е в бешенство и порой рождала в ней желание сделать им больно - чтобы предостеречь чтобы научить. Словно они держали окно, в которое улетучился отец, открытым для любого желающего - влезай, располагайся. Двойняшки казались Амму парой озадаченных лягушат, поглощенных друг другом, сцепившихся лапками и вместе прыгающих по шоссе, по которому несутся машины. Без малейшего понятия о том, как автомобиль может обойтись с лягушонком. Амму опекала их яростно. Бдительность напрягала ее, натягивала струной Чуть что, она отчитывала детей, по малейшему поводу вскидывалась на посторонних в их защиту. Она понимала, что ее шансы в жизни теперь равны нулю. Ей остается только Айеменем. Передняя веранда и задняя веранда. Горячая река и консервная фабрика А на заднем плане - неумолчное, визгливое, скулящее подвывание недоброй молвы. Амму быстро, уже за первые месяцы после возвращения в родительский домнаучилась распознавать и презирать уродливый лик сострадания. Пожилые родственницы с волосками на первых подбородках, под которыми колыхались вторые и третьи, наносили краткие визиты в Айеменем, чтобы попечалиться с нею вместе о ее разводе. Они садились напротив, хватали ее за коленку и злорадствовали. Она едва сдерживалась - так ей хотелось их ударить. А еще лучше - открутить им соски. Гаечным ключом. Как Чаплин в "Новых временах". Когда Амму разглядывала свои свадебные фотографии, ей чудилось, будто на нее смотрит кто-то другой, а не она. Какая-то глупая разукрашенная невеста. Ее шелковое сари цвета солнечного заката переливалось золотом. На каждом пальце - кольцо. Над изогнутыми бровями - белые пятнышки сандаловой пасты. От воспоминаний, рождаемых этими снимками, мягкий рот Амму изгибался в мелкой, горькой усмешке; дело было не столько даже в самой свадьбе, сколько в том, что она позволила так изощренно обрядить себя перед виселицей. Ей виделась в этом такая тщета. Такая нелепость. Все равно, что полировать дрова. Она отдала местному ювелиру в переплавку свое массивное обручальное кольцо, и тот сделал из него тоненький браслет со змеиными головками, который она спрятала, чтобы в будущем подарить Рахели. Амму понимала, что нельзя обойтись совсем без свадьбы. Теоретически - можно, на практике - нет. Но до конца жизни она была сторонницей скромных церемоний в обычной одежде. Все же не так зловеще, думала она. Порой, когда по радио звучали любимые песни Амму, что-то сдвигалось у нее внутри. Текучая боль разливалась под кожей, и она, как ведьма, покидала этот мир ради иных, более счастливых краев. В такие дни что-то в нее вселялось, какая-то неукротимость и беспокойство. Словно она на время скидывала моральную ношу, которую подобало нести матери и разведенной жене. Даже походка ее дичала, из матерински-надежной превращалась в иную, размашистую. Она вставляла в прическу цветы, и глаза ее делались таинственными. Она ни с кем не говорила. Часами сидела на берегу реки с маленьким пластмассовым транзистором в форме мандарина. Курила сигареты и окуналась в полуночную реку. Отчего же Амму становилась такой непредсказуемой? Такой Опасной Бритвой? Оттого, что внутри у нее шла борьба. Смешалось то, чему лучше не смешиваться. Бесконечная нежность матери и безоглядная ярость самоубийцы-бомбометательницы. Вот что возрастало и возрастало в ней, вот что в конце концов заставило ее любить по ночам человека, которого ее дети любили днем. Плавать по ночам в лодке, в которой ее дети плавали днем. В лодке, на которой сидел Эста и которую обнаружила Рахель. В те дни, когда радио играло любимые песни Амму, домашние побаивались ее. Каким-то образом они чувствовали, что она им неподвластна, что она живет в сумеречном зазоре меж двух миров. Что женщине, на которой они поставили крест, теперь почти нечего терять, и поэтому она может представлять опасность. Так что в те дни, когда радио играло любимые песни Амму - например, "Пусть будет так" битлов, - люди сторонились ее, обходили ее кругами, потому что всем было ясно, что лучше Оставить Ее Так. А бывали дни, когда от улыбки у нее на щеках появлялись упругие ямочки. У нее было нежное точеное личико, черные брови, похожие на крылья парящей чайки, маленький прямой нос и светящаяся изнутри кожа орехового цвета. В тот лазурный декабрьский день ветер в машине вызволял и трепал пряди ее буйно-курчавых волос. Блузка без рукавов оставляла открытыми плечи, блестевшие, как дорогое полированное дерево. Иногда она была самой красивой женщиной, какую Эста и Рахель видели в жизни. А иногда не была. На заднем сиденье "плимута" между Эстой и Рахелью сидела Крошка-кочамма. Бывшая монашенка, а ныне двоюродная бабушка. К ним, к обделенным судьбой, лишенным отца близнецам, она относилась с неприязнью, какую несчастливые люди иногда испытывают к собратьям по несчастью. Мало того, что безотцовщина, еще и дети от смешанного брака, наполовину индусы, с которыми уважающее себя семейство сирийских христиан ни за что не породнится. Она всячески давала им понять, что они (как, впрочем, и она) живут в Айеменемском Доме, принадлежащем их бабушке, только из милости и без всякого на то права. Крошка-кочамма мысленно возмущалась поведением Амму, бунтовавшей против участи, какую она, Крошка-кочамма, смиренно приняла. Участи горемычной безмужней женщины. Печальная Крошка-кочамма, так и не получившая отца Маллигана в мужья. С годами она убедила себя, что их с отцом Маллиганом соединенью помешало лишь ее самоотречение, ее решимость не преступать границ. Она всей душой разделяла расхожее мнение, что замужней дочери нет места в доме ее родителей. Что касается разведенной дочери, ей, считала Крошка-кочамма, нет места вообще нигде. Что касается разведенной дочери, чей брак не был одобрен родителями, Крошка-кочамма не находила слов, чтобы выразить свое возмущение. А если к тому же это был межобщинный брак, Крошка-кочамма могла только молчаливо содрогаться. Близнецы были слишком малы, чтобы все это понимать, и случавшиеся у них мгновения высшего счастья - например, когда пойманная ими стрекоза поднимала лапками камешек с подставленной ладони, или когда им разрешали окатить водой свиней, или когда они находили яйцо, еще горячее от наседки, - вызывали неодобрение Крошки-кочаммы. Но самое сильное неодобрение вызывала у нее теплая радость, которую они черпали друг в друге. Она хотела видеть на их лицах некий знак печали. По меньшей мере знак. На обратном пути из аэропорта Маргарет-кочамма будет сидеть впереди вместе с Чакко, потому что в прошлом она была его женой. Софи-моль сядет между ними. Амму переберется на заднее сиденье. Будет две фляжки с водой. Для Маргарет-кочаммы и Софи-моль - кипяченая, для всех остальных - из-под крана. Багаж будет лежать в багажнике. Рахели нравилось слово "багаж". Гораздо лучше, чем, например, "крепыш". "Крепыш" - ужасное слово. Похоже на имя гномика. Коши Ууммен (Коши, Ууммен - типичные имена сирийских христиан в южной Индии) Крепыш -приятный, среднего достатка, богобоязненный гномик с коротенькими ножками и боковым пробором. На крыше у "плимута" громоздилось квадратное сооружение из четырех обитых жестью кусков фанеры, на каждом из которых стилизованными буквами было выведено: "Райские соленья и сладости". Под каждой надписью были нарисованы банка с фруктовым вареньем-ассорти и банка с пряным соленьем из лайма в растительном масле, и на каждой банке красовалась наклейка с надписью теми же стилизованными буквами: "Райские соленья и сладости". Сбоку от банок перечислялись все райские деликатесы и был нарисован исполнитель танца катхакали (Катхакали (на языке малаялам буквально: представление рассказа) - традиционное представление национального театра южной Индии на мифологические сюжеты.) с зеленым лицом и в развевающихся одеждах. Вдоль змеящегося нижнего края его волнистых одежд змеилась строка: "Владыки вкусового царства", представлявшая собой непрошеный творческий вклад товарища К. Н. М. Пиллея. Это был буквальный перевод с малаялам фразы Руси локатинде Раджаву, звучавшей чуть менее абсурдно, чем эти самые "Владыки". Как бы то ни было, товарищ Пиллей отпечатал все в таком именно виде, и ни у кого не хватило духу потребовать, чтобы он переделал весь заказ. Поэтому, к сожалению, "Владыки вкусового царства" стали неизменным украшением банок с райской продукцией. Амму сказала, что танцор катхакали здесь Ни К Селу Ни К Городу, только с толку сбивает. Чакко ответил, что он придает всему Местный Колорит и сослужит продукции хорошую службу, когда она выйдет на Международный Рынок. Амму сказала, что вид у них с этой рекламой просто смехотворный. Не машина, а цирк передвижной. Да еще с крылышками. Маммачи начала делать соленья на коммерческой основе вскоре после того, как Паппачи ушел на пенсию с государственной службы в Дели и семья переехала в Айеменем. Коттаямское Библейское общество проводило ярмарку и попросило Маммачи выставить свой знаменитый банановый джем и соленье из молодых манго. Все это мигом было раскуплено, и Маммачи увидела, что спрос превышает предложение. Окрыленная успехом, она продолжала делать соленья и джемы и оглянуться не успела, как оказалась занята по горло. Паппачи, со своей стороны, не знал, как ему справиться с бесчестьем отставки. Он был на семнадцать лет старше Маммачи и вдруг с ужасом понял, что он уже старик, тогда как его жена еще в расцвете сил. Хотя у Маммачи была коническая роговица и она уже почти ничего не видела, Паппачи не помогал ей готовить соленья, потому что считал такое дело зазорным для бывшего государственного служащего высокого ранга. Он всегда был страшно ревнивым человеком, и ему очень не нравилось, что его жена внезапно оказалась в центре внимания. Он слонялся по территории консервной фабрики в одном из своих безукоризненно сшитых костюмов, уныло петляя меж холмиков красного перца и свежесмолотой желтой куркумы, наблюдая, как Маммачи распоряжается покупкой, взвешиванием, засолкой и сушкой лаймов и молодых манго. Каждый вечер он бил ее латунной цветочной вазой. Побои не были новостью. Новостью была частота, с какой они начали происходить. Однажды Паппачи сломал смычок жениной скрипки и бросил его в реку. Потом на летние каникулы приехал из Оксфорда Чакко. Он превратился в крупного мужчину, и от гребли за Бэллиол-колледж руки у него были тогда крепкие. Через неделю после приезда он увидел, как Паппачи бьет Маммачи у себя в кабинете. Чакко вошел в комнату, схватил Паппачи за руку, в которой тот держал вазу, и заломил ее отцу за спину. - Чтобы этого никогда больше не было, - сказал он. - Никогда, понял? До конца дня Паппачи сидел на веранде с каменным лицом и смотрел на декоративный сад, игнорируя тарелки с едой, которые ему подставляла Кочу Мария. Поздно вечером он вошел к себе в кабинет и вынес оттуда любимое свое кресло-качалку красного дерева. Поставив кресло на середину подъездной дорожки, он разбил его в щепу большим разводным ключом. Все это там осталось лежать кучей, освещенное луной, - полированные прутья и деревянные обломки. Он ни разу больше не тронул Маммачи. И до конца своих дней не сказал ей больше ни слова. Когда ему что-нибудь было нужно, он прибегал к посредничеству Кочу Марии или Крошки-кочаммы. В те вечера, когда ожидались гости, он усаживался на веранде и начинал пришивать к своим рубашкам пуговицы, которых там якобы не хватало, - видите, мол, как она обо мне заботится. В какой-то, пусть и малой, степени ему удалось еще больше дискредитировать в глазах жителей Айеменема образ работающей жены. У одного старого англичанина в Манаре он купил лазурного цвета "плимут". В Айеменеме часто потом видели, как он важно и неторопливо катит по узкой дороге в широкой машине, элегантный внешне, но весь мокрый от пота под плотным шерстяным костюмом. Ни Маммачи, ни кому-либо другому не разрешалось не только ездить, но даже сидеть в этом автомобиле. "Плимут" был отмщением Паппачи. В свое время Паппачи был Королевским Энтомологом в Сельскохозяйственном институте. После ухода англичан его должность стала называться "содиректор по энтомологии". За год до отставки его повысили до директорского уровня. Величайшим разочарованием его жизни было то, что в его честь не назвали открытую им ночную бабочку. Она упала в его коктейль однажды вечером, когда он сидел на веранде гостиницы после долгого дня в поле. Вынимая ее, он обратил внимание на необычную густоту спинных волосков. Он присмотрелся к ней получше. Потом, испытывая растущее воодушевление, обработал ее, обмерил и утром на несколько часов выставил на солнце, чтобы выпарить спирт. После чего первым же поездом вернулся в Дели. Где бабочку ждало таксономическое исследование, а его, как он надеялся, - слава. После шести невыносимых месяцев ожидания энтомологу, к его страшному разочарованию, было сказано, что эта бабочка - всего-навсего незначительная разновидность внутри хорошо известного вида, принадлежащего к тропическому семейству Lymantriidae. Но настоящий удар он получил двенадцатью годами позже, когда вследствие радикального изменения таксономических концепций специалисты по чешуекрылым решили, что бабочка Паппачи действительно является представительницей доселе не известного науке вида и рода. К тому времени, конечно, Паппачи уже вышел на пенсию и обосновался в Айеменеме. Бороться за честь первооткрывателя было уже поздно. Бабочку назвали в честь и. о. директора отдела энтомологии, из молодых да раннего, на которого Паппачи всегда смотрел косо. В последующие годы, хотя Паппачи уже давно, задолго до открытия им бабочки, был человеком желчным, она, эта бабочка, считалась виновницей всех его приступов хандры и внезапных вспышек ярости. Ее злобный дух - серый, мохнатый, с необычно густыми спинными волосками - обитал в каждом доме, где ему приходилось жить. Он мучил его самого, его детей и детей его детей. До самой своей кончины, несмотря на удушающую айеменемскую жару, Паппачи неизменно носил хорошо отутюженный костюм-тройку и золотые карманные часы. На его туалетном столике рядом с флакончиком одеколона и серебряной щеткой для волос стояла его фотография в молодости, с гладко зализанными волосами, сделанная в фотоателье в Вене, где он шесть месяцев стажировался прежде, чем получить должность Королевского Энтомолога. Во время их краткого пребывания в Вене Маммачи стала брать свои первые уроки игры на скрипке. Уроки были резко прерваны после того, как Лаунски-Тиффенталь, педагог Маммачи, имел неосторожность сказать Паппачи, что его жена исключительно одарена и, по его мнению, может стать настоящей солисткой. Маммачи вклеила в семейный фотоальбом вырезку из газеты "Индиан экспресс" с заметкой о смерти Паппачи. Там говорилось: Известный энтомолог шри Бенаан Джон Айп, сын покойного священника И. Джона Айпа из Айеменеме (прозванного Пуньян Кунджу) скончался вчера ночью в больнице общего профиля города Коттаяма от обширного инфаркта. Примерно в 1.05 ночи он почувствовал боль в груди и был немедленно госпитализирован. Смерть наступила в 2.45 ночи. В течение последних шести месяцев состояние здоровья шри Айпа внушало опасения. После него остались жена Сошамма и двое детей. На похоронах Паппачи его вдова рыдала, и контактные линзы плавали в ее глазах. Амму сказала близнецам, что Маммачи плакала не из-за любви к покойному мужу, а из-за привычки. Она привыкла видеть его слоняющимся вокруг фабрики, привыкла к его побоям. Амму сказала, что человек - это привыкающее животное и что просто невероятно, к чему он ухитряется приспособиться. Стоит посмотреть вокруг, сказала Амму, и увидишь, что избиения латунной вазой - далеко не самое впечатляющее, что есть на свете. После похорон Маммачи попросила Рахель найти и вынуть у нее из глаз контактные линзы с помощью маленькой оранжевой пипетки, лежавшей в особом футлярчике. Рахель спросила Маммачи, можно ли ей будет, когда Маммачи умрет, взять пипетку себе. Амму тут же вывела ее из комнаты и отшлепала. - Чтобы я никогда больше не слышала, как ты говоришь человеку про его смерть, - сказала она. Эста сказал, что Рахель недобрая, что так ей и надо. Венскую фотографию Паппачи с зализанными волосами вставили в другую рамку и повесили в гостиной. Он был фотогеничный мужчина, франтоватый и холеный, с довольно крупной для его небольшого роста головой. Наклони он ее - на снимке стал бы заметен уже намечавшийся у него второй подбородок. Поэтому он держал голову достаточно высоко, но не слишком, чтобы не показаться надменным. Его светло-карие глаза глядели любезно, но несколько зловеще, как будто он специально сделал перед аппаратом вежливую мину, размышляя тем временем, как лучше убить собственную жену. Его верхняя губа посередине чуть нависала над нижней, что делало его лицо женственным и словно бы дующимся, как бывает у детей, имеющих привычку сосать пальцы. На подбородке у него была продолговатая выемка, подтверждавшая подозрения о таящейся в нем маниакальной злобе. О некой сдавленной жестокости. На нем были защитного цвета брюки для верховой езды, хотя он ни разу в жизни не садился на лошадь. В его блестящих сапогах отражалась лампа фотографа. На коленях у него покоился хлыст с рукояткой из слоновой кости. Безмолвная зоркость мужчины на фотографии подспудно охлаждала теплую комнату, в которой она висела. После смерти Паппачи от него остались сундуки с дорогими костюмами и жестянка из-под конфет, полная запонок, которые Чакко по одной раздал коттаямс-ким таксистам. Они пошли на кольца и брелоки для их незамужних дочек, которым требовалось приданое. Когда близнецы спросили, что такое запонки, и получили от Амму ответ: "Застежки для манжет", их поразила логика языка, казавшегося до той поры совершенно нелогичным. Cuff (манжета) + link (застежка) = cufflink (запонка). Точность и стройность не хуже математической. Эти самые запонки привели их в неумеренный, преувеличенный восторг перед английским языком. Паппачи, сказала Амму, был неисправимым ЧЧП англичан, что в полном виде звучит "чи-чи поч" и в переводе с хинди буквально означает "выгребатель дерьма". Чакко сказал, что на вежливом языке люди вроде Паппачи называются англофилами. Он заставил Рахель и Эсту посмотреть это слово в большом энциклопедическом словаре, изданном "Ридерз дайджест". Там объяснялось: "Лицо, расположенное к англичанам". Затем близнецы должны были найти слово "расположить". Словарь гласил: "1) Разместить в определенном порядке. 2) Добиться благоприятного отношения". Чакко объяснил, что к Паппачи относится второе значение - "добиться благоприятного отношения". Англичане, сказал Чакко, долго били нас и наконец добились от Паппачи и ему подобных благоприятного к себе отношения. Чакко заявил близнецам, что, как ни тяжело в этом признаваться, все они сплошь англофилы. Англофильская порода. Люди, уведенные в ложном направлении, увязшие вне собственной истории и не способные вернуться назад по своим же следам, потому что следы эти стерты. Он сказал, что история похожа на старый дом среди ночи. В котором зажжены все огни. В котором тихо шепчутся предки. - Чтобы понять историю, - сказал Чакко, - мы должны войти внутрь и при слушаться к тому, что они говорят. Взглянуть на книги и на развешанные по стенам картины. Вдохнуть запахи. Эста и Рахель были совершенно уверены, что Чакко имеет в виду вполне определенный дом на той стороне реки, посреди заброшенной каучуковой плантации, где они никогда не были. Дом Кари Саибу - Черного Сахиба (Сахиб - господии (обращение к иностранцу в колониальной Индии).) . Англичанина, который "отуземился". Который говорил на малаялам и носил мунду. Который был своего рода Курцем (Курц - персонаж романа Дж. Конрада '(Сердце тьмы" (1902), образованный человек, жестоко правивший туземцами в отдаленном уголке Африки.) Айеменема. Который сделал это место своим Сердцем Тьмы. Он пустил себе пулю в лоб десять лет назад, когда родители мальчика, с которым он жил, забрали его домой и отдали в школу. После самоубийства хозяина его имущество стало предметом длительной тяжбы между поваром Кари Саибу и его секретарем. Все эти годы дом пустовал. Видели его очень немногие. Близнецы, однако, явственно представляли его себе. Исторический Дом. Прохладные каменные полы, тусклые стены и плывущие, качающиеся тени-корабли. Пухлые полупрозрачные ящерицы, живущие позади старых картин; дряхлые предки с восковыми лицами, жесткими безжизненными ногтями на ногах и запахом пожелтевших географических карт изо рта; их бумажные шелестящие шепотки. - Но войти туда мы не можем, - объяснял Чакко, - потому что дверь заперта. А когда мы заглядываем снаружи в окна, мы видим только тени. А когда мы прислушиваемся, до нас доносится только шепот. И понять, о чем они шепчут, мы не можем, потому что разум наш захлестнула война. Война, которую мы выиграли и проиграли. Самая скверная из войн. Война, которая берет в плен мечты и перекраивает их. Война, которая заставила нас восхищаться нашими поработителями и презирать себя. - Сказал бы лучше: -жениться на наших поработительницах, - заметила Амму сухо, имея в виду Маргарет-кочамму. Чакко пропустил шпильку мимо ушей. Он заставил близнецов найти в словаре слово презирать. Там объяснялось: смотреть сверху вниз; относиться пренебрежительно; не уважать. Чакко сказал, что в контексте войны, о которой он вел речь, - Войны за Мечты - презирать означает и то, и другое, и третье. - Мы Бывшие Военнопленные, - сказал Чакко. - Нам внушили чужие меч ты. Мы не помним родства. Мы плывем без якоря по бурному морю. Ни одна га вань нас не принимает. Нашим печалям вечно не хватает глубины. Нашим радостям - высоты. Нашим мечтам - размаха. Нашим жизням - весомости. Чтобы иметь какой-либо смысл. Потом, чтобы Эста и Рахель учились видеть все в мудром свете исторической перспективы (хотя в последующие недели именно мудрости будет катастрофически не хватать самому Чакко), он рассказал им про Землю-Женщину. Вообразите, потребовал он, что Земля, которой на самом деле четыре миллиарда шестьсот миллионов лет, - это сорокашестилетняя женщина, ровесница, скажем, Алеяммы, вашей учительницы языка малаялам. Вся жизнь Земли-Женщины ушла на то, чтобы она приобрела свой теперешний вид. Чтобы разверзлись океаны. Чтобы воздвиглись горы. Земле-Женщине было одиннадцать лет, сказал Чакко, когда появились первые одноклеточные организмы. Первые животные - черви, медузы и подобные им существа - возникли, когда ей было сорок. Всего восемь месяцев назад, когда ей уже стукнуло сорок пять, по земле еще бродили динозавры. - Вся известная нам человеческая цивилизация, - сказал Чакко близнецам, - длится не более двух часов. Примерно столько же, сколько мы тратим на поезд ку из Айеменема в Кочин. Проникаешься благоговением и смирением, сказал Чакко (благоговение ~ смешное слово, подумала Рахель, - бла-бла-бла, го-го-го...), когда думаешь, что вся современная история - с ее Мировыми Войнами, Войнами за Мечты, Высадками На Луне, с ее наукой, литературой, философией, стремлением к познанию - длится не дольше, чем один вдох Земли-Женщины. - А мы с вами, милые мои, сколько мы живем и сколько еще проживем, длимся не дольше, чем блик в ее мерцающих глазах, - торжественно сказал Чакко, лежа на кровати и уставив взгляд в потолок. Когда Чакко был в таком настроении, он говорил своим Читающим Вслух голосом. Его комната начинала походить на церковь. Ему не важно было, слушают его или нет. А если слушали, ему не важно было, понимают его или нет. Амму в таких случаях говорила, что он Поехал в Оксфорд. Потом, в свете того, что случилось, мерцающих казалось совершенно не тем словом, какое могло передать выражение глаз Земли-Женщины. Мерцающих -богатое, царское слово. Хотя рассказ о Земле-Женщине произвел на близнецов впечатление, гораздо сильнее их заинтриговал - потому что был гораздо ближе - Исторический Дом. Они часто о нем думали. О доме на той стороне реки. Мрачно высящемся в Сердце Тьмы. О доме, куда они не могли войти, полном шепотков, которых они не могли понять. Они не знали тогда, что вскоре войдут в этот дом. Что, переправившись через реку, они будут там, где им не положено быть, с человеком, которого им не положено любить. Что на задней веранде их круглым, как блюдца, глазам будет явлена история. В том возрасте, когда другие дети получают знания другого рода, Эста и Рахель узнали, как история добивается от людей своего и взыскивает долги с тех, кто нарушает ее законы. Они услышали ее удары. Почуяли ее тошнотворный запах, которого им не суждено было забыть. Запах истории. Словно от старых роз принесло ветром. Теперь она неистребимо будет таиться в самом обыденном. В вешалках для одежды. В помидорах. В плоских пятнах гудрона на шоссе. В оттенках некоторых цветов. В ресторанных блюдцах. В бессловесности. И в опустелости глаз. Взрослея, они будут пытаться найти способы жить с тем, что случилось. Они будут убеждать себя, что в масштабах геологических эпох это было незначительное происшествие. Длившееся гораздо меньше, чем один вдох Земли-Женщины. Что случалось и Худшее. Что Худшее случалось постоянно. Но успокоения эти мысли не принесут. Чакко сказал, что просмотр "Звуков музыки" - это продолжительное упражнение в англофилии. Амму ответила: -Да ладно тебе, этот фильм смотрят по всему миру. Это Международный Лидер Проката. - И тем не менее, дорогая моя, - сказал Чакко своим Читающим Вслух го- носом. - Тем. Не. Менее. Маммачи часто повторяла, что Чакко всерьез можно считать одним из умнейших людей Индии. "Кто это сказал? - спрашивала ее Амму. - На чем ты основываешься?" Маммачи приводила слова одного из оксфордских "донов" (переданные ей самим Чакко) о том, что, по его мнению, Чакко - выдающаяся личность и он вполне мог бы стать премьер-министром. На что Амму всегда отвечала: "Ха! Ха! Ха!" - прямо как персонажи комиксов. Она говорила, что а) если человек просиживал штаны в Оксфорде, это еще не значит, что он по умнел; б) чтобы стать хорошим премьер-министром, ума недостаточно; в) если он не может безубыточно управлять даже консервной фабрикой, как он собирается управлять целой страной? И самое главное: г) все индийские матери свихнуты на своих сыновьях и поэтому не в состоя нии трезво оценить их способности. Чакко в ответ говорил, что а) он не просиживал штаны, а учился в Оксфорде. И б) не просто учился, а прошел полный курс. - Вот именно, курс, - отвечала на это Амму. - Курс носом в землю. Как у твоих любимых самолетиков. Амму утверждала, что о способностях Чакко лучше всего говорит печальная, но совершенно предсказуемая судьба собираемых им авиамоделей. Раз в месяц (кроме периода муссонных дождей) Чакко получал экспресс-почтой коробку. В ней неизменно находился набор для авиамоделирования. На то, чтобы собрать самолетик с крохотным бензобаком, моторчиком и пропеллером, у Чакко обычно уходило дней во семь-десять. Закончив работу, он брал Эсту и Рахель в наттакомские рисовые поля, чтобы ассистировали при запуске. Полет никогда не продолжался больше минуты. Из месяца в месяц тщательно собираемые Чакко летательные аппараты пикировали в зеленую слякоть рисовых полей, после чего Эста и Рахель, как хорошо натасканные ретриверы, кидались за обломками. Хвост, бензобак, крыло. Раненая машина. Комната Чакко была полна сломанных самолетиков. Каждый месяц приходил новый набор. Чакко никогда не возлагал вину за падения на поставщиков. После смерти Паппачи Чакко ушел с преподавательской должности в Мадрасском христианском колледже и приехал в Айеменем с Веслом из Бэллиол-коллед-жа и с мечтаниями о судьбе Консервного Барона. Он употребил свои пенсионный и страховой фонды на покупку машины "бхарат" для закрывания банок. Его весло, на котором золотыми буквами были написаны фамилии товарищей по команде, теперь висело на железных кольцах на стене фабрики. До приезда Чакко фабрика была маленьким, но доходным предприятием. Маммачи хозяйничала там, как на большой кухне. Чакко зарегистрировал фабрику как товарищество и уведомил Маммачи, что отныне она пассивный партнер. Он закупил оборудование (машины для изготовления и запайки жестянок, котлы и плиты для варки) и нанял новых работников. Почти сразу денежные дела стали ухудшаться; Чакко искусственно держал предприятие на плаву за счет сумасбродных займов, которые он брал в банках под залог принадлежавших семье рисовых полей в окрестностях Айеменема. Хотя Амму отдавала фабрике не меньше сил, чем Чакко, он, имея дело с инспекторами и сантехниками, всегда говорил: мое предприятие, мои ананасы, мои соленья. Формально он был прав, потому что Амму как дочь не имела никаких прав на собственность. Чакко сказал Рахели и Эсте, что Амму лишена Места Под Солнцем. Спасибо нашему замечательному обществу с его поганым мужским шови низмом, - сказала Амму. А Чакко на это: Что твое - то мое, а что мое - то опять же мое. У него был удивительно визгливый смех для мужчины его роста и толщины. Смеясь, он вроде бы не двигался и в то же время весь трясся. До приезда Чакко в Айеменем фабрика Маммачи не имела названия. Ее соленья и джемы были для всех просто "молодыми манго Соши", "банановыми джемами Соши". Соша - это было уменьшительное имя Маммачи. Сошамма. Не кто иной, как Чакко, дал фабрике название "Райские соленья и сладости" и заказал типографии товарища К. Н. М. Пиллея соответствующие наклейки. Поначалу он хотел, чтобы это были "Дионисийские соленья и сладости", но все воспротивились, сказав, что "Дионисийские", в отличие от "Райских", никому не понятно и не связано с местными представлениями. (Предложение товарища Пиллея - "Парашурамские соленья" (1 Парашурама - одна из аватар (т.е. воплощений) бога Вишну в индуистской мифологии. Миссия Парашурамы на земле состояла в свержении тирании кшатриев (военной знати), что могло быть привлекательно для коммуниста Пиллея.) - было отклонено по противоположной причине: слишком уж сильная связь с местными представлениями.) Не кому иному, как Чакко, принадлежала идея установить на крыше "плимута" разрисованные рекламные щиты. Теперь, по дороге в Кочин, они тряслись и грохотали, как будто хотели свалиться. Около Вайкома они остановились, чтобы купить веревку и укрепить их получше. Это задержало их еще на двадцать минут. Рахель забеспокоилась: как бы они не опоздали на "Звуки музыки". Потом, уже недалеко от Кочина, когда перед ними вдруг опустилась красно-белая рука шлагбаума, Рахель подумала, что причина - именно ее надежда проскочить это место. Она еще не научилась обуздывать свои Надежды. Эста сказал, что это Недобрый Знак. Теперь они уже точно не успевали на начало фильма. Когда Джули Эндрюс возникает сперва пятнышком на холме, потом приближается, приближается и вырастает во весь экран, а голос ее - как холодная вода, дыхание - как сладкая мята. На красно-белой руке была белая надпись СТОП на красной дощечке. - ПОТС, - сказала Рахель. На желтом щите было написано красным: ИНДИЕЦ, ПОКУПАЙ ИНДИЙСКОЕ. - ЕОКСЙИДНИ ЙАПУКОП, ЦЕИДНИ, - сказал Эста. Близнецы рано начали читать. Они быстро одолели "Старого пса Тома, Джанет и Джона" и "Книжки Рональда Ридаута". По вечерам Амму читала им вслух "Книгу джунглей" Киплинга: День пятится прочь, спускается ночь На крыльях нетопыря.. Пушок: у них на руках вставал дыбом, золотясь в свече лампы на ночном столике. Амму рычага, изображая Шер-Хана. и скулила, изооражая Табаки, - "Захотим, захотим"! Какое мне дело? Клянусь буйволом, которого я убил, долго мне еще стоять, уткнувшись носом в ваше собачье логово, и лежать того, что мне полагается по праву? Это говорю я, Шер-Хан! А отвечаю я, Ракша (Демон), - громко кричали близнецы. Не совсем од новременно, но почти. Человечий детеныш мой, Лангри, и останется у меня! Его никто не убь ет. Он будет сжить и охотиться вместе со Стаей и бегать вместе со Стаей! Берегись, охотник за голыми детенышами, рыбоед, убийца лягушек, - придет время, он поохотится за тобой! Крошка-кочамма, отвечавшая за их формальное образование, прочла им шекспировскую "Бурю" в пересказе Чарльза и Мэри Лэм. - Буду я среди лугов, - твердили потом Эста и Рахель, - пить, как пчелы, сок цветов("Буря", акт V, сцена 1, перевод Мих. Донского.). Поэтому, когда мисс Миттен, миссионерка из Австралии и знакомая Крошки-кочаммы, подарила, приехав в Айеменем, Эсте и Рахели детскую книжонку - "Приключения белочки Сюзи", - они были оскорблены до глубины души. Сперва они прочли ее как положено. Однако потом, когда они вслух прочли ее, произнося слова задом наперед, мисс Миттен, принадлежавшая к секте "заново рожденных христиан", сказала, что они ее Чуточку Огорчили. - яинечюлкирП икчолеб изюС. ыджандО миннесев марту акчолеб изюС... Они продемонстрировали мисс Миттен, что малаяалам (если вставить лишнее "а") и Аргентина манит негра читаются туда и сюда одинаково. Но ее это не позабавило, и оказалось, что она даже не знает, что такое малаялам. Они объяснили ей, что это язык, на котором говорят в штате Керала. Она сказала, что у нее создалось представление, будто он называется "керальский". Эста, который страшно невзлюбил мисс Миттен, ответил, что это, по его мнению, Глупейшее Представление. Мисс Миттен пожаловалась Крошке-кочамме как на грубость Эсты, так и на их чтение задом наперед. Она сказала Крошке-кочамме, что увидела в их глазах лик сатаны. Кил ынатас. Им пришлось писать: Я не буду читать задом наперед. Я не буду читать задом наперед. И так сто раз. Слева направо, как положено. Через несколько месяцев, вернувшись к себе в Хобарт, мисс Миттен погибла. Она попала под молоковоз, переходя дорогу около крикетной площадки. Близнецы увидели руку возмездия в том, что молоковоз давал задний ход. По обе стороны железнодорожных путей стали скапливаться легковушки и автобусы. "Скорая помощь" с надписью "Больница Святого Сердца" была полна людей, ехавших на свадьбу. Лицо невесты, которая смотрела наружу в заднее окно, частично заслонял большой обшарпанный красный крест. У всех автобусов были девичьи имена. Люсикутти, Молликутти, Бина-моль. "Моль" означает на малаялам "девочка", "мон" - "мальчик"; "кутти" - уменьшительный суффикс. "Бина-моль" была полна паломников с выбритыми в Тирупати (Тирупати - крупнейший центр индуизма в штате Андхра-Прадеш.) головами. В окне автобуса Рахель видела шеренгу гладких голов, а чуть пониже, на равном расстоянии один от другого, - подтеки рвоты. Рвота вообще внушала ей немалое любопытство. Ее никогда не рвало. Ни разу в жизни. А вот с Эстой это случалось, и тогда его кожа становилась горячей и блестящей, глаза - беспомощными и прекрасными, и Амму любила его больше обычного. Чакко говорил, что Эста и Рахель - до неприличия здоровые дети. И Софи-моль тоже. По его словам, они не пострадали от Инбридинга(Инбридинг - получение потомства от родственных особей.), в отличие от большинства сирийских христиан. И парсов. Маммачи на это отвечала, что ее внук и внучка пострадали от чего-то гораздо худшего, чем Инбридинг. Она имела в виду развод родителей. Выходило, что люди должны выбирать из двух зол: либо Инбридинг, либо Развод. Рахель не знала точно, от какого зла она пострадала, но иногда на всякий случай делала перед зеркалом печальное лицо и вздыхала. - То, что я делаю сегодня, неизмеримо лучше всего, что я когда-либо делал, - говорила она горестно. Рахель, она же Сидни Картон, она же Чарльз Дарней, произносила эти слова перед казнью на гильотине в диккенсовской "Повести о двух городах", адаптированной для детской серии "Иллюстрированная классика". Она удивленно задумалась о том, почему лысых паломников рвало так единообразно, и о том, как это происходило во времени, - единым оркестровым порывом (возможно, под музыку, под ритм автобусного бхаджана(Бхаджан - индуистский религиозный гимн)) или раздельно, по очереди. Вначале, когда шлагбаум только закрылся, Воздух был полон нетерпеливого пыхтенья работающих вхолостую моторов. Но когда человек, обслуживающий переезд, вышел из будочки на своих гнущихся в обратную сторону ногах и, проковыляв к чайному лотку, дал тем самым понять, что ждать придется долго, водители стали глушить моторы и вылезать из машин, чтобы размяться. Небрежным кивком заспанной, скучающей головы Шлагбаумное Божество заставило материализоваться перебинтованных нищих и людей с подносами, торгующих ломтиками кокосовой мякоти и гороховыми лепешками на банановых листьях. Еще холодными напитками. Кока-колой, фантой, "розовым молоком". У окна их машины появился прокаженный в грязных бинтах. Ненатуральный цвет, - сказала Амму, имея в виду подозрительно яркую кровь на повязках. Поздравляю, - отозвался Чакко. - Подлинно буржуазное высказывание. Амму улыбнулась, и они пожали друг другу руки, точно она и вправду получила от него документ, удостоверяющий ее Подлинную-Преподлинную Буржуазность. Такие моменты близнецы ценили и нанизывали их, как драгоценные бусины, на нить своего (честно говоря, довольно реденького) ожерелья. Рахель и Эста прижали носы к окошкам "плимута". Томящиеся зефирины, а позади них - смутно различимые дети. "Нет", - жестко и непререкаемо сказала Амму. Чакко зажег сигарету "чарминар". Сделал глубокую затяжку, потом снял с языка попавшую на него крошку табака. В салоне "плимута" Рахели не так-то просто было взглянуть на Эсту, потому что Крошка-кочамма возвышалась между ними как холм. Амму специально рассаживала их, чтобы они не дрались. Когда у них происходили ссоры, Эста обзывал Рахель Мушкой Дрозофилой. Рахель дразнила его Элвисом-Пелвисом (Так прозвали знаменитого американского эстрадного певца Элвиса Пресли (1935-1977), намекая на его движения тазом во время выступлений ("pelvis" в ряде европейских языков означает "таз").) и вихляво плясала перед ним, чем приводила его в бешенство. Из-за примерного равенствасил бой, когда им случалось драться всерьез, длился до бесконечности, и все, что неудачно стояло, - пепельницы, графины, настольные лампы - разбивалось или непоправимо ломалось. Крошка-кочамма держалась за спинку переднего сиденья обеими руками. Во время езды жир на них колыхался, как тяжкое от влаги белье на ветру. Теперь же он свисал кожистым занавесом, отделяя Эсту от Рахели. Со стороны Эсты у дороги стояла чайная палатка, где, помимо чая, торговали лежалым и засиженным мухами глюкозным печеньем в коробках из мутного стекла. Продавали газированный лимонад в толстых бутылках с голубыми мраморными затычками, чтобы не выходил газ. Унылая надпись на красном ящике со льдом гласила: С кока-колой дела пойдут лучше. На каменном дорожном указателе, скрестив ноги и безупречно держа равновесие, сидел Мурлидхаран, псих этого переезда. Его мужские органы свисали вниз, указывая на надпись: КОЧИН 23 На Мурлидхаране не было ничего, кроме высокого пластикового пакета, водруженного кем-то ему на голову наподобие прозрачного поварского колпака. Сквозь пакет видна была местность - мутная, кухонная, но все же доступная зрению. Мурлидхаран не смог бы снять пакет, даже если бы захотел, потому что у него не было рук. Их оторвало в Сингапуре в сорок втором, всего через несколько дней после того, как он, сбежав из дому, вступил в ряды действующей "Индийской национальной армии"( "Индийская национальная армия", которой ком