Принудили ли хитростью назвать невиновного виновным? Отчасти - да. И все же дело обстояло не так просто. Оба они понимали, что им предоставлен выбор. И с какой же быстротой они его сделали! Секунду, не больше, медлили они, прежде чем подняли глаза и сказали (не вместе, но почти): "Спасем Амму". Спасем себя. Спасем свою мать. Крошка-кочамма просияла. Облегчение подействовало на нее как слабительное. Ей понадобилось в уборную. Срочно. Она открыла дверь и попросила позвать инспектора. Они славные детки, - сказала она ему, когда он пришел. - Они пойдут и скажут. Обоим не нужно. Хватит одного, - сказал инспектор Томас Мэтью. - Выби райте. Мон. Моль. Кто? - Эста, - решила Крошка-кочамма. Из них двоих он был более практичным. Более сговорчивым. Более благоразумным. Более ответственным. - Иди ты. Хороший мальчик. Малыш-Морячок. Дверь открыл бум-бум. Эста отправился. Представитель Э. Пелвис. С круглыми, как блюдца, глазами и испорченным зачесом. Малорослый Представитель в сопровождении высокорослых полицейских отправился со страшной миссией в недра коттаямского полицейского участка. Их шаги по каменным плитам пола отдавались в коридоре эхом. Рахель осталась в кабинете инспектора слушать грубые звуки, которые издавало за стенкой облегчение Крошки-кочаммы, извергаясь в унитаз инспекторской уборной. - Надо же, слив не работает, - сказала она, выходя. - Прямо беда. - Смущенная тем, что инспектор увидит цвет и консистенцию ее стула. В камере была кромешная тьма. Эста ничего не видел, только слышал дыхание, хриплое и трудное. Запах кала вызвал у него рвотный позыв. Кто-то включил свет. Яркий. Слепящий. На склизком нечистом полу возник Велютта. Искалеченный джинн, вызванный к жизни современной лампой. Он был голый, грязное мунду размоталось. Из черепа сочилась темная потаенная кровь. Лицо опухло, и голова казалась тыквой, слишком большой и тяжелой для стройного стебелька, из которого она выросла. Тыквой с чудовищной перевернутой улыбкой. Полицейские башмаки старались не наступить в лужу мочи, где отражалась яркая голая электрическая лампочка. Дохлые рыбы всплыли в Эсте брюхами вверх. Один из полицейских попытался растолкать Велютту носком башмака. Безуспешно. Инспектор Томас Мэтью сел на корточки и с силой черкнул ключом от "джипа" по подошве босой ноги. Опухшие глаза открылись. Вначале бессмысленно блуждали. Потом остановились, глядя на любимое дитя сквозь кровавую поволоку. Эсте почудилось, будто что-то в лежащем улыбнулось. Не губы, а какая-то другая, неповрежденная часть тела. Локоть, может быть. Или плечо. Инспектор задал свой вопрос. Губы Эсты ответили Да. Детство на цыпочках вышло вон. Безмолвие вошло в паз, как стержень засова. Кто-то выключил свет, и Велютта исчез. На обратном пути Крошка-кочамма попросила остановить полицейский "джип" у "Действенных медикаментов" и купила успокоительное. Она дала по две таблетки одному и другой. Когда подъехали к мосту Чунгам, у них уже слипались глаза. Эста прошептал Рахели на ухо: - Ты правду сказала. Это не он. Это Урумбан. Слава бхогу, - прошептала в ответ Рахель. А где он сам, как думаешь? - Убежал в Африку. Они были переданы матери крепко спящими, плывущими на волне этой иллюзии. До следующего утра, когда Амму растрясла их и вернула к действительности. Но тогда было уже поздно. Инспектор Томас Мэтью, дока в этих делах, оказался прав. Велютта не протянул дальше ночи. В половине первого его постигла Смерть. А маленькую семейку, спящую одним клубочком на вышитом синим крестиком покрывале? Что ее постигло? Не смерть. Просто конец житья. Когда Амму после похорон Софи-моль привезла их обратно в полицейский участок и инспектор выбрал свои манго (раз, два), тело уже ликвидировали. Кинули в теммади кужи - яму для нищих, куда полицейские обычно кидали своих мертвецов. Узнав о приходе Амму в полицию, Крошка-кочамма ужаснулась. Все, что она, Крошка-кочамма, совершила, основывалось на одном допущении. Она сделала ставку на то, что Амму, как бы она ни вела себя, в каком бы ни была гневе, никогда не признается публично в своей связи с Велюттой. Поскольку, как считала Крошка-кочамма, это значило бы погубить и себя, и детей. Окончательно. Но Крошка-кочамма не учла, что Амму могла стать Опасной Бритвой. Что в ней смешалось то, что не смешивается, - бесконечная нежность материнства и безоглядная ярость самоубийцы-бомбометательницы. Реакция Амму ошеломила ее. Земля стала уходить у нее из-под ног. Да, у нее был союзник в лице инспектора Томаса Мэтью. Но надолго ли? Что, если его переведут в другое место и примутся пересматривать дело? Это было вполне возможно, ведь вон какую кричащую, скандирующую толпу партийных активистов сумел собрать товарищ К. Н. М. Пиллей и привести к воротам фабрики. Они вынудили персонал прекратить работу, и манго, бананы, ананасы, чеснок и имбирь огромными кучами лежали и медленно гнили на территории "Райских солений". Крошка-кочамма понимала, что надо как можно скорее изгнать Амму из Айеменема. Ради этого она пустила в ход то, в чем была сильна. Кто-кто, а она умела орошать свои поля и питать свои урожаи страстями других людей. Словно крыса в кладовку, проникла она в горехранилище Чакко. Там она воздвигла простую, доступную мишень для его безумной ярости. Ей нетрудно было изобразить Амму подлинной виновницей смерти Софи-моль. Амму вкупе с ее двуяйцевыми. Ломающий дверь Чакко был всего-навсего горестным быком, беснующимся на привязи у Крошки-кочаммы. Это ее идея была, чтобы Амму собрала пожитки и уехала. Чтобы Эста был Отправлен. Мадрасский Почтовый И вот на Приморском вокзале Кочина за решеткой вагонного окна - Эста Один. Представитель Э. Пелвис. Жерновок с зачесом. И вздымающееся, кренящееся, тинисто-зеленое, набухающе-водное, морское, плывущее, бездонно-тяжелодонное ощущение. Его именной сундучок был задвинут под сиденье. Его коробка, набитая сандвичами с помидорами, и его Орлиная фляжка стояли на откидном столике. Жующая рядом дама в пурпурно-зеленом канчиварамском сари, с брильянтами, облепившими крылья носа, как блестящие пчелки, протянула ему коробку с желтыми ладду - сладкими шариками из теста. Эста покачал головой. Она все улыбалась и не отставала, ее добренькие глаза превратились в щелочки за стеклами очков. Она причмокивала губами. Ну хоть одну штучку. Сладкие-пресладкие, - сказала она по-тамильски. Ромбо мадурам. Сладкие, - подтвердила по-английски ее старшая дочка, которой было пример но столько же лет, сколько Эсте. Эста покачал головой еще раз. Дама взъерошила ему волосы и испортила зачес. Ее семья (муж и трое детей) уже вовсю жевала. Крупные желтые округлые крошки ладду на сиденье. Железнодорожные вздроги под ногами. Голубой ночной свет пока не включен. Маленький сынишка жующей дамы потянулся и включил его. Дама потянулась и выключила. Она объяснила ему, что это свет для спанья, а не для бодрствования. В вагоне первого класса все было зеленое. Сиденья - зеленые. Спальные полки - зеленые. Пол - зеленый. Цепочки - зеленые. Одно темно-, другое светло-. ДЛЯ ЭКСТРЕННОЙ ОСТАНОВКИ ДЕРНИТЕ ЦЕПОЧКУ, было написано зелеными буквами. ЯЛД ЙОННЕРТСКЭ ИКВОНАТСО ЕТИНРЕД УКЧОПЕЦ, подумал Эста зелеными мыслями. Сквозь решетку окна Амму дотянулась до его руки. - Храни билет, - сказали губы Амму. Ее силящиеся не плакать губы. - Придут и проверят. Эста кивнул, глядя в лицо Амму, поднятое к окну. Глядя на Рахель, маленькую и чумазую от вокзальной пыли. Всех троих связывало четкое, раздельное знание, что их любовь загубила человека. Об этом в газетах ничего не было. Годы прошли, прежде чем близнецы поняли роль Амму в случившемся. На отпевании Софи-моль и все время до Отправки Эсты они видели ее опухшие глаза и с детским эгоцентризмом считали себя единственной причиной ее сокрушения. -Сандвичи съешь, пока они свежие,-сказала Амму.-И не забывай писать письма. Она осмотрела ногти на маленькой ручке, которую держала, и вычистила черный серпик грязи из-под ногтя большого пальца. Присматривай сам за моим родненьким. Пока я не приехала и не забрала его. Когда, Амму? Когда ты заберешь меня? Скоро. Когда? Если точно? Скоренько, родной. Как только смогу. Через месяц и еще месяц? Да, Амму? - Нарочно делая срок очень долгим, что бы Амму сказала: Раньше, Эста. Ты думай головой. Ведь тебе в школу. Как только я найду работу. Как только уеду отсюда и устроюсь, - сказала Амму. Но ведь это ждать не дождаться! - Волна паники. Бездонно-тяжелодонное ощу щение. Жующая дама доброжелательно прислушивалась. Слышите, как он по-английски хорошо? - сказала она своим детям по-тамильски. Ждать не дождаться, - задиристо повторила за ним старшая дочка. - Ждать-не- до-ждать-ся. Произнося эти слова, Эста хотел только сказать, что ждать надо будет долго. Что это не случится вот-вот, что это не случится скоро. Говоря: "Ждать не дождаться", он не хотел сказать: "Этого никогда не будет". Так уж вылетело. Но ведь это ждать не дождаться! Они взяли и поймали его на слове. Кто - они? Государство. Которое забирает людей Как Миленьких исправляться. И вот как все обернулось. Ждать. Не дождаться. Это его вина была, что человек в груди Амму перестал кричать. Его вина, что она умерла одна в гостинице, где некому было лечь сзади и поговорить с ней. Потому что именно он произнес слова. Амму, ведь это ждать не дождаться! - Не глупи, Эста. Скоро, - сказали губы Амму. - Я стану учительницей. Открою школу. И вы с Рахелью будете в ней учиться. - И нам это будет по карману, потому что она будет наша! - сказал Эста с его неистребимым прагматизмом. Не упускать из виду свой шанс. Бесплатные автобусные поездки. Бесплатные похороны. Бесплатная учеба. Малыш-Морячок. Дверь открыл бум-бум. У нас будет свой дом, - сказала Амму. Маленький домик,-уточнила Рахель. - А в школе у нас будут классы и доски, - сказал Эста. -Имел. И Настоящие Учителя по всем предметам. И наказания кому за что, - сказала Рахель. Вот из какого материала были скроены их мечты. В день, когда Эста был Отправлен. Мел. Доски. Наказания кому за что. Они не просили отпустить их безнаказанными. Они только просили о наказании. соответствующем тяжести проступка. Не о таком, которое похоже на шкаф со встроенной спальней. Не о таком, в котором можно провести всю жизнь, бродя по лабиринту темных полок. Без всякого предупреждения поезд пошел. Медленно-медленно. Зрачки Эсты расширились. Его ногти впились в руку Амму, двинувшейся вместе с поездом. Сперва шагом, потом бегом, потому что Мадрасский Почтовый набирал скорость. Храни тебя Бог, родной мой. Сыночка. Я за тобой скоро! - Амму! - сказал Эста, когда она стала отпускать его руку. Один маленький паль чик за другим. - Амму! Мне рвотно! - Голос Эсты взлетел до жалобного вопля. Малыш Элвис-Пелвис с испорченным выходным зачесом. В бежевых остроносых туфлях. Сам уехал, а голос остался. На платформе Рахель сложилась пополам и зашлась криком. Поезда не стало. Возник дневной свет. Двадцать три года спустя Рахель, темная женщина в желтой футболке, поворачивается к Эсте в темноте. - Эстапаппичачен Куттаппен Питер-мон, - говорит она. Шепчет ему. Ее губы двигаются. Прекрасные материнские губы. Эста, сидящий в ожидании ареста очень прямо, подносит к ним пальцы. Хочет коснуться рождаемых ими слов. Удержать шепот. Его пальцы идут вдоль них. Чувствуют твердость зубов. Его руку не отпускают, целуют. Прижимают к холоду щеки, влажной от дождевой пыли. Она села и обняла его. Потянула вниз, чтобы он лег рядом И долго они лежали. В темноте, без сна. Немота и Опустелость. Не старые. Не молодые. В жизнесмертном возрасте. Они были чужаки, встретившиеся случайно. Они знали друг друга еще до начала Жизни. О том, что случилось дальше, очень мало внятного можно сказать. И ровно ничего, что (согласно понятиям Маммачи) отделило бы Секс от Любви. Потребности от Чувств. Только то, пожалуй, что никакой Зритель не глядел сквозь глаза Рахели. Ни в окно на морские волны. Ни на плывущую по реке лодку. Ни на идущего сквозь туман прохожего в шляпе. Только то, пожалуй, что чуточку холодно было. Чуточку влажно. Но очень тихо. В Воздухе. Что сказать еще? Что были слезы. Что Немота и Опустелость вложились одна в другую, как две ложки в одной коробочке. Что были шумные вздохи у впадины милого горла. Что на твердом, медового цвета плече остался полукруг о г зубов. Что долго после того, как все было кончено, они не отпускали друг друга. Что не радость они делили в ту ночь, а жесточайшее горе. Что вновь были нарушены Законы Любви. Законы, определяющие, кого следует любить. И как. И насколько сильно. По крыше заброшенной фабрики одинокий барабанщик сгучал не переставая. Хлопала сетчатая дверь. Мышь перебежала от стены к стене по фабричному полу. Старые чаны для солений и маринадов были затканы паутиной. Все пустые, кроме одного - где окаменевшей кучкой лежал белый прах. Костный прах Сипухи. Давно умершей. Промаринованной. Давая ответ на вопрос Софи-моль: Чакко, где умирают старые птицы? Почему умершие не хлопаются камнями с неба нам на головы ? Заданный вечером в день ее приезда. Она стояла на бортике декоративного пруда Крошки-кочаммы и смотрела на кружащих в небе хищных птиц. Софи-моль. В шляпке и брючках клеш, Любимая с самого Начала. Маргарет-кочамма (знавшая, что, если ты находишься в Сердце Тьмы, то а) с Кем Угодно может случиться Что Угодно) позвала ее принять очередную порцию таблеток. От глистов. От малярии. От дизентерии. К несчастью, не было у нее профилактического средства от Водяной Смерти. Подоспел обед. - Кому обед, кому ужин, - сказала Софи-моль посланному за ней Эсте. Во время кому обеда, кому ужина у детей был отдельный столик. Софи-моль, сидевшая ко взрослым спиной, изображала гримасами отвращение к пище. Все, что она брала в рот, она демонстрировала восхищенным двоюродным братцу и сестрице полупрожеванным, кашеобразным, лежащим на языке как свежая рвота. Когда Рахель сделала то же самое, Амму увидела, вывела ее и уложила спать. Амму укрыла непослушную дочку, подоткнула одеяло и выключила свет. Ее поцелуй не оставил слюны на щеке у Рахели, и Рахель поняла, что она не сердится по-настоящему. А ты не сердишься, Амму. -Счастливым шепотом. Чуть больше мама любит меня теперь. Не сержусь. - Амму поцеловала ее еще раз. - Спокойной ночи, родненькая. Сердечко мое. - Спокойной ночи, Амму. Пришли поскорей Эсту. Уже уходя, Амму услышала дочкин шепот: - Амму! -Что? - Мы одной крови - ты и я. Амму прислонилась в темноте к двери спальни, не желая возвращаться за стол, где разговор, как ночная бабочка, вился и вился вокруг белой девочки и ее матери, словно они были единственными источниками света. Амму чувствовала, что она умрет - увянет и умрет, - если услышит еще хоть слово. Если еще хоть минуту ей придется терпеть горделивую теннисно-чемпионскую улыбку Чакко. И подспудную сексуальную ревность, источаемую Маммачи. И сентенции Крошки-кочаммы, имеющие целью изолировать Амму и ее детей, указать им их место в общей иерархии. Стоя у двери в темноте, она вдруг почувствовала, как дневной сегодняшний сон движется в ней ребрышком воды, вспухшим на океанской глади, растущим и становящимся волной. Однорукий приветливый человек с солоноватой кожей и внезапно, как утес, кончающимся плечом возник среди теней на морском берегу и пошел к ней по осколкам бутылочного стекла. Кто он был? Кем он мог быть? Богом У траты. Богом Мелочей. Богом Гусиной Кожи и Внезапных Улыбок. Он мог делать только что-то одно. Трогал ее - говорить не мог, любил ее - отступиться не мог, говорил - слушать не мог, боролся - победить не мог. Амму тосковала по нему. Всей телесностью своей к нему рвалась. Она вернулась за стол. Цена бытия Когда старый дом закрыл отяжелевшие глаза и погрузился в сон, Амму в длинной белой юбке и одной из старых рубашек Чакко вышла на переднюю веранду. Сначала она расхаживала взад-вперед. Беспокойная. Дикая. Потом села в плетеное кресло под заплесневелой бизоньей головой с глазами-пуговками, справа и слева от которой висели портреты Благословенного Малыша и Алеюти Аммачи. Ее близнецы спали с полуоткрытыми глазами, как всегда после изнурительного дня. Два маленьких чудища. Это у них в отца. Амму включила свой транзистор-мандарин. Потрескивая, в нем зазвучал мужской голос. Эту английскую песню она никогда раньше не слышала. Она сидела на темной веранде. Одинокая, вспыхивающая светом женщина глядела на декоративный сад своей горько озлобленной тетки и слушала транзисторный голос. Который шел из дальней дали. Летел на крыльях сквозь ночь. Плыл над реками и озерами. Над густыми кронами деревьев. Мимо желтой церкви. Мимо школы. По грунтовой дороге, подскакивая. По ступенькам на веранду. К ней. Слушая и не слушая, она смотрела на беснование насекомых, носящихся вокруг лампы в самоуничтожительной пляске. Слова песни распускались у нее в голове. Не теряй минут Вот ее слова Грезы упорхнут Поманив едва Гибнут так легко Исчезают разом Коль упустишь сон Свой упустишь разум. Амму подтянула к груди колени и обхватила их руками. Она не могла поверить. Какое простое, дешевое совпадение. Она яростно вперяла глаза в гущу сада. Сипуха Уза пролетела, как безмолвный ночной патрульный. Мясистые початки антуриума поблескивали, словно ружейный металл. Какое-то время Амму продолжала сидеть. Хотя песня давно уже кончилась. Потом она внезапно поднялась с кресла и покинула свой мир, как ведьма. Ради лучших, более счастливых миров. Она быстро двинулась сквозь темноту, как насекомое летит по химическому следу. Она не хуже, чем ее дети, знала тропку к реке и могла бы дойти даже с завязанными глазами. Ей было неведомо, что за сила понуждает ее спешить сквозь заросли. Превращает ее ходьбу в бег. Доставляет ее на берег Миначала запыхавшейся. Глотающей воздух. Словно она куда-то опаздывала. Словно вся ее жизнь зависела оттого, успеет она или нет. Словно она знала, что он будет там. Ради нее. Словно он знал, что она придет. .И это было так. Он знал. Знание вошло в него днем. Мягко и коротко, как лезвие ножа. Когда история, пока он держал в руках маленькую дочку Амму, дала промашку. Когда глаза женщины сказали ему, что не всегда он должен быть дарителем, а она получателем подарков. Что у нее тоже кое-что для него припасено, что в обмен на его лодочки, шкатулки, ветряные мельнички она готова подарить ему свои упругие ямочки на улыбающихся щеках. Свою гладкую коричневую кожу. Свои светящиеся плечи. Свои глаза, что всегда смотрят в какую-то даль. Его не было там. Амму села на ступень каменной лестницы, спускавшейся к воде. Она зарылась лицом в ладони, коря себя за то, что была так глупа. Так уверена. Ниже по течению Велютта плыл посередине реки на спине, глядя на звезды. Его парализованный брат и одноглазый отец спали, съев ужин, который он им приготовил. И теперь он был свободен - мог лежать на воде и медленно перемещаться вместе с потоком. Походя на бревно. На тихого крокодила. Кокосовые пальмы, склонившиеся к реке, смотрели, как он плывет. Желтые бамбуки горевали. Маленькие рыбки кокетливо заигрывали с ним. Поклевывали его. Он перевернулся на живот и поплыл в другую сторону. Против течения. Потом остановился и в последний раз посмотрел на берег, держась в воде стоймя, коря себя за то, что был так глуп. Такуверен. Когда он увидел ее, это был взрыв, который чуть не утопил его. Остаться на плаву стоило ему всех его сил. Он держался в воде стоймя посередине темной реки. Она не видела покачивающегося над темной рекой бугорка его головы. Она могла бы принять его за что угодно. За плывущий кокосовый орех. Но она даже не глядела на воду. Ее лицо было зарыто в ладони. Он смотрел на нее. Медлил. Если бы он знал, что вот-вот войдет в туннель, из которого не будет иного пути, кроме его гибели, - уплыл бы он прочь? Может быть. А может быть, нет. Кому это ведомо? Он поплыл к ней. Тихо. Рассекая воду без лишнего плеска. Он почти уже достиг берега, когда она подняла голову и увидела его. Его ноги нащупали илистое дно. Когда он выходил из темной реки и поднимался по каменным ступеням, она почувствовала, что окружающий их мир - его. Что он принадлежит этому миру. Что этот мир принадлежит ему. Вся вода. Весь ил. Все деревья. Все рыбы. Все звезды. Он так вольно перемещался в этом мире. Глядя на него, она поняла природу его красоты. Трудясь, он выточил сам себя. Дерево, которое он ладил, сладило его. Каждая выстроганная доска, каждый забитый гвоздь, каждая сработанная вещь - все это формировало его. Ставило на нем печать. Придавало ему гибкости, силы, изящества. Тонкая белая ткань охватывала его бедра и полоской проходила меж темных ног. Он поднял руку к волосам, чтобы стряхнуть с них воду. В темноте она видела его улыбку. Белозубую внезапную улыбку, которую он взял с собой из детства в зрелость. Весь его багаж. Они посмотрели друг на друга. Они не думали больше. Время думать уже прошло. Впереди ждали разбитые улыбки. Но это потом. Потт Томм. Он стоял перед ней, с него капала река. Она смотрела на него, не вставая с каменной ступени. Ее лицо было бледным в свете луны. Внезапно на него напал страх. Сердце застучало. Все это - ужасная ошибка. Он превратно ее понял. Воображение играет с ним злую шутку. Здесь ловушка. В кустах затаились люди. Наблюдают. Она-усладительная наживка. Как иначе? Его же видели во время демонстрации. Он попытался придать голосу естественность. Непринужденность. Но прозвучало хрипло, судорожно. - Аммукутти... что это? Она сошла вниз и прильнула к нему во всю длину тела. Он стоял, как стоял. Он не трогал ее руками. Он весь дрожал. Частью от холода. Частью от ужаса. Частью от мучительного желания. Вопреки страху его тело готово было взять наживку. Оно жаждало. Не признавало никаких доводов. Его влага увлажнила ее. Она обняла его. Он пытался рассуждать здраво: Что может случиться, самое худшее? Я могу потерять все. Работу. Семью. Средства к жизни. Все. Ей слышно было, как жестоко бьется его сердце. Она не разжимала объятий, пока его сердце не унялось. Мало-мальски. Она расстегнула на себе рубашку. Они стояли вплотную. Соприкасаясь кожей. Ее коричневый цвет приник к его черному. Ее мягкость - к его твердости. Ее орехового цвета груди (под которыми не держались зубные щетки) - к его гладкому эбеновому торсу. От него пахло рекой. Вот он, этот особый параванский запах, внушавший такое отвращение Крошке-кочамме. Амму высунула язык и попробовала реку на вкус. Из его горловой впадины. С мочки его уха. Она притянула к себе его голову и поцеловала его в губы. Мглистым поцелуем. Поцелуем, требовавшим ответного. Он дал его ей. Сначала робко. Потом страстно. Медленно поднял руки, заводя их ей за спину. Стал гладить ее сзади. Очень нежно. Она чувствовала, какие у него ладони. Мозолистые. Наждачные. Он вел руки очень бережно, боясь грубо коснуться ее кожи. Она чувствовала, как мягка она ему на ощупь. Она чувствовала себя сквозь него. Свою кожу. Тело ее существовало только там, где он ее касался. Все прочее в ней было дымом. Она ощущала его дрожь. Положив руки ей на ягодицы (под которыми могли бы удержаться целые пучки зубных щеток), он прижал ее бедра к своим, чтобы дать ей почувствовать, как он ее хочет. Телесность затеяла этот танец. Ужас замедлил его темп. Задал ритм, в котором их тела отвечали друг другу. Словно они знали уже, что за каждую судорогу наслаждения заплатят судорогой боли. Словно знали уже, что чем дальше они зайдут сейчас, тем дальше их уволокут потом. Поэтому они не отпускали узду. Томили друг друга. Откладывали миг отдачи. И этим делали себе юлько хуже. Только повышали ставку. Только утяжеляли расплату. Ибо этим они разглаживали морщины неловкости и спешки на ткани непривычной любви и нагнетали себя до взрывной отметки. Позади них, мерцая диким шелком, пульсировала во тьме река. Желтые бамбуки горевали. Ночь смотрела на них, облокотясь на воду. Теперь они лежали под мангустаном, где совсем недавно старое серое лодочное растение с лодочными цветами и лодочными плодами было с корнем выворочено Передвижной Республикой. Оса. Флаг. Удивленный зачес. Фонтанчик, стянутый "токийской любовью". Подлодочного мирка уже как не бывало. Белых термитов по пути на работу. Белых божьих коровок по пути домой. Белых жуков, зарывающихся в землю от света. Белых кузнечиков со скрипочками белого дерева. Белой печальной музыки. Как не бывало. Только пятно голой сухой земли в форме лодки, очищенное и готовое для любви. Как будто Эста и Рахель нарочно все подготовили. Как будто они этого желали. Близнецы-акушеры материнского сновидения. Амму, нагая теперь, склонилась над Велюттой, прижав губы к его 1убам. Он надвинул ее волосы шатром на них обоих. Как делали ее дети, когда хотели отгородиться от внешнего мира. Она скользнула вниз, желая свести знакомство со всем его телом. С его шеей. С его сосками. С его шоколадным животом. Она выпила остаток реки из его пупка. Прижала к своим сомкнутым векам жар его возбуждения. Ощутила ртом его солоноватость. Он сел и притянул ее к себе обратно. Она почувствовала, что его живот стал под ней твердым, как доска. Почувствовала скольжение своей влаги по его коже. Он взял губами ее сосок и сделал из мозолистой ладони чашу для другой ее груди. Атлас, лелеемый наждаком. В тот миг, когда она ввела его в себя, в его глазах пробежала неопытность, юношество, мелькнуло удивление из-за явленной ему тайны, и она улыбнулась ему сверху вниз, словно он был ее ребенком. Когда он вошел в нее, телесность взяла верх, оттеснив страх на обочину. Цена бытия взлетела до невозможной высоты; хотя потом Крошка-кочамма сказала, что это Недорогая Плата. Недорогая? Две жизни. Два близнецовых детства. И урок истории в назидание потенциальным нарушителям. Мглистые глаза обволокли взглядом другие мглистые глаза, и светящаяся женщина отворила себя светящемуся мужчине. Она была широка и глубока, словно река в половодье. Он поплыл по ее волнам. Она чувствовала, что он уходит в нее глубже, глубже. Бешеный. Неукротимый. Требующий пустить его дальше. Дальше. Готовый уступить лишь телесным очертаниям. Ее и своим. И, достигнув предела, коснувшись ее глубочайших глубей, испустив рыдающий, содрогающийся вздох, - он утонул. Она лежала сверху. Их тела были скользкие от пота. Она почувствовала, как его плоть в ней уменьшилась. Его дыхание стало ровнее. Его глаза прояснились. Он погладил ее по волосам, чувствуя, что узел, в нем блаженно ослабший, в ней еще вибрировал, еще был тугим. Он бережно перевернул ее на спину. Влажной своей тканью обтер с нее пот и песок. Накрыл ее собой, стараясь не придавить. Мелкие камешки кололи ему руки ниже локтей. Он поцеловал ее в глаза. В уши. В грудь. В живот. Во все семь серебристых растяжек, оставшихся после беременности. В тонкую линию волосков, которая, указывая ему направление, шла от пупочной лунки к треугольнику лобка. В бедра изнутри, где кожа всего мягче. Потом руки столяра приподняли ее таз и неприкасаемый язык дотронулся до ее недр. Долго, самозабвенно пил из ее чаши. Она танцевала для него. На этом лодочном клочке земли. Она жила. Он прижимал ее к себе, прислонясь спиной к мангустану, а она плакала и смеялась разом. Потом на пять минут, которые показались вечностью, она уснула, привалившись спиной к его груди. Семь глухих лет отлетели, снявшись с нее, во тьму на тяжелых, колышущихся крыльях. Как тускло-серая пава. И на лежащей перед Амму дороге (к Старению и Смерти) возникла солнечная лужайка. Изумрудная трава, усеянная голубыми бабочками. Дальше - пропасть. Сочась по капле, в него вернулся ужас. Перед тем, что он сделал. Перед тем, что, он знал, будет сделано опять. И опять. Она проснулась от стука его сердца, колотящегося о грудную клетку. Словно оно искало выхода. Искало это подвижное ребро. Потайную створку скользяще-складной двери. Его руки по-прежнему облегали ее, он теребил пальцами сухую пальмовую ветку, и она чувствовала движение его мышц. Амму улыбнулась сама себе в темноте, подумав о том, как она любит его руки - их очертания, их силу, покой, который она ощущает в их объятиях, хотя трудно было бы придумать для нее место опасней. Из страха своего он сплел великолепную розу. И подал ее Амму на раскрытой ладони. Она взяла ее и воткнула себе в волосы. Она придвинулась к нему теснее, желая быть внутри его, касаться его как можно больше. Он окружил ее раковиной своего тела. От реки подул ветерок, охлаждая их горячую кожу. Чуточку холодно было. Чуточку влажно. Чуточку тихо. В Воздухе. Что сказать еще? Через час Амму нежно высвободилась. - Мне надо идти. Он ничего не сказал, не пошевелился. Смотрел, как она одевается. Только одно теперь было важно. Они знали, что лишь об этом одном могут просить друг друга. Ободном-единственном. Они оба это знали. Они и дальше, во все тринадцать ночей после этой ночи, безотчетно льнули к Мелочам. Крупное таилось внутри молчком. Они знали, что податься им некуда. Что у них ничего нет. Никакого будущего. Поэтому они льнули к мелочам. Они смеялись, глядя на муравьиные укусы друг у друга на ягодицах. И на неловкую гусеницу, упавшую с края листа. И на жука, свалившегося на спину и беспомощно дрыгающего ножками. И на пару маленьких рыбок, всегда находивших Велютту в реке и покусывавших его. И на чрезвычайно набожного богомола. И на паучка, жившего в расщелине стены на задней веранде Исторического Дома и использовавшего в качестве камуфляжа всякий мусор. Обрывок осиного крылышка. Клочок паутины. Труху. Листовую гниль. Высохшую грудку мертвой пчелы. Чаппу Тамбуран - так называл его Велютта. Господин Мусор. Как-то раз они пополнили его гардероб чесночной кожицей и были оскорблены до глубины души, когда он отверг подарок и заодно с ним всю свою былую броню, из которой он выполз недовольный, голый, сопливого цвета. Выражая презрение к их вкусам в одежаде. Несколько дней он пребывал в самоубийственном состоянии гордой наготы. Покинутая мусорная оболочка осталась стоять, как устарелый взгляд на мир. Как изжившая себя философия. Потом она рухнула. Мало-помалу Чаппу Тамбуран обзавелся новым гарнитуром. Не признаваясь в этом друг другу и даже себе, они связали свое будущее, свою судьбу (Любовь. Безумие. Надежду. Бесконечную Радость) с его. Каждую ночь торопились посмотреть (чем дальше, тем с большей тревогой), пережил ли он день. Их беспокоила его слабость. Его малость. Ненадежность его камуфляжа. Его, на их взгляд, саморазрушительная гордость. Постепенно они полюбили его эклектический вкус. Его неуклюжее достоинство. Они избрали его, зная, что могут уповать только на слабость. Что должны держаться Мелочей. Всякий раз при расставании они брали друг с друга лишь одно маленькое обещание. Завтра? Завтра. Они знали, что все может перемениться в один день. И не ошибались в этом. А вот относительно Чаппу Тамбурана они ошиблись. Он пережил Велютту. Он оставил после себя потомство. Он умер от естественных причин. В ту первую ночь после приезда Софи-моль Велютта смотрел, как любимая одевается. Кончив, она присела перед ним на корточки. Легонько потрогала пальцами его кожу и почувствовала, как по ней бегут мурашки. Провела по его телу линии гусиной кожи. Как мелом плашмя по школьной доске. Как порывом ветра по рисовому полю. Как реактивным самолетиком по голубому церковному небу. Он взял ее лицо в руки и притянул к своему лицу. Закрыв глаза, вдохнул запах ее кожи. Амму засмеялась. Да, Маргарет, подумала она. Между нами такое тоже бывает. Она поцеловала его в закрытые глаза и встала. Велютта сидел, прислонившись спиной к мангустану, и смотрел, как она уходит. В волосах у нее была сухая роза. Она обернулась, чтобы еще раз сказать: Наалей. Завтра.