулись в ее все еще теплую вечернюю суету. Мимо торопливо сновали люди, не желающие ничего знать о смерти. --Так что с Джесси, Роберт? -- спросил я. -- Ее правда так скоро выпишут? Хирш кивнул. --Они ее вскрыли, Людвиг, и тут же снова заштопали. Джесси ничем не спасти. Я спрашивал Равича. Метастазы повсюду. Когда помочь уже нельзя, в Америке не мучат людей бессмысленными операциями. Им просто дают спокойно умереть, если, конечно, можно назвать спокойной смертью, когда человек орет от боли весь день и даже морфий ему не помогает. Но Равич надеется, что ей еще осталось несколько месяцев более или менее сносной жизни. -- Хирш остановился и посмотрел на меня с выражением бессильной ярости во взгляде. -- Еще год назад ее можно было спасти. Но она ни на что не жаловалась, думала, так, болячки от возраста, что-то другое всегда было важней. Вокруг же полно несчастных, о которых ей нужно было позаботиться. Вечно этот идиотский героизм самопожертвования! А теперь вот валяется, и ее никакими силами не спасти. --Она догадывается? --Конечно, догадывается. Как все эмигранты, она ни в какой хороший конец вообще никогда не верит. Почему, думаешь, я весь этот театр устраивал? Ах, Людвиг! Давай-ка зайдем ко мне, выпьем по рюмке. Не ожидал, что на меня это так подействует. Мы молча шли по вечерним улицам, на мостовых которых мягкий, меркнущий сентябрьский свет смешивался с разгорающимися огнями тысяч витрин. Я наблюдал за Хиршем во время его разговора с Джесси. Не только ее, но и его лицо при этом изменилось, и мне почудилось, что не одни глаза Джесси подернулись мечтательной дымкой воспоминаний -- суровые черты маккавея Хирша тоже. Я-то знал: воспоминания, если уж хочешь ими пользоваться, надо держать под неусыпным контролем, как яд, иначе они могут и убить. Украдкой я взглянул на Хирша. Лицо его приняло свое обычное выражение, слегка напряженное и замкнутое. --А что будет, когда Джесси уже не сможет переносить мучения? -- спросил я. --По-моему, Равич не даст ей страдать и не станет держать ее в концлагере Господа Бога распятой на больничной койке, -- мрачно ответил Хирш. -- Он, конечно, подождет, пока Джесси сама этого не захочет. Пусть даже она ему об этом не скажет. Равич сам за нее все почувствует. Как почувствовал за Джоан Маду. Только не верю я, что Джесси этого захочет. Она будет бороться за каждый час жизни. Роберт Хирш открыл дверь своего магазина. Нас с порога обдало холодным дыханием кондиционера. --Как из могилы Лазаря, -- буркнул Хирш и отключил охлаждение. -- По-моему, он нам сейчас уже ни к чему, -- добавил он. -- Ненавижу этот отвратительный, искусственный воздух! Лет через сто люди вообще будут жить под землей из страха перед достижениями человечества. Поверь, Людвиг, эта война не последняя. -- Он принес бутылку коньяка. -- Ты-то, наверно, у твоего господина Блэка теперь не таким коньяком угощаешься, -- пробормотал он с кривой усмешкой. -- У антикваров всегда коньяк отличный. Профессиональная необходимость. --Покойный Зоммер, мой учитель и крестный, коньяка вообще не держал, -- возразил я. -- И я предпочту выпить стакан воды с тобой, чем с Блэком смаковать его "Наполеон". Как поживает Кармен? --По-моему, ей со мной скучно. --Что за бред! Скорее я могу предположить, что тебе с ней скучно... Он покачал головой. --Это исключено. Я же тебе объяснял. Мне никогда не понять ее, поэтому и ей меня никогда не понять. Она для меня -- совершенно непроницаемый мир, царство поразительной и непостижимой наивности. В сочетании с ее умопомрачительной красотой это уже не глупость, а тайна. Я же для нее всего лишь продавец электротоваров, слегка тронутый, но в общем-то скорее скучный. И продавец-то даже так себе. Я взглянул на него. Он горько улыбнулся. --Все остальное в прошлом, быльем поросло и годится только на то, чтобы потешить общими воспоминаниями умирающую боевую подругу. Да, Людвиг, мы спасены, но даже чувство радостной благодарности за это спасение уже померкло. Его недостаточно, чтобы заполнить мою жизнь. Ты только посмотри на них, на наших с тобой знакомых. С тонущего корабля их выбросило на берег, на котором они теперь валяются, не в силах отдышаться: вроде уже и не выживание, но это и не жизнь. Кто-то, возможно, еще оклемается, придет в себя, обживется. Но только не я, да, по-моему, и не ты. Великое, полуобморочное счастье спасения уже позади. Снова, и уже давно, наступили будни -- будни без цели и смысла. Только не для меня, Роберт. Для меня пока что нет. Да и для тебя еще нет. Он сокрушенно покачал головой. --Для меня раньше, чем для кого бы то ни было. Я знал, о чем он. Для него время во Франции было порой охоты. Он, почти единственный из нас, был не беззащитной жертвой, он сам стал охотником, рискнув противопоставить тупому варварству немецких каннибалов-эсэсовцев хитрость и ум, сметку и отвагу, -- и сумел выйти победителем. Для него, но почти исключительно и только для него одного, оккупация Франции стала его личной войной, его личной победой, а не убойной облавой для загнанных жертв. Зато теперь, похоже, наступила неминуемая расплата, ибо всякая пережитая смертельная опасность постепенно приобретает в нашей памяти сомнительный ореол кровавой романтики, если человек вышел из этого испытания не покалечившись, целым и невредимым. А Хирш, по крайней мере внешне, был цел и невредим. Я попытался его отвлечь. --Так Боссе получил свои деньги? Он кивнул. --Это было проще простого. И все равно мне это не по душе. Не хочу быть карающей Немезидой для жуликоватых евреев. Не верю я, что несчастье облагораживает, а уж счастье и подавно. Так что совсем не все евреи стали ангелами. -- Он встал. -- Что ты делаешь сегодня вечером? Может, сходим поужинать в "Дары моря"? Я видел: сегодня я ему нужен. И сам чувствовал себя предателем, когда ответил: --Я сегодня встречаюсь с Марией. Забираю ее после съемок. Хочешь, пойдем вместе. Он покачал головой. --Иди уж. Держи и не упускай. Это я так, на всякий случай. Я знал, что он откажется. Он хотел побыть со мной вдвоем, выпить, поговорить. --Пойдем! -- предложил я еще раз. --Нет, Людвиг. Как-нибудь в другой раз. Компаньон из меня сегодня никудышный. Черт его знает, почему с тех пор, как я здесь, смерть так действует мне на нервы. Особенно когда она этак вот незаметно подкрадывается, я имею в виду Джесси. Надо было мне стать врачом, как Равич. Тогда я хоть как-то мог бы с этим бороться. А может, просто мы все перевидали многовато смертей на своем веку? Было уже довольно поздно, когда я подошел к дому фотографа. На улицу из окон верхнего этажа падал яркий, слепящий свет юпитеров. Белые портьеры ателье были задернуты, и на их фоне двигались тени. На освещенном прямоугольнике мостовой стоял желтый "роллс-ройс". Это был тот самый лимузин, на котором Мария однажды прокатила меня до кафе "Гинденбург" на Восемьдесят шестой улице. Я остановился в нерешительности, раздумывая, не вернуться ли к Хиршу в унылую холостяцкую пустоту его магазина. Но, вспомнив, сколько я совершил в жизни промахов из-за таких вот скоропалительных решений, вошел в подъезд и направился вверх по лестнице. Марию я увидел сразу же. В белом, с золотыми цветами, платье она стояла на подиуме под кустом искусственной белой сирени Я заметил, что и она меня тотчас же увидела, хотя и не шелохнулась, потому что ее как раз снимали. Она стояла очень прямо, почти летела как фигура на корабельном носу, и этой позой напомнила мне неудержимую, победоносную Нику Самофракийскую из Лувра. Мария была очень красива, и на миг я даже усомнился, вправду ли эта женщина имеет ко мне какое-то отношение, столько гордости и неприступного одиночества было во всей ее осанке. И тут я почувствовал, как кто-то теребит меня за рукав. Это был лионский шелковый фабрикант. Крупные капли пота выступили у него по всей лысине. Я смотрел на него со смесью изумления и интереса: мне всегда казалось, что лысые почти не потеют. --Красота, верно? -- прошептал он. -- И в основном лионские ткани. Доставлены на бомбардировщиках. А уж теперь, когда Париж снова наш, мы будем получать еще больше шелка. Так что к весне все опять наладится. И слава Богу, верно? --Конечно. То есть вы считаете, что к весне война кончится? --Для Франции-то гораздо раньше. И вообще, теперь это уже дело месяцев, скоро все будет позади. --Вы уверены? --Совершенно. Я только что как раз о том же самом говорил с господином Мартином из Государственного департамента. "Дело месяцев, -- подумал я. -- Несколько месяцев, вот и все, что у меня осталось на эту юную красоту, которая застыла сейчас там, на подиуме, в свете юпитеров, бесконечно чужая, такая желанная и такая близкая". В следующую секунду Мария уже перестала изображать Нику и стремглав сбежала по ступенькам ко мне. --Людвиг... --Я знаю, -- перебил я ее. -- Желтый "роллс-ройс". --Я не знала, -- прошептала она. -- Он приехал без предупреждения. Я тебе звонила. В гостинице тебя не было. Я не хотела... --Я могу снова уйти, Мария. Я даже хотел сегодня остаться с Робертом Хиршем. Она посмотрела на меня в упор. --Это совсем не то, что я хотела сказать... Я слышал тонкий запах ее теплой кожи, ее пудры, ее косметики. --Мария! Мария! -- заорал фотограф Ники. -- Съемки! Съемки! Мы теряем время! --Все совсем не так, Людвиг! -- прошептала она. -- Останься! Я хочу... --Привет, Мария! -- раздался чей-то голос у меня за спиной. -- Это был потрясающий кадр. Не представишь меня? Рослый мужчина лет пятидесяти протиснулся мимо меня, направляясь прямо к Марии. --Мистер Людвиг Зоммер, мистер Рой Мартин, -- сказала Мария неожиданно спокойным голосом. -- Прошу меня извинить. Мне снова на эшафот. Но я скоро освобожусь. Мартин остался возле меня. --Вы, похоже, не американец? -- спросил он. --Это нетрудно расслышать, -- отозвался я с плохо сдерживаемой неприязнью. --Тогда кто вы? Француз? --Лишенный гражданства немец. Мартин улыбнулся. --Вражеский иностранец, значит. Как интересно. --Только не для меня, -- как можно любезнее парировал я. --Могу себе представить. Так вы эмигрант? --Я человек, которого жизнь забросила в Америку, -- сказал я. Мартин рассмеялся. --Изгнанник, значит. И какой же у вас сейчас паспорт? Я увидел, как Мария выходит на подиум. На ней было летнее платье, очень нарядное, с большущими цветами. --Это допрос? -- поинтересовался я нарочито спокойным тоном. Мартин снова рассмеялся. --Нет. Чистое любопытство. Почему вы так спросили? У вас есть основания опасаться допросов? --Нет. Но я достаточно часто им подвергался. В качестве изгнанника, как вы изволили выразиться. Мартин вздохнул. --Это все следствие обстоятельств, возникших по вине Германии. Я чувствовал: он хочет запугать меня, лишить меня уверенности. И скрытую угрозу -- мол, держись подальше от людей моего круга -- тоже прекрасно расслышал. --Вы еврей? -- вдруг спросил он. --Вы действительно ждете ответа на этот вопрос? --Почему нет? Я с большой симпатией отношусь к этому несчастному, многострадальному народу. --В Америке вы первый, кто вот так прямо меня об этом спрашивает. --Ну уж, ну уж, -- не согласился Мартин. -- Может, и в службе эмиграции не спросили? --Там -- конечно. Но то чиновники, это их работа. А так никто. --Странно, -- улыбнулся Мартин, -- до чего иной раз евреи чувствительны, когда их спрашиваешь о национальности. --Это совсем не так странно, как вам кажется, -- возразил я, чувствуя на себе неотрывный взгляд Марии. -- За последнее десятилетие их слишком часто об этом спрашивали самые разные люди: чиновники в гестапо, палачи в камерах пыток, уголовники в тюрьмах, жандармы на воле. Глаза Мартина на миг сузились. Но он тут же снова улыбнулся. --Ну, вы-то вообще не очень похожи. Кстати, в Америке и этого можно не опасаться. --Знаю, -- ответил я. -- Антисемитизм ограничен здесь только рядом особо шикарных отелей и клубов, куда евреев не пускают. --Вы неплохо осведомлены, -- заметил Мартин. А потом, без всякого перехода, продолжил: -- Я собираюсь сегодня поужинать с мисс Фиолой в "Эль Марокко". Присоединиться к нам не желаете? В первый миг я даже слегка опешил от неприкрытого коварства, с каким он заманивал меня в ловушку, но у меня не было ни малейшего желания оказаться в роли подопытного кролика, над которым весь вечер на глазах у Марии будет потешаться крупный государственный чиновник, зная, что я не могу ему ответить, и пользуясь этой моей беспомощностью. --Очень жаль, -- сказал я. -- Но у меня сегодня еще одна встреча. С господином Нусбаумом, главным раввином Бруклина. Я приглашен к нему на шаббат. Может, как-нибудь в другой раз. Большое спасибо. Что ж, если вы так набожны... -- С плохо скрываемым торжеством Мартин отвернулся. А я, увидев, что подиум опустел, направился к выходу. Манекенщицы как раз переодевались за большой ширмой. Тем лучше, подумал я. Хватит с меня унижений. В кармане у меня была сотня, полученная сегодня от Реджинальда Блэка. Я намеревался на эти деньги сводить Марию в "Вуазан". Твердой уверенности, что на сегодня она уже условилась с Мартином, у меня не было. Очень может быть, что и нет. Но с какой стати тогда она разыскивала меня по телефону? Я не знал. Да и не хотел знать -- с меня достаточно. Я шел очень быстро, надеясь еще застать Роберта дома. Всю дорогу я мысленно осыпал себя упреками, что бросил его одного в трудную минуту. Он бы так никогда со мной не поступил. Ничего, зато и я получил по заслугам. Я был вне себя от стыда, горечи и перенесенного унижения. Все-таки, значит, Роберт Хирш прав: даже здесь, Америке, нас всегда будут только терпеть, мы так и останемся людьми второго сорта, "вражескими иностранцами", явно чужими, лишними здесь только потому, что родились не там, где нам из милости позволено жить. И в Германии, если нам суждено туда вернуться, мы тоже будем нежелательными чужаками. Никто не встретит нас там с распростертыми объятиями, думал я. Раз уж нам удалось избежать концлагерей и крематориев, к нам и относиться будут соответственно -- как к людям, избежавшим своей участи, как к беженцам и дезертирам. В магазине Роберта Хирша было темно. И в его комнате тоже. Я вспомнил, что он собирался сходить поужинать в "Дары моря" и поспешил туда. Мне вдруг показалось, что вот-вот случится несчастье, и я почти всю дорогу бежал -- слишком часто на моей памяти в таких случаях все решали минуты. Огромные окна ресторана ослепительно сияли. Я на секунду остановился перевести дух, чтобы не вбегать в зал совсем уж очертя голову. Несчастные омары с проткнутыми клешнями слабо шевелились на крошеном льду, превратившим последние часы их существования в нестерпимую пытку, -- вот так же юмористы-эсэсовцы из охраны концлагерей обливали заключенных водой и нагишом выставляли зимой на мороз, пока те не превращались заживо в ледяные скульптуры. Роберта я увидел сразу же. Он сидел один за столиком, изучая омара у себя на тарелке. --А вот и снова я, Роберт, -- сказал я. Его лицо на секунду осветилось радостью, но тут же застыло в тревожном вопросе. --Что стряслось? --Ничего, Роберт. Странно, люди просто меняют планы, а нам все мерещится, будто непременно случилось что-то страшное. Это все в прошлом, Роберт. В Америке ужасы не подстерегают человека на каждом шагу. --Нет? --По-моему, нет. --Полиция может вломиться к тебе и в Америке. И служба эмиграции. На секунду меня обдало ужасом; впрочем, эти мгновенные приступы страха знакомы мне уже много лет. Очевидно, я теперь до конца дней от них не избавлюсь, подумал я. Точно такой же испуг я испытал совсем недавно, когда этот пижон Мартин спросил меня о моем паспорте. --Садись, Людвиг, -- сказал Хирш. -- Ты по-прежнему возражаешь против омара? --Да, -- сказал я. -- Я по-прежнему ратую за жизнь в любой ее форме. В конце концов, у человека всегда есть преимущество покончить с жизнью добровольно, когда жить невтерпеж. --Вообще-то есть. Но тоже не всегда. В немецких концлагерях нет. --Есть и там, Роберт. Я знал там человека, котором, каждый вечер тайком бросали в карцер петлю, потому что он хотел повеситься. И на третью ночь он все-таки повесился. На коленях. Правда, ему пришлось просить сокамерника о помощи. До этого его избили почти до смерти, и он уже не мог сам завязать петлю. Так и удавился, на коленях, полулежа, --Ничего себе у нас застольный разговор, -- буркнул Хирш. -- И все только из-за того, что я решил избавить от страданий несчастного омара с витрины. Ты-то что будешь заказывать? --Лапки крабов. Хоть они и смахивают на поджаренные косточки. Но этих крабов, по крайней мере, уже несколько дней нет в живых. --Велика разница! -- Хирш посмотрел на меня испытующе. -- Что-то тебя сегодня потянуло на черный юмор. Обычно, Людвиг, это бывает, когда нелады на личном фронте. --Да нет никаких неладов. Просто не всегда все идет, как хочется. Но я рад, что вернулся сюда, Роберт. Как сказано в "Ланском катехизисе": "Вовремя смыться тоже большое искусство". Во всяком случае, это куда лучше, чем позволить поджаривать себя на медленном огне. Хирш рассмеялся. --Будь по твоему, Людвиг. Хотя мне лично вспоминается сейчас совсем другая мудрость: "Коли ты вернулся с того света, не читай надгробных проповедей. Что прошло, то забыто. Иначе зачем было возвращаться?" Сколько времени в твоем распоряжении? --Сколько угодно. --Тогда давай сходим в кино, а потом посидим в моей конуре за коньячком. По-моему, сегодня подходящий вечер, чтобы напиться. В гостиницу я вернулся поздно. Но Феликс О'Брайен ждал меня с сообщением. --Вам звонила дама, дважды. Причем одна и та же. Просила вас перезвонить. Я взглянул на часы. Было два часа ночи, я не слишком твердо держался на ногах, да и в голове изрядно шумело. --Хорошо, Феликс, -- сказал я. -- Если позвонят еще раз, скажите, что я лег спать. Я позвоню завтра утром. --Вам-то хорошо, -- вздохнул Феликс. -- Дамы вокруг вас так и вьются, слетаются, как навозные мухи на мед. А наш брат... --Очень образное сравнение, Феликс, - прервал его я.-- Ничего, будет праздник и на вашей улице. Вот тогда вы поймете, как вам было хорошо, когда ваше сердце было свободно. --Да кому нужна такая свобода, -- пробурчал Феликс. -- Лот вас, однако, коньячком изрядно попахивает. Хороший хоть был коньяк? --Я уже не помню, Феликс. Я проснулся среди ночи оттого, что кто-то стоял в дверях. --Кто там? -- спросил я, потянувшись к выключателю. --Это я, -- произнес голос Марии. --Мария! Откуда ты? Тонким расплывчатым силуэтом она чернела в желтом прямоугольнике дверного проема. Я силился ее разглядеть, но даже в слабом свете ночника, который я всегда оставляю включенным, мне это не удавалось. --Кто тебя впустил? -- спросил я, все еще не веря себе и включив наконец большую настольную лампу на тумбочке возле кровати. --Феликс О'Брайен, единственная добрая душа, еще способная вникнуть в чрезвычайные обстоятельства. Мойков свою водку ушел разносить, а ты... -- Мария осеклась с вымученной улыбкой. -- Вот, хотела взглянуть, с кем ты мне уже изменяешь. Я смотрел на нее довольно тупо. Голова все еще гудела. --Но ведь... -- начал было я, однако, вспомнив давешнюю мудрость Роберта Хирша из "Ланского катехизиса" насчет неуместных проповедей, вовремя прикусил язык. -- Стоп! -- сказал я вместо этого. -- А где же корона Марии Антуанетты? --В сейфе у "Ван Клифа и Арпелза". Я должна тебе объяснить... --Зачем, Мария? Это я должен тебе объяснить, но давай лучше мы оба оставим это. Так где ты ужинала? --На кухне на Пятьдесят седьмой улице. Из холодильника. Бифштекс по-татарски с водкой и пивом. Унылый ужин одинокого кочевника. --А у меня пропадает стодолларовая премия от Реджинальда Блэка, которую я хотел на тебя потратить! И поделом нам! Особенно мне за мою детскую обидчивость. В дверь постучали. --Вот черт! -- сказал я в сердцах. -- Неужто уже полиция? Шустро работают ребята! Мария отворила дверь. В коридоре стоял Феликс О'Брайен с кофейником в руках. --Я подумал, может, вам понадобится, -- сказал он смущенно. --Да еще как, золотой вы мой! Каким чудом вы это раздобыли? Сами, без Мойкова? Феликс О'Брайен ел Марию глазами, расплываясь в дурацкой улыбке обожания. --Мы каждый вечер держим наготове кофейник горячего кофе для господина Рауля, когда он куда-нибудь уходит. Но сегодня он уже вернулся. И аспирин. У него всегда припасена упаковка на сто таблеток. Господин Рауль и не заметит, если господин Зоммер немножко у него позаимствует. Я думаю, трех достаточно. -- Феликс О'Брайен повернулся ко мне. -- Или больше? --Аспирина вообще не надо, Феликс. Достаточно одного кофе. Вы наш спаситель. --Кофейник можете оставить до утра, -- сказал Феликс. -- Для господина Рауля у меня еще один есть, запасной. --Это не гостиница, а просто отель-люкс, -- сказала Мария. Феликс отдал ей честь. --Пойду ставить новый кофе для господина Рауля. А то с ним никогда не знаешь, чего ждать. Он аккуратно прикрыл за собой дверь. Я посмотрел на Марию. Я заметил, как она собралась что-то сказать, но потом раздумала. --Я остаюсь здесь, -- сказала она наконец. --Вот и хорошо, -- сказал я. -- Это куда лучше всех объяснений. Но у меня нет гостевой зубной щетки, и к тому же я изрядно выпивши. --Но я ведь тоже пила, -- сказала она. --По тебе не заметно. --Иначе я бы сюда не пришла, -- проронила она, все еще не двигаясь с места. --И что же ты пила? -- В голове у меня по-прежнему крутились Мартин и ресторан "Эль Марокко". Водку. Мойковскую. --Я тебя обожаю, -- сказал я. Только тут она бросилась ко мне. --Осторожно! -- завопил я. -- Кофе! Поздно. Принесенный Феликсом кофейник покатился по полу. Мария отскочила. Кофе ручейками стекал с ее туфель. Она смеялась. --А нам очень нужен кофе? Я покачал головой. Она уже стягивала платье через голову. --Ты не можешь погасить верхний свет? -- спросила она, все еще путаясь в складках. --Я буду последний дурак, если это сделаю. Обессиленная, она спала, прильнув ко мне всем телом. Ночь, не в пример августовским, была уже не душная. В воздухе пахло морем и свежестью занимающегося утра. Часы м