мне стихотворение "Взвешиваю время" юного Ло Дэ-саня. Образ человека, взвешивающего сначала воду, потом воздух, свет и, наконец, время, показался мне весьма изящным, а заключение, что время для нас - самый тяжкий груз, как нельзя лучше совпадает с моим настроением. Я решил присудить награду ему. Так и сообщи членам Палаты поэтов. Он получит ее, когда я вернусь. Кстати, я хочу позволить себе один маленький литературный розыгрыш. В одной из лавок, где торгуют книгами, я обнаружил книгу стихов Срединного царства в переводе на язык жителей Минхэня. Целое собрание стихотворений множества поэтов! И с глубоким удовлетворением убедился, что из этих напыщенных болванов, членов императорской Палаты поэтов, туда не попал ни один - даже относительно неглупый Ло Дэ-сань. Почти все стихотворения, написанные в наше время или до него, были мне знакомы. Собрание включает также - обнаружив это, я вскочил с места и немедленно распростерся ниц, - стихотворение Его Высокочтимейшего Величества, Сына Неба, тебе тоже известное: "Тусклый месяц... Туман на цветы чуть заметную бросил прядь"43. Открывается все собрание стихами неизвестных поэтов эпохи Чжоу, а заканчивается теперешними, написанными в Срединном царстве уже в эпоху большеносых. Из этой книги я узнал, что через двадцать четыре года после моего возвращения у нас в стране родится мальчик, который станет великим поэтом под именем Оуян Сю. Он умрет в возрасте шестидесяти лет. Одно из его стихотворений начинается так: "На небе облака, в душе тоска. Густые осень разбросала тени..."44. Я перевел все стихотворение обратно на наш язык. До рождения Оуян Сю - не могу сказать, узнаем ли мы о нем или нет, я не знаком с этой семьей, - мы еще доживем, до его смерти едва ли. Дома я перепишу эти стихи красивыми иероглифами и спрячу в своих бумагах. Возможно, когда-нибудь Оуян Сю найдет их... И очень удивится. Несколько дней назад мы вместе с господином Ши-ми (госпожа Кай-кун тоже была с нами) присутствовали при публичном музицировании. Оно нисколько не походит на наши концерты, а напоминает скорее сложный религиозный ритуал. Все участники ритуала облачаются в парадное платье. Эти любители музыки собираются в большом, ярко освещенном зале и рассаживаются в креслах, прибитых к полу. Им раздают тетради с краткими заметками о той музыке, которую будут играть. Музыканты, все до одного одетые в черное, усаживаются на особом помосте в передней части зала. Взяв тетрадь, я узнал, что сегодня они будут играть две пьесы, два "Божественных созвучия". Подбираются пьесы не по жанру и не по обстоятельствам, при которых их принято исполнять, а исключительно по принадлежности тому или иному композитору. Удивительно, но здесь практически о каждой из музыкальных пьес известно, кто ее сочинил. Видимо, это оттого, что исполняется только новая музыка, сочинителя которой еще не успели забыть. Я уже писал, что столь любимый мною мастер Бэй Тхо-вэнь (мне будет не хватать его музыки, когда я вернусь) жил всего двести лет назад, даже меньше. Так вот, это - почти самая старая музыка, которую можно здесь услышать. Пьесы, которым было бы более трехсот лет, исполняются крайне редко. Первое "Божественное созвучие" принадлежало мастеру Фань Шу-бэю, одну из пьес которого, "Форель", я уже знаю; второе сочинил мастер Шо-тао Го-ви, умерший совсем недавно45. Итак, мы уселись. Оркестр оказался необычайно многочисленным. В нем было никак не менее шестидесяти музыкантов. Там было много игравших на Ви-э Ло-чень, много С'Ли П'ка и А-ти, и еще были флейтисты, трубачи и даже один барабанщик. Руководить оркестром, сказал господин Ши-ми, будет знаменитый мастер по имени Гай-тин, но его пока нет, он поднимется на помост позже. Не успел он вымолвить это, как внезапно снова начался страшный шум. Я думал, что уже привык к дурацкому обычаю большеносых устраивать шум по любому поводу, но им всякий раз удается застать меня врасплох. Когда появился мастер Гай-тин (он не из Срединного царства, хоть имя и похоже), большеносые изо всех сил захлопали в ладоши. Поскольку госпожа Кай-кун и господин Ши-ми хлопали тоже, к ним присоединился и я. Так здесь принято выражать ликование. Мастер Гай-тин поднялся на помост, встал на скамейку, устроенную специально для него, и поклонился публике. Однако вслед за этим он крайне невежливо повернулся к публике спиной и погрозил музыкантам палкой. Те беспрекословно повиновались и начали играть. Видимо, музыканты здесь и понятия не имеют о дисциплине, ибо их начальнику все время приходилось размахивать палкой, а иногда даже очень сильно, чтобы они не бросили игру. После первой пьесы (состоящей из двух частей) был перерыв, и мы вместе со всеми -была даже небольшая давка, - вышли в прихожую, где некоторое время ходили взад и вперед. Потом мы еще выпили по бокалу Шан-пань - там в одном месте его продавали. Пьеса, исполнявшаяся после перерыва, состояла из четырех частей. Когда она закончилась, все снова захлопали. Музыканты встали, мастер Гай-тин раскланялся, и все разошлись. Музыка, которую играет господин Ши-ми в кругу Друзей, нравится мне гораздо больше. Публичные оркестранты играют слишком "по-большеносому", то есть прежде всего слишком громко. Особенно это касается пьесы, звучавшей после перерыва. Этот недавно умерший мастер Шо-тао Го-ви сочинил, по словам господина Ши-ми, более дюжины таких "Божественных созвучий". То, которое я услышал, имело номер пять. Мне оно показалось чересчур воинственным, только третья часть была сдержаннее и спокойнее. Пьеса же, исполнявшаяся до перерыва, - мастер Шу-бэй, хотя и скончавшийся в возрасте тридцати одного года, также сочинил несколько "Божественных созвучий", - порадовала меня больше. У него она - восьмая, и он ее не закончил, поэтому в ней вместо положенных четырех частей было только две. Мне хотелось бы понять эту пьесу, хотя это очень трудно - в несколько раз труднее, чем музыку Небесной четверицы: все время звучит сразу несколько тонов, создаваемых различными инструментами. Господин Ши-ми очень похвально отзывается об этой пьесе. Я же в этой путанице звуков так и не сумел различить гармонии. Не сомневаюсь, впрочем, что со временем я мог бы научить и этому. Если я и буду о чем-то сожалеть, покинув мир большеносых, то, наверное, только о том, что не успел овладеть искусством проникать в их гармонию. Одна часть "Божественного созвучия" номер восемь мастера Шу-бэя быстрая и довольна живая, другая же, наоборот, медленная. Именно эта вторая часть как нельзя лучше подтверждает, что звуки зарождаются в сердце человека, как сказано в главе "Юй ли" трактата "Ли-цзи". В некоторых местах я ощущал тесную внутреннюю связь с духом мастера Шу-бэя, хоть он и родился через много веков после меня, а умер все же раньше меня. В его звуках тоже сокрыта тайна, но иная, чем в музыке несравненного Бэй Тхо-вэня. Мастер Бэй Тхо-вэнь внушает почтение, мастер же Шу-бэй - любовь. Если бы я знал все это раньше, я, возможно, так настроил бы свой компас, чтобы попасть во время мастера Шу-бэя. Может быть, я бы тогда встретился с ним. Может быть, он полюбил бы меня. А вот с мастером Бэй Тхо-вэнем, сколь ни велико мое к нему уважение, я бы, наверное, встретиться не решился. На этом я, пожалуй, прерву свои размышления о музыке; тебя они, наверное, не слишком увлекают, ведь ты никогда не спрашиваешь меня об ощущениях, какие я здесь испытываю, зато все время интересуешься, как устроен этот мир и на чем зиждется его государственность. И ты прав, разумеется, ведь такова была цель моего путешествия. Иначе оно не отвечало бы духу учения великого Кун-цзы. Должен признать, что я, особенно слушая музыку, часто и в самом деле забываю о своем ранге мандарина и даже о Срединном царстве. Но звуки умолкают и я возвращаюсь к действительности, трезво напоминающей мне, что в мире большеносых можно найти все, что угодно, даже таких замечательных мастеров, как Бэй Тхо-вэнь и Шу-бэй, но у них никогда не было нашего великого Кун-цзы. На этом я прощаюсь с тобой, мой любезный друг; передай мои наилучшие пожелания Ло Дэ-саню. Стихотворение у него и в самом деле вышло неплохое. Возможно, я только потому не нашел его в упомянутом собрании, что за тысячу лет оно где-нибудь затерялось (этого ему, разумеется, передавать не надо). О твоих шариках я не забыл. Крепко обнимаю тебя и остаюсь - твой Гао-дай. ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ (среда, 1 декабря) Дорогой Цзи-гу! незадолго до отъезда мастера Юй Гэня - для меня уже окончательного, ибо теперь он приедет в Минхэнь лишь в следующем году, когда меня здесь уже не будет, - у нас состоялась долгая и очень содержательная беседа. Хоть он и таскал меня по разным сомнительным заведениям, хоть он и не умеет сдерживать приступов веселья и вообще отличается весьма бурным нравом, а выпив лишнего, может сморозить невероятную глупость, - все же он человек глубокого ума. Теперь, простившись с ним навсегда, - он, конечно, надеется на нашу новую встречу и рад ей; я же страдаю от того, что не смогу оправдать его надежд, - теперь я имею право сказать об этом. Правда, он всего лишь мастер по выращиванию леса, но он много размышляет над той жизнью, которая его окружает, над жизнью большеносых, и мысли его, без сомнения, верны. Жизнь большеносых и весь их мир неумолимо движутся к своему концу: таков общий вывод, сделанный мною не только из этой нашей беседы, ставшей естественным продолжением разговора о моих впечатлениях от гигантской кузницы, но и из всех моих здешних наблюдений в целом. Политическое устройство запутанно и создает благодатную почву для корыстолюбия политиков. Общественное устройство в беспорядке из-за того, что никто и ничто не обладает природным авторитетом. Семья как установление тоже почти отмерла. Религия - сплошное суеверие. Уцелела лишь торговля, которая в конечном итоге и определяет ход всех вещей. Господин Юй Гэнь-цзы рассказал мне следующую притчу. Сам он из крестьян. У его отца был хутор на равнине, простирающейся к северу от Ба Вай до самого моря. Однажды, получив деньги за хороший урожай, покойный господин Юй Гэнь старший решил избавиться от старых шкафов и кроватей и завести новые. Так он и сделал, однако старые кровати и шкафы принадлежали еще бабке с дедом господина Юй Гэня старшего, к тому же были украшены ценной резьбой (у нас бы никто и не подумал избавляться от таких вещей; большеносые же всегда предпочитают новое старому. Однако эту их нелепую привычку я уже описывал, и сейчас речь не о ней). Итак, из уважения к предкам, что само по себе похвально, эти шкафы и кровати не попали ни под топор, ни в печку, а были оставлены в одной из пустующих верхних комнат. Там-то на них и набросились червяки-древоточцы. Получилось так, сказал господин Юй Гэнь-цзы, что эта комната оказалась как раз настолько теплой и влажной, сколько требуется древоточцам для полного благоденствия. Червяки принялись размножаться, а поскольку шкафы и кровати снабжали их достаточным пропитанием, то они росли и размножались все быстрее. Их становилось все больше, и с каждым новым поколением они делались все толще, пока в конце концов кровати и шкафы не были съедены до последней крупинки, после чего эти огромные толстые червяки в одночасье издохли. Именно к этому моменту, к полному и окончательному краху и подходит сейчас жизнь большеносых. Ход вещей в мире большеносых, сказал я, в конечном счете определяется торговлей. Однако эта торговля, - а тем самым и денежная система, и налоги, и государство, и вообще вся жизнь большеносых, - может существовать, лишь когда постоянно производится что-то новое, неважно, нужно оно кому-нибудь или нет. Такая экономика, как сказал господин Юй Гэнь-цзы, исправно работает до тех пор, пока рабочие не перестали приобретать повозки дороже тех, которые могут себе позволить. Большеносые живут в долг, они проедают свое будущее. И съедят его прежде, чем оно наконец наступит. Я сказал тебе, что считаю религию большеносых суеверием? Если да, то я был неправ. Их религия была бы очень хороша - если бы они ей следовали. С ней произошло то же самое, что и с даосизмом. Утонченная философия премудрого Лао-цзы была бы просто прекрасна, если бы люди были в состоянии следовать ей. Учение же великого Кун-цзы, не столь утонченное в теории, оказывается гораздо лучшим на практике - именно потому, что ему возможно следовать. Религия большеносых очень хороша, но они следуют лишь внешним ее заветам, да и это делают слишком поверхностно. Сама по себе она - не суеверие, это они относятся к ней как к таковому. О вере же, которую они исповедуют на самом деле, я уже писал: это - Западное и Восточное учения. Причем "запад" и "восток" здесь следует понимать не в нашем смысле, ибо, противопоставляя запад востоку, большеносые не знают и не ищут середины. Западное учение гласит, что счастье создается богатством. Обязанность каждого - стремиться к счастью по мере своих сил. Поэтому важнейшей заслугой человека Западное учение считает получение прибыли. При этом человек - чисто теоретически - должен руководствоваться определенными правилами морали. Эти правила могут выводиться как суеверия, то есть религии, так и из общепринятых представлений о долге и добродетели. Но это теоретически. Практически же стоит прибыли только забрезжить на горизонте, как все моральные правила либо извращаются так, чтобы они не служили помехой, либо же, что гораздо проще, отбрасываются. Так, - рассказывал мастер Юй Гэнь, сам столкнувшийся с этим в своем лесоводстве, - известно, что уксусный дождь, разъедающий лес, зарождается из облаков дыма, того ядовитого пара, который уже в течение десятилетий, а кое-где и столетий испускают гигантские кузницы, и из тех смертоносных отходов, которые они же спускают в реки. Известны и имена виновных в том лиц. Однако если запретить кузницам испускать яды, они не смогут работать; если они не смогут работать, сократится прибыль (не только для высокопочтенного господина Начальника и таинственных хозяев руководимой им кузницы, но в первую очередь для самих рабочих); если же сократится прибыль, они сочтут, что лишились своего счастья. Поэтому мораль извращается, причем настолько, что даже разговор на эту тему считается неприличным. И вот министр Чжи, тот самый варвар с юга, выходит к народу и заявляет: ничего страшного! Того же, кто осмелится ему возразить, подвергают наказанию или по меньшей мере порицанию. Самое интересное в том, говорит мастер Юй Гэнь, что министры-то и входят в число этих таинственных хозяев кузниц. Остальное тебе ясно. Ты можешь подумать, что народ, устав дышать отравленным воздухом, однажды поднимет восстание. И ошибешься. Все рабочие кузниц состоят членами огромных ремесленных сообществ. Эти сообщества (они называются "Один раз дать", что звучит как насмешка; скорее их следовало бы называть "Десять тысяч раз отнять" (,однако, тоже озабочены лишь тем, чтобы обеспечить своим членам как можно большую прибыль, то есть, в конечном итоге, преследуют те же цели, что и таинственные хозяева кузниц, и продажный верховный мандарин, даже если и уверяют всех в обратном. Кроме того, сообщил господин Юй Гэнь-цзы, богатые и высокородные начальники этих обществ сами принадлежат к числу таинственных хозяев гигантских кузниц и даже открывают иногда собственные кузницы... Таково, вкратце, Западное учение о благе прибыли. Восточное учение немногим лучше. Оно считает - и это показалось мне величайшей глупостью из всех, когда-либо слышанных мною, - что весь ход истории подчиняется нескольким совершенно незыблемым закономерностям. Хотя каждому, кто хоть раз дал себе труд задуматься над ходом истории, должно быть ясно, что роль всех (несомненно имеющихся в ней) закономерностей вместе взятых значительно уступает роли случая. История подобна потоку, знающему лишь один закон: что течь ему положено с горы в долину. Но то, как он потечет, обойдет ли он эту скалу слева, а ту справа, или наоборот, часто зависит от крохотного камешка, случайно оказавшегося на пути его первой капли. Но нет, Восточное учение кладет в основу истории закономерность, и мало того: его основатель имел смелость заявить, что умеет вычислить эту закономерность. Мне это напоминает самоуверенные заявления астрологов. Далее, Восточное учение исходит из того, что народ глуп - мысль, сама по себе не лишенная остроумия, - и что его следует буквально за руку вести к своему счастью. Счастье же, согласно этому учению, ожидает людей в отдаленном будущем. В чем оно состоит и как выглядит, никто из создателей учения не знает. Один из них, правда, провозгласил, что счастье - это когда никто больше не голодает и не ночует на улице. Но, если это - все, кому нужно такое счастье? Что ж, пускай глупый народ - хотя на самом деле он не так уж глуп, - поверил и устремился к этому далекому и неведомому счастью. Что же сторонники Восточного учения будут делать дальше? Правильно: им придется (и уже пришлось) всеми силами укреплять государство, так что теперь в странах Восточного учения рядом с каждым человеком из народа стоит стражник с обнаженной саблей, чтобы тот не сбился с пути к положенному ему счастью. Наши правнуки в Срединном царстве - какое счастье, что это произойдет лишь через тысячу лет! - тоже объявили себя приверженцами этого учения. Самое удивительное в этом Восточном учении - то, что оно, обещая людям вещи столь туманные и неуловимые, что они кажутся скорее поэтическими образами, упорно называет себя "рациональным и материалистическим мировоззрением". Ныне Западное и Восточное учения, как и следовало ожидать, противостоят друг другу, однако не как две разные философские школы, противоборство которых ограничивается лишь сферою духа, а потому способно даже быть плодотворным, а как две вполне реальные силы: их вооруженные до зубов солдаты грозят друг другу, как могут. Войны же не случилось до сих пор только потому, считает господин Юй Гэнь-цзы, что ни одна из сторон не уверена в победе. Время от времени на окраинах их империй происходят вооруженные стычки, и тогда кому-то из противников удается наградить другого чувствительным пинком. Но на большее они не отваживаются. Мастер Юй Гэнь называет это равновесием страха. Ясно, что в таком мире ни о каком всеобщем процветании и речи быть не может. Впрочем, об этом я тоже уже писал, правда, в иной связи. У Западного учения есть одно преимущество: счастье, отождествляемое с прибылью, выглядит не в пример доступнее счастья в отдаленном будущем. Преимущество же Восточного учения в том, что им проще пользоваться. Но ни одному из них не суждено когда-нибудь отпраздновать победу, говорит господин Юй Гэнь-цзы, и я не могу с ним не согласиться. И те, и другие уже доедают свои шкафы и кровати. О том же беседовал я и с господином Май Ло, судьей. Он сказал мне: напишите книгу, изложите в ней свои мысли, пусть о них узнают все. Ибо лишь посторонний способен открыть большеносым глаза - неважно, придерживаются ли они Западного или Восточного учения (господин судья Мэй Ло даже не подозревает, насколько я для них посторонен и даже "потусторонен"). Он дал мне книгу, написанную одним большеносым, жившим почти три века назад. Этот большеносый был аристократом очень древнего рода из страны западнее Ба Вай; звали его Мо Тэ-кьо46 Книгу свою он написал от имени "постороннего наблюдателя" - некоего князя из далекой страны, весьма остроумно и нелицеприятно судящего о нравах большеносых. Кстати, страна, из которой прибыл этот князь, тоже была расположена где-то на Востоке... Можешь себе представить, как глубоко тронула меня эта книга. Возвращая ее господину Мэй Ло, я жалел, что не могу признаться ему в этом моем чувстве. Задал же я ему вопрос: нашла ли книга господина Мо Тэ-кьо хоть какой-то отклик в сердцах большеносых? - Да, конечно, - ответил господин Мэй Ло, - но, увы, весьма небольшой. Так что и я не стану тратить время на сочинение книги для большеносых, помня слова мудреца с Абрикосового холма: "Учитель сказал: опровергать теории глупцов - напрасная трата сил". Сердечно приветствую и обнимаю тебя - твой Гао-дай. ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЕ (вторник, 7 декабря) Дорогой Цзи-гу, год большеносых подходит к концу - так же, как и мое пребывание в их мире. На улице холодно, идет снег. Госпожа Кай-кун и маленькая госпожа Чжун разругались. Этого я тоже не понимаю. Вероятно, все дело в том, что женщина здесь привыкла держать себя по-мужски. Ей хочется, чтобы мужчина дарил ей одной всю свою благосклонность: вот уж действительно странное воззрение! Мало того, что это вредит здоровью: именно из-за этого, я уверен, в конце концов и распадается семья. Разве я не с равной нежностью и благодарностью принимал дары любви от обеих, от госпожи Кай-кун и маленькой госпожи Чжун? Разве не в равной мере я отдавал им свою мужскую силу, находя время для каждой? Господин Юй Гэнь-цзы, мой добрый уехавший друг, - он знал об обеих дамах, - предостерегал меня. Он говорил, что нынешние женщины присвоили себе право ревновать. Но что такое ревность? Всего лишь одна из форм зависти. Вот еще одна из странностей мира большеносых: зависть вообще считается у них дурным чувством - за исключением тех случаев, когда она выступает в форме ревности. На эту тему, говорит господин Юй Гэнь-цзы, у них существует обширнейшая литература - да, пожалуй, и вся литература большеносых так или иначе посвящена ревности. Следуя предостережению господина Юй Гэнь-цзы, я по мере сил старался не допустить, чтобы обе дамы встретились, и ничего не говорил одной про другую. Сначала все шло хорошо, так как маленькая госпожа Чжун всегда прилетает в Минхэнь только на два-три дня, а у госпожи Кай-кун часто бывают самые разные дела, так что для меня у нее времени не остается. Но вчера эта неприятность все же случилась. Маленькая госпожа Чжун приехала в Миихэнь неожиданно и решила навестить меня в то самое время, когда я ублажал госпожу Кай-кун. Я лишь повторял: тише, тише, потому что была ночь, и все соседи, наверное, уже спали. Не буду описывать тебе эту некрасивую сцену. Потоки слез - лишь самая малая ее часть. Мне пришлось выслушать много обидных слов, прежде чем обе они удалились. Точнее, собрались удалиться; однако вместе, по одной лестнице, они идти не желали. Поэтому каждая стояла и дожидалась, когда уйдет другая, продолжая тем временем осыпать меня упреками: одна - на языке жителей Минхэня, другая - на нашем языке. Лишь когда я сам сделал вид, что ухожу, они унеслись прочь, заявив, что ни ту, ни другую я больше никогда не увижу. Я запер за ними дверь и откупорил бутылку Шан-пань. Как жаль, мой милый Цзи-гу, что я не могу прихватить для тебя бутылочку этого чудесного напитка. Сумка моя не очень велика - боюсь, что, перегрузив ее, я застряну где-нибудь на полдороге. Очень, очень жаль. Тебе Шан-пань наверняка бы понравился. Поцелуй за меня мою верную и далеко не такую ревнивую Сяо-сяо. Утешь ее и скажи, что я вернусь уже совсем скоро. Не сомневаюсь, что она все поймет правильно. По-прежнему твой Гао-дай. ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЕ (среда, 15 декабря) Мой дорогой Цзи-гу сегодня - день последнего осеннего новолуния. Большеносые, как всегда, об этом даже не вспоминают (кстати, маленькая госпожа Чжун тоже не соблюдает - или теперь я уже должен говорить: не соблюдала? -древних обычаев; она живет по обычаям большеносых). И тем не менее в городе сейчас царит большое оживление. Этот месяц для большеносых - особый, они верят, что почитаемый ими бог родился в один из последних его дней, незадолго перед Новогодним праздником. Господин Ши-ми - я недавно снова был у него, слушал Небесную четверицу - объяснил мне, что время перед праздником, посвященным рождению бога, называется Пришествием47 и отводится благочестивым размышлениям; люди же, появляющиеся в Ящике Дальнего Видения, часто называют его "временем покоя". Однако звучит это, честно говоря, довольно странно, ибо такой страшной суеты на улицах, как в эти дни. мне до сих пор в мире большеносых никогда видеть не доводилось. (Кстати, писал ли я тебе о Ящике Дальнего Видения? Кажется, нет. Я уже плохо помню, о чем успел тебе рассказать, а о чем нет. Ящик Дальнего Видения - вещь в жизни большеносых очень важная. Прости, если я до сих пор ничего не говорил о ней. Я восполню этот пробел), К празднику рождения бога, именуемому здесь также "Святой ночью", как сообщил господин Ши-ми, у них принято делать подарки родственникам и друзьям. Это считается не просто обычаем, но священной обязанность каждого. Сын делает подарки родителям, родители - детям, сестра - брату, а также дядюшкам и тетушкам, причем не только родным, но и двоюродным, соседям, коллегам и деловым партнерам, подчиненные преподносят что-то начальнику, словом, все одаривают друг друга, даже если терпеть один другого не могут. Вспоминая, сколько подарков нужно заготовить, господин Ши-ми всякий раз едва сдерживает стоны. С начала месяца большеносые принимаются бегать по всему городу, покупая самые невероятные вещи, чтобы потом подарить их кому-нибудь. Торговцы, разумеется, потирают руки. Если бы, накупив подарков, люди просто оставляли их себе, говорит господин Ши-ми, никакой суеты не было бы - и, кроме того, каждый точно знал бы, что именно он приобрел, потому что другие обычно дарят вам самые нелепые, некрасивые и ненужные вещи, от которых, однако, нельзя избавиться сразу, так как даривший может смертельно обидеться; лишь потом, желательно по прошествии нескольких лет, можно осторожно передарить их кому-нибудь. Все подарки передаются из рук в руки одновременно, вечером двадцать четвертого числа. Самое неприятное - получить подарок от кого-то, для кого вы сами не припасли подарка (по забывчивости или просто сочтя это ненужным). Поскольку все подарки вручаются одновременно, загладить этот промах невозможно, и несчастный одаренный ходит потом весь год, опустив голову и не смея взглянуть в глаза дарителю. Вот большеносые и ломают себе головы, как бы не забыть какого-нибудь приемного дядюшку, и я все время вижу мужчин и женщин, мечущихся, точно одержимые демонами, по обледенелым и заснеженным улицам: обходя лавку за лавкой, они покупают подарки (и при этом нередко вынуждены залезать в долги), выше головы нагружая себя пакетами и пакетиками, и тащат их домой, чтобы сложить где-нибудь в углу и раздать всем, кому положено, вечером двадцать четвертого числа. Многие скользят на льду и падают. Мне все это хорошо видно из окна Го-ти Ни-цзя, ведь оно выходит прямо на улицу, где полным-полно лавок. Взбрыкнув ногами, люди выпускают свои пакеты из рук, и те летят прямо в физиономии прохожих. Или на мостовую, где колеса повозок Ма-шин расплющивают их в лепешку. Прохожие же, одержимые собственными демонами, безразлично перешагивают через упавших, долго и неловко собирающих разбросанное добро. Вот что большеносые называют "временем покоя". Вот как празднуют они пришествие бога. То-то он, наверное, радуется. Боюсь, впрочем, что и мне, человеку более чем постороннему, придется очертя голову броситься в этот водоворот. Если я правильно понял намеки господина Ши-ми, он самым коварным образом припас мне подарок. Придется и мне купить ему что-нибудь. Написать я, впрочем, хотел тебе вовсе не об этом. К празднику улицы, стены домов и окна лавок увешивают серебристыми звездочками и разными другими амулетами (еловыми ветками, фигурками младенцев в какой-то странной люльке; рядом с ними часто помещают фигурки быка и осла, но всегда только по одной от каждого), чтобы напомнить большеносым о памятной дате - и, конечно, о святой обязанности припасти как можно больше подарков; в Ящике Дальнего Видения все время говорят о приближении "Святой ночи", настойчиво называя ее всеобщим "Праздником мира". Я нарочно узнавал: да, действительно, с полудня двадцать четвертого до утра двадцать седьмого дня этого месяца царит всеобщий мир. Но только потому, что в эти дни не работают, лавки и конторы закрыты, отдыхают даже рабочие кузниц. Люди занимаются тем, что распаковывают полученные подарки, разглядывают со всех сторон и бранятся из-за их очевидной бесполезности. Да, действительно, в эти дни никого не судят, но только потому, что и судьи не выходят на службу. А если где-то идет война, спросил я господина Ши-ми, то в эти дни не воюют? Увы, отвечал он, до сих пор не нашлось военачальника, который бы прекратил военные действия на время "Праздника мира". В последнюю войну, бывшую не так давно - господин Ши-ми ребенком еще застал ее, - устраивались даже "военные Праздники мира". Только большеносые могут придумать такое. Никто и ничего не отучит их от привычки смешивать понятия. В дни "Праздника мира" случается больше всего самоубийств, мужья убивают жен (впрочем, бывает и наоборот), детей выставляют на улицу, умирают с голоду старики. Это происходит от того, считает господин Ши-ми, что у людей слишком тесные жилища. Они не выдерживают трехдневного совместного заточения в своих крохотных, низких комнатушках. Этого никто не выдерживает, и начинается ссора. Он сам помнит, говорит господин Ши-ми, какие жуткие ссоры устраивали его родители в дни "Праздника мира" - ни в какое иное время года между ними подобного не происходило. Однажды его отец даже сбежал из дома, когда мать запустила ему в голову жареным гусем - за то, что отец несколько часов подряд пенял ей, что гусь пережарен. Едят в дни "Праздника мира" необычайно много - возможно, от скуки. Особой любовью пользуются "праздничные" гуси и карпы. Их повсюду уже выставили в лавках. Пьют, вероятно, тоже немало; когда же большеносые не едят и не ссорятся, они все, без сомнения, предаются одному и тому же занятию, которое любят больше еды и питья, больше сна и полового сношения: они смотрят в Ящик Видения. Такие Ящики есть в каждом доме, в каждой квартире, почти в каждой комнате (в моей комнате на постоялом дворе он тоже есть). Стоят они очень дорого и часто ломаются. Тем не менее любой большеносый скорее откажется от повозки Ма-шин, он скорее предпочтет не обедать, лишится кровати и печки, чем останется без чудесного Ящика. Ящик есть у самого бедного большеносого; он заложит жену и детей, даже душу, будет ходить нагишом и жить на улице, лишь бы иметь Ящик. (Нагие люди, виденные мною летом на всех лужайках, к этому отношения не имеют: они раздевались вовсе не потому, что решили отдать последнее, но приобрести Ящик. Эти слова не следует понимать буквально. Их нагота объясняется просто бесстыдством, а также убеждением, что это полезно для здоровья). Ящик Дальнего Видения довольно велик и имеет в передней части нечто вроде окошка. Где-то далеко, в особом месте, сидят люди, умеющие делать живые картинки и посылать их по воздуху. Внутри каждого Ящика имеется механизм, который ловит эти картинки и показывает в окошке, если нажать особую пуговку, - и если Ящик, конечно, не поломан. Это не волшебство, хотя не первый взгляд и кажется таковым. На самом деле Ящик устроен не сложнее, чем наш с тобой компас времени. Господин Ши-ми объяснил мне его устройство, но я не хочу утомлять тебя излишними подробностями. В общем, ты сидишь перед Ящиком и смотришь в него, точно через окно, на разных других людей (они тебя при этом не видят - я нарочно справлялся, но мои опасения оказались излишними). Большая часть из того, что они рассказывают и показывают, тебе решительно ни к чему. Должен признать, однако, что поначалу это меня увлекло. Представь, что тебе удалось незаметно заглянуть в чужой дом и увидеть, как живут другие люди; это любопытно, но скоро надоедает. Ну, что может происходить с этими другими? Лишь то же самое, что и с тобой. Они едят, пьют, любят друг друга и дерутся, ездят на лошадях или повозках Ма-шин... Все это достаточно скучно, ибо давно тебе известно. Гораздо меньше увлекли меня музыканты, которых в Ящике тоже можно услышать довольно часто. Эта музыка не имеет ничего общего с великими творениями мастера Бэй Тхи-вэня и других. Правда, бывает забавно видеть, какие гримасы строит поющий господин или поющая дама; я иногда позволяю себе это развлечение. Чаще же всего в Ящике показывают, какие товары нужно покупать в лавках. Впрочем, как я узнал, это не вменяется людям в обязанность: товары можно не покупать. В определенное время в окошке Ящика появляются большеносые, читающие по желтым бумажкам, какие несчастья произошли на свете за последние несколько часов, а после них всегда выступает господин, сообщающий, что погода завтра будет хуже, чем сегодня. Но самое плохое в Ящиках Дальнего Видения все же не это. Я расспросил очень многих большеносых, потому что Ящики - неотъемлемая часть их жизни, и убедился в следующем. Живые картины, показываемые в Ящике, настолько естественны, что многие (и я в том числе, особенно поначалу, мне даже сделалось страшно) считают их настоящими, то есть происходящими взаправду. Таковы, однако, далеко не все картины. Конечно, большеносый, рассказывающий по желтой бумажке о затонувшем где-то судне, или другой, обещающий дождь на завтра, настоящие. И те, которые строят гримасы и вопят, называя это пением, делают это взаправду - в отличие от появляющихся потом, которые в течение двух часов перешептываются, бранятся и убивают друг друга. Эти большеносые - не настоящие, они только играют роли. Это тоже лицедейство, представляемое - хотя, надо признать, и не всегда, - на удивление ловко и умело. Я (несмотря на то, что я чужой здесь - или, скорее, благодаря этому) легко распознаю лицедейство, но слишком многие большеносые, отупев от долгого сидения перед волшебным Ящиком, принимают все, что видят, за чистую монету. И перестают воспринимать действительность, черпая свои понятия уже из Ящика, а не из действительности. Большинство большеносых, как я узнал, проводят перед Ящиком Дальнего Видения все свое время, не занятое работой. Да и может ли быть иначе, если весь смысл своей жизни и истории они видят в том, чтобы постоянно уходить от самих себя, куда угодно, главное - как можно дальше? Вот они и вглядываются в эти далекие и вовсе ненужные им картинки, лишь бы только не видеть самих себя. В одном из последних писем я обещал тебе рассказать о музыкальных тарелках. Это - очередной пример стремления большеносых размножать в невероятных количествах все, что ни попадет под руку, - как, впрочем, и Дальнее Видение, ибо почти таким же образом, как Ящики размножают по сути одну и ту же, пусть даже самую безобразную картинку, так и музыкальные тарелки служат для размножения одних и тех же музыкальных пьес. Представь себе плоскую, очень тонкую черную тарелку; ее осторожно вкладывают в особую машину, только для этого и предназначенную (управлять ею не слишком трудно), надавливают на несколько пуговок (надавливанию всевозможных пуговок большеносые придают, кажется, даже большее значение, чем совокуплению), и вот уже из машины льется прекрасная музыка, ничуть не быстрее и не медленнее, чем как если бы ее играли приглашенные тобой музыканты. Все это, конечно, очень странно и вполне в духе большеносых, но у музыкальных тарелок есть одно неоспоримое преимущество: ты можешь в любое время услышать музыку, какую захочешь, ничего не платя музыкантам. Побывав на публичном музицировании, я тоже купил себе такую машину (впервые увиденную мной у господина Ши-ми) и поставил у себя в Го-ти Ни-цзя. Теперь я часто слушаю обе пьесы, исполнявшиеся тогда, пытаясь проникнуть в их смысл. Пьесы мастера Бэй Тхо-вэня я тоже слушаю очень часто. Несколько дней назад я побывал на музыкальном представлении совсем иного рода. Туда меня тоже пригласил господин Ши-ми. Он зашел за мной в Го-ти Ни-цзя и сообщил, что хочет сделать мне очередной сюрприз. Мы пришли в огромный дом, вход в который украшали высокие колонны. Внутри собралось уже много большеносых. Сам дом был даже больше, чем мой постоялый двор. Мне показалось, что это храм; когда я сообщил об этом господину Ши-ми, тот рассмеялся и сказал, что его действительно иногда называют "Храмом богинь искусства". Какое-то время мы бродили по покоям и коридорам, потом раздался громкий, резкий звонок, и мы вошли, как я понял, в самый главный зал. Он сразу же напомнил мне другой зал, тот, где мы слушали публичное музицирование; здесь впереди тоже сидели музыканты, только на сей раз их едва можно было разглядеть, и настраивали свои инструменты, издавая режущие слух звуки. Внизу в зале стояло множество кресел; кресла помещались и на балконах, устроенных не снаружи, как обычно, а внутри здания - всего я насчитал пять или шесть рядов таких балконов. На креслах более или менее поспешно рассаживались люди. Все кресла были поставлены так, чтобы люди смотрели в одном направлении. Мы сидели на первом балконе, если считать снизу. Освещение начало слабеть и наконец угасло совсем. Все снова захлопали в ладоши. Я спросил, что происходит, но господин Ши-ми улыбнулся и ответил, что скоро я сам все увижу. Сначала, однако, я не видел ничего. Музыканты исполнили короткую пьесу, которая также ничего мне не объяснила, ибо играли они почти в полной темноте. И тут большой занавес, на который я сначала даже не обратил внимания, пополз вверх, открывая широкий, ярко освещенный помост, где были расставлены... Не знаю, как и назвать. В общем, разные картины. Короче, это тоже оказалось лицедейством, представлением с музыкой и танцами, в котором участвовали живые люди (не только мужчины, но и женщины); как я узнал, их долго этому учат и потом хорошо оплачивают. Это актеры, такие же, как у нас, и все представление тоже немного походило на наш театр. Правда, оно не было ни ритуальным, ни аллегорическим; скорее, это была довольно длинная повесть, только изложенная в песнях и картинах. Актеры не пользовались танцем, мимикой и жестами, как у нас, чтобы сделать происходящее ясным и понятным каждому, а в точности изображали все так, как если бы оно происходило в действительности. Выглядело это довольно смешно, ибо люди на освещенном помосте старательно делали вид, что не замечают сотен или даже тысяч большеносых, сидящих во тьме и глядящих на них во все глаза. Когда кто-нибудь из актеров говорил: светит луна! - над помостом вывешивали луну, и все заливалось бледным светом, так что на первый взгляд могло показаться, будто перед тобой окно, за которым открывается незнакомая местность; когда же другой говорил, что идет в такой-то дом, на помосте его ждала стоячая картина дома. То и дело актеры принимались петь, то поодиночке, то хором, но всегда в сопровождении оркестра. Да, это, в сущности, была повесть в песнях и картинах, но понял я это лишь позже, из объяснений господина Ши-ми. Сам же я, когда они пели, почти не понимал слов, и смысл повести остался мне непонятным. Вроде бы речь шла о том, как одна дама приехала в чужую страну и вышла там замуж за высокопоставленного чиновника, а потом бросила его (или он ее). По ходу дела актеры отпускали шутки, над которыми все большеносые громко смеялись; однако актеры продолжали делать вид, что ничего не замечают. Часа через два занавес снова опустился, и все захлопали в ладоши. В зале зажгли свет, и тут произошло удивительное: и дама, и чиновник, и все прочие снова вышли из-за занавеса на помост. Вот тут-то они совершенно ясно дали понять, что прекрасно знали о большеносых, сидевших в зале и следивших за ними все это время. И каждый из них долго кланялся. Одеты они были довольно странно, совсем не так, как обычно одеваются большеносые. Я удивился, что ни разу до сих пор не встречал на ули