рри" (Торговая сеть в южной Индии.). Он мог есть конфеты бесплатно. У него было несколько тускло-прозрачных емкостей с разными конфетами. Он вытирал мраморный прилавок тряпкой грязного цвета, которую держал волосатой, опоясанной часами рукой. Когда он увидел светящуюся женщину с полированными плечами, ведущую за руку мальчика, по его лицу пробежала тень. Потом он улыбнулся своей клавишной улыбкой. - На выход, так рано? - спросил он. У Эсты уже началась отрыжка. Амму ввела его, как слепого, в ЕЕ умывальную комнату Яруса Принцессы. Он повис в воздухе, стиснутый между нечистым умывальником и телом Амму. С болтающимися ногами. На умывальнике имелись железные краны и ржавые пятна. Еще там была коричневая паутинная сеть тоненьких трещин, похожая на карту большого, замысловатого города. Эсту сотрясали спазмы, но наружу ничего не выходило. Только мысли. Они выплывали из него и вплывали обратно. Амму не могла их видеть. Они нависали над Умывальным Городом, как дождевые тучи. Но умывальный люд - мужчины, женщины - занимался своими обычными умывальными делами. Взад-вперед сновали умывальные машины и умывальные автобусы. Умывальная Жизнь продолжалась. Нет? - спросила Амму. Нет, - ответил Эста. Нет? Нет. - Тогда умой лицо, - сказала Амму. - От воды всегда лучше. Умой лицо, а потом пойдешь выпьешь лимонной газировки. Эста умыл лицо, и руки, и лицо, и руки. Его ресницы намокли и слиплись. Апельсиново-Лимонный Газировщик сложил зеленую конфетную обертку и пригладил сгиб остроконечным ногтем большого пальца. Потом прихлопнул муху свернутым в трубку журналом. Аккуратно смахнул ее с прилавка на пол. Там она лежала на спинке и дрыгала слабенькими ножками. - Милый какой, - сказал он Амму. - Поет - заслушаешься. Мой сын, - сказала Амму. Правда? - удивился Апельсиново-Лимонный Газировщик и уставился на Амму зубами. - Уже? Вы такая молоденькая! - Ему что-то нехорошо, - сказала Амму. - Я думаю, от холодного питья полегчает. - Конечно, - сказал Газировщик. - Конечноконечно. Апельсинлимон? Лимонапельсин? Страшные, мерзостные слова. - Спасибо, мне не хочется. - Эста поглядел на Амму. Тинисто-зеленый, плы вущий, бездонно-тяжелодонный. - А вам? - обратился к Амму Апельсиново-Лимонный Газировщик. - Кокаколафанта? Мороженое? Розовое молоко? Нет. Мне ничего. Спасибо, - сказала Амму. Светящаяся женщина с упругими ямочками. Вот, - сказал Газировщик, протягивая горсть конфет, как щедрая стюардесса. - Пусть ваш маленький мои полакомится. Спасибо, мне не хочется, - сказал Эста, глядя на Амму. - Возьми, Эста, - сказала Амму. - Не обижай. Эста взял. - Скажи Спасибо, - сказала Амму. - Спасибо, - сказал Эста. (За конфеты, за белый яичный белок.) - Не стоит благодарности, - сказал Апельсиново-Лимонный Газировщик по- английски. - Да! - сказал он. - Мои говорит, вы из Айеменема? Да, - ответила Амму. Я там часто бываю, - сказал Апельсиново-Лимонный Газировщик. - У жены там родня. Я знаю, где ваша фабрика. Райские Соленья, да? Это он мне ска зал. Ваш мои. Он знал, где найти Эсту. Вот что означали его слова. Предостережение. Амму видела, какие у сына глаза - блестящие, как горячечные пуговицы. Надо идти. А то как бы не заболел. Завтра его двоюродная сестра приезжа ет, - объяснила она Дяденьке. И потом мимоходом добавила: - Из Лондона. Из Лондона? - Глаза Дяденьки засветились новым уважением. К лондон ским связям их семьи. Эста, побудь здесь с Дяденькой. Я приведу Крошку-кочамму и Рахель, - сказала Амму. Иди сюда, - сказал Дяденька. - Иди, посидишь со мной на высокой табу реточке. Нет, Амму! Нет, Амму, нет! Я с тобой! Амму, удивленная пронзительной настоятельностью в голосе обычно тихого сына, извинилась перед Апельсиново-Лимонным Дяденькой. - Он что-то сам не свой сегодня. Ладно, Эстаппен, пошли. Темнота с ее запахом. Тени от вееров. Затылки. Шеи. Воротнички. Волосы. Пучки. Косы. Конские хвосты. Фонтанчик, стянутый "токийской любовью". Маленькая девочка и бывшая монашенка. Семеро мятных детей капитана фон Траппа уже приняли мятную ванну и теперь стояли с приглаженными волосами, выстроившись в мятную шеренгу, и послушными мятными голосами пели для женщины, на которой капитан едва не женился. Для блондинки Баронессы, сиявшей, как бриллиант. Вновь сердце волнуют мне музыки звуки... Нам надо идти, - сказала Амму Крошке-кочамме и Рахели. Но как же, Амму! - сказала Рахель. - Ведь Главного еще не было! Он даже ее не поцеловал! Он еще не порвал гитлеровский флаг! Их еще не предал по чтальон Рольф! Эста нездоров, - сказала Амму. - Пошли! Еще даже не приходили нацистские солдаты! Пошли, - сказала Амму. - Вставайте! Они еще даже не спели "Высоко на холме козопас"! Эста должен быть здоровым, чтобы встретить Софи-моль, - сказала Крошка- кочамма. Ничего он не должен, - сказала Рахель, правда, себе большей частью. Что ты сказала? - спросила Крошка-кочамма, уловив общий смысл, а не сами слова. Ничего, - сказала Рахель. Не думай, что я не слышала, - сказала Крошка-кочамма. Снаружи Дяденька переставлял свои тускло-прозрачные емкости. Он вытирал тряпкой грязного цвета мокрые пятна круглой формы, оставленные ими на его мраморном Подкрепительном Прилавке. Он готовился к Перерыву. Он был Чистеньким Апельсиново-Лимонным Дяденькой. В его медвежьем теле билось сердце стюардессы. - Уходите все-таки? - спросил он. Да, - сказала Амму. - Где тут можно взять такси? За ворота, вперед по улице, там налево, - ответил он, глядя на Рахель. - А я и не знал, что у вас есть еще маленькая моль. - Он протянул еще одну конфету. - Возьми, моль, это тебе. - Возьми мои! - быстро сказал Эста, не желая, чтобы Рахель туда шла. Но Рахель уже двинулась к Газировщику. Когда она приблизилась, он улыбнулся ей, и что-то в этой клавишной улыбке, в неотпускающей хватке этого взгляда заставило ее отпрянуть. Это было самое отвратительное, что она в жизни видела. Она обернулась, чтобы найти глазами Эсту. Она пошла назад, подальше от волосатого человека. Эста вдавил ей в руку свои конфеты "Парри", и она почувствовала горячечный жар его пальцев, чьи кончики были холодны, как смерть. - Будь здоров, мон, - сказал Эсте Дяденька. - Когда-нибудь увидимся в Айеменеме. Так что опять красные ступеньки. На этот раз Рахель тормозила. Тише-тише, я копуша. Тонна кирпичей на поводке. - А он симпатяга, этот Апельсинщик-Лимонщик, - сказала Амму. - Чи! (Тьфу! (малаялам).) - сказала Крошка-кочамма. Я и подумать не могла, что он так мило поведет себя с Эстой, - сказала Амму. Ну и вышла бы за него замуж, - дерзко сказала Рахель. На красной лестнице остановилось время. Эста остановился. Крошка-кочамма остановилась. - Рахель, - сказала Амму. Рахель окаменела. Она горчайше пожалела о сказанном. Она не понимала, откуда взялись эти слова. Ей не верилось, что они могли в ней быть. Но вот они вылетели и назад уже не вернутся. Теперь они околачивались на красной лестнице, как канцеляристы в учреждении. Одни стояли, другие сидели и трясли ногами. - Рахель, - сказала Амму. - Ты понимаешь, что ты сейчас сделала? На Амму смотрели испуганные глаза и фонтанчик. Не бойся. Я тебя не съем, - сказала Амму. - Ты мне только ответь. Да или нет? Что? - произнесла Рахель самым крохотным голоском, какой у нее был. Понимаешь, что ты сейчас сделала? - повторила Амму. На Амму смотрели испуганные глаза и фонтанчик. Знаешь, что происходит с людьми, когда ты их ранишь? - сказала Амму. - Когда ты их ранишь, они начинают любить тебя меньше. Вот к чему приводят неразумные слова. К тому, что люди начинают любить тебя чуть меньше. Холодная ночная бабочка с необычно густыми спинными волосками тихонько опустилась на сердце Рахели. Там, где его коснулись ледяные лапки, вскочили пупырышки гусиной кожи. Шесть пупырышков на ее неразумном сердце. Чуть меньше Амму любит ее теперь. За ворота, вперед по улице и налево. Стоянка такси. Раненая мать, бывшая монашенка, один горячий ребенок и один холодный. Шесть пупырышков и одна ночная бабочка. В такси пахло спаньем. Старой скатанной тканью. Сырыми полотенцами. Подмышками. Оно, помимо прочего, служило шоферу жилищем. Он там обитал. Это было единственное место, где он мог копить свои запахи. Сиденья были мертвы. Выпотрошены. На заднем желтая губка вылезла из-под обивки и подрагивала, напоминая раздувшуюся печень больного желтухой. В повадках шофера сквозила зверьковая верткость мелкого грызуна. У него был крючковатый римский нос и маленькие усики. Он был такой малорослый, что на дорогу ему приходилось смотреть сквозь баранку. Встречным, наверно, казалось, что такси едет с пассажирами, но без водителя. Шофер гнал машину быстро, желчно, кидаясь в просветы, выталкивая других с полос. Ускоряясь на "зебрах". Игнорируя светофоры. Вам бы подушку какую-нибудь подложить, - сказала Крошка-кочамма самым дружелюбным из своих голосов. - Лучше было бы видно. Вам бы сидеть и помалкивать, сестрица, - сказал шофер самым недруже любным из своих голосов. Когда проезжали мимо моря, казавшегося чернильным, Эста высунул из окна голову. Он ощущал на вкус горячий, соленый морской воздух. Он чувствовал, как вздыбились от ветра его волосы. Он знал, что, если Амму станет известно про него и Апельсиново-Лимонного Газировщика, она и его, Эсту, будет любить меньше. Намного-намного меньше. Его желудок был полон стыдной коловоротной взбухающей карусельной тошноты. Он тосковал по реке. Потому что от воды всегда лучше. Мимо окон такси неслась клейкая неоновая ночь. В машине было жарко и тихо. Крошка-кочамма раскраснелась и была возбуждена. Ей очень приятно было сознавать, что напряженность возникла не по ее вине. Каждый раз, когда на мостовой показывалась дворняга, шофер всерьез пытался ее задавить. Ночная бабочка на сердце у Рахели повела бархатными крылышками, и Рахель почувствовала, что холод заползает ей в кости. На стоянке у гостиницы "Морская королева" лазурного цвета "плимут" шушукался и перефыркивался с другими, меньшими машинами. Шу-шу, фырь-фырь. Пышная дама в гостях у дамочек поскромнее. Так и чешут крылышками. - Номера 313 и 327, - сказал портье за столиком. - Без кондиционеров. По две односпальные кровати. Лифт на ремонте. Коридорный, который провожал их наверх, не был мальчиком и не имел колокольчика, хоть и звался по-английски bellboy (1 Коридорный (bell - колокольчик, boy - мальчик).). Глаза у него были тусклые, и на его поношенной темно-бордовой куртке не хватало двух пуговиц. Из-под нее виднелась грязноватая рубашка. Глупую гостиничную фуражку ему приходилось носить набекрень, и тугой пластиковый ремешок сильно врезался в дряблую кожу под подбородком. То, что старика заставляли носить фуражку набекрень и менять очертания, которые хотел принять свисающий с его подбородка возраст, казалось ненужной жестокостью. Опять подниматься по красным ступеням. Словно за ними всюду теперь следовал киношный красный ковер. Магический ковер-самолет. Чакко сидел у себя в номере. Был застигнут за пиршеством. Жареная курица, картофельные чипсы, куриный бульон со сладкой кукурузой, две хрустящие лепешки-паратхи и ванильное мороженое с шоколадным соусом. Соус в отдельном соусничке. Чакко много раз говорил: если уж умирать, то от обжорства. Маммачи считала, что это верный признак загнанного внутрь неблагополучия. Чакко утверждал, что ничего подобного. Он говорил, что это Чистейшая Жадность. Чакко удивился, что они заявились так рано, но виду не подал. Продолжал есть как ни в чем не бывало. Первоначально предполагалось, что Эста будет спать в номере у Чакко, а Рахель - у Амму и Крошки-кочаммы. Но теперь, поскольку Эста был нездоров и произошло перераспределение Любви (Амму любила ее чуть меньше), Рахели предстояло ночевать у Чакко, а Эсте - у Амму и Крошки-кочаммы. Амму вынула из чемодана пижамку и зубную щетку Рахели и положила их на ее кровать. - Вот, - сказала Амму. Чемодан закрылся с двумя щелчками. Щелк. И щелк. - Амму, - сказала Рахель, - давай я не буду ужинать в наказание. Ей очень хотелось быть наказанной. Без ужина, зато любовь Амму в полном объеме. Как хочешь, - сказала Амму. - Но я, советую тебе поесть. Как ты иначе вырастешь? Может быть, Чакко поделится с тобой курицей. Кто знает, кто знает, - сказал Чакко. А какое тогда будет наказание? - спросила Рахель. - Ты меня не наказала никак! Иные поступки сами в себе содержат наказание, - сказала Крошка-кочам ма. Точно задачку объяснила, которую Рахель не могла решить. Иные поступки сами в себе содержат наказание. Как спальни со встроенными шкафами. Им всем, и довольно скоро, предстояло узнать о наказаниях кое-что новое. Что они бывают разных размеров. Иные такие необъятные, что похожи на шкафы со встроенными спальнями. В них можно провести всю жизнь, бродя по темным полкам. Крошка-кочамма поцеловала Рахель перед сном, и от этого у нее на щеке осталось немножко слюны. Она вытерла щеку плечом. Спокойной Ночи Приятных Снов, - сказала Амму. Но она сказала это спи ной. Ее уже не было. Спокойной ночи, - сказал Эста, которому было тошно и не до любви к сестре. Рахель Одна смотрела на удаляющиеся по коридору привидения - неслышные, но плотные. Два больших и одно маленькое, в бежевых остроносых туфлях. Красный ковер поглощал звуки их шагов. Рахель стояла в дверном проеме гостиничного номера, полная печали. В ней была печаль из-за приезда Софи-моль. Печаль из-за того, что Амму любит ее чуть меньше. И печаль из-за неизвестной обиды, которую нанес Эсте в кинотеатре "Абхилаш" Апельсиново-Лимонный Газировщик. Кусачий ветер обдувал ее сухие, больные глаза. Чакко отложил ей на блюдечко куриную ножку и немного чипсов. Не хочу, спасибо, - сказала Рахель, потому что надеялась своим собствен ным наказанием отвести наказание, наложенное Амму. Как насчет мороженого с шоколадным соусом? - спросил Чакко. Не хочу, спасибо, - ответила Рахель. - Вольному воля, - сказал Чакко. - Но ты не знаешь, от чего отказываешься. Он доел всю курицу, потом разделался с мороженым. Рахель переоделась в пижамку. Только не говори мне, прошу тебя, за что тебя наказали, - предупредил Чакко. - Слышать не могу просто. - Кусочком паратхи он выбирал из соусничка остатки шоколадного соуса. Обычная его противная услада напоследок. - Ну, так что это было? Расчесала до крови комариный укус? Не сказала спасибо таксисту? Нет, я гораздо хуже поступила. - сказала Рахель, лояльная к Амму. Не говори, - сказал Чакко. - Не хочу ничего знать. Он позвонил обслуге, после чего пришел утомленный посыльный забрать тарелки и кости. Чакко попытался поймать запахи ужина, но они убежали и спрятались в дряблых коричневых гостиничных занавесках. Не евшая племянница и наевшийся дядя вместе почистили зубы в ванной гостиницы "Морская королева". Она - одинокий коротышка-арестант в полосатой пижамке и со стянутым "токийской любовью" фонтанчиком. Он - в трусах и хлопчатобумажной майке. Туго обтягивая, подобно второй коже, его круглый живот, майка облегченно ослабевала над пупочной лункой. Когда Рахель, держа пенистую зубную щетку в неподвижности, стала водить по ней зубами, он не сказал, чтобы она перестала. Он же не был фашистом. Они по очереди набирали воду и сплевывали. Рахель тщательно изучала белую пену от пасты "бинака", стекавшую по стенке умывальника: ей хотелось увидеть все, что можно было увидеть. Какие краски, какие странные существа изверглись из щелочек между ее зубами? Ничего такого. Ничего необычного. Только пузыри от "бинаки". Чакко выключил Большой Свет. Улегшись в кровать, Рахель сняла "токийскую любовь" и положила ее рядом с солнечными очочками. Фонтанчик немного осел, хоть и продолжал топорщиться. Чакко лежал на другой кровати в пятне света от маленькой лампы. Толстый человек на темной сцене. Он приподнялся на локте и потянулся к рубашке, которая лежала, скомканная, в ногах кровати. Вынул из нагрудного кармана бумажник и стал разглядывать фотографию Софи-моль, которую Маргарет-кочамма прислала ему два года назад. Рахель смотрела на него, и ее холодная ночная бабочка вновь повела крылышками. Медленно расправила. Медленно сложила. Лениво смаргивающие глаза хищницы. Простыни были шершавые, но чистые. Чакко закрыл бумажник и погасил лампу. Закурил на сон грядущий "чарминар" и стал думать, как выглядит его дочка сейчас. Девять лет. Когда он видел ее в последний раз, она была красной и сморщенной. Скорее зверьком, нежели человеком. Тремя неделями раньше Маргарет, его жена, его единственная любовь, с плачем рассказала ему про Джо. Маргарет сказала Чакко, что не может с ним больше жить. Что ей нужен простор для самой себя. Как будто Чакко клал свою одежду на ее полки в шкафу. Что, вполне вероятно, он делал - это было в его характере. Она попросила его дать ей развод. В последние мучительные ночи перед отъездом он поднимался с кровати и смотрел с фонариком в руке на свою спящую дочь. Желая изучить ее. Запечатлеть в мозгу. Чтобы потом, вызывая в памяти ее образ, быть уверенным, что он точен. Он запоминал коричневый пушок на ее мягком темени. Форму ее поджатых, беспрестанно движущихся губ. Ступни с крохотными пальчиками. Намек на родимое пятнышко. Вдруг он поймал себя на том, что невольно ищет в ребенке черты Джо. Девочка ухватывала ручонкой его указательный палец, а он болезненно длил при шарящем свете фонарика этот сумасшедший, завистливый, вороватый осмотр. Ее пупок, как увенчанный куполом монумент, высился на сытом сатиновом холме животика. Припав ухом к младенческому брюшку, Чакко зачарованно вслушивался в перекличку внутренних органов. Во все концы шли урчащие депеши. Юные органы приспосабливались друг к другу. Новое правительство налаживало власть на местах. Устанавливало разделение труда, решало, кому что поручить. От нее пахло молоком и мочой. Чакко не понимал, каким образом существо столь маленькое и неопределенное, столь смазанное в проявлениях внешнего сходства могло так властно распоряжаться вниманием, любовью, душевным здоровьем взрослого мужчины. Уезжал он с ощущением, что из него вырвана какая-то часть. Весомая часть. Но теперь Джо не было на свете. Погиб в автомобильной катастрофе. Оставив по себе дыру в мироздании, имеющую форму Джо. На фотографии Софи-моль было семь лет. Она вся была бело-голубая. Губки розовые, и никакого даже намека на сирийское православие. Хотя Маммачи, вглядываясь в снимок, упорно утверждала, что у девочки нос Паппачи. Чакко, - подала голос Рахель со своей темной кровати. - Можно задать тебе вопрос? Хоть два, - сказал Чакко. Чакко, ты любишь Софи-моль Больше Всех На Свете? Она моя дочь, - сказал Чакко. Рахель обдумала его ответ. Чакко, люди обязательно должны любить своих детей Больше Всех На Свете? Закона такого нет, - сказал Чакко. - Но обычно так бывает. Чакко, вот если, например, - сказала Рахель, - просто например, может так когда-нибудь получиться, что Амму полюбит Софи-моль больше, чем нас с Эстой? Или что ты полюбишь меня больше, чем Софи-моль? Просто например? В Человеческой Природе возможно все, - сказал Чакко своим Читающим Вслух голосом. Обращаясь теперь только к темноте, вдруг позабыв про свою ма ленькую племянницу с фонтанчиком волос на голове. - Любовь. Безумие. Надежда. Бесконечная Радость. Из четырех вещей, Возможных В Человеческой Природе, самой печальной показалась Рахели Бесконечная Радость. Может быть, из-за тона, которым Чакко это произнес. Бесконечная Радость. Звучащая по-церковному гулко. Можно подумать, кто-то радостно лишился конечностей. Холодная ночная бабочка приподняла холодную лапку. Сигаретный дым вился в ночи. Толстый мужчина и маленькая девочка молча лежали без сна. Проснувшись в другом номере за несколько дверей от них, Эста услышал храп своей двоюродной бабушки. Амму спала и выглядела красивой в ребристой синеве уличного света, проникавшего сквозь ребристо-синее решетчатое окно. Она улыбалась сонной улыбкой, грезя о дельфинах в ребристо-синей глубине. В этой улыбке не было ни малейшего намека на то, что под ней тикает готовая взорваться бомба. Эста Один заплетающейся походкой прошел в ванную. Там его вырвало прозрачной, горькой, лимонной, искрящейся, шипучей жидкостью. Едкое послевкусие от первой встречи Маленького Существа со Страхом. Бум-бум. Эсте немного полегчало. Он обулся в туфли, вышел из номера, двинулся с волочащимися шнурками по коридору и, дойдя до двери Рахели, тихо стал за ней. Рахель влезла на стул и отперла ему дверь. Чакко не задался вопросом, как она почувствовала, что Эста стоит за дверью. Он успел привыкнуть к некоторым странностям этих детей. Лежа на узкой гостиничной кровати, как кит на отмели, он вяло размышлял о том, действительно ли в толпе демонстрантов был Велютта. Чакко склонен был считать, что Рахель обозналась. Велютте было что терять. Он был параван с перспективой. Чакко размышлял, стал ли Велютта полноправным членом марксистской партии. И виделся ли он в последнее время с товарищем К. Н. М. Пиллеем. Несколько месяцев назад политические амбиции товарища Пиллея получили неожиданную подпитку. Два местных активиста, товарищ Дж. Каттукаран и товарищ Гухан Менон, были исключены из партии по подозрению в симпатиях к наксалитам. Одного из них - товарища Гухана Менона - прочили до этого в партийные кандидаты на дополнительных выборах от Коттаямского округа в законодательное собрание штата, назначенных на март будущего года. Его исключение из партии создало вакуум, желающих заполнить который набралось немало. Одним из них был товарищ К. Н. М. Пиллей. Товарищ Пиллей стал присматриваться к делам на фабрике "Райские соленья" с интересом запасного игрока, жаждущего выйти на футбольное поле. Новый профсоюз, пусть даже маленький, мог бы стать для него идеальным началом пути, ведущего в законодательное собрание. До той поры игра в "товарищей" (по выражению Амму) велась в "Райских соленьях" только в нерабочее время и была вполне безобидной. Но всем (кроме Чакко) было ясно, что если бы эта игра пошла не на шутку, если бы дирижерская палочка была выхвачена из рук Чакко, то дела на фабрике, и без того погрязшей в долгах, стали бы совсем плохи. Поскольку с финансами было туго, персонал получал меньше установленного профсоюзом минимума. Указал на это работникам, разумеется, сам Чакко, пообещав, что, как только положение выправится, ставки будут пересмотрены. Он был убежден, что пользуется доверием людей, и считал, что всерьез печется об их благе. Но был человек, который думал иначе. Вечером, после конца смены, товарищ К. Н. М. Пиллей подстерегал работников "Райских солений" и заводил их к себе в типографию. Своим пронзительным, как тростниковая дудочка, голосом он агитировал за дело революции. В своих речах он умно смешивал насущные вопросы местной жизни с пышной маоистской риторикой, которая звучала на малаялам еще пышнее. - Трудящиеся всего мира, - свиристел он, - будьте бесстрашны, боритесь до конца, не отступайте перед трудностями, сомкните ряды. Тогда мы повсюду установим Народовластие. Кровососы всех мастей будут уничтожены. Требуйте соблюдения ваших неотъемлемых прав. Ежегодная премия. Пенсионный фонд. Страхование от несчастных случаев. Поскольку эти речи отчасти были репетициями будущих выступлений, когда аудиторией депутата законодательного собрания товарища Пиллея станут миллионы, они странновато звучали в смысле ритма и напора. Его голос, раздаваясь в тесной и жаркой каморке, пропахшей типографской краской, вмещал в себя зеленые рисовые поля, синее небо и реющие в нем красные флаги. Товарищ К. Н. М. Пиллей никогда не выступал против Чакко открыто. Упоминая о нем в своих речах, он неизменно лишал его всех и всяческих человеческих черт и представлял абстрактным элементом некой всеохватной схемы. Теоретической единицей. Пешкой в чудовищном буржуазном заговоре против Революции. Он обозначал Чакко словом "администрация" и никогда не произносил его имени. Как будто Чакко был не один человек, а много. Это разграничение человека и функции, во-первых, было верно тактически и, во-вторых, успокаивало совесть товарища Пиллея, когда он думал о своих личных деловых отношениях с Чакко. Контракт на печатание наклеек для "Райских солений" приносил ему доход, в котором он остро нуждался. Он говорил себе, что Чакко-клиент и Чакко-администрация - это разные люди. Не имеющие, конечно, никакого отношения к Чакко-товарищу. Единственной помехой планам товарища К. Н. М. Пиллея был Велютта. Из всех работников "Райских солений" только он был полноправным членом партии, и лучше бы он им не был. Пиллей понимал, что другие - прикасаемые - работники не любят Велютту по своим причинам, идущим из глубокой древности. Товарищ Пиллей тщательно обходил эту складочку, дожидаясь возможности разутюжить ее. Он постоянно разговаривал с персоналом фабрики. Он считал необходимым точно знать, что там происходит. Он высмеивал людей за то, что они согласны на такую зарплату в то время, как у власти находится их собственное Народное Правительство. Когда бухгалтер Пунначен, который каждое утро читал Маммачи газеты, принес весть, что среди работников пошли разговоры о том, чтобы потребовать прибавки, Маммачи пришла в ярость. - Скажи им, чтоб газеты читали. Голод надвигается. Работы нигде нет. Люди умирают голодной смертью. Пусть скажут спасибо, что хоть как-то устроены. Когда на фабрике происходило что-то мало-мальски серьезное, сообщали об этом ей, Маммачи, а отнюдь не Чакко. Ведь Маммачи вполне укладывалась в традиционную схему. Она была Модаляли, Хозяйка. Она играла предписанную ей роль. Ее реакции, при всей их жесткости, были ясными и предсказуемыми. В отличие от нее, Чакко - хоть он и был Главой Семьи, хоть он и говорил: "Мои соленья, мой джем, мое карри" - смущал всех и размывал линию фронта своей постоянной сменой костюмов. Маммачи пыталась предостеречь Чакко. Он выслушивал ее, но слова ее не доходили до него по-настоящему. Поэтому, оставаясь глухим к зачаточному ропоту недовольства на предприятии "Райские соленья", Чакко по-прежнему играл в "товарищей" и репетировал революцию. В ту ночь, лежа на узкой гостиничной кровати, он сонно размышлял о том, как бы ему опередить товарища Пиллея и объединить свой персонал в некий частный профсоюз. Он бы проводил у них выборы. Заставлял их голосовать. Они бы сменяли друг друга на выборных должностях. Он ухмыльнулся, представив себе переговоры за круглым столом с товарищем Сумати или, еще лучше, с товарищем Люсикутти, у которой волосы гораздо пышнее. Его мысли вернулись к Маргарет-кочамме и Софи-моль. Ему до того стянуло грудь жестокими ремнями любви, что трудно стало дышать. Он лежал без сна и считал часы до отъезда в аэропорт. На другой кровати спали, обхватив друг друга руками, его племянник и племянница. Горячий близнец и холодный близнец. Он и Она. Мы и Нас. Не сказать, чтобы совершенно нечувствительные к предвестникам беды и всего, что ждало своего часа. Им снилась их река. И наклоненные к ней пальмы, глядящие очами кокосов на скользящие мимо лодки. Утром вверх по течению. Вечером вниз по течению. И глухой печальный стук бамбуковых шестов, ударяющихся о темные, просмоленные лодочные борта. Она теплая, эта вода. Серо-зеленая. Как волнистый шелк. В ней рыбы. В ней деревья и небо. А ночами в ней - расколотая желтая луна. Устав от ожидания, запахи ужина выбрались из занавесок и выскользнули через окна "Морской королевы" наружу, чтобы плясать до утра над пахнущей ужином морской ширью. Было без десяти два ночи. Божья страна Много лет спустя река встретила вернувшуюся Рахель загробной улыбкой оголенного черепа, дырами на месте зубов и вялым шевеленьем руки, приподнятой с больничной кровати. Две вещи произошло. Река обмелела. И Рахель стала взрослой. Ради голосов влиятельного рисоводческого лобби ниже по течению была выстроена плотина, регулирующая приток соленой воды из лагун, соединенных с Аравийским морем. Это позволило снимать вместо одного по два урожая в год. За добавочный рис расплатились рекой. Хотя стоял июнь и шли дожди, она теперь была лишь ненамного полноводней дренажной канавы. Тонкая, утомленно колышущаяся лента мутной воды меж глинистых берегов, кое-где украшенная косыми продолговатыми блестками мертвой рыбы. Реку заполонили водоросли - разросшиеся, извивающиеся под водой густыми пучками бурых щупалец. По ней ходили взад-вперед бронзовокрылые яканы. Безошибочно шагали с растения на растение длиннопалыми лапками. Было время, она внушала страх. Меняла жизнь людей. Но теперь зубы у нее выпали, сила иссякла. Теперь это была медленно движущаяся слякотно-зеленая полоса, сносящая в море пахучий мусор. Яркие пластиковые пакеты гордо плыли по вязкой травянистой глади, как летучие цветы субтропиков. Каменные ступени, что когда-то вели купальщиков к воде, а Рыболовный Люд к рыбалке, теперь полностью обнажились и вели из ниоткуда в никуда - нелепый висячий монумент, увековечивающий ничто. В щелях между камнями рос папоротник. На той стороне реки крутые глинистые берега продолжались глинобитными стенами низеньких лачуг. Дети выставляли зады за обрыв и испражнялись с высоты в чавкающий топкий ил оголенного речного дна. Самые маленькие украшали береговые откосы жиденькими, горчичного цвета подтеками. Вечером вода, поднявшись, забирала дневные дары и уносила их в море, оставляя позади себя пышные разводы белой пены. Выше по течению чистые матери стирали одежду и мыли горшки в неоскверненных фабричных стоках. Люди купались. Их намыленные отсеченные торсы возвышались над зыбкой зеленой лентой, как темные каменные бюсты. В жаркие дни запах фекалий поднимался от реки и накрывал Айеменем, точно широкополой шляпой. Чуть дальше от берега на той стороне было Сердце Тьмы, которое переоборудовали под пятизвездочную гостиницу. К Историческому Дому (где когда-то шептались предки с жесткими одеревенелыми ногтями на ногах и запахом географических карт изо рта) теперь нельзя было подойти со стороны реки. Он повернулся к Айеменему спиной. Отдыхающих доставляли в гостиницу по лагунам прямо из Кочина. Они приезжали на быстроходном катере, за которым шли под углом две пенистые волны и оставалась радужная пленка бензина. Вид из окон гостиницы открывался сказочный, но около нее вода тоже была мутная и отравленная. Вдоль берега стояли плакаты со стилизованно-каллиграфическими надписями: "Купаться запрещено". Была построена высокая стена, чтобы не видно было трущоб и чтобы они не вползали в имение Кари Саибу. С запахом, правда, бороться было труднее. Но для купанья в гостинице имелся бассейн. А для подкрепления сил в ее меню - испеченный в тандуре свежий морской лещ и блинчики "сюзет". Деревья по-прежнему были зелеными небо - синим, и это что-нибудь да значило. И Гостиничные Люди вовсю рекламировали свой неблагоуханный рай - "Божью страну", как они именовали его в своих буклетах, - потому что они знали, эти мудрые Гостиничные Люди, что к запаху, как и к чужой бедности, привыкают. Это вопрос дисциплины. Который решается Аккуратностью и Кондиционированием Воздуха. Ничем больше. Дом Кари Саибу был отремонтирован и покрашен. Он стал центром затейливого комплекса, изрезанного искусственными каналами, через которые были перекинуты мостики. На воде покачивались лодочки. Вокруг старого бунгало колониальной эпохи с его широкой верандой и дорическими колоннами появились деревянные строения поменьше и постарше - родовые дома, купленные хозяевами гостиницы у старинных семейств и пересаженные сюда, в Сердце Тьмы. Этакие Исторические Игрушки для богатых туристов. Как снопы, приснившиеся библейскому Иосифу, как индийцы-просители на приеме у английского судьи, старые дома, обступившие Исторический Дом, взирали на него с подобострастием. Гостиница называлась "Наследие". Гостиничные Люди любили рассказывать отдыхающим о том, что самое старое из этих деревянных строений с его обшитой панелями неприступной кладовкой, где мог поместиться годовой запас риса для небольшой армии, - это родовой дом самого товарища Э. М. Ш. Намбудирипада, "Мао Цзэдуна Кералы", как объясняли непосвященным. Мебель и старинные вещицы, проданные вместе с домом, были выставлены на всеобщее обозрение. Тростниковый зонтик, плетеная кушетка. Деревянный сундук для приданого. Объяснительные таблички гласили: "Традиционный керальский зонтик", "Традиционный сундук для приданого". Итак, обе они - История и Словесность - оказались на службе у коммерции. Карл Маркс и Курц взялись за руки и встали у причала, чтобы приветствовать богатых гостей. Дом товарища Намбудирипада стал гостиничной столовой, где не вполне еще загорелые туристы в купальных костюмах пили прямо из скорлупы нежное кокосовое молоко и где старые коммунисты, одетые в яркие народные костюмы, разносили подносы с напитками, придав туловищу легкий почтительный наклон. По вечерам ради Местного Колорита перед отдыхающими выступали с усеченным представлением танцоры катхакали. "Их внимания надолго не хватает", - объясняли танцорам Гостиничные Люди. Поэтому древние повести сжимались и обрубались. Шестичасовая классика превращалась в двадцатиминутный скетч. Представление давалось у плавательного бассейна. Пока барабанщики били в барабаны и танцоры исполняли свой танец, отдыхающие с детишками плескались в воде. Пока Кунти открывала Карне на речном берегу тайну его рождения, влюбленные натирали друг друга кремом для загара. Пока ведьма Путана поила младенца Кришну своим отравленным молоком, пока Бхима потрошил Духшасану и омывал волосы Драупади в его крови, папаши играли в сублимированно-эротические игры со своими подросшими дочками. Заднюю веранду Исторического Дома (где орудовал отряд прикасаемых полицейских, где был прожжен надувной гусенок) забрали стенкой, и там была устроена просторная гостиничная кухня. Ничего более серьезного, чем шашлык и заварной карамельный крем, теперь там не затевалось. Весь Ужас остался в прошлом. Его перекрыли ароматы готовки. Его заглушили голоса поваров. И веселый стук-стук-стук ножей, мелко рубящих имбирь и чеснок. И звуки, сопровождающие потрошение небольших млекопитающих - свиней, коз. Или резку мяса. Или чистку рыбы. Одна вещица лежала там, погребенная в земле. Под травой. Под июньскими ливнями - вот уже двадцать три года. Сущая мелочь. Без которой мир запросто обойдется. Детские наручные пластмассовые часики с нарисованными стрелками. Показывающими без десяти два. За Рахелью увязалась ватага ребят. - Эй, ты, хиппушка, - закричали они, припозднившись на двадцать пять лет. - Кактебязвать? Кто-то из них кинул в нее камешек, и ее детство пустилось наутек, размахивая худыми ручонками. На обратном пути Рахель, обогнув Айеменемский Дом, вышла на главную улицу. Здесь тоже людские жилища выросли, как грибы, и лишь из-за того, что они лепились под деревьями и к ним от улицы вели только узенькие непроезжие тропки, Айеменем еще сохранял остатки прежнего сельского облика. По числу жителей он уже стал небольшим городом. За нежной завесой зелени таилась упругая людская масса, готовая выплеснуться по первому же сигналу. Чтобы забить до смерти неосторожного шофера автобуса. Чтобы разбить ветровое стекло машины, осмелившейся ехать здесь в день забастовки, объявленной оппозицией. Чтобы украсть у Крошки-кочаммы ее импортный инсулин и ее булочки с кремом, проделавшие дальний путь из коттаямской кондитерской "Бестбейкери". Товарищ К. Н. М. Пиллей, хозяин типографии "Удача", стоял у забора и разговаривал с соседом. Товарищ Пиллей скрестил руки на груди и крепко, с видом собственника обхватил пальцами свои подмышки, словно кто-то только что попросил их у него взаймы и получил отказ. Сосед за забором с напускным интересом перебирал фотографии, которые вынул из прозрачного пакетика. Большей частью они изображали сына товарища К. Н. М. Пиллея по имени Ленин, который жил в Дели и руководил малярными, сантехническими и электротехническими работами в посольствах Нидерландов и Германии. Чтобы у клиентов не возникало опасений по поводу его политических пристрастий, он слегка переименовал себя. Левин - вот как он теперь себя называл. П. Левин. . Рахель попыталась пройти незамеченной. Глупо с ее стороны было на это рассчитывать. - Айо, Рахель-моль! - прокричал К. Н. М. Пиллей, мигом узнав ее. - Оркуннилей? Помните? Дядю-Товарища? - Уувер, - сказала Рахель. - Да, конечно. Еще бы она не помнила. Его вопрос и ее ответ были всего-навсего данью вежливости. Оба они знали, что есть вещи, которые можно забыть. И что есть вещи, которых забыть нельзя; которые восседают на пыльных полках, как чучела птиц со злобными, глядящими вбок глазами. - -а! - сказал по-английски товарищ Пиллей. - Вы, думается, в Амайрике сейчас? Нет, - сказала Рахель. - Я здесь. Это понятно. - В его голосе прозвучала легкая досада. - Но вообще-то в Амаирике, нет? Товарищ Пиллей расплел руки. Его соски уставились на Рахель поверх сплошного забора, как печальные глаза сенбернара. - Узнал? - спросил товарищ Пиллей соседа с фотографиями, указывая на Рахель движением подбородка. Нет, он не узнал. - Дочка дочки старой кочаммы из "Райских солений", - объяснил товарищ Пиллей. Сосед выглядел озадаченно. Он, видно, был приезжий. И не любитель солений. Тогда товарищ Пиллей зашел с другой стороны. - Пуньян Кунджу? - спросил он. В небесах мгновенным видением возник Антиохийский патриарх и исчез, шевельнув иссохшей рукой. Человеку с фотографиями что-то наконец стало ясно. Он энергично закивал. Теперь дальше: Пуньяна Кунджу сын? Бенаан Джон Айп? Который в Дели жил? - продолжал товарищ Пиллей. Уувер, уувер, уувер, - сказал сосед. Дочка дочки его - вот. В Амайрике сейчас. Сосед кивал и кивал, разобравшись в родословной Рахели. - Уувер, уувер, уувер. В Амайрике, да? Скажите пожалуйста. - Его голос выражал не сомнение, а чистое восхищение. Ему смутно вспоминался какой-то скандал. Подробности он забыл, но вроде бы там был секс и была чья-то смерть. Об этом писали в газетах. После короткой паузы и еще одной серии мелких кивков сосед вернул товарищу Пиллею пакетик с фотографиями. - Ну, бывай, товарищ, мне пора-пора. Ему надо было успеть на автобус. Да-а! - Еще шире стала улыбка товарища Пиллея, когда он смог, не отвле каясь, направить на Рахель прожектор своего внимания. Десны у него были необы чайно розовые - награда за пожизненное бескомпромиссное вегетарианство. Он был из тех мужчин, которых трудно представить себе мальчиками. Тем более мла денцами. Он выглядел так, словно родился человеком среднего возраста. С залы синами. А супруг? - поинтересовался он. Не приехал. Фото не привезли? -Нет. А звать как? Ларри. Лоуренс. - Уувер. Лоуренс. - Товарищ Пиллей кивнул, словно он очень одобрял это имя. Словно, будь у него возможность, он сам бы его взял. Потомство имеется? Нет, - сказала Рахель. Решили обождать? Или уже в проекте? Нет. Уж одного-то обязательно. Мальчика девочку. Все рав