знал, Малыш-Морячок. Дверь открыл бум-бум. Они не заметили, что там уже кто-то спит в темноте. Одинокий, как волк. С коричневым листом на черной спине. Приносящим муссонные дожди, когда наступает их время. Приморский вокзал, Кочин Эста (не старый, не молодой) сидел в темноте на кровати в своей чистой комнате в заросшем грязью Айеменемском Доме. Он сидел очень прямо. Плечи расправлены. Руки на коленях. Как будто он был следующим в очереди на какой-то осмотр. Или ждал ареста. Глажка была окончена. Готовое белье лежало аккуратной стопкой на гладильной доске. Он выгладил и свое, и Рахели. Лило не переставая. Ночной дождь - словно одинокий барабанщик, без конца репетирующий свой дробный постук, хотя весь оркестр уже давно разошелся по домам спать. В боковом дворике со стороны отдельного входа, некогда служившего Мужским Потребностям, старый "плимут" мгновенно блеснул в свете молнии хромированными крылышками. Год за годом после того, как Чакко уехал в Канаду, Крошка-кочамма следила за тем, чтобы машину регулярно мыли. Дважды в неделю муж сестры Кочу Марии, который водил в Коттаяме желтый муниципальный мусоровоз, приезжал в Айеменем за жалованьем свояченицы (о чем возвещала вонь коттаямских отбросов, долго еще стоявшая после его отъезда) и за небольшую плату делал на "плимуте" круг, чтобы не сел аккумулятор. С появлением телевизора и антенны Крошка-кочамма разом забросила и сад, и автомобиль. Окончательно и бесповоротно. С каждым муссоном старая машина все глубже оседала, врастая в землю. Она стала похожа на костлявую ревматическую курицу, основательно расположившуюся на яйцах. С твердым намерением сидеть вечно. Сдувшиеся колеса утонули в траве. Фанерный четырехугольник "Райских солений и сладостей" прогнил и завалился внутрь, как рухнувшая корона. Ползучее растение любовалось своим отражением в крапчатом осколке водительского зеркальца. На заднем сиденье лежал дохлый воробей. Он залетел внутрь через пробоину в ветровом стекле, думая разжиться поролоном для своего гнезда. И не сумел выбраться. Никто не заметил отчаянных просьб о помощи, посылаемых сквозь окна машины. Он издох на заднем сиденье, задравши вверх лапки. Словно на потеху кому-то. Кочу Мария спала на полу в гостиной, свернувшись калачиком в мигающем свете невыключенного телевизора. Американские полицейские запихивали в машину какого-то парнишку в наручниках. На мостовой были брызги крови. Выла сирена, крутилась мигалка. Поодаль в полутьме стояла изможденная женщина - может быть, мать - и со страхом смотрела. Парнишка бился. Верхняя часть его лица была нарочно смазана, заменена мозаичным пятном, чтобы он потом не подал на них в суд. Вокруг его рта запеклась кровь, которая, попав на майку, образовала на ней подобие красного нагрудника. Он рычал и скалился, оттопыривая розовые детские губы. Он был похож на волчонка. Сквозь открытое окно машины он закричал телевизионщикам: - Мне пятнадцать лет, и лучше бы я был пай-мальчиком. Но я не пай-мальчик. Рассказать вам про мою интересную жизнь? Он плюнул в камеру, и слюна, кляксой влепившись в объектив, потекла по нему вниз. Крошка-кочамма, сидя в кровати в своей спальне, заполняла купон, суливший две рупии скидки на новую пол-литровую бутылку листерина и две тысячи рупий выигрыша каждому Счастливому Победителю объявленной фирмой лотереи. По стенам и потолку спальни метались гигантские тени маленьких насекомых. Для борьбы с ними Крошка-кочамма погасила электрический свет и зажгла большую свечу в миске с водой. Поверхность воды уже сплошь была покрыта обугленными трупиками. Пламя свечи придавало ее нарумяненным щекам и накрашенным губам еще более нелепый вид. Ее косметика была размазана. Ее украшения блестели. Она наклонила купон, чтобы на него лучше падал свет. Какое полоскание для рта Вы обычно используете? Листерин, написала Крошка-кочамма путаным старческим почерком. Укажите мотивы Вашего выбора. Она не колебалась. Пикантный Вкус. Свежее Дыхание. Она уже усвоила молодцеватый, отрывистый язык телерекламы. Она вписала свое имя, фамилию и сильно преуменьшенный возраст. В графе Род занятий она написала: Декоративное Садоводство (дипл.) Роч., США. Она вложила купон в конверт, где было напечатано: ДЕЙСТВЕННЫЕ МЕДИКАМЕНТЫ, КОТТАЯМ. Утром она даст его Кочу Марии перед тем, как та отправится в "Бестбейкери" за булочками с кремом. Крошка-кочамма достала дневник в темно-бордовой обложке, снабженный специальной дневниковой авторучкой. Она нашла девятнадцатое июня и сделала новую запись. Все как обычно. Она написала: Люблю тебя Люблю тебя. Эта запись стояла на каждой странице ее дневника. У нее был целый ящик, набитый дневниками с одинаковыми записями. На некоторых страницах, правда, было не только это. Порой примешивалась злоба дня. Списки дел, фразы из любимых телесериалов. Но даже эти страницы все равно начинались с обычных слов: Люблю тебя Люблю тебя. Отец Маллиган умер четыре года назад от вирусного гепатита в ашраме - святом убежище - к северу от Ришикеша. Многолетнее изучение индуистских преданий повело вначале к теологическому любопытству, а впоследствии и к перемене веры. Пятнадцать лет назад отец Маллиган стал вайшнава - адептом Вишну. Он не прекратил переписку с Крошкой-кочаммой даже после того, как поселился в ашраме. Он писал ей каждый год на Дивали - праздник огней - и неизменно присылал новогоднюю открытку. Несколько лет назад он прислал ей фотографию, на которой он обращался в религиозном лагере к группе пенджабских вдов среднего достатка. Все женщины были в белом, и головы их были укутаны концами сари. Отец Маллиган был в одеянии шафранного цвета. Желток, говорящий с морем вареных яиц. Борода и волосы у него были седые и длинные, но причесанные и ухоженные. Шафранный Сайта Клаус с ритуальным пеплом на лбу. Крошка-кочамма не могла этому поверить. Из присланного им эта фотография была единственным, что она уничтожила. Он оскорбил ее тем, что в конце концов и вправду нарушил свой обет, но нарушил не ради нее. Ради нового обета. Словно ты, раскрыв объятия, ждешь кого-то - а он идет мимо, в другие объятия. Смерть отца Маллигана ни на йоту не изменила формулировку записей в дневнике Крошки-кочаммы - ведь, насколько это касалось ее, смерть не сделала его менее доступным. Теперь даже, если хотите, она обладала им так, как никогда не обладала при его жизни. По крайней мере, память о нем была ее. Всецело - ее. Яростно, свирепо - ее. Без всякой дележки с Верой и, уж во всяком случае, с соперницами и соперниками в лице монахинь, садху и кого бы то ни было еще. Всяких там свами1. Его прижизненный отказ от нее (пусть мягкий и сочувственный, но все же отказ) был нейтрализован смертью. В ее воспоминаниях он обнимал ее. Ее одну. Обнимал так, как мужчина обнимает женщину. Когда отец Маллиган умер, Крошка-кочамма сняла с него нелепый шафранный балахон и заменила его сутаной цвета кока-колы, который она так любила. (Пока он был раздет, она наглядеться не могла на его худое, изможденное, христоподобное тело.) Она выкинула прочь его чашу для подаяния, потом сделала ему педикюр, чтобы привести в порядок его измозоленные индусские подошвы, и опять обула его в удобные сандалии. Она вновь превратила его в высоко поднимающего ноги верблюда, который некогда приходил к ним обедать по четвергам. И каждый вечер, вечер за вечером, год за годом, дневник за дневником за дневником, она писала: Люблю тебя Люблю тебя. Она вставила ручку обратно в специальное гнездышко и закрыла дневник. Сняла очки; сдвинула с места языком зубные протезы; оборвала нити слюны, которые тянулись от них к деснам провисающими струнами арфы; опустила протезы в стакан с лис-терином. Идя ко дну, они послали наверх маленькие пузырьки-молитвы. Вот он, ее вечерний стаканчик. Черепно-улыбчивая газировка. Пикантные зубки поутру. Крошка-кочамма откинулась на подушку и стала ждать, когда же наконец Рахель выйдет из комнаты Эсты. Они оба стали причинять ей беспокойство. Несколько дней назад, открыв утром окно (чтобы Глотнуть Свежего Воздуха), она засекла их Возвращающимися. Они явно всю ночь провели вне дома. Вместе. Где они могли быть? Что они могли помнить и насколько подробно? Когда они уедут? Что они там так долго делают, сидя вдвоем в темноте? Она так и уснула, прислонясь к подушке, с мыслью, что, скорее всего, из-за шума дождя и звуков телевизора она не услышала, как дверь Эсты открылась. Что Рахель, скорее всего, давно уже спит. Рахель не спала. Она лежала на кровати Эсты. Лежа она выглядела худее. Моложе. Ниже ростом. Ее лицо было обращено к окну, у которого стояла кровать. Капли косого дождя ударялись о прутья оконной решетки и дробились в мелкую водяную пыль, попадавшую на ее лицо и гладкую обнаженную руку. В темноте ее мягкая футболка без рукавов светилась желтым. Ее бедра и ноги в синих джинсах были окутаны тенью. Чуточку холодно было. Чуточку влажно. Чуточку тихо. В Воздухе. Что сказать еще? Эста, сидевший в ногах кровати, видел ее, не поворачивая головы. Слабый очерк фигуры. Четкая линия подбородка. Ключицы, крыльями идущие от горловой впадины чуть не к самым краям плеч. Птица, которую не пускает лететь кожа. Она повернула голову и посмотрела на него. Он сидел очень прямо. В ожидании осмотра. Он окончил глажку. Она была мила ему. Ее волосы. Ее щеки. Ее маленькие, умные на вид ладони. Сестра его. В его голове болезненно застучало. Встречные поезда. Свет-тень-свет-тень на тебя, если сидишь у окна. Он сел еще прямей. И все равно мог ее видеть. Вросшую в облик их матери. Жидкое поблескивание ее глаз в темноте. Маленький прямой нос. Ее рот, полные губы. Что-то в них раненое. Словно она сжала их, отшатываясь от чего-то. Словно много лет назад кто-то - мужчина с кольцами на руке - ударил ее по ним наотмашь. Прекрасные, обиженные губы. Прекрасные материнские губы, подумал Эста. Губы Амму. Которые поцеловали его руку, просунутую в зарешеченное окно поезда. Вагон первого класса, Мадрасский Почтовый в Мадрас. До свидания, Эста. Храни тебя Бог, сказали губы Амму. Ее силящиеся не плакать губы. В последний раз тогда он ее видел. Она стояла на платформе Приморского вокзала в Кочине, подняв лицо к окну поезда. Кожа серая, тусклая, лишенная внутреннего света неоновыми огнями вокзала. Дневной свет был заслонен поездами по обе стороны платформы. Длинными пробками, закупорившими мрак. Мадрасский Почтовый. Летучая Рани. Рахель держала Амму за руку. Комарик на поводке. Мушка Дрозофила в сандалиях "бата". Фея Аэропорта на железнодорожном вокзале. Притопывающая ногами на платформе, поднимающая облака улегшейся было вокзальной пыли. Пока Амму не дернула ее за руку и не велела ей Прекратить Это. Тогда она Прекратила Это. Вокруг толкалась и шаркала толпа. Одним туда другим сюда багаж катить носильщикам платить детям писать-какать расстающимся плакать плевать бежать милостыню просить билеты доставать. Эхом станционные звуки. Разносчики продают кофе. Чай. Тощие дети, белесые от недоедания, торгуют похабными журнальчиками и едой, которую не могут позволить себе есть сами. Размякшие шоколадки. Конфетки для бросающих курить. Апельсиновая газировка. Лимонная газировка. КокаколаФантаМороженоеРозовоемолоко. Розовокожие куклы. Погремушки. "Токийская любовь". Полые пластмассовые попугаи с отвинчивающимися головками, набитые конфетами. Красные солнечные очочки в желтых оправах. Игрушечные часики с нарисованными стрелками. Целая тележка бракованных зубных щеток. Приморский вокзал, Кочин. Серый в неоновых огнях. Полые люди. Бездомные. Голодные. Все еще не оправившиеся после прошлогоднего голода. Их революция отложена До Поры До Времени товарищем И. М. Ш. Намбудирипадом (Советским Прихвостнем, Трусливым Псом). Бывшим любимцем Пекина. Воздух кишел мухами. Слепой с голубыми, как выцветшие джинсы, глазами без век, с изрытой оспинами кожей беседовал с прокаженным без пальцев, время от времени ловко выхватывая для затяжки очередной окурок из лежавшей перед ним кучки. - А ты-то сам-то? Давно сюда переехал? Как будто у них были варианты. Как будто они выбрали себе это жилье из большого числа фешенебельных вилл, сфотографированных в глянцевом рекламном буклете. Человек, сидевший на красных станционных весах, отстегнул свой ножной протез вполноги с нарисованными на нем черным ботинком и аккуратным белым носком. Полая икра с коленом-набалдашником была розового цвета, какими полагается быть порядочным икрам. (Воссоздавая образ человеческий, зачем повторять Господни ошибки?) Внутри он хранил билет. Полотенце. Стаканчик из нержавейки. Запахи. Секреты. Любовь. Безумие. Надежду. Бесконечную радость. Вторая его конечность - настоящая - обходилась без ботинка. Он купил чаю для своего стаканчика. Какую-то старуху вывернуло наизнанку. Бугристая лужа. И пошла дальше по своим делам. Вокзальный Мир. Цирк человеческий. Куда в суматохе купли-продажи приходит домой отчаяние и где, медленно черствея, превращается в безразличие. Но на сей раз Амму и ее близнецы наблюдали это не в окна "плимута". Не было у них страховочной сети, которая в случае чего подхватила бы их в цирковом воздухе. Пакуй пожитки иуезжай, сказал Чакко. Переступая через сломанную дверь. В руке - дверная ручка. Амму, хотя пальцы у нее дрожали, не подняла глаз от бессмысленною шитья. На коленях у нее лежала открытая коробка с ленточками. Рахель - другое дело. Она подняла глаза. И увидела, что Чакко исчез и на его месте возникло чудовище. Толстогубый мужчина с кольцами на руке, одетый в белое и спокойный, купил на платформе у разносчика сигареты "Сизерс". Три пачки с изображением ножниц. Курить в коридоре поезда. Выкрои себе поблажку - Ароматную затяжку. Ему предстояло сопровождать Эсту. Он был Друг Семьи, которому как раз нужно было ехать в Мадрас. Мистер Курьен Маатен. Раз уж так вышло, что за Эстой есть кому присмотреть, Маммачи решила не тратиться на второй билет. Баба обеспечивал переезд Мадрас - Калькутта. Амму выигрывала Время. Ей надо было паковать и свои пожитки. Чтобы начать где-то новую жизнь, в которой она смогла бы содержать детей. Было решено, что до тех пор один из близнецов может оставаться в Айеменеме. Но не оба. Вместе их держать нельзя. Кил ынатас. Их следовало разъединить. Может быть, они правы, шептала Амму, пакуя вещи Эсты в сундучок и рюкзачок. Может быть, мальчику нужен Баба. У толстогубого было место в соседнем купе. Он сказал, что, когда поезд тронется, он постарается поменяться с кем-нибудь местами. Он отошел, предоставив маленькую семью самой себе. Он знал, что над ними парит черный ангел. Они движутся - он движется. Они стоят - он стоит. Капая воском с изогнутой свечи. И все знали. Это было в газетах. Сообщения о смерти Софи-моль, о "столкновении" полицейских с параваном, подозреваемым в похищении и убийстве. О последовавшей за тем осаде коммунистами "Райских солений и сладостей", возглавляемой местным айеменемс-ким Борцом за Справедливость и Защитником Обездоленных. Товарищ К. Н. М. Пиллей заявил, что Администрация сфабриковала дело против паравана, потому что он был активным членом коммунистической партии. Что она решила разделаться с ним за участие в Легальной Профсоюзной Деятельности. Все это было в газетах. Официальная Версия. О существовании другой версии толстогубый мужчина с кольцами, конечно, не догадывался. Версии, в которой отряд Прикасаемых Полицейских переправился через реку Миначал, медлительную и вздувшуюся от недавнего дождя, и двинулся сквозь мокрые заросли, пробираясь к Сердцу Тьмы. Исторический Дом Отряд Прикасаемых Полицейских переправился через реку Миначал, медлительную и вздувшуюся от недавнего дождя, и двинулся сквозь мокрые заросли со звяканьем наручников в чьем-то грузном кармане. Их широкие шорты защитного цвета, жесткие от крахмала, трепыхались поверх длинной травы, как немнущиеся юбки, двигаясь совершенно независимо от конечностей под ними. Они шли всемером - Слуги Государства. Прямота Опыт Лояльность Интеллект Целеустремленность Истина Ясность Коттаямская полиция. Мультяшный отряд. Новоявленные принцы в смешных остроконечных шлемах. Картон на хлопчатобумажной подкладке. С пятнами масла для волос. Неказистые короны защитного цвета. Тьма Сердец. Жестоко нацеленных. Пробираясь в длинной траве, они высоко поднимали тонкие ноги. Ползучие растения цепляли их за ножную поросль, намокшую от росы. Лепестки и колючки мало-помалу разукрасили их унылые носки. Коричневые многоножки пристроились спать в подошвах их прикасаемых башмаков со стальными носами. Грубая трава ранила им ноги, оставляя на них перекрестья порезов. Когда они вышли на болото, под ногами у них зачавкала хлябь. На них смотрели змеешейки, сидящие на вершинах деревьев и расправившие, как белье для сушки, свои мокрые крылья. Смотрели цапли. Бакланы. Зобатые аисты. Красноголовые журавли, ищущие себе площадку для танца. Рыжие цапли с безжалостными глазами. С оглушительным своим уаак уаак уаак. Матери, оберегающие гнезда с яйцами. Пройдя болото, пахнущее застойной водой, они двинулись мимо старых деревьев, увитых лианами - гигантскими вьюнками "мани", диким перцем, пурпурным остролистым плющом. Мимо темно-синего жука, балансирующего на упругом лезвии травы. Мимо гигантских паутин, выдержавших дождь, перекинутых от дерева к дереву, как нашептанные сплетни. Мимо цветка банана в бордовом прицветнике, висящего на невзрачном деревце с драными листьями. Похожего на драгоценный камень в руке у расхристанного мальчишки. На самоцвет в зеленом бархате джунглей. В воздухе спаривались малиновые стрекозы. Двухпалубно. Проворно. Один из полицейских восхищенно приостановился и на миг задумался о механике стрекозиного секса - что там у них куда. Потом его мысли щелчком переключились на Полицейские Дела. Дальше. Мимо высоких муравейников, присмиревших после дождя. Тяжело осевших, как опоенные зельем стражи у врат рая. Мимо бабочек, пляшущих в воздухе, как радостные вести. Мимо огромных папоротников. Мимо хамелеона. Мимо приводящей в оторопь китайской розы. Мимо серых джунглевых курочек, заполошно кинувшихся врассыпную. Мимо мускатного дерева, которого не нашел Велья Папан. Раздваивающийся канал. Непроточный. Задушенный ряской. Похожий на дохлую зеленую змею. С берега на берег-поваленное дерево. Прикасаемые полицейские перешли по нему гуськом, семеня. Поигрывая полированными бамбуковыми дубинками. Волосатые волшебники со смертоносными палочками. Потом солнечный свет сделался чересполосным из-за тонких наклонных стволов. Тьма Сердец крадучись вступила в Сердце Тьмы. Стрекот сверчков то взбухал, то опадал. Серые белки шмыгали по крапчатым стволам каучуковых деревьев, клонившихся к солнцу. На древесной коре виднелись старые шрамы. Зарубцевавшиеся. Невыпитые. Акры плантации, затем травянистая поляна. На ней дом. Исторический Дом. Двери которого заперты, а окна открыты. Внутри которого - холодные каменные полы и плывущие, качающиеся тени-корабли. Восковые предки с жесткими безжизненными ногтями на ногах и запахом пожелтевших географических карт изо рта; их шелестящие шепотки. Полупрозрачные ящерицы, живущие позади старых картин. Дом, где мечты берутся в плен и перекраиваются. Где пара двуяйцевых близнецов - Передвижная Республика с Зачесом, - воткнув подле себя в землю марксистский флаг, не убоялась призрака старого англичанина, пригвожденного к стволу дерева. Прокрадываясь мимо, полицейские не услышали его тихую мольбу. Добреньким таким миссионерским голоском. Прошу прощения, не найдется лиу вас... эммм... случайно, может быть... одной сигарки? Нет?.. Ничего страшного, это я так просто. Исторический Дом. Где в последующие годы Ужас (который вот-вот грянет во всю мощь) будет зарыт в неглубокой могиле. Спрятан под жизнерадостным гомоном гостиничных поваров. Под угодничеством старых коммунистов. Под растянутой смертью танцоров. Под историческими игрушками, которыми будут забавляться тут богатые туристы. Это красивый был дом. Белостенный в прошлом. Красночерепичный. Но теперь окрашенный в погодные цвета. Красками, взятыми с палитры естества. Мшистой зеленью. Глинистой ржавью. Грибковой чернью. Вследствие чего дом выглядел старше своих лет. Как утонувшее сокровище, поднятое с океанского дна. Обросшее ракушками, поцелованное китом. Спеленатое молчанием. Выдыхающее пузыри в разбитые окна. По всему периметру стен шла широкая веранда. Сами комнаты были спрятаны в глубине, погружены в тень. Черепичная крыша накрывала дом, как днище огромной перевернутой лодки. Гниющие стропила, поддерживаемые с концов столбами некогда белого цвета, надломились посередине, из-за чего в крыше образовалась зияющая дыра. Историческая Дыра. Дыра в мироздании в форме Истории; дыра, сквозь которую в сумерки валили клубами, как фабричный дым, и уплывали в ночь густые безмолвные стаи летучих мышей. На рассвете они возвращались со свежими новостями. Серое облачко в розовеющей дали вдруг черно сгущалось над крышей дома и стремительно всасывалось Исторической Дырой, как дым в фильме, который крутят назад. Весь день потом они отсыпались, летучие мыши. Облепив изнутри крышу как меховая подкладка. Покрывая полы слоем помета. Полицейские остановились и рассыпались веером. Особой нужды в этом не было, но отчего ж не поиграть - они любили эти прикасаемые игры. Они рассредоточились по всем правилам. Притаились за низкой полуразрушенной каменной оградой. Теперь отлить по-быстрому, Горячая пена на теплом камне. Полицейская моча. Муравьи тонут в желтой шипучке. Глубокие вздохи. Потом по команде, отталкиваясь локтями и коленями, ползком к дому. Прямо как киношная полиция. Скрытно-скрытно в траве. В руках - дубинки. В воображении - ручные пулеметы. На худощавых, но мужественных плечах - ответственность за весь прикасаемый мир. Они обнаружили свою добычу на задней веранде. Испорченный Зачес. Фонтанчик, стянутый "токийской любовью". А в другом углу (одинокий, как волк) - столяр с кроваво-красными ногтями. Он спал. Превращая тем самым в бессмыслицу все прикасаемые уловки полицейских. Внезапная Атака. В головах - готовые Заголовки. ВЗБЕСИВШИЙСЯ МАНЬЯК В ТЕНЕТАХ ПОЛИЦИИ. За наглость эту, за порчу удовольствия добыча поплатилась, и еще как. Они разбудили Велютту башмаками. Эстаппен и Рахель были разбужены изумленным воплем человека, которому среди сна стали крушить коленные чашечки. Крики умерли в них и всплыли брюхом вверх, как дохлые рыбы. Притаившись на полу, пульсируя между ужасом и отказом верить, они увидели, что избиваемый - не кто иной, как Велютта. Откуда он взялся? Что натворил? Почему полицейские привели его сюда? Они услышали удары дерева о плоть. Башмака о кость. Башмака о зубы. Глухой хрюкающий звук после тычка в желудок. Клокотание крови в груди человека, легкое которого порвано зазубренным концом сломанного ребра. С посиневшими губами и круглыми, как блюдца, глазами они смотрели, завороженные тем, что они ощущали не понимая. Отсутствием всякой прихоти в действиях полицейских. Пропастью там, где ожидаешь увидеть злобу. Трезвой, ровной, бережливой жестокостью. Словно откупоривали бутылку. Или перекрывали кран. Рубя лес, откалывали щепки. Близнецы не понимали по малолетству, что эти люди - всего-навсего подручные истории. Посланные ею свести счеты и взыскать долг с нарушителя ее законов. Движимые первичным и в то же время, парадоксальным образом, совершенно безличным чувством. Движимые омерзением, проистекающим из смутного, неосознанного страха - страха цивилизации перед природой, мужчины перед женщиной, сильного перед бессильным. Движимые подспудным мужским желанием уничтожить то, что нельзя подчинить и нельзя обожествить. Мужской Потребностью. Сами не понимая того, Эстаппен и Рахель стали в то утро очевидцами клинической демонстрации в контролируемых условиях (все-таки это была не война и не геноцид) человеческого стремления к господству. К структуризации. К порядку. К полной монополии. То была человеческая История, являющая себя несовершеннолетней публике под личиной Божьего Промысла. В то утро на веранде не произошло ничего произвольного. Ничего случайного. Это не было изолированное избиение, это не была личная разборка. Это была поступь эпохи, впечатывающей себя в тех, кому довелось в ней родиться. История живьем. Если они изуродовали Велютту сильней, чем намеревались, то потому лишь, что всякое родство, всякая связь между ним и ими, всякое представление о том, что, биологически по крайней мере, он им не чужой, - все это было обрублено давным-давно. Они не арестовывали человека, а искореняли страх. У них не было инструмента, чтобы отмерить допустимую дозу наказания. Не было способа узнать, насколько сильно и насколько непоправимо они изувечили его. В отличие от буйствующих религиозных фанатиков или армий, брошенных на подавление бунта, отряд Прикасаемых Полицейских действовал в то утро в Сердце Тьмы экономно, без горячки. Эффективно, без свалки. Четко, без истерики. Они не выдирали у него волос, не жгли его заживо. Не отрубали ему гениталий и не засовывали их ему в рот. Не насиловали его. Не обезглавливали. В конце концов, они же не с эпидемией боролись. Они всего-навсего гасили мелкий очажок инфекции. На задней веранде Исторического Дома, видя, как ломают и уродуют человека, которого они любили, госпожа Ипен и госпожа Раджагопалан - Двуяйцевые Представители Бог Знает Чего - усвоили два новых урока. Урок Первый: Кровь плохо видна на Черном Теле. (Бум-бум) А также Урок Второй: Пахнуть она пахнет. Тошнотворная сладость. Словно от старых роз принесло ветром. (Бум-бум) Мадийо? - спросил один из Проводников Истории. Мади айриккум, - ответил другой. Хватит? Хватит. Они отступили чуть назад. Мастера, оценивающие свое изделие. Выискивающие наиболее выигрышный ракурс. Их Изделие, которое предали Бог, История, Маркс, Мужчина и Женщина, которое очень скоро предадут еще и Дети, лежало скрючившись на полу. Велютта не шевелился, хотя наполовину был в сознании. Его лицевые кости были сломаны в трех местах. Перебиты были нос и обе скулы, отчего лицо стало мякотным, нечетким. Ударом в рот ему раскроили верхнюю губу и выбили шесть зубов, три из которых теперь торчали из нижней губы в отвратительной, опрокинутой пародии на его прекрасную улыбку. Четыре ребра были сломаны, одно вонзилось в его левое легкое, из-за чего у него пошла горлом кровь. Ярко-красная при каждом выдохе. Свежая. Пенистая. В нижней части брюшной полости начала скапливаться кровь из-за прободения кишки и внутреннего кровотечения. Позвоночник был поврежден в двух местах, что вызвало паралич правой руки и потерю контроля за функциями мочевого пузыря и прямой кишки. Обе коленные чашечки были разбиты. Все же они достали наручники. Холодные. С кислометаллический запахом. Как от железных автобусных поручней и ладоней кондуктора. Тут-то они и увидели его раскрашенные ногти. Один взял его за запястье и кокетливо помахал в воздухе пальцами. Все расхохотались. Ну и ну, - сказал кто-то фальцетом. - Из этих, из бисексов, что ли? Другой пошевелил дубинкой его половой член. - Сейчас он нам секрет свой фирменный покажет. До какой длины он у него наду вается. Он поднял башмак с забившимися в бороздки подошвы многоножками и опустил его с глухим стуком. Они завели руки Велютты ему за спину. Щелк. И щелк. Под Листом Удачи. Под осенним листом в ночи. Приносящим муссонные дожди, когда наступает их время. У него была гусиная кожа в тех местах, где руки защемили наручниками. - Это не он, - прошептала Рахель Эсте. - Я знаю. Это его брат-близнец. Урумбан. Который в Кочине живет. Не желая искать убежища в фантазии, Эста ничего не ответил. Кто-то с ними заговорил. Добренький прикасаемый полицейский. Добренький к своим. - Мон, моль, как вы? Что он вам сделал? Не вместе, но почти вместе близнецы ответили шепотом: - Хорошо. Ничего. - Не бойтесь. Мы вас в обиду не дадим. Полицейские стали осматриваться и увидели сенник. Кастрюли и сковородки. Надувного гусенка. Сувенирного коалу с разболтавшимися глазками-пуговками. {Париковые ручки с лондонскими улицами. Носочки с разноцветными пальчиками. Красные пластмассовые солнечные очочки в желтой оправе. Часики с нарисованными стрелками. А это чье? Откуда? Кто это сюда натащил? - Нота беспокойства в голосе. Эста и Рахель, полные дохлых рыб, смотрели на него молча. Полицейские переглянулись. Они смекнули, что надо сделать. Сувенирного коалу взяли для своих детишек. Ручки и носочки -тоже. У полицейских детишек будут на ногах разноцветные пальчики. Гусенка прожгли сигаретой. Хлоп. Резиновые ошметки зарыли. Никчемушный гусь. Слишком узнаваемый. Очочки один из них надел. Другие засмеялись, поэтому он какое-то время их не снимал. Про часики все дружно забыли. Они остались в Историческом Доме. На задней веранде. Ошибочно фиксируя время события. Без десяти два. Они отправились к реке. Семеро принцев с карманами, набитыми игрушками. Пара двуяйцевых близнецов. И Бог Утраты. Идти он не мог. Так что пришлось тащить. Никто их не видел. Летучие мыши, они слепые ведь. Как спасали Амму В полицейском участке инспектор Томас Мэтью послал за двумя стаканчиками кока-колы. С соломинками. Нижний чин услужливо принес их на пластмассовом подносе и дал двоим перепачканным детям, которые сидели у стола напротив инспектора, лишь ненамного возвышаясь головами над настольной мешаниной бумаг и папок. Итак, второй раз за две недели Эста хлебнул Страха. Холодного. Шипучего. Нет, хуже идут дела с кока-колой. Ему шибануло в нос. Он рыгнул. Рахель хихикнула. Она стала дуть в соломинку, пока газировка не потекла ей на платье. И на пол. Эста принялся читать вслух плакат на стене. - атомярП, - сказал он. - тыпО, ьтсоньляоЛ. -ткеллетнИ, ьтсоннелмертсуелеЦ,-подхватила Рахель. анитсИ. ьтсонсЯ. Инспектор Томас Мэтью-надо отдать ему должное - и бровью не повел. Он уже успел почувствовать нарастающую в детях неадекватность. Обратил, к примеру, внимание на расширенные зрачки. Все это было ему знакомо... Аварийные клапаны человеческой психики. Ее уловки в борьбе с травмой. Делая на это скидку, он задавал вопросы по-умному. Как бы невзначай. Вворачивая их между "Когда у тебя день рождения, мон?" и "Какой твой любимый цвет, моль?" Мало-помалу - кусочками, вне последовательности - картина начала проясняться. Подчиненные сообщили ему про кастрюли и сковородки. Про сенник. Про дорогие сердцу игрушки. Все это обрело наконец смысл. Инспектор Томас Мэтью не видел в том, что он узнал, ровно ничего забавного. Он послал джип за Крошкой-кочаммой. Позаботился о том, чтобы в момент ее появления детей в комнате не было. Когда она вошла, он не удостоил ее приветствия. - Сядьте-ка, - сказал он. Крошка-кочамма сразу почувствовала худое. Нашлись они, да? Все хорошо? Ничего хорошего, - осадил ее инспектор. По его глазам и по голосу Крошка-кочамма поняла, что теперь имеет дело с другим человеком. Уже отнюдь не с тем предупредительным полицейским чином. Она опустилась на стул. Инспектор Томас Мэтью не стал рассусоливать. Коттаямская полиция действовала, основываясь на ее заявлении. Параван пойман. К сожалению, при задержании он был серьезно ранен и, по всей вероятности, дальше ночи не протянет. Однако дети заявляют, что ушли из дома по собственной воле. Их лодка перевернулась, и девочка-англичанка утонула вследствие несчастного случая. Таким образом, полиция получает в подарок Смерть Задержанного, который с формальной точки зрения невиновен. Да, он параван. Да, он вел себя плохо. Но времена теперь смутные, и формально, если держаться закона, он невиновен. На чем прикажете дело строить? Покушение на изнасилование? - робко предложила Крошка-кочамма. Где тогда заявление потерпевшей? Не вижу что-то. Написала она его? Оно у вас с собой? - Тон инспектора был враждебным. Почти угрожающим. Крошка-кочамма словно разом усохла. Щеки и подглазья дрябло обвисли. Слюна во рту сделалась кислой от страха, дрожжами забродившего во всем теле. Инспектор подвинул к ней стакан воды. - Дело обстоит проще некуда. Либо потерпевшая пишет жалобу. Либо дети в при сутствии свидетеля от полиции подтверждают, что параван увел их силой. Либо.,. - Он выждал, пока Крошка-кочамма посмотрит ему в глаза. -Либо мне придется привлечь вас за подачу заведомо ложного заявления. Подсудное дело. От пота голубая блузка Крошки-кочаммы пошла темно-синими пятнами. Инспектор Томас Мэтью не торопил ее. Он знал, что при нынешней политической обстановке у него могут быть серьезные неприятности. Он понимал, что товарищ К. Н. М Пиллей такой возможности не упустит. Он корил себя за импульсивность действий. Взявши полотенце, он засунул руку с ним под рубашку и вытер грудь и подмышки. В кабинете было тихо. Звуки полицейского участка - топот башмаков, изредка чей-то крик боли во время допроса- казались нездешними, словно доносились издали. Дети сделают как им будет велено, - заверила его Крошка-кочамма. - Можно мне поговорить с ними наедине? Как вам будет угодно. - Инспектор встал, чтобы выйти из кабинета. - Дайте мне, пожалуйста, пять минут, прежде чем их впустят. Инспектор Томас Мэтью кивнул в знак согласия и вышел. Крошка-кочамма утерла блестящее от пота лицо. Потом запрокинула голову, чтобы промокнуть концом сари складки между валиками шейного жира. Поцеловала свое распятие. Радуйся, Мария, Благодатная... Слова молитвы убегали от нее. Дверь отворилась. Впустили Эсту и Рахель. Покрытых запекшейся грязью. Облитых кока-колой. Вид Крошки-кочаммы разом их отрезвил. Ночная бабочка с необычно густыми спинными волосками повела крылышками над сердцами обоих. Почему она? А где Амму? Все еще заперта? Крошка-кочамма окинула их суровым взором. Потом долго держала паузу. Когда она наконец заговорила, ее голос был хриплым и чужим. Чья это лодка была? Где вы ее взяли? Наша. Мы ее нашли. Велютта ее нам починил, - пролепетала Рахель. Давно вы нашли ее? В тот день, когда приехала Софи-моль. И вы крали вещи из дома и возили в ней через реку? Мы играли так... Играли? Вот как вы это называете. Крошка-кочамма долго смотрела на них, прежде чем вновь заговорить. - Тельце вашей бедной двоюродной сестрички лежит у нас в гостиной. Рыбы вы ели ей глаза. Ее мать плачет-убивается. И вы это называете - играли? Внезапный ветерок взметнул на окне занавеску с цветочками. За окном Рахель увидела стоящие джипы. Идущих людей. Один пытался завести мотоцикл. Всякий раз, когда он вспрыгивал на ножной стартер, его шлем съезжал набок. А в кабинете инспектора Бабочка Паппачи трудилась без устали. - Ужасно лишить кого-то жизни, -сказала Крошка-кочамма. - Это самое страш ное, что может сделать человек. Даже Господь этого не прощает. Это вам известно? Две головы кивнули два раза. - Тем не менее вы, - она уставила на них скорбный взгляд, - это сделали. - Она посмотрела в глаза одному и другой. - Вы убийцы. - Она подождала, пока это в них ляжет. - Это не был несчастный случай, и вы знаете, что я это знаю. Ведь вы ей завидова ли. И если будет суд, если судья спросит меня, я должна буду ему все рассказать. Я же не могу ему лгать. - Она похлопала рукой по соседнему стулу. - Идите-ка, сядьте. Четыре послушные ягодицы примостились на стуле. - Я должна буду ему сказать, что вам Строго-Настрого запрещалось одним ходить к реке. Что вы заставили ее пойти с вами, хотя знали, что она не умеет плавать. Что посреди реки вы ее вытолкнули из лодки. Это ведь не был несчастный случай, не был. Четыре блюдца смотрели на нее. Завороженные ее рассказом. И что же было дальше? - Теперь вас за это отправят в тюрьму, - сказала Крошка-кочамма добрым голо сом. - А маму вашу по вашей милости отправят в другую тюрьму. Довольны? Испуганные глаза и фонтанчик смотрели на нее. - Троих рассадят по трем разным тюрьмам. Знаете, какие тюрьмы у нас в Индии? Две головы крутанулись два раза. И Крошка-кочамма прочла им лекцию. Из своего воображения она извлекла красочные картины тюремной жизни. Хрусткая от тараканов еда. Чи-чи, громоздящееся в уборных мягкими коричневыми Гималаями. Клопы. Побои. Она особо подчеркнула длительность срока, который по их милости получит Амму. Выйдет она из тюрьмы старой, больной женщиной с волосами, полными вшей, - если, конечно, выйдет вообще, если не сгинете заключении. Последовательно, голосом, полным доброты и участия, она обрисовала им их собственное мрачное будущее. Растоптав всякую надежду до последнего лучика, разрушив их жизни до основания, она, как волшебница-крестная, преподнесла им избавление. Господь никогда не простит их за то, что они натворили, но здесь, на земле, есть способ исправить хотя бы часть вреда. Спасти их маму от грозящих ей страданий и унижения. Если, конечно, они в состоянии вести себя как разумные дети. - К счастью, - сказала Крошка-кочамма, - к счастью для вас, полиция допустила ошибку. Счастливую ошибку. - Она помолчала. - Вы понимаете, о чем я говорю, правда ведь? В стеклянном пресс-папье на столе у полицейского были замурованы люди. Эста их видел. Вальсирующий мужчина и вальсирующая женщина. На ней было белое платье с гладкими ногами под ним. - Понимаете или нет? В пресс-папье звучал стеклянный вальс. Маммачи играла этот вальс на скрипке. Та-та-та-та-там. Татам-татам. - Что сделано, - втолковывал им голос Крошки-кочаммы, - того не воротишь. Инспектор говорит, что он все равно умрет. Поэтому ему уже не важно, что подумает полиция. А нам важно вот что: хотите вы отправиться в тюрьму и отправить туда Амму? Или не хотите? Решайте. Внутри пресс-папье виднелись пузырьки, создававшие впечатление, будто мужчина и женщина вальсируют под водой. Они выглядели счастливыми. Может быть, они собирались пожениться. Она была в белом платье. Он - в черном костюме и галстуке-бабочке. Они нежно смотрели друг другу в глаза. - Если вы хотите спасти ее, вам всего-навсего надо будет пойти, куда скажет дядя с большими мисас. Он задаст вам вопрос. Один вопрос. Вам всего-навсего надо будет ответить: "Да". И мы поедем домой. Вот как все просто. Я думаю, это недорогая плата. Крошка-кочамма следила за взглядом Эсты. Ей хотелось схватить пресс-папье и вышвырнуть в окно, но этого она сделать не могла. Сердце у нее колотилось. - Ну? - сказала она, улыбаясь широко и нетвердо, голосом, в котором уже ясно сквозило напряжение. - Что мне ответить дяде инспектору? Как мы решим? Спасем Амму или отправим ее в тюрьму? Словно она предлагала им выбор между двумя развлечениями. Рыбачить или свиней окатывать? Свиней окатывать или рыбачить? Близнецы подняли на нее глаза. Не вместе (но почти) два испуганных голоска прошептали: - Спасем Амму. Год за годом они будут прокручивать в уме эту сцену. В отрочестве. В юности. И позже. Вовлекли ли их в то, что они сделали, обманом?