му повышенная температура превратилась из врага в ежевечернего друга, который придавал ее глазам блеск, а лицу -- нежное оживление. Отойдя от зеркала, Лилиан увидела сразу две телеграммы. Неужели Клерфэ... Ее сердце сжалось от страха. Но разве что-нибудь может случиться так скоро? Секунду Лилиан пристально смотрела на маленькие сложенные и склеенные бумажки. Потом осторожно взяла одну из них и распечатала. Телеграмма была от Клерфэ: ерез пятнадцать минут стартуем. Потоп. Не улетай, Фламинго. Отложив первую телеграмму, она распечатала вторую. Ей все еще было страшно, но и вторая телеграмма оказалась от Клерфэ. ачем он все это делает? -- подумала Лилиан. -- Неужели он не понимает, что любая телеграмма во время гонок может только напугать? Лилиан открыла шкаф, намереваясь выбрать платье для вечера. В дверь постучали. На пороге стоял портье. -- Я принес вам приемник, мадемуазель. Вы без труда поймаете Рим и Милан. Он включил приемник в сеть. -- А вот вам еще телеграмма. колько он их еще пришлет сегодня? -- подумала Лилиан. -- Не лучше ли было бы посадить в соседней комнате сыщика? Лилиан выбрала платье. Она решила надеть самое последнее, которое прозвала енецианским. Потом Лилиан распечатала телеграмму. Клерфэ желали успеха. Почему она попала сюда, эта телеграмма? В комнате было почти темно; Лилиан еще раз взглянула на подпись: ольман. Она долго не сводила глаз с этого имени. Потом отыскала место отправления. Телеграмма была послана из санатория Монтана. Очень осторожно Лилиан положила листок бумаги на стол. егодняшний день принадлежит призракам, -- подумала она, опускаясь на постель. -- В коробке радиоприемника сидит Клерфэ, он только и ждет момента, когда сможет заполнить ревом своей машины комнату, а теперь еще эта телеграмма, -- кажется, что в окошко заглянуло множество молчаливых лиц. Это была первая весть из санатория. Лилиан туда не писала. Ей не хотелось писать. Ведь она оставила санаторий навсегда. Она была совершенно уверена в том, что не вернется обратно, прощание с санаторием было окончательным. Лилиан чувствовала себя подобно летчику, который, израсходовав над открытым морем половину своего горючего, не повернул назад, а полетел дальше. Долгое время Лилиан сидела неподвижно. Потом она включила приемник. Из Рима передавали спортивные известия. Казалось, в комнату ворвался ураган, сквозь шум слышались фамилии гонщиков, названия селений и городов, знакомые и незнакомые -- Мантуя, Равенна, Болонья, Аквила, перечень часов и секунд; диктор взволнованным голосом сообщал о выигранных минутах так, словно он говорил о святом Граале; потом он перешел к поврежденным водяным насосам, к заклинившимся поршням, сломанным бензопроводам; обо всем он повествовал таким тоном, словно это были несчастья мирового масштаба. В полутемную комнату неудержимым потоком хлынули гонки, неистовая погоня за временем, за каждой секундой, но люди гнались там не за жизнью, они боролись за то, чтобы быстрее промчаться по мокрым спиралям шоссе, мимо орущей толпы, за то, чтобы быть впереди на несколько сот метров и оказаться первыми в каком-либо пункте, который через секунду надо покинуть. Эта бешеная гонка длилась много часов подряд. Машины стрелой уносились из уродливого провинциального городишка, словно за ними по пятам гналась атомная бомба, и все для того, чтобы на несколько минут раньше пятиста Других гонщиков примчаться в тот же отвратительный провинциальный городишко. Почему меня это не трогает? -- думала Лилиан. -- Почему гонки не захватили меня так, как они захватили миллионы людей, выстроившихся в этот вечер и в эту ночь вдоль дорог Италии? Разве не должны были они опьянить меня больше, чем всех остальных? Разве моя собственная жизнь не походит на гонки? Разве сама она не неслась вперед, стараясь как можно больше урвать от судьбы, и разве она не гналась за призраком, который мчался впереди нее, как заяц-манок мчится перед сворой собак на охоте? оворит Флоренция, -- торжественно сообщил чей-то голос из радиоприемника. Лилиан опять услышала перечень часов и минут, фамилии гонщиков, марки автомобилей, средние скорости участников соревнования и наивысшие скорости отдельных гонщиков. А потом тот же голос с небывалой гордостью возвестил: сли лидирующие машины не снизят темпа, они достигнут Брешии в рекордное время. Эта фраза вдруг потрясла Лилиан. остигнут Брешии, -- подумала она, -- и снова окажутся в том же маленьком провинциальном городишке, снова увидят те же гаражи, кафе и лавчонки. Окажутся там, откуда умчались, презрев смерть; целую ночь они будут нестись вперед как одержимые; на рассвете их свалит с ног ужасающая усталость, их лица, покрытые коркой грязи, окаменеют, подобно маскам, но они все равно будут мчаться и мчаться вперед, охваченные диким порывом, как будто на карту поставлено все самое важное на свете, и в конце концов они снова вернутся в уродливый провинциальный городишко, из которого уехали. Из Брешии в Брешию! Разве можно представить себе более выразительный символ бессмысленности? Природа щедро одарила людей чудесами; она дала им легкие и сердце, дала им поразительные химические агрегаты -- печень и почки, наполнила черепные коробки мягкой беловатой массой, более удивительной, нежели все звездные системы вселенной; неужели человек должен рискнуть всем этим лишь для того, чтобы, если ему посчастливится, примчаться из Брешии в Брешию? Лилиан выключила радио. Каждый человек едет из Брешии в Брешию. Так ли это?.. Из Тулузы в Тулузу. От самодовольства к самодовольству. я? -- подумала Лилиан. -- Где та решия, к которой я стремлюсь? Она взглянула на телеграмму Хольмана. Нет, не в санатории. Там не было ни решии, ни улузы. Там шла безмолвная и неумолимая борьба, борьба за каждый вздох на границе между жизнью и смертью. Там не могло быть ни решии, ни улузы! Лилиан встала и прошлась несколько раз по комнате. Она потрогала свои платья, и ей показалось, что с них осыпается пепел. Она взяла со стола щетки и гребни, а затем так же машинально положила их обратно, не сознавая, что держала в руках. Подобно тени, вползающей в окно, в ней закралось подозрение, не совершила ли она ужасной ошибки, неминуемой и непоправимой. Лилиан начала переодеваться. Телеграмма все еще лежала на столе. При свете лампы она казалась самым светлым пятном в комнате. Время от времени Лилиан поглядывала на нее. Было слышно, как за окном плескалась вода. Оттуда тянуло запахом реки и листьев. то они теперь делают там, в горах? -- подумала Лилиан и погрузилась в воспоминания. -- Чем заняты люди в санатории в то время, как Клерфэ мчится по темному шоссе Флоренции за светом своих фар? Поколебавшись секунду, она сняла трубку и назвала телефон санатория. x x x -- Сиена, -- сказал Торриани. -- Надо заправиться и сменить задние колеса. -- Скоро? -- Через пять минут. Проклятый дождь! Клерфэ усмехнулся. -- Он мешает не только нам. Другим тоже. Смотри, чтобы мы не проскочили пункт обслуживания. Домов становилось все больше и больше. Фары вырывали их из темноты, где шумел дождь. Повсюду стояли люди с зонтиками, в непромокаемых плащах. Мелькали белые стены, люди, разлетавшиеся в разные стороны, как брызги, зонтики, качавшиеся взад и вперед, подобно шляпкам грибов во время бури; впереди чью-то машину швыряло из стороны в сторону. -- Стоп! -- крикнул Торриани. Тормоза тотчас сработали, машину встряхнуло, и она остановилась. -- Воды, задние колеса, скорее! -- крикнул Клерфэ; мотор уже замолк, но в ушах Клерфэ все еще стоял гул, как в пустых заброшенных залах. Кто-то протянул ему кружку с лимонадом и дал новые очки. -- На каком мы месте? -- спросил Торриани. -- Вы идете прекрасно! На восемнадцатом. -- Паршиво, -- сказал Клерфэ. -- А как другие? -- Монти на четвертом, Саккетти на шестом, Фриджерио на седьмом. Конти выбыл. -- Кто на первом месте? -- Маркетти. Обошел всех на десять минут. За ним Лотти, отстал от него на три минуты. -- А мы? -- Вы отстали на девятнадцать минут. Не беспокойтесь. Тот, кто приходит в Рим первым, никогда не выигрывает гонки. Это всем известно. Откуда-то вдруг появился тренер. -- Да, такова воля божья, -- добавил он. -- Святая мадонна, матерь господа нашего! Ты ведь это тоже знаешь! Покарай Маркетти за то, что он первый! Ниспошли ему маленькую дырочку в бензонасосе, больше ничего не надо. И Лотти тоже; быть вторым -- почти такой же грех, как быть первым. Святые архангелы, храните... -- молил он. -- Как вы сюда попали? -- спросил его Клерфэ. -- Почему вы не в Брешии? -- Готово! -- крикнул один из механиков. -- Давай! -- Я лечу... -- начал было тренер, но его слова сразу же заглушил рев мотора. Машина ринулась вперед. Люди бросились врассыпную, и шоссе, к которому они были приклеены, вновь пошло разворачивать перед Клерфэ свои бесчисленные петли. то сейчас делает Лилиан? -- подумал Клерфэ. Сам не зная почему, он надеялся, что на этом пункте обслуживания его ждет телеграмма. Но телеграммы всегда запаздывают. Может быть, он получит ее при следующей остановке... А потом были только огни, ночь, люди; из-за рева мотора он не слышал их криков, и они походили на тени, мелькающие на экране немого кино. Но вот все исчезло, кроме шоссе, которое, словно змея, ползло по земле, и таинственного зверя, ревущего под капотом машины. Разговор дали очень быстро. А Лилиан ждала его только через несколько часов, хотя бы потому, что знала порядки на французских телефонных узлах; кроме того, ей казалось, что санаторий страшно далеко, чуть ли не на другой планете. -- Санаторий Монтана слушает... Лилиан не могла понять, знаком ли ей этот голос. Возможно, что к телефону по-прежнему подходила фрейлейн Хегер. -- Будьте добры, господина Хольмана, -- сказала Лилиан, почувствовав, как у нее вдруг забилось сердце. -- Минутку. Лилиан прислушалась к едва различимому гулу проводов. У нее мелькнула мысль, что Хольмана, вероятно, придется искать. Она взглянула на часы: в санатории уже поужинали. Почему я так взволнована, словно собираюсь оживить мертвого? -- подумала она. -- Хольман у телефона. Кто говорит? Лилиан испугалась, так близко прозвучал его голос. -- Это Лилиан, -- прошептала она. -- Кто? -- Лилиан Дюнкерк. Хольман помолчал. -- Лилиан, -- сказал он затем недоверчиво. -- Где вы? -- В Париже. Ваша телеграмма пришла ко мне. Телеграмму переслали из отеля Клерфэ, и я по ошибке распечатала ее. -- Вы не в Брешии? -- Нет, -- сказала она, почувствовав легкую боль. -- Я не в Брешии. -- Клерфэ не захотел? -- Да, не захотел. Клерфэ, конечно, взял бы ее с собой, если бы она стала настаивать, но она не настаивала, и он удовольствовался ее обещанием побольше спать, отдыхать и не думать о гонках. -- Я сижу у приемника! -- сказал Хольман. -- Вы, конечно, тоже! -- Да, конечно. -- Клерфэ идет великолепно. В сущности, гонки еще только начались. Я знаю Клерфэ, он выжидает. Пусть другие гробят свои машины. Раньше полуночи он не начнет нажимать, возможно, даже немного позднее... впрочем, я думаю, что как раз в полночь. Вы ведь знаете, что это гонки только по секундомеру. Никто из гонщиков не видит, за кем он идет, это-то как раз больше всего изматывает; гонщики узнают, на каком они месте, только во время заправки, и часто бывает, что сведения уже устарели. Это бег в неведомое. Вы понимаете меня, Лилиан? -- Да, Хольман. Бег в неведомое. Как вы себя чувствуете? -- Хорошо. Скорость просто фантастическая. Средняя До сих пор была сто двадцать километров и выше. А ведь большинство мощных машин только еще выходят на прямую. Я говорю о средней скорости, Лилиан, а не о максимальной! -- Да, Хольман. Как вы себя чувствуете? -- Очень хорошо. Мне стало намного лучше, Лилиан. Какую вы станцию слушаете? Включите Рим. Рим сейчас ближе к трассе, чем Милан. -- Я слушаю Рим. Я рада, что вы себя чувствуете лучше. -- А что у вас, Лилиан? -- Все хорошо. И... -- Может, это правильно, что вы не в Брешии, там дождь и сильный ветер, но я бы не выдержал, я бы поехал туда. Как вы живете, Лилиан? Она знала, о чем он спрашивает. -- Хорошо, -- сказала она. -- А как там вообще у вас? -- Как обычно. За эти несколько месяцев почти ничего не изменилось. Неужели прошло только несколько месяцев? -- подумала Лилиан. -- А ведь мне казалось, что прошли уже годы. -- Как живет... -- она помедлила секунду, хотя в глубине души знала, что позвонила только ради этого вопроса. -- Как живет Борис? -- Кто? -- Борис. -- Борис Волков? Его почти не видно. Он теперь не приходит в санаторий. Думаю, что у него все в порядке. -- Вы все-таки его встречали? -- Да, конечно. Правда, это было недели две-три назад. Он гулял со своей овчаркой, вы ее, наверно, помните? Но мы с ним не разговаривали. А как там у вас, внизу? Так, как вы себе представляли? -- Примерно так, -- сказала Лилиан. -- Ведь все зависит от тебя самого, от того, как ты сам ко всему относишься. В горах еще снег? Хольман засмеялся. -- Давно растаял. Все цветет. Лилиан... -- Он немного помолчал. -- Через несколько недель меня выпишут. Это действительно так. Мне сказал сам Далай-Лама. Лилиан не поверила Хольману. Несколько лет назад ее тоже обещали выписать. -- Вот и прекрасно, -- сказала она. -- Значит, увидимся внизу. Сказать об этом Клерфэ? -- Лучше не надо: в таких делах я суеверен. Вот... сейчас начнут передавать спортивные известия! Вам тоже надо их послушать! До свиданья, Лилиан! -- До свиданья, Хольман. Лилиан хотелось еще что-нибудь узнать о Борисе, но она так больше ни о чем не спросила. Секунду она смотрела на черную трубку, а потом осторожно повесила ее на рычаг и задумалась. Она думала обо всем и ни о чем и вдруг заметила, что плачет. лезы капают, как дождь в Брешии, -- подумала Лилиан, вставая. -- Какая я глупая. За все в жизни надо расплачиваться. Неужели я могла решить, что уже расплатилась? x x x -- В наши дни преувеличивают значение слова счастье, -- сказал виконт де Пестр. -- Существовали эпохи, когда это слово было вообще неизвестно. Тогда его не путали со словом жизнь. Почитайте с этой точки зрения китайскую литературу периода расцвета, индийскую, греческую. Люди интересовались в то время не эмоциями, в которых коренится слово частье, а неизменным и ярким ощущением жизни. Когда это ощущение исчезает, начинаются кризисы, путаница, романтика и глупая погоня за счастьем, которое является только эрзацем по сравнению с ощущением жизни. Лилиан засмеялась. -- А разве ощущение жизни не эрзац? -- Более достойный человека. -- Вы думаете, что для человека невозможно счастье без ощущения жизни? Пестр задумчиво посмотрел на Лилиан. -- Почти невозможно. Но вы, по-моему, исключение. Как раз это меня в вас и очаровывает. Вы обладаете и тем и другим. Но предпосылкой для этого является состояние глубокого отчаяния; бесполезно пытаться назвать по имени это состояние, так же как и определить, что такое отчаяние. Ясно только одно: это не смятение чувств. Это состояние подобно полярной равнине, символу одиночества, одиночества, не знающего скорби. Скорбь и мятеж уже давно исключили друг друга. Мелкие события стали такими же важными, как и самые большие. Мелочи засверкали. -- Ну вот, мы и дошли опять до восемнадцатого века, -- сказала Лилиан с легкой издевкой. -- Ведь вы считаете себя его последним потомком. -- Последним почитателем. -- Разве в восемнадцатом веке о счастье не говорили больше, чем когда бы то ни было? -- Только в тяжелые времена, и то, говоря и мечтая о нем, люди были куда практичнее нас -- в широком смысле этого слова. -- Пока не ввели гильотину. -- Пока не ввели гильотину и не открыли раво на счастье, -- подтвердил Пестр. -- От гильотины никуда не скроешься. Лилиан выпила вино. -- Не является ли все это лишь долгой прелюдией к тому предложению, которое вы мне намерены сделать, -- стать вашей метрессой? Пестр сохранил невозмутимость. -- Можете называть это как угодно. Я предлагаю создать для вас такие условия, в которых вы нуждаетесь. Или, вернее, такие условия, которые, по моему мнению, подобают вам. -- Дать камню соответствующую оправу? -- Оправу, которой достоин очень драгоценный камень. -- И я должна согласиться, потому что я в глубоком отчаянии? -- Нет, потому что вы необычайно одиноки. И необычайно мужественны, мадемуазель. Примите мои комплименты! И простите меня за настойчивость. Но бриллианты такой чистой воды встречаются крайне редко. Пестр поставил рюмку на стол. -- Хотите послушать последние известия о гонках в Италии? -- Здесь? В аксиме? -- А почему бы и нет? Альбер, хозяин здешних мест, исполняет и не такие желания, когда захочет. А он захочет, раз дело касается вас. Я это сразу понял; Альбер -- знаток людей. Оркестр по существующей в аксиме традиции прежде всего сыграл отрывки из еселой вдовы. Официанты убирали со стола. Проходя мимо них, Альбер распорядился подать Пестру и Лилиан бутылку коньяку; на бутылке не оказалось ни слоя пыли, ни этикетки с гербом Наполеона, на ней была просто маленькая наклейка, надписанная от руки. -- Я ведь сказал, что он знаток людей, -- повторил Пестр. -- Отведайте этого коньяку, предварительно выполнив, разумеется, весь положенный ритуал: согрейте рюмку, вдохните в себя букет и поговорите немного на эту тему. За нами наблюдают. Лилиан взяла рюмку и залпом выпила, не согревая ее в руках и не вдыхая аромата коньяка. Пестр рассмеялся. На неподвижном лице Альбера, наблюдавшего за ними из угла, появилось какое-то подобие одобрительной улыбки. Она послужила знаком для одного из официантов, который через несколько минут принес им маленькую бутылку фрамбуаза; поставив рюмки поменьше, официант разлил в них вино. Над столиком сразу же разнесся аромат фруктовых садов, и в памяти возникли картины раннего лета, когда по небу плывут облака, похожие на белые замки. -- Старая малиновая наливка, -- с благоговением сказал Пестр. А Лилиан подумала, что он сделает, если она выплеснет малиновую наливку ему в лицо -- прямо в его сверхпородистое лицо! Наверное, тоже сумеет онять и произнесет по этому случаю одну из своих пышных фраз; Лилиан его не презирала; наоборот, он был ей даже приятен, подобно не очень сильному снотворному; она внимательно слушала его. Ведь Пестр являлся представителем противоположного образа жизни. Он сделал из жизни культ, а страх смерти превратил в эстетический цинизм; опасные горные тропы он пытался низвести до садовых дорожек. Но от этого ничего не менялось. Как-то раз она уже слышала нечто похожее. Кажется, это было в Сицилии, на вилле Левалли. Чтобы так жить, требовалось много денег и мало сердца. Люди подобного рода не ездили из Брешин в Брешию, они сидели в Брешии, делая вид, будто находятся в Версале начала восемнадцатого века. -- Мне пора идти, -- сказала Лилиан. -- Вы часто произносите эти слова, -- заметил Пестр. -- Они делают вас неотразимой. Это ваша любимая фраза. Лилиан взглянула на него. -- Если бы вы только знали, как мне хотелось бы остаться, -- медленно сказала она. -- Я согласна быть бедной и одинокой, только бы остаться! Остаться! Все остальное -- ложь и мужество отчаяния. x x x Пестр довез Лилиан до отеля. Навстречу ей вышел взволнованный портье. -- Клерфэ на двенадцатом месте! Он оставил позади себя еще шесть противников. Диктор сказал, что он великолепно ездит ночью. -- Это правда. -- Надо отпраздновать. Не хотите ли бокал шампанского? -- Никогда не надо праздновать преждевременно. Гонщики -- суеверный народ. Лилиан немного посидела в маленьком темном холле. -- Если так пойдет дальше, завтра рано утром он опять будет в Брешии, -- сказал портье. -- И это правда, -- ответила Лилиан, подымаясь. -- Пойду выпью чашку кофе на бульваре Сен-Мишель. В кафе ее встретили как постоянную посетительницу. Официант заботился о ней, Жерар ждал ее, кроме того, целая группа студентов образовала своего рода почетную гвардию для ее охраны. Жерар обладал одним неоценимым свойством: он был постоянно голоден. Пока поэт насыщался, Лилиан сидела и размышляла. Она любила смотреть на улицу, по которой шли люди, любила смотреть в горячие и скорбные глаза жизни. Наблюдая за нескончаемым людским потоком, было трудно поверить, что у каждого из этих людей -- бессмертная душа. Куда она денется потом? Тленны ли души, как тленна плоть? А может быть, в такие вот вечера они, подобно теням, кружат, полные желаний, вожделения и отчаяния? Кружат, заживо разлагаясь, моля в беззвучном страхе оставить их самими собой, не превращать в удобрение, на котором взрастут души новых людей, только что бездумно зачатых за тысячами этих окон? Наконец Жерар насытился. На закуску он съел кусок великолепного сыра пон л'эвек. -- Интересно, что столь грубый животный процесс, как поглощение поджаренных кусков трупов животных и полуразложившихся молочных продуктов, затрагивает самые поэтические струны в душе человека, заставляя его слагать гимны, -- изрек Жерар. -- Это всегда удивляет и утешает меня. Лилиан засмеялась. -- Из Брешии в Брешию, -- сказала она. -- Эта ясная и простая фраза хотя и не понятна для меня, но кажется мне неоспоримой. -- Жерар допил кофе. -- И я бы сказал даже -- глубокомысленной. Из Брешии в Брешию! Я назову так следующий томик своих стихов. Сегодня ночью вы неразговорчивы. -- Да нет. Просто я не говорю. Жерар кивнул. -- Я думал о том, в чем ваш секрет, о незнакомка, Клеопатра с бульвара Сен-Мишель. Ваш секрет -- смерть. Не могу понять, как я, певец смерти, не догадался об этом сразу. Лилиан засмеялась. -- Это секрет всех живых существ. -- Для вас он значит больше. Вы носите смерть, как другие носят платье, отливающее разными цветами. Это и есть ваш настоящий любовник, по сравнению с ним все остальные ничего не стоят. Вы знаете это, но стараетесь забыть, что приводит в отчаяние людей, которые хотели бы вас удержать. От смерти вы бежите к жизни. -- Это делает каждый, если он только не йог. -- Неправда. Почти ни один человек не думает о смерти, пока она не подошла к нему вплотную. Трагизм и вместе с тем ирония заключаются в том, что все люди на земле, начиная от диктатора и кончая последним нищим, ведут себя так, будто они будут жить вечно. Если бы мм постоянно жили с сознанием неизбежности смерти, мы были бы более человечными и милосердными. -- И более нетерпеливыми, отчаявшимися и боязливыми, -- сказала Лилиан, смеясь. -- И более понятливыми и великодушными... -- И более эгоистичными... -- И более бескорыстными, потому что на тот свет ничего не возьмешь с собой. -- Короче говоря, мы были бы примерно такими же, какие мы сейчас. Жерар оперся на руку. -- Все, кроме тибетских мудрецов и рассеянных по всему свету чудаков, над которыми смеются. Все, -- хотела сказать Лилиан, но промолчала. Она вспомнила санаторий, где ничего не забывали; правда, и там смерть игнорировали, но не для того, чтобы тупо влачить свои дни, а потому что, познав неизбежность смерти, умели преодолеть свой страх. -- Кроме больных, -- сказал Жерар. -- Но уже через три. дня после выздоровления они забывают все, что клятвенно обещали себе во время болезни. Внезапно он взглянул на Лилиан. -- Может быть, вы тоже больны? -- Нет, -- ответила Лилиан. -- Удивительно, какую чепуху люди болтают иногда по ночам. А теперь мне пора идти. -- Вы всегда так говорите, а потом возвращаетесь. Лилиан вдруг благодарно взглянула на него. -- Ведь правда? Странно, что только поэты знают такие вещи. -- Они тоже ничего не знают, они только надеются. x x x По набережной Гранд Огюстэн Лилиан дошла до набережной Вольтера, а потом, повернув назад, углубилась в узкие переулки. Лилиан не боялась ходить ночью одна. Она вообще не боялась людей. Свернув на улицу Сены, она увидела, что на земле ктото лежит. Решив, что это пьяный, она прошла было мимо, но поза женщины, которая лежала распростертой наполовину на мостовой, наполовину на тротуаре, заставила ее обернуться. Лилиан решила втащить женщину на тротуар, чтобы спасти ее от машин, которые на полной скорости выскакивали из-за угла. Женщина была мертва. При тусклом свете фонаря Лилиан увидела открытые глаза, неподвижно устремленные на нее. Когда Лилиан приподняла женщину за плечи, голова мертвой откинулась назад и глухо ударилась о мостовую. Лилиан издала приглушенный крик: в первую секунду ей показалось, что она причинила мертвой боль. Лилиан вгляделась в ее лицо; оно было бесконечно пустым. Не зная, что предпринять, она растерянно оглянулась вокруг. В некоторых окнах еще горел свет, из большого занавешенного окна доносилась музыка. В промежутках между домами виднелось небо, очень прозрачное, синее ночное небо. Откуда-то издалека донесся крик. Лилиан увидела, что к ней приближается человек. Поколебавшись мгновение, она быстро пошла ему навстречу. -- Жерар! -- удивленно воскликнула она и почувствовала глубокое облегчение. -- Откуда вы узнали... -- Я шел за вами. Поэты вправе делать это в такие вот весенние вечера... Лилиан покачала головой. -- Там лежит мертвая женщина! Пойдемте! -- Наверно, пьяная. Потеряла сознание. -- Нет, мертвая. Я знаю, как выглядят мертвые. -- Лилиан почувствовала, что Жерар сопротивляется. -- В чем дело? -- Не хочу ввязываться в эту историю, -- сказал певец смерти. -- Не можем же мы оставить женщину на мостовой. -- А почему? Ведь она мертвая. Все дальнейшее -- дело полиции. Я не желаю впутываться. И вам не советую! Могут подумать, что мы ее и убили. Пошли! Жерар потянул Лилиан за руку. Но она не уходила. Она смотрела на лицо, которое уже ничего не знало и знало все, что было неизвестно Лилиан. Мертвая казалась покинутой всеми. Одна ее нога была подвернута и закрыта клетчатой юбкой. Лилиан видела ее чулки, коричневые ботинки, руки без перчаток, темные стриженые волосы и тонкую цепочку на шее. -- Пошли, -- шептал Жерар. -- Ничего, кроме неприятностей, здесь не жди! С полицией шутки плохи! Мы можем туда позвонить. Это все, что от нас требуется! Лилиан дала себя увести. Она знала, что Жерар прав и в то же время неправ. Он шел так быстро, что она еле поспевала за ним. Дойдя до набережной, Лилиан взглянула на него: Жерар был очень бледен. -- Очутиться лицом к лицу со смертью -- совсем иное, чем говорить о ней. Вы не находите? -- спросила Лилиан с горькой усмешкой. -- Откуда мы позвоним? Из моего отеля? -- Нас может услышать портье. -- Я пошлю его за чем-нибудь. -- Хорошо. Портье вышел им навстречу с сияющим лицом. -- Он уже на десятом месте. Он... Увидев Жерара, портье укоризненно замолчал. -- Это друг Клерфэ, -- сказала Лилиан. -- Вы правы, надо выпить за Клерфэ. Принесите бутылку шампанского. Где стоит телефон? Портье показал на свой стол и исчез. -- Скорее, -- сказала Лилиан. Жерар уже искал номер в телефонной книге. -- Книга устарела. -- Полиция не меняет номеров своих телефонов. а десятом месте, -- подумала Лилиан. -- Он все едет и едет из Брешии в Брешию, а в это время... Жерар говорил по телефону. Портье вернулся, держа в руках рюмки и бутылку. Пробка громко хлопнула: от радости портье слишком сильно взболтнул шампанское. Жерар испуганно замолчал. -- Нет, это не выстрел, -- сказал он после паузы и повесил трубку. -- По-моему, вам не мешает теперь что-нибудь выпить, -- заметила Лилиан. -- Я не могла сообразить в ту секунду, за чем послать портье; ведь он весь вечер ждал этого поручения. Надеюсь, мы не совершим кощунства. Покачав головой, Жерар начал жадно пить. Время от времени он посматривал на телефон. Лилиан видела, что он боится, как бы полиция не узнала, откуда звонили. -- Они решили, что здесь кто-то стрелял. Почему трагические ситуации часто бывают еще и ужасно комическими? Лилиан протянула Жерару шампанское, чтобы он снова налил себе. -- Мне пора идти, -- сказал Жерар. -- На этот раз уходите вы. Спокойной ночи, Жерар. Жерар взглянул на шампанское. -- Я могу захватить его с собой, если вы больше не хотите пить. -- Нет, Жерар. Выбирайте что-нибудь одно. Она видела, как он быстро выскользнул за дверь. теперь начинается ночь, ночь в одиночестве, -- подумала Лилиан и отдала шампанское портье. -- Пейте. Приемник еще наверху? -- Конечно, мадемуазель. Лилиан поднялась по лестнице. В темноте поблескивали стеклянные и металлические части приемника. Лилиан включила свет и некоторое время долго стояла у окна, дожидаясь, не проедет ли мимо полицейская машина. Но она так ничего и не увидела. Тогда Лилиан начала медленно раздеваться. Она колебалась, не развесить ли ей по комнате платья -- своих старых союзников, но не стала этого делать. о время, когда они могли мне помочь, миновало, -- подумала Лилиан. Она не погасила свет и приняла снотворное. x x x Лилиан проснулась с таким чувством, будто ее с силой вышвырнуло откуда-то. Проникая сквозь занавески, лучи солнца смешивались со светом лампочки, горевшей с вечера. Телефон трезвонил во всю мочь. олиция, -- подумала Лилиан, снимая трубку. Звонил Клерфэ. -- Мы только что прибыли в Брешию! -- Ну да, в Брешию, -- Лилиан стряхнула с себя последние остатки сна, уже канувшего в небытие. -- Значит, ты доехал! -- Шестым. -- Клерфэ засмеялся. -- Шестым. Это великолепно. -- Чепуха! Завтра я вернусь. А теперь надо спать. Торриани уже заснул -- прямо здесь на стуле. -- Ну, спи. Хорошо, что ты позвонил. -- Поедешь со мной на Ривьеру? -- Да, любимый. -- Жди меня. -- Да, любимый. Днем Лилиан прошлась по улице Сены. Улица выглядела как обычно. Потом Лилиан просмотрела газеты. В газетах она тоже ничего не нашла. Смерть человека была слишком незначительным событием. Этот дом я купил задолго до воины, -- сказал Клерфэ. -- Тогда можно было за бесценок скупить пол-Ривьеры. Я никогда в нем не жил. Просто приобрел кое-что из вещей и поставил их. Как видишь, вся постройка выдержана в ужасающем стиле. Но лепные украшения можно сбить, а дом модернизировать и заново обставить. Лилиан засмеялась. -- Зачем? Ты действительно хочешь здесь жить? -- А почему бы и нет? Из сумрачной комнаты Лилиан взглянула на темнеющий сад, на дорожки, посыпанные гравием. Моря отсюда не было видно. -- Может, когда тебе будет лет шестьдесят пять, -- сказала Лилиан. -- Не раньше. И ты покончишь с трудовой жизнью в Тулузе. Здесь ты сможешь вести жизнь добропорядочного французского рантье, который по воскресеньям обедает в тель де Пари и время от времени заглядывает в казино. -- Сад большой, а дом можно перестроить, -- сказал Клерфэ упрямо. -- Деньги у меня есть. Устроители Вилле Милия оказались щедрыми. Надеюсь, что гонки в Монако добавят к этой сумме еще что-нибудь. Почему ты считаешь, что жить здесь так уж невозможно? Где бы ты вообще хотела жить? -- Не знаю, Клерфэ. -- Но ведь это надо знать! Хотя бы приблизительно. -- А я не знаю, -- сказала Лилиан, слегка растерявшись. -- Нигде. Если ты хочешь где-нибудь жить, значит, ты хочешь там умереть. -- Зимой климат здесь в сто раз лучше, чем в Париже. -- Зимой! -- Лилиан произнесла это таким тоном, словно она говорила о Сириусе, Стиксе или о вечности. -- Зима скоро наступит. Надо побыстрее начать перестройку, если мы собираемся закончить ее к зиме. Лилиан огляделась вокруг. Какой хмурый дом. Не хочу, чтобы меня здесь заперли, -- подумала она и вслух спросила: -- Разве тебе не придется работать зимой в Тулузе? -- Одно другому не мешает. Я хочу, чтобы зимой ты жила в самом лучшем для тебя климате. акое мне дело до климата, -- подумала Лилиан и сказала с отчаянием: -- Самый лучший климат там, где санаторий, Клерфэ посмотрел на нее. -- Тебе надо вернуться в санаторий? Лилиан молчала. -- Ты бы хотела туда вернуться? -- Что мне на это ответить? Разве я не здесь? -- Ты советовалась с врачом? Ты вообще обращалась хоть раз здесь к врачу? -- Мне нечего советоваться с врачом. Перед окном вдруг очень пронзительно запела какая-то птица. -- Уйдем отсюда, -- внезапно сказал Клерфэ. -- Когда зажигаешь этот разноцветный канделябр, электрический свет кажется ужасно унылым. Но здесь все можно переделать. Вечер окутал стены с лепными украшениями. Лилиан облегченно вздохнула. Она чувствовала себя так, будто ей удалось спастись. -- Все дело в том, -- сказал Клерфэ, -- что ты не хочешь быть со мной, Лилиан! Я это знаю. -- Но ведь я с тобой, -- беспомощно возразила она. -- Да, но ты ведешь себя как человек, который вот-вот уйдет. -- Разве ты сам не хотел этого? -- Возможно, но теперь больше не хочу. А ты разве хотела когда-нибудь жить со мной иначе? -- Нет, -- тихо сказала Лилиан. -- Но и ни с кем Другим, Клерфэ. -- Почему? Лилиан возмущенно молчала. ачем он задает мне эти глупые вопросы? -- подумала она. -- Все уже говорено-переговорено. Не к чему начинать все сначала, -- сказала она затем. -- Разве к любви надо относиться с презрением? Лилиан покачала головой. Клерфэ посмотрел на нее. -- Я никогда лично для себя не желал ничего особенно сильно. А сейчас желаю. Я хочу, чтобы ты была со мной. -- Но ведь я здесь. -- Не так, как я хотел бы. Он стремится привязать меня к себе и запереть, -- думала Лилиан, -- и с гордостью называет это браком, заботой, любовью. Он никак не хочет понять, что чувства, которыми он гордится, отталкивают меня. Она с ненавистью посмотрела на маленькую виллу, на дорожки, посыпанные гравием. Неужели я убежала из санатория только для того, чтобы кончить свои дни здесь? -- подумала она. -- Здесь, в Тулузе или в Брешии. Где же радость приключений? Где прежний Клерфэ? Почему он так изменился? -- Давай попробуем, -- сказал Клерфэ. -- А если ничего не выйдет, продадим дом. меня нет времени пробовать, -- думала Лилиан. -- У меня нет времени ставить опыты под названием емейное счастье. Я должна уйти, у меня нет времени вести такие разговоры. Все это гораздо лучше получалось в санатории, но и оттуда я все же убежала. Лилиан вдруг успокоилась. Она еще не представляла себе, что именно предпримет, но ей было достаточно знать, что она в силах что-то сделать, теперь все казалось ей не таким уж невыносимым. Лилиан не боялась несчастья, слишком долго она прожила с ним бок о бок, приспособившись к нему. Счастье ее тоже не пугало, как многих людей, которые считают, что они его ищут. Единственное, чего страшилась Лилиан, -- это оказаться в плену обыденности. x x x Вечером у моря зажгли фейерверк, огни фейерверка взлетали вверх и падали. Ночь была ясной, а небо очень далеким. Но на горизонте море сливалось с небом, и поэтому казалось, что огни нацелены в бесконечность и что они падают куда-то за пределы земного шара, в пространство, переставшее быть пространством, потому что у него нет границ. Лилиан вспомнила, что последний раз она видела фейерверк в горной хижине. Это было вечером накануне отъезда. А теперь разве ей не предстоял снова отъезд? о-видимому, все решения, которые я принимаю в жизни, проходят под знаком фейерверков, -- с горечью думала она. -- А может, все, что со мной случается, похоже на этот фейерверк -- на потешные огни, которые тут же гаснут, превращаясь в пепел и прах? Она огляделась. олько бы не сейчас, -- подумала она с тревогой, -- только бы не сейчас. Неужели напоследок не произойдет еще одной вспышки, такой яркой, что не жаль будет отдать всю себя? -- Мы с тобой еще не играли, -- сказал Клерфэ. -- Ты когда-нибудь играла? Я имею в виду казино. -- Никогда. -- Тогда тебе надо попробовать. Раз ты не играла, у тебя счастливая рука и ты наверняка выиграешь. Давай поедем? А может, ты устала? Ведь уже два часа ночи. -- Детское время. Разве можно устать так рано? Они ехали медленно; вокруг них была ночь, усыпанная огнями. -- Наконец-то стало тепло, -- сказала Лилиан, откидываясь на спинку сиденья. -- Я так ждала тепла! Здесь наконец-то лето. -- Можно пробыть тут, пока и в Париже не настанет лето. -- Какие теплые ночи! Пахнет солью, и слышен шум моря. -- Она прижалась к Клерфэ. -- Почему люди не живут вечно, Клерфэ? Не зная смерти? Одной рукой он обнял ее за плечи. -- Правда, почему это не так? Почему мы стареем? Почему человеку не может быть всю жизнь тридцать, пока ему не минет восемьдесят и он вдруг сразу умрет? Лилиан тихо засмеялась. -- Мне еще нет тридцати. -- Да, ты права, -- сказал Клерфэ, несколько смущенный. -- Я все время забываю. У меня такое чувство, будто ты за эти три месяца стала по крайней мере на пять лет старше -- так ты изменилась. Ты стала на пять лет красивее. И на десять лет опаснее. Они играли вначале в больших залах, а потом, когда эти залы опустели, перешли в меньшие, где ставки были выше. Клерфэ начал выигрывать. Он играл сначала в rente et quarante. Затем он перешел к рулетке, где максимальная ставка была выше, чем за другими столами. -- Побудь со мной, -- сказал он Лилиан. -- Ты приносишь счастье. Клерфэ ставил на венадцать, на вадцать два и на евять. Мало-помалу Клерфэ проиграл почти все свои жетоны. У него осталось их как раз столько, чтобы еще раз сделать максимальную ставку. Он поставил на расное. Вышло расное. Половину выигрыша он отложил, остальное опять поставил на расное. расное вышло во второй раз. Он снова поставил максимальную ставку. расное вышло еще дважды. Перед Клерфэ теперь лежала целая куча жетонов. Остальные игроки в зале заинтересовались его игрой. Стол Клерфэ оказался вдруг окруженным людьми. Лилиан увидела, что к рулетке подходит Фиола. Он улыбнулся ей и поставил на ерное. расное вышло снова. Во время следующего круга черное поле было сплошь покрыто жетонами максимальной ставки. Вокруг стола в три ряда толпились игроки. Почти все они играли против Клерфэ. Только тощая старуха в вечернем платье из синей вуали ставила, как и он, на расное. В зале стало тихо. Шарик застучал снова, старуха начала чихать. расное вышло еще раз. Фиола сделал Клерфэ знак быть осторожным, ведь когда-нибудь олоса должна кончиться. Клерфэ покачал головой и опять поставил максимальную ставку на расное. -- II est fou *, -- сказал кто-то позади Лилиан. --- * Он сошел с ума (франц.), Старуха, которая уже спрятала было свой выигрыш, в последний момент вновь поставила все на расное. В наступившей тишине было слышно, как она громко задышала, а потом задержала дыхание. Она пыталась больше не чихать. Желтая рука старухи, похожая на коготь, выделялась на зеленом сукне. Перед ней на столе была маленькая зеленая черепаха -- талисман. Опять вышло расное. Старуха совсем потеряла голову. -- Formidable! * -- сказала какая-то женщина позади Лилиан. -- Кто это? На номера уже почти никто не ставил. По всем залам разнесся слух о небывалой олосе. Рядами выстроились горки жетонов на крупные суммы: все ставили на ерное. расное вышло семь раз подряд; цвет должен был измениться. Только Клерфэ продолжал по-прежнему ставить на расное. В последнюю секунду старуха от волнения поставила на красное поле черепаху. Не успела она исправить свою ошибку, как по залу прошел гул. Опять вышло расное. -- К сожалению, мадам, мы не можем удвоить вашу черепаху, -- сказал крупье, подвигая к ней через стол животное с головой мудрой и древней. -- Где мой выигрыш?! -- заскрипела старуха. -- Извините, мадам, но вы не сделали ставки и даже не заявили о ней. -- Вы же видели, что я хочу поставить. Довольно и этого. -- До