но, - сказал това рищ Пиллей. - Двое - это сложней, конечно. Мы развелись и вместе не живем, - сказала Рахель, надеясь шокировать его, чтобы он замолчал. Не живете? - Его голос взмыл до такого писклявого регистра, что лопнул на вопросительном знаке. Прозвучало так, будто развод равнозначен смерти. Это чрезвычайно прискорбно, - сказал он, когда голос к нему вернулся. Почему-то его потянуло на не свойственный ему книжный язык. - Чрез-чрезвычайно. Товарищу Пиллею пришла в голову мысль, что это поколение, наверно, расплачивается за буржуазное загнивание отцов и дедов. Один спятил. Другая не живет. И, похоже, бесплодная. Так, может быть, вот она, подлинная революция? Христианская буржуазия своим ходом начала саморазрушаться. Товарищ Пиллей понизил голос, как будто не хотел, чтобы их подслушали, хотя поблизости никого не было. А мон? - спросил он заговорщическим шепотом. - Он-то как? Нормально, - сказала Рахель. - Очень хорошо. Куда уж лучше. Плоский весь, медового цвета. Стирает свою одежду крошащимся мылом. - Айо паавам, - прошептал товарищ Пиллей, и его соски потупили взор, выражая притворное сочувствие. - Вот бедняга. Рахель не понимала, чего он добивается, расспрашивая ее с такой дотошностью и совершенно игнорируя ее ответы. Правды от нее он не ждет, это ясно, но почему он даже притвориться не считает нужным? - А Ленин в Дели теперь, - сменил тему товарищ Пиллей, не в силах больше сдерживаться. - Работает с иностранными посольствами. Вот! Он протянул Рахели целлофановый пакетик. Фотографии большей частью изображали Ленина и его семейство. Его жену, его ребенка, его новый мотороллер "баджадж". На одном снимке Ленину пожимал руку очень розовощекий, очень хорошо одетый господин. - Германский первый секретарь, - сказал товарищ Пиллей. У Ленина и его жены на фотографиях был довольный вид. Вполне верилось, что у них в гостиной стоит новый холодильник и они уплатили первый взнос за муниципальную квартиру. Рахель помнила эпизод, благодаря которому Ленин стал для них с Эстой Реальным Лицом и они перестали думать о нем просто как о складке на сари его матери. Им с Эстой было пять лет, Ленину, наверно, три или четыре. Они повстречались с ним в клинике доктора Вергиза Вергиза, ведущего коттаямского Педиатра и Ощупывателя Мам. Рахель была там с Амму и Эстой, который настоял, чтобы его взяли тоже. Ленин был со своей матерью Кальяни. Рахель и Ленин жаловались на одно и то же - на Посторонний Предмет в Носу. Теперь это казалось ей необычайным совпадением, но тогда почему-то нет. Странным образом политика сказалась даже на выборе предметов, которые дети решили запихнуть себе в носы. Она - внучка Королевского Энтомолога, он - сын партийного работника от сохи. Поэтому ей - стеклянная бусина, ему - зеленая горошина. Приемная была полна народу. Из-за врачебной занавески доносились тихие зловещие голоса, прерываемые воем несчастных детей. Доносилось звяканье стекла о металл, шепоток и бульканье кипящей воды. Один мальчик теребил висящую на стене деревянную табличку "Доктор (не) принимает", поворачивая ее так и сяк. Младенец, у которого был жар, икал у материнской груди. Медленный потолочный вентилятор резал душный, насыщенный испугом воздух бесконечной спиралью, которая спускалась к полу, неторопливо завиваясь, словно кожура одной нескончаемой картофелины. Журналов не читал никто. В проеме двери, которая вела прямо на улицу, колыхалась куцая занавеска, за которой стоял неумолчный шарк-шарк бестелесных ног в туфлях и сандалиях. Шумный, беспечный мир Тех, У Кого В Носу Ничего Нет. Амму и Кальяни обменялись детьми. Их заставили задрать носы, запрокинуть головы и повернуться к свету на случай, если чужая мать вдруг увидит то, что упустила своя. Из этого ничего не вышло, и Ленин, расцветкой одежды похожий на такси (желтая рубашка черные эластичные шорты), вновь обрел материнский нейлоновый подол и свою пачку жвачек. Он сидел на цветочках ее сари и с этой неуязвимой позиции силы бесстрастно смотрел на происходящее. Он до отказа засунул казательный палец в незанятую ноздрю и шумно дышал ртом. У него был аккуратный косой пробор. Волосы его лоснились от аюрведического масла. Жвачку ему разрешено было держать до встречи с врачом и жевать после. В мире все было нормально. Наверно, он был слишком мал, чтобы сообразить, что Атмосфера В Приемной плюс Крики Из-за Занавески призваны усиливать Здоровый Страх перед доктором В. В. Крыса, у которой на плечах дыбилась шерсть, деловито курсировала между кабинетом врача и нижним отделением стоявшего в приемной шкафа. Медсестра входила в кабинет и выходила оттуда, отодвигая потрепанную занавеску. Она орудовала странными предметами. Крохотной пробиркой. Стеклянным прямоугольничком с размазанной по нему кровью. Склянкой с яркой, подсвеченной сзади мочой. Подносом из нержавейки с прокипяченными иглами. Волосы у нее на ногах были прижаты к коже полупрозрачными белыми чулками и напоминали витую проволоку. Каблуки ее обшарпанных белых туфель были стоптаны с внутренней стороны, из-за чего ее ноги заваливались навстречу друг дружке. Блестящие черные шпильки, похожие на распрямленных змеек, прижимали к ее маслянистой голове крахмальный медсестринский колпак. Можно было подумать, что ее очки снабжены фильтрами против крыс. Она не замечала крысу со вздыбленной на плечах шерстью, даже если та пробегала совсем близко от ее ног. Она выкликала имена низким голосом, похожим на мужской: "А. Нинан... С. Кусумалата... Б. В. Рошини... Н. Амбади". Ей нипочем был тревожный, завивающийся спиралью воздух. Глаза Эсты были не глаза, а испуганные блюдца. Его гипнотизировала табличка "Доктор (не) принимает". Рахель захлестнула волна паники. - Амму, давай еще раз попробуем. Одной рукой Амму поддерживала под затылок запрокинутую голову Рахели. Обернутым в платок большим пальцем другой руки она зажимала пустую ноздрю. Вся приемная смотрела на Рахель. Настал решающий миг в ее жизни. На лице у Эсты была великая готовность сморкаться вместе с ней. Он наморщил лоб и вобрал в себя как можно больше воздуху. Рахель призвала на помощь все свои силы. Миленький Господи, молю тебя, пусть она выйдет. Из пальцев ног, из глубин сердца она погнала воздух в материнский платок. И в сгустке слизи и облегчения она выскочила. Маленькая розовато-лиловая бусина в блестящей полужидкой оправе. Горделивая, как жемчужина в устричной мякоти. Собравшиеся вокруг дети восхищенно смотрели на нее. А вот мальчик, который играл с табличкой, исполнился презрения. Подумаешь, я бы это запросто! - заявил он. Только попробуй, я тебя так взгрею, - сказала его мать. Мисс Рахель! - выкрикнула медсестра и оглядела приемную. Она вышла! - сказала ей Амму. - Вышла у нее. - Она подняла повыше свой смятый платок. Медсестра не поняла, что она говорит. Все в порядке. Мы уходим, - сказала Амму. - Вышла бусина у нее. Следующий, - сказала медсестра и прикрыла глаза под крысиными филь трами. ("Бывает", - подумала она. ) - С. В. С. Куруп! Презрительно глядевший мальчик поднял вой, когда мать повела его в кабинет врача. Рахель и Эста покинули клинику триумфаторами. Маленький Ленин остался дожидаться, пока доктор Вергиз Вергиз прозондирует его ноздрю своими холодными тальными инструментами и прозондирует его мать иными, более мягкими орудиями. Тогда - не то, что теперь. Теперь у него дом и мотороллер "баджадж". Жена и потомство. ахель вернула товарищу Пиллею пакетик с фотографиями и двинулась было дальше. - Еще только одну минуточку, - сказал товарищ Пиллей. Он навязывался ей из-за забора, как эксгибиционист. Завлекающий людей своими сосками и заставляющий их рассматривать фотографии сына. Перелистав пачку карточек (своего рода краткую фотолениниану), он протянул ей последнюю. - Оркуннундо? Старый черно-белый снимок. Чакко сделал его фотоаппаратом "роллифлекс", который Маргарет-кочамма привезла ему в подарок на то Рождество. На фотографии были все четверо. Ленин, Эста, Софи-моль и она сама стояли на передней веранде Айеменемского Дома. Позади них с потолка гроздьями свисали рождественские украшения Крошки-кочаммы. К лампочке была привязана картонная звезда. Ленин, Рахель и Эста напоминали испуганных зверьков, застигнутых на дороге светом автомобильных фар. Коленки сведены вместе, руки вытянуты по швам, на лицах застывшие улыбки, туловища повернуты к фотоаппарату. Как будто стоять вполоборота - уже грех. Только Софи-моль с небрежной дерзостью представительницы Первого Мира выставила себя перед фотоаппаратом биологического отца во всем блеске. Веки она вывернула наизнанку, из-за чего ее глаза стали похожи на сосудисто-розовые лепестки плоти (серые на черно-белом снимке). Изо рта у нее торчали большие накладные зубы, вырезанные из желтой корки сладкого лимона. На кончик языка, просунутого сквозь зубной капкан, был надет серебряный наперсток Маммачи (она умыкнула его в первый же день и клятвенно пообещала, что все каникулы будет пить только из наперстка). В обеих руках она держала горящие свечи. Одна брючина ее хлопчатобумажных брючек клеш была закатана, и на голой костлявой коленке красовалась нарисованная рожица. За несколько минут до того, как был сделан снимок, она терпеливо втолковывала Эсте и Рахели (отметая все свидетельства о противоположном: фотографии, воспоминания), что, по всей вероятности, они ублюдки, и объясняла, что именно означает это слово. За этим следовало подробное, хоть и не вполне точное описание полового акта: "Вот как они делают. Ложатся..." Это было за несколько дней до ее смерти. Софи-моль. Которая из наперстка пила. Которая в гробу крутилась. Она прилетела рейсом Бомбей - Кочин. В шляпке и брючках клеш, Любимая с самого Начала. Кочинские кенгуру В аэропорту Кочина на Рахели были новенькие, по-магазинному свежие панталончики в горошек. Репетиции были позади. Настал День Спектакля. Кульминация недели, прошедшей под девизом: Что Подумает Софи-моль? Утром в гостинице "Морская королева" Амму, которой всю ночь снились дельфины и синяя глубина, помогла Рахели надеть пенистое Платье Для Аэропорта. Это был один из обескураживающих сбоев вкуса, какие иногда случались у Амму: жесткое облако желтых немнущихся кружев с крохотными серебряными блестками и бантами на плечах. Оборчатый низ был для пышности подшит клеенкой. Рахель не была уверена в том, что платье хорошо подходит к ее солнечным очкам. Амму, нагнувшись, держала перед ней новенькие панталончики в тон платью. Рахель, положив руки на плечи Амму, влезла в них (левая ножка, правая ножка) и поцеловала Амму в обе ямочки (левая щечка, правая щечка). Резинка легонько щелкнула ее по животу. - Спасибо тебе, Амму, - сказала Рахель. - За что спасибо? - спросила Амму. - За новое платье и панталончики, - сказала Рахель. Амму улыбнулась. - Носи на здоровье, доченька. - сказала она, но печальным голосом. Носи на здоровье, доченька. Ночная бабочка на сердце у Рахели подняла мохнатую лапку. Потом опустила. Маленькая лапка была холодная. Чуть меньше мама любит меня теперь. В номере "Морской королевы" пахло яичницей и фильтрованным кофе. Когда пошли к машине, Эсте доверили Орлиную фляжку-термос с водой из-под крана. Рахели доверили Орлиную фляжку-термос с кипяченой водой. На обеих фляжках были изображены Термосные Орлы, расправившие крылья и держащие в когтях земной шар. Близнецы верили, что днем Термосные Орлы смотрят на мир, а ночью совершают облет своих фляжек. Бесшумно, как совы, с лунным светом на крыльях. На Эсте были черные брючки в обтяжку и красная рубашка с длинными рукавами и остроконечным воротничком. Его зачес выглядел новеньким и наивным. Словно сильно взбитый яичный белок. Эста - надо признать, не без основания - сказал, что у Рахели в платье для аэропорта очень глупый вид. Рахель дала ему шлепка, и он ей за это тоже. В аэропорту они друг с другом не разговаривали. Чакко, обычно носивший мунду, теперь обрядился в смешной тесный костюм и лучезарную улыбку. Амму поправила ему галстук, который странно отвалился набок. Он словно бы отяжелел, этот галстук, от сытного завтрака. - Что это вдруг стряслось с нашим Человеком Масс? - спросила Амму. Но она спросила это с ямочками на щеках, потому что Чакко был такой пере полненный. Такой счастливый-рассчастливый. Чакко не стал давать ей шлепка. И она ему, естественно, тоже. У цветочницы в "Морской королеве" Чакко купил две красные розы и теперь держал их бережно. По-толстячьи. Благоговейно. Сувенирный магазин в аэропорту, принадлежавший Туристической корпорации штата Керала, был забит рекламными махараджами авиакомпании "Эйр Индия" (мал ср бол), слонами из сандалового дерева (мал ср бол) и масками танцоров катхакали, сделанными из папье-маше (мал ср бол). В воздухе висели назойливые запахи сандалового дерева и хлопчатобумажных подмышек (мал ср бол). В Зале Прибытия стояли четыре цементных кенгуру в натуральную величину с цементными сумками, на которых было написано: ДЛЯ МУСОРА. Вместо цементных детенышей в этих сумках были сигаретные окурки, горелые спички, крышечки от бутылок, арахисовая скорлупа, смятые бумажные стаканчики и тараканы. Животы у всех кенгуру были, как свежими ранами, испещрены красными бе-тельными плевками. У Кенгуру Аэропорта были улыбающиеся красные рты. И уши с розовыми ободками. Вид у каждой из них был такой, словно нажмешь, и она скажет "Ма-ма" пустым батареечным голосом. Когда самолет Софи-моль появился в лазурном бомбейско-кочинском небе, толпа, озабоченная тем, чтобы не пропустить ничего из всего, стала напирать на железное ограждение. Зал Прибытия превратился в пресс любви и нетерпения: ведь рейсом Бомбей-Кочин прибывали на родину все Заграничные Возвращенцы. Их встречали целыми семьями. Съезжались со всего штата Керала. Долгими тряскими автобусами. Из Ранни, из Кумили, из Вижинджама, из Ужавура. Некоторые ночевали в аэропорту, у них была с собой еда. А на обратный путь - тапиоковые чипсы и вареный рис со сладкими плодами хлебного дерева. Явились все: глухие бабушки, страдающие артритом сварливые дедушки, чахнущие жены, полные интриг дядюшки, детишки с поносом. Прежние невесты -желая напомнить о себе. Муж учительницы - все еще в ожидании саудовской визы. Сестры мужа учительницы - все еще в ожидании приданого. Беременная жена электрика. Все шваль, уборщики, - мрачно сказала Крошка-кочамма и отвернулась, чтобы не видеть, как одна мамаша, не желая уступать Хорошее Место у самого ограждения, всунула в пустую бутылку отросточек своего ошалевшего сынишки, который тем временем улыбался и махал ручкой теснящимся вокруг людям. Псссс, - шипела мамаша. Сначала упрашивающе, потом яростно. Но маль чик, видно, решил, что он Римский Папа. Он улыбался и махал ручкой, улыбался и махал ручкой. С отросточком в бутылочке. Помните, что вы сейчас Представители Индии, - сказала Крошка-кочамма Рахели и Эсте. - От вас зависит их Первое Впечатление о нашей стране. Чрезвычайные и Полномочные Двуяйцевые Представители. Его Превосходительство Э(лвис) Пелвис и Ее Превосходительство М(ушка) Дрозофила. Рахель в стоящем колом кружевном платье, со стянутым "токийской любовью" фонтанчиком на голове выглядела устрашающе-безвкусной Феей Аэропорта. Взрослые затолкали ее потными бедрами (это повторится еще раз на отпевании в желтой церкви) и жестким, сумрачным рвением. На сердце у нее была дедушкина ночная бабочка. Рахель отвернулась от орущей стальной птицы в лазурном небе, в брюхе у которой сидела ее двоюродная сестра, и вот какое увидела зрелище: цементный марш красноротых, рубиново-улыбчатых кенгуру через зал аэропорта. С пятки на носок. С пятки на носок, Длинные лапы-плоскостопы. Сумки-урны с мусором. Самая маленькая вытянула шею, как люди в английских фильмах, ослабляющие галстук после рабочего дня. Средняя рылась у себя в сумке, выискивая длинный окурок, чтобы подымить. Нашла старый орех в тускло-прозрачном пакете. Разгрызла его передними зубами, как грызун. Самая большая раскачивала стоячий щит с надписью: "Туристская корпорация штата Керала поздравляет вас с прибытием" и с нарисованным танцором катхакали, делающим намаете - приветственный жест. Другой щит, который некому было раскачивать, гласил: "меувтстевирП сав в юарк йетсонярп". Рахель-Представительница тут же стала протискиваться сквозь давку к брату и со-Представителю. Эста, смотри! Эста, смотри, что там! Эста-Представитель не стал оборачиваться. Не стал, потому что не хотел. Он стоял и смотрел на размашистое приземление. На ремешке через плечо Орлиная фляжка с водой из-под крана, в животе бездонно-тяжелодонное ощущение: Апельсиново-Лимонный Газировщик знает, где его найти. На фабрике в Айеменеме, На берегу реки Миначал. Амму смотрела сумочкой. Чакко - розами. Крошка-кочамма - выпирающей на шее бородавкой. Наконец начали выходить бомбейско-кочинские пассажиры. Из прохлады в жару. По дороге в Зал Прибытия мятые люди сами собой разглаживались. Вот они - Заграничные Возвращенцы в костюмах, не требующих утюжки, и радужных солнечных очках. Несущие в своих аристократических чемоданах все, что поможет покончить со злой нуждой. Цементные крыши для домишек, крытых пальмовым листом, и газовые колонки для родительских ванных комнат. Канализационные трубы и отстойники. Юбки-макси и туфли на каблуке. Рукава с буфами и губную помаду. Электрические миксеры и вспышки для фотоаппаратов. Ключи, чтобы пересчитывать, и шкафчики, чтобы отпирать-запирать. Вот они - изголодавшиеся по маниоке и рыбной похлебке с рисом. Вот они - истосковавшиеся по родне, которая вся здесь, испытывающие к ней любовь, чуть подкрашенную стыдом из-за того, что она такая... ну... неотесанная, что ли. Ну разве можно так одеваться? Наверняка у них есть дома что-нибудь поприличней. И почему у всех малаяли такие скверные зубы? А сам аэропорт! Больше смахивает на заштатную автобусную станцию. Эти птичьи какашки на стенах! Эти плевки на кенгуру! Ох-ох-ох. И куда же она, Индия наша, катится? И когда поездки в долгих тряских автобусах и ночевки в аэропорту сталкивались с любовью, чуть подкрашенной стыдом, возникали маленькие трещинки, которые будут расти и расти, пока наконец незаметно для себя Заграничные Возвращенцы с их перекроенными мечтами не окажутся за дверью Исторического Дома. И вот, среди не требующих утюжки костюмов и новеньких чемоданов, Софи-моль. Которая будет из наперстка пить. Которая будет в гробу крутиться. Она шла от самолета с запахом Лондона в волосах. Желтые раструбы брючек клеш трепались вокруг ее лодыжек. Длинные волосы лились из-под соломенной шляпки. Одна рука в руке у матери. Другой она размахивала, как солдат в строю: лев-прав-лев-прав... Бойкая Девчонка я, Стройная И тонкая, Голосочек, Как у пташки, А на голове Кудряшки (лев-прав). Бойкая... Маргарет-кочамма велела ей Прекратить Это. Она рекратила Это. - Видишь ее, Рахель? - спросила Амму. Она обернулась и увидела, что ее обряженная в новенькие панталончики дочь поглощена беседой с цементными сумчатыми. Тогда она пошла и привела ее, ругая. Чакко сказал, что он не может посадить Рахель на плечи, потому что он уже кое-что держит в руке. Две розы красные. По-толстячьи. Благоговейно. Когда Софи-моль вошла в Зал Прибытия, Рахель, не в силах справиться с волнением и неприязнью к двоюродной сестре, крепко ущипнула Эсту. Защемила его кожу между ногтями двух пальцев. В ответ Эста сделал ей Китайский Браслетик, взявшись обеими руками за ее запястье и крутанув в разные стороны. Запястье стало гореть, на нем выступила полоса. Лизнув руку, Рахель почувствовала соль. От слюны запястью стало прохладней и лучше. Амму ничего не заметила. Из-за железного ограждения, которое отделяло Встречающих от Встречаемых, Душинечающих от Душинечаемых, Чакко, весь переполненный, сияя сквозь тесный костюм и отвалившийся набок галстук, поклонился новообретенной дочери и бывшей жене. Поклон, - произнес Эста в уме. Приветствую вас, милые дамы, - сказал Чакко своим Читающим Вслух голосом (тем самым, каким он ночью проговорил: Любовь. Безумие. Надежда. Бесконечная Радость.) - Как перенесли путешествие? В воздухе теснилось множество Мыслей и Невысказанных Слов. Но в такие минуты вслух произносятся только Мелочи. Крупное таится внутри молчком. Скажи: здравствуйте, рада познакомиться, - велела дочери Маргарет-ко чамма. Здравствуйте, рада познакомиться, - сказала Софи-моль сквозь железное ограждение, обращаясь ко всем одновременно. Одна - тебе, одна - тебе, - сказал Чакко красными розами. А спасибо? - напомнила дочери Маргарет-кочамма. А спасибо? - сказала Софи-моль, глядя на Чакко и передразнивая мате ринский вопросительный знак. Маргарет-кочамма легонько тряхнула ее, наказывая за невежливость. - Не за что, - сказал Чакко. - Теперь давайте я всех со всеми познакомлю. - И дальше, скорей ради посторонних глаз и ушей, потому что Маргарет-кочамму представлять, в общем-то, нужды не было: - Моя жена Маргарет. Маргарет-кочамма улыбнулась и махнула на него розой. Бывшая жена, Чакко! Эти слова она произнесла одними губами, без голоса. Все видели, что Чакко горд и счастлив из-за того, что у него была такая жена. Белая. В цветастом ситцевом платье, с гладкими ногами под ним. С коричневыми спинными веснушками. И с ручными веснушками. Но воздух вокруг нее был какой-то печальный. Сквозь улыбку в ее глазах свежей, яркой синевой просвечивало Горе. Из-за ужасной автомобильной аварии. Из-за дыры в мироздании, имеющей форму Джо. - Здравствуйте все, - сказала она. - Мне кажется, я уже много лет вас знаю. А я вас нет. Моя дочь Софи, - сказал Чакко и засмеялся коротким нервным смешком, вдруг испугавшись, что Маргарет-кочамма скажет: "Бывшая дочь". Но она не ска зала. Его смешок легко было понять. Не то что смех Апельсиново-Лимонного Га зировщика. Драст, - сказала Софи-моль. Она была выше Эсты. И вообще крупнее. Глаза у нее были голубо-серо-голубые. Ее бледная кожа цветом напоминала пляжный песок. Но волосы под шляпкой были красивые, насыщенного каштанового цвета. И бесспорно (да. бесспорно!) внутри ее носа ждал своего часа нос Паппачи. Скрытый нос Королевского Энтомолога. Нос исследователя бабочек. При ней была ее любимая стильная сумочка, сделанная в Англии. - Амму, моя сестра, - сказал Чакко. Амму сказала взрослое "здравствуйте" Маргарет-кочамме и детское "здравствуй-здравствуй" Софи-моль. Рахель смотрела во все глаза, пытаясь измерить величину любви Амму к Софи-моль, - но безуспешно. Как внезапный ветер, через Зал Прибытия покатился смех. Этим же рейсом прилетел Адур Баси - любимейший, популярнейший комический актер малаяльского кино. Отягощенный большим количеством мелких неудобных пакетов и бестактным восхищением окружающих, он счел своим долгом немножко им подыграть. Роняя то один пакет, то другой, он приговаривал: Энде Деивомай! Ии садханангал! О Господи! Труды мои праведные! Эста громко, восторженно засмеялся. Амму, гляди! Адур Баси все роняет! - сказал он. - Он вещи свои не мо жет донести! Он делает это нарочно, - сказала Крошка-кочамма со странным новым бри танским акцентом. - Не смотри на него. Он играет в кино, - объяснила она Маргарет-кочамме и Софи-моль, и про звучало это так, будто Кино - игрушка, в которую Адур Баси сейчас играет. - Просто пытается привлечь внимание, - сказала Крошка-кочамма и отвернулась, решительно отказывая ему во всяком внимании. Но Крошка-кочамма ошиблась. Адур Баси не пытался привлечь внимание. Он всего-навсего пытался заслужить внимание, которое уже привлек. - Крошка, моя тетушка, - сказал Чакко. Софи-моль была озадачена. Она посмотрела на Крошку-кочамму удивленно округлившимися глазами. Если крошкой называют теленка или щенка - это еще понятно. Ну, медвежонка. (Вскоре она покажет Рахели крошечного летучего мышонка.) Но крошка-тетушка - это уж извините. Крошка-кочамма сказала: "Здравствуйте, Маргарет" и "Здравствуй, Софи-моль". Софи-моль, сказала она, такая красивая, что напоминает ей эльфа. Ариэля. - Знаешь, кто такой Ариэль? - спросила Крошка-кочамма у Софи-моль. - Ариэль в "Буре"? Софи-моль сказала, что нет. - "Буду я среди лугов"? - спросила Крошка-кочамма. Софи-моль сказала, что нет. - "Пить, как пчелы, сок цветов"? Софи-моль сказала, что нет. - В "Буре" Шекспира? - не унималась Крошка-кочамма. Все это, конечно, главным образом для того, чтобы предъявить Маргарет-кочамме свою визитную карточку. Чтобы отделить себя от Уборщиков. - Хвастается, - шепнул Представитель Э. Пелвис на ухо со-Представитель- нице М. Дрозофиле. Рахель-Представительница прыснула, запустив в жаркий воз дух аэропорта зелено-голубой (цвета джекфрутовой мухи) пузырь смеха. "Пфффт! " - такой был звук. Крошка-кочамма все видела и отметила про себя, что зачинщиком был Эста. - Переходим к Наиважнейшим Персонам, - объявил Чакко (по-прежнему Чи тающим Вслух голосом). - Мой племянник Эстаппен. - Наш Элвис Пресли, - сказала в отместку Крошка-кочамма. - Мы тут, боюсь, немного отстали от времени -- Все посмотрели на Эсту и засмеялись. Злость поползла вверх от подошв бежевых остроносых туфель Эсты-Представителя, обволокла его сердце и там остановилась. Здравствуй, Эстаппен, - сказала Маргарет-кочамма. - How do you do? Спасибохорошо, - сумрачно ответил Эста. Эста, - сказала Амму ласково, - когда с тобой здороваются и говорят: "How do you do?", ты должен в ответ повторить: "How do you do?" He "Спасибо, хорошо". Ну-ка давай, скажи: "How do you do?" Эста-Представитель смотрел на Амму. Мы тебя слушаем, - сказала Амму. - "How do you do?" В сонных глазах Эсты было упрямство. Амму сказала на малаялам: Ты слышал, что тебе сказано? Эста-Представитель чувствовал взгляд голубо-серо-голубых глаз и видел нос Королевского Энтомолога. Он не мог найти в себе никакого "How do you do?". - Эстаппен! - сказала Амму. Злость поползла по ней вверх, обволокла ее сердце и там остановилась. Злость, куда более Злая, чем ей следовало быть. Амму унижало это прилюдное неповиновение в зоне ее юрисдикции. Она-то рассчитыва ла, что все пройдет гладко. Что ее дети не ударят в грязь лицом в Индо-Британском Конкурсе Поведения. Чакко сказал Амму на малаялам: - Прошу тебя. Потом. Не сейчас. Злыми, не отпускающими Эсту глазами Амму сказала: - Ладно. Потом. И это ее Потом стало ужасным, грозным, гусино-пупырышным словом. Потт. Томм. Как глухой глубокий колокол в замшелом колодце. Подрагивающие, мохнатые звуки. Похожие на лапки ночной бабочки. Спектакль не удался. Как не удаются соленья в муссонную сырость. - И моя племянница, - сказал Чакко. - Рахель, где ты там? Он оглянулся и не увидел ее. Рахель-Представительница, не способная совладать с качелями перемен в своей жизни, завернулась, как сосиска, в грязную занавеску зала ожидания и не хотела разворачиваться. Маленькая сосиска в сандалиях "бата". - Не смотрите на нее, - сказала Амму. - Она просто пытается привлечь вни мание. Амму тоже ошиблась. Рахели всего-навсего хотелось не привлекать внимания, которого она заслуживала. Здравствуй, Рахель, - сказала Маргарет-кочамма грязной занавеске. How do you do? - промямлила занавеска в ответ. Может быть, выйдешь, дашь взглянуть на себя? - сказала Маргарет-кочамма добреньким голоском учительницы (похожим на голос мисс Миттен до того, как она увидела в их глазах лик сатаны). Рахель-Представительница все никак не выпутывалась из занавески, потому что не могла. А не могла потому, что не могла, и дело с концом. Потому, что Все Пошло Не Так. И скоро для них с Эстой настанет Потт Томм. С его мохнатыми ночными бабочками и холодными мотыльками. С его глухими глубокими колоколами. С его мшистой тьмой. Где живет Сипуха. Грязная занавеска зала ожидания дарила великий покой и защиту. - Не смотрите на нее, - сказала Амму и улыбнулась натянутой неулыбчатой улыбкой. На уме у Рахели были сплошь жернова с голубо-серо-голубыми глазами. Амму любит ее еще меньше теперь. А что касается Чакко, у него уже явно Дошло До Дела. А вот и багаж! - бодро сказал Чакко. Довольный возможностью уйти. Пошли, Софи родненькая, принесем ваши чемоданы. Софи родненькая. Эста смотрел, как они идут вдоль заграждения и как толпа перед ними раздается в стороны, устрашенная костюмом Чакко, его съехавшим набок галстуком и его переполненным видом. Из-за своего живота Чакко всегда ходил так, словно в гору поднимался. Оптимистически одолевал крутые, скользкие житейские склоны. Он шел по одну сторону заграждения, Маргарет-кочамма и Софи-моль - по другую. Софи родненькая. Сидящий Человек в фуражке и погонах, также устрашенный костюмом Чакко и его съехавшим набок галстуком, пустил его в багажную секцию. Когда между ними уже не осталось заграждения, Чакко поцеловал Маргарет-кочамму, а потом поднял в воздух Софи-моль. - Когда я это сделал в последний раз, я получил в награду мокрую рубашку, - со смехом сказал Чакко. Он тискал ее, и тискал, и тискал. Он целовал ее голу бо-серо-голубые глаза, ее нос энтомолога, ее каштановые волосы под шляпкой. Наконец Софи-моль сказала ему: - Эммм... можно тебя попросить? Ты меня не опустишь? А то... эммм... я как- то не привыкла. И Чакко опустил ее. Эста-Представитель видел (упрямыми глазами), что костюм Чакко вдруг стал свободней, не такой переполненный. А здесь, у окна с грязной занавеской, пока Чакко забирал багаж, Потт Томм превратилось в Сейчас. Эста видел, как шейная бородавка Крошки-кочаммы облизнулась и бурно запульсировала, предвкушая поживу. Раз - дваа, раз - дваа. Она меняла окраску, как хамелеон: раз - зелень, раз - черная синь, раз - горчичная желть. Будем из чашек Кушать близняшек. - Так, - сказала Амму. - Вы меня довели. Что один, что другая. А ну выле зай, Рахель! Завернутая в занавеску, Рахель закрыла глаза, и ей примечталась зеленая река, глубоководные тихоплавающие рыбы и прозрачные крылышки стрекоз (которые могут смотреть назад) на ярком солнце. Ей примечталась самая счастливая в ее жизни удочка, которую сделал Велютта. Желтое бамбуковое удилище и поплавок, нырявший всякий раз, как глупая рыба проявляла любопытство. Рахели примечтался Велютта, и она захотела, чтобы он был сейчас здесь. Потом Эста развернул ее. На нее глазели цементные кенгуру. Амму посмотрела на них. В Воздухе было очень тихо, если не считать биения шейной бородавки Крошки-кочаммы. - Ну, - сказала Амму. Это был вопрос, и еще какой. Ну? Ответа на него не было. Эста-Представитель опустил глаза и увидел свои ступни (откуда по его телу ползла вверх злость), обутые в бежевые остроносые туфли. Рахель-Представительница опустила глаза и увидела пальцы своих ног в сандалиях "бата", пытающиеся торваться. Дергающиеся в желании пристроиться к другим каким-нибудь ступням. Она ничего не могла с ними поделать. Скоро она останется без пальцев ног и будет ходить перебинтованная, как прокаженный у железнодорожного переезда. - Если вы когда-нибудь, - сказала Амму, - вы поняли меня? КОГДА-НИ БУДЬ еще ослушаетесь меня Публично, я пошлю вас в такое место, где вы у меня как миленькие исправитесь. Это, надеюсь, ясно? Когда Амму сердилась всерьез, она говорила: Как Миленькие. Близнецам представлялся глубокий колодец, где миловались миленькие мертвецы. - Это. Надеюсь. Ясно? - повторила Амму. На нее смотрели испуганные глаза и фонтанчик. На нее смотрели сонные глаза и наивный зачес. Две головы кивнули три раза. Да. Это. Ясно. Но Крошка-кочамма не хотела дать столь многообещающей ситуации выдохнуться. Она мотнула головой. - Если бы! - сказала она. Если бы! Амму повернула к ней голову, и в этом повороте был вопрос. - Без толку, - сказала Крошка-кочамма. - Они хитрые. Грубые. Лживые. Они становятся неуправляемы. Они тебя не слушаются. Амму опять повернулась к Эсте и Рахели, и ее глаза были хмурыми алмазами. - Все говорят: детям нужен Баба. А я отвечаю: нет. Моим детям - нет. Знаете почему? Две головы кивнули. - Почему? Я слушаю, - сказала Амму. Не совсем, но почти одновременно Эстаппен и Рахель ответили: Потому что ты наша Амму и наш Баба, и ты любишь нас Вдвойне. Больше чем Вдвойне, - сказала Амму. - Поэтому запомните мои слова хорошенько. Человеческие чувства драгоценны. И когда вы Публично меня не слу шаетесь, у людей создается неверное впечатление. - Тоже мне Представители! - сказала Крошка-кочамма. Представитель Э. Пелвис и Представитель М. Дрозофила повесили головы. - И еще одно, Рахель, - сказала Амму. - Пора наконец усвоить разницу между ЧИСТЫМ и ГРЯЗНЫМ. Тем более в этой стране. Рахель-Представительница опустила глаза. - Платье у тебя - было - ЧИСТОЕ, - сказала Амму. - Эта занавеска - ГРЯЗНАЯ. Эти кенгуру - ГРЯЗНЫЕ. Руки твои - ГРЯЗНЫЕ. Рахель испугало, как Амму повышала голос, говоря ЧИСТОЕ и ГРЯЗНОЕ. Словно она обращалась к глухому человеку. - Теперь я хочу, чтобы вы пошли и поздоровались как следует, - сказала Амму. - Могу я на это рассчитывать? Две головы кивнули два раза. Эста-Представитель и Рахель-Представитель двинулись к Софи-моль. Ты думаешь, куда людей посылают Как Миленьких исправляться? - шепо том спросил Эста у Рахели. К Государству, - прошептала Рахель в ответ, потому что она знала. How do you do? - сказал Эста, обращаясь к Софи-моль, и достаточно гром ко, чтобы Амму слышала. Как индусики в аду, - прошептала ему Софи-моль. Она узнала эту шуточ ку в школе от одноклассника-пакистанца. Эста посмотрел на Амму. Глаза Амму сказали: Не Обращай Внимания, Делай Сам, Как Надо. По дороге через стоянку машин у аэропорта Жара заползла к ним под одежду и увлажнила новенькие панталончики. Отстав от взрослых, дети виляли между машинами. - Ваша шлепает вас? - спросила Софи-моль. Рахель и Эста промолчали, не зная, к чему она гнет. Моя шлепает, - приглашающе сказала Софи-моль. - Моя даже Лупит. Наша нет, - лояльно сказал Эста. - Везет, - сказала Софи-моль. Везет богатенькому. Есть карманные-шарманные, и бабушка оставит фабрику в наследство. Ни забот, ни хлопот. Они прошли мимо однодневной предупредительной голодной забастовки, организованной профсоюзом рабочих аэропорта. И мимо людей, глядящих на однодневную предупредительную голодную забастовку. И мимо людей, глядящих на людей, глядящих на людей. Маленькая жестяная табличка на толстом стволе баньяна гласила: "Доктор Р. А. Дост. Венерические болезни и сексуальные расстройства". - Кого ты любишь Больше Всех На Свете? - спросила Рахель у Софи-моль. - Джо, - ответила Софи-моль без колебаний. - Моего папу. Он умер два месяца назад. Мы сюда приехали Оправляться От Удара. - Твой папа ведь Чакко, - сказал Эста. - Нет, он только мой родной папа, - сказала Софи-моль. - А папа у меня - Джо. Он никогда не шлепает. Вообще никогда. - Как он может шлепать, если он умер? - спросил рассудительный Эста. - А ваш-то папа где? - поинтересовалась Софи-моль. Он... - Рахель беспомощно посмотрела на Эсту. -- ...не здесь, - сказал Эста. Хочешь знать мой список? - спросила Рахель. - Давай, - сказала Софи-моль. Этот "список" был попыткой упорядочить хаос. Рахель постоянно пересматривала его, разрываясь между любовью и долгом. Ее подлинных чувств, разумеется, он не отражал. Сначала Амму и Чакко, - сказала Рахель. - Потом Маммачи... Наша бабушка, - разъяснил Эста. Ее больше, чем брата? - спросила Софи-моль. Мы не в счет, - сказала Рахель. - К тому же он может еще заразиться. Так Амму говорит. Как это? Чем заразиться? - спросила Софи-моль. - Поганым Мужским Шовинизмом, - ответила Рахель. Это вряд ли, - сказал Эста. Так, значит, после Маммачи идет Велютта, потом... Кто такой Велютта? - поинтересовалась Софи-моль. Человек, которого мы любим, - сказала Рахель. - А после Велютты - ты. Я? За что меня-то? - спросила Софи-моль. - За то, что мы двоюродные. Поэтому мне полагается, - благонравно ответи ла Рахель. - Ты не видела меня даже, - сказала Софи-моль. - И я-то тебя не люблю. - Полюбишь, когда мы лучше познакомимся, - уверенно сказала Рахель. - Сомневаюсь, - сказал Эста. - А почему? - спросила Софи-моль. Так, - сказал Эста. - И к тому же она почти наверняка будет лилипуткой. Как будто любить лилипутку - дело совершенно немыслимое. А вот и не буду, - - сказала Рахель. - А вот и будешь, - сказал Эста. Не буду. Будешь. Не буду. - Будешь. Мы с ней близнецы, - сказал Эста, чтобы Софи-моль было понят но, - и посмотри, насколько она ниже меня. Рахель послушно сделала глубокий вдох, выпятила грудь и встала с Эстой спина к спине на стоянке машин у аэропорта, чтобы Софи-моль видела, насколько она ниже его. - Может быть, ты будешь карлицей, - предположила Софи-моль. - Это выше, чем лилипутка, и ниже, чем... Человеческая Женщина. Молчание было насыщено сомнениями по поводу этого компромисса. Из дверей Зала Прибытия сумрачная красноротая фигура кенгуру помахала цементной лапой только Рахели. Цементные поцелуи, жужжа, понеслись по воздуху, как маленькие вертолетики. - А вы умеете ходить, как манекенщицы? - поинтересовалась Софи-моль. Нет. Мы в Индии так не ходим, - сказал Эста-Представитель. А мы в Англии еще как ходим, - сказала Софи-моль. - Все модели так ходят. В телевизоре. Вот, смотрите - это проще простого. И вся троица, возглавляемая Софи-моль, двинулась через стоянку машин у аэропорта, покачиваясь на манер лучших манекенщиц. Орлиные фляжки-термосы и английская стильная сумочка елозили по их бедрам. Влажные гномики шли, высоко задрав носы. За ними следовали тени. Серебристые самолетики в голубом церковном небе, похожие на бабочек в луче света. Лазурный "плимут", снабженный крылышками, приберег для Софи-моль улыбочку. Хромированно-бамперную акулью улыбочку. Автомобильную улыбочку "Райских солений". Увидев на крыше "плимута" нарисованные банки и список райских продуктов, Маргарет-кочамма воскликнула: - Боже мой! Я словно в рекламу попала! Она все время приговаривала: Боже мой! Боже мой! Боже мой боже! А я и не знала, что вы делаете ананасовые кружочки! - сказала она. - Софи, ты ведь любишь ананасы, правда, скажи? Иногда люблю, - сказала Софи. - А иногда нет. Маргарет-кочамма забралась в рекламу со всеми своими спинными и ручными веснушками, с цветастым платьем и гладкими ногами под ним. Софи-моль села впереди между Чакко и Маргарет-кочаммой. Сзади из-за спинки сиденья виднелась только ее шляпка. А все потому, что она их дочь. Рахель и Эста сели сзади. Багаж был в багажнике. "Багаж" - отличное слово. "Крепыш" - ужасное слово. Около Этгуманура они проехали мимо мертвого храмового слона, убитого током от упавшего на дорогу высоковольтного провода. Ликвидацией туши распоряжался инженер от муниципалитета Работать надо было аккуратно, потому что их действия должны были стать образцом для всех будущих Муниципальных Ликвидации Туш Толстокожих Животных. Дело требовало серьезного подхода. Стояла пожарная машина, стояло несколько смущенных пожарников. Муниципальный служащий стоял с какими-то бумагами и очень