вигающегося рта, время от времени лукаво поглядывая друг на друга. "А Джек из Аризоны, - подумал Янчи, - что же он сказал хозяину?" - Извини, Толстяк, что тебе пришлось поскучать. - Пустяки, - усмехается плотный короткошеий мужчина, - немало драк я повидал на своем веку. И еще увижу. - Я все думаю, кто были эти люди, - говорит Джек. - Ты что-то много думаешь, как я погляжу. - Я не привык, чтобы стреляли в мой стакан. - Лучше в стакан, чем в другое место. - Кто этот Билл? Что он не босс, я уже понял. - Билл - всего лишь подручный, - говорит хозяин салуна. - Никому не известно, кто босс. А кто дознался, того уж и в живых нет. - А что ваш шериф? - Разводит голубей. Как одряхлеют - пристреливает. - Стоящий шериф, - кивает головой Джек. - Знаешь, что я тебе посоветую, незнакомец? Ты тоже не пытайся узнать лишнего. - Почему? - А то будет одним трупом больше. Жалко все-таки. Ты парень симпатичный. - Спасибо, Толстяк. - Ты, я слышал, работу ищешь? - Я бы ранчо купил, мне перепало кое-что по наследству. Хозяин аж присвистывает: - Так ты богач! А вид у тебя, как у ковбоя. - Не такой уж я богач, чтобы меня стоило прикончить. - Кто знает! Янчи один за другим отправлял в рот каштаны. - От таких бы и Джек из Аризоны не отказался. - Это еще кто? - спросила бабушка. - Знакомый один. - А имя, как у нехристя. - Уж какое досталось, - вступился Янчи. - Главное, вел бы себя как следует, - сказала бабушка. - Смотри не научись от него баловству какому! Как бишь его зовут-то? - Джек из Аризоны. Янчи посмеялся бы над бабушкиными вздохами, но во рту у него были каштаны. Вдруг кухонное окно закрыла чья-то тень. - Вон родители твои вернулись, - сказала старушка. - Чего ж тут удивительного, в такую погоду. Только бы виноград не погнил. Вошли отец и мать, одетые во что похуже - что не жалко на винограднике трепать. От них веяло сыростью и кисловатым запахом давильни. - Хвала господу, - поздоровался Янчи и, засуетившись, попытался было прикрыть остатки каштанов на тарелке и очистки. - Во веки веков, - ответила мать. - Что же ты не пришел нам помогать? - Да я... Я думал... - А это что такое? - подошла она ближе. - Что это у тебя? На столе красовалась миска, вокруг трудилась шелуха. - Поди сюда, Габор, - кликнула Анна мужа. - Как ты думаешь, что это? Мужчина скользнул взглядом по столу. - Ты что, сама не видишь? Каштаны. И пахнут как хорошо. - Дождешься, что твой сын станет вором. Где ты их украл, отвечай! - Он не украл, он в траве нашел, - сказала старуха. - А вас не спрашивают, мама. Вы и сами хороши. Что там у вас в переднике? - Лучше бы пообедали, чем ссоры разводить. Ну подобрал мальчонка несколько штук каштанов, а ты уж... Женщина вытянулась в струнку. - Чтоб ничего чужого в нашем доме не было! Особенно от Порколабов. Я ведь знаю, откуда эти каштаны. На днях Порколабиха на базаре убивалась, что мальчишки все каштаны посбивали. Им, мол, никак не углядеть, дерево далеко от дома. Наслушалась я, хватит. Ты что, хочешь, чтобы мне пришлось платить? Признаться, что мой сын украл? - Да не крал я, а нашел. Под деревом, в траве. - Каштан не слива, чтобы с дерева падать, - сказала мать. - И не смей трогать чужого! Пусть у них будет еще больше денег, чтоб им все спустить на лекарства. Моему сыну нечего искать под чужими деревьями. Хочется тебе каштанов, так я куплю! Отец наконец-то повесил на гвоздь отяжелевшее от дождя, запятнанное осеннее пальто и повернулся к ним. - Еще не хватало мальчонку заставлять расплачиваться за эти растреклятые каштаны! Выдумала тоже! Чтоб их громом разразило, все деревья каштановые! - А чего бы ему самому не расплатиться, он ведь уже не маленький, - сказала мать. - Да не забудь на следующей исповеди во всем покаяться. - Да уж, исповедаться - это первым делом, - протянул отец, и губы его насмешливо дрогнули. - На это у него времени хватит. Да и в попах недостатка нет. - Габор! Тот лишь отмахнулся раскрытой табакеркой: мол, не хочется об этом и говорить. Тут, собравшись с духом, подала голос бабушка: - Так сразу и платить, и исповедоваться... Он эти каштаны в траве нашел. Их кто угодно мог подобрать. И никакой у меня внук не вор. И потом... он ведь не ограбил никого, не убил. Пожаров не устраивал. - Не о том речь, мама. Пусть не подбирает того, что ему не принадлежит. Неизвестно, за чем он в следующий раз вздумает нагнуться. Бабушка расплакалась, сидя на кровати. Потом вдруг встала и, придерживая передник, засеменила к печке. А там с ловкостью фокусника швырнула на горящие угли и каштаны, и шелуху. - Дай сюда миску, Янчи. Мальчик, сдерживая дрожь, подчинился и с безмолвным гневом смотрел, как огонь один за одним пожирает собранные и испеченные им каштаны. - Пусть будет по-твоему, дочка, - сказала старуха. - Только пора бы вам и пообедать. Янчи потерянно стоял возле печки. Даже своего доброго знакомого, Джека из Аризоны, он видел едва-едва, как в тумане; ему приходилось напрягать все силы души и разума, чтобы по-девичьи стройный, но мускулистый незнакомец не растворился в сумрачной, переполненной горечью кухне. Он смутно различал контуры человеческой фигуры, лишь когда закрывал глаза. Джек, конечно, сражался с бандитами, а не с жареными каштанами. Джек был мужчиной, на коне, на Черной Молнии, да еще с кольтом, в котором никогда не кончались пули. Вот уже все каштаны превратились в пепел. У Янчи, пока он смотрел, пересохло во рту; теперь у него остался только Джек из Аризоны, где-то там, далеко, в Техасе, за тысячи верст от этой кухни. Он снова стал переживать про себя подвиги бесстрашного ковбоя. - Ты ведь и не помнишь небось, что в этом месяце и не исповедовался, и не причащался, - сказала мать. - В конце недели обязательно пойди. - Я все запишу, - поддакнул Янчи. - А то забудешь про какой-нибудь грех... И гори потом вечно в аду. Я уж лучше что-нибудь лишнее припишу. - Лишнего не нужно. В чем согрешил, то и запиши. - А вдруг все-таки что-нибудь забуду? - Что же, у тебя столько грехов? - спросила мать. Отец подсел к столу и, насупившись, смотрел, как жена ставит на плиту чугуны с обедом. Потом потянулся за сигаретой, хотя обычно не курил перед едой. - Стоит ли из-за нескольких каштанов, - сказал он, - докучать попам. Пусть они лучше молодух исповедуют. Они в этом знают толк. - Габор! Пока что я воспитываю ребенка! - Ладно, ладно... Только почему господь не крикнет с небес, что ничего дурного ты не совершал, а, сынок? - продолжал Габор. - Хотя... все одно, когда-нибудь да совершишь. Так по крайней мере заранее покаешься. С богом ведь тоже можно договориться. - Габор! Вот когда придет время ему с тобой косить, тогда и указывай. А пока... не учи ребенка богохульствовать. Ты последний раз на исповеди перед свадьбой был. - Так иначе бы нас не обвенчали. - О боже милостивый! - воскликнула мать. Старушка, роняя слезы, сидела в самом темном углу кухни. Было не понять, то ли она плачет из-за сгоревших, рассыпавшихся в пепел каштанов, то ли огорчена перебранкой. Ее голова в платочке безостановочно раскачивалась из стороны в сторону. - Анна, - позвала она слабым голосом, - вареники в верхней духовке. Переставь их в нижнюю, чтоб скорей разогрелись. А ты, Янчи, покормил бы своих кроликов. Ведь им только успевай давать. - Я тоже пойду проведаю скотину, - сказал отец. - С обедом успеется. Янчи переводил глаза с одного на другого. Пытался поймать чей-нибудь взгляд. Но у него ничего не вышло, и он совсем сник. Оставался единственный выход: он представил, что в правой руке у него кольт, и, направив дуло в темно-коричневый кухонный потолок, выстрелил - бах! бах! бах! Джек из Аризоны тоже трижды пальнул бы в пустоту, чтобы на него обратили внимание и наконец-то разглядели, каков он из себя, этот по-девичьи стройный, но мускулистый незнакомец. Джек из Аризоны преклоняет колена Перевод С. Солодовник По-девичьи стройный, но мускулистый незнакомец сделал свое дело, вернее, выполнил свой долг. Он рассчитался с бандитами, державшими в страхе всю округу. Эти негодяи украли у старика фермера единственную дочь, красавицу Мейбл, и требовали за нее двадцать тысяч долларов выкупа. Наличность убитого горем отца исчислялась жалкой суммой: его урожай сгубила засуха. А банки не выдают ссуды на украденных девушек. Джек из Аризоны заблаговременно изловил молодого гангстера, прозванного Барышней, и выбил из него, где тот прячет пленницу. И что вы думаете? Мейбл, как оказалось, томится в одной из комнат провинциального салуна. А кто же босс? Ни за что не догадаетесь! Владелец салуна, Толстяк! Полдня стрельбы и акробатических трюков - и вот уже Джек из Аризоны хозяин положения. Под конец бесславной игры вероломный подручный босса решает обесчестить Мейбл (если уж денежки все равно тю-тю!). С мерзавцем расправляется единственный благородный бандит, Испанец, он делает все, чтобы предотвратить бесчестье. И предотвращает - убив Одноглазого Билла. Но сам тоже гибнет. Каков же конец истории? Юная леди Мейбл отдает свою изящную руку Джеку - навечно. Прибежавший на шум шериф тем временем конфискует разбросанные по полу бандитские пистолеты, и его избирают на следующий срок. А крестьянский паренек из Алшочери вырезает из куска деревяшки кольт и несколько дней таскает его под курткой. Так что же все-таки произошло с удалым и веселым всадником из аризонских степей? В субботу после обеда Янчи Чанаки уже стоял в очереди перед исповедальней в кестхейской приходской церкви, известной под названием Большой Храм. Скамьи в эту пору дня были пусты, лишь кое-где молились сгорбленные старушки. Янчи они были знакомы; впрочем, старухи все на одно лицо, так что даже какая-нибудь незнакомая бабка могла показаться ему знакомой. Очередь двигалась еле-еле, по всему выходило, что в исповедальне сидит придирчивый и въедливый священник и им скоро не освободиться. Все стояли, сцепив под подбородком руки, и как будто молились, иногда слышался вздох, шарканье обувки по полу. Мужчин почти не было - несколько стариков в счет не шли. Притащились, бедняги, исповедаться, потому что теперь жены взяли над ними верх и иначе им не заполучить свои ежедневные пол-литра вина или утреннюю порцию палинки. Ну а где же мужчины помоложе? На фронте, а те, кого еще не забрали, в корчме, сегодня как-никак суббота. Его преподобие в прошлый раз опять сетовал, что мужская половина нынешней молодежи не почитает церковь как должно, не ходит к исповеди, не причащается, а толчется вместо этого в притонах разврата, пьет, играет, сквернословит, забыв о господе... А ведь трудовому человеку тоже отпущено время, чтобы позаботиться о своей душе и обратиться с покаянием к милосердному создателю... Слова проповеди красиво разлетались по Большому Храму, заполняли огромное внутреннее пространство и как будто и в самом деле отдавались в душах. Человек на коленях или даже во весь рост казался здесь таким крошечным, толпа людей такой ничтожной под могучими сводами! Янчи любил ходить сюда, а не к кармелитам, хотя их церковь была по дороге. Но там внутри были беленые голые стены, их нагота лишь кое-где оживлялась изображениями святых, и Янчи даже не помнил, какие стекла - цветные или прозрачные - вставлены в высокие, узкие окна. Эта белизна нагоняла на него тоску. А уж о службе и говорить нечего! Стены не усиливали слова священника до призывного клича, а, наоборот, приглушали их, поглощая зычные голоса даже самых горластых монахов. Напрасно они сражались с бездушным пространством - их понимали только те, кто сидел рядом. Месса все время прерывалась, латынь священника, подстегиваемая злополучным органом, бестолково схлестывалась с латынью кантора. Но если вдруг кто-то ронял молитвенник, то раздавался такой гулкий стук, как от удара топора. Не только Янчи, но и большинство жителей округи чувствовали себя здесь неуютно. Однажды Янчи был в этой церкви с отцом. Не прошло и четверти часа, как Чанаки устремился с сыном вон. - Оно и видно, что церковь новая, - сказал он на улице. - И кто ее только строил, даже попеть как следует нельзя. Дядя Йошка Мадяри и то сделал бы лучше. Дядя Йошка тоже был крестьянином из Алшочери, но иногда он тайком подряжался строить сараи. Тайком, потому что у него не было разрешения заниматься ремеслом. Все уважали его за золотые руки. А что еще возмутило Габора Чанаки? Справа и слева от входа в церковь кармелитов протянулись столики торговцев священной утварью. Изображения святых: маленькие, средние и побольше, четки, кресты, молитвенники, освящен- ные букетики цветов, разноцветные свечи, подсвечники... - Ты только посмотри... Перед Большим Храмом такого не бывает! Господин аббат никогда не позволит. Отец Янчи, хотя и не бывал на исповеди и не причащался со дня свадьбы, в церковь все же ходил. Он любил петь. Тогда и Янчи пристраивался рядом с ним в толпе мужчин, его тело, подхваченное плотными волнами мужских голосов, становилось почти невесомым. Сам он не пел, да и не смог бы, распираемый гордостью и восторгом. Он ликовал, различая в льющемся потоке песнопения родные голоса односельчан: дяди Петера Цираки, Иштвана Сакая, Антала Надя... В такие минуты его охватывало благоговейное чувство, сердце рвалось из груди, не было мочи ни вдохнуть, ни выдохнуть. На отца он старался не смотреть. Он и так слышал его хрипловатое пение, оно и оттуда, с высоты его роста, вливало в Янчи силы. Вот чем был до сих пор для Янчи играющий всеми цветами радуги старый Большой Храм. А теперь он стоит здесь, дожидаясь своей очереди, чтобы получить ежемесячное отпущение грехов. В школе требуют. Он огляделся. И вдруг впился взглядом в чье-то лицо. В очереди перед исповедальней напротив Янчи увидел девочку, и с этого мгновения он уже больше никого и ничего не видел. Одну только Катицу Шабьян. Вот и Катица пришла исповедаться. Какие такие грехи могут быть у одиннадцатилетней девочки? Янчи двенадцать, его грехов хватило почти на целый тетрадный листок. Но мальчишки - это другое дело. Или они просто чаще впадают в соблазн? Их подстерегает больше бед, больше опасностей. Ну а потом Янчи вписал и такие грехи, которые он не то чтобы совершил, но при случае мог бы совершить. Ведь дурное намерение все равно что самый настоящий грех. Катица Шабьян стоит в очереди напротив, голова благочестиво опущена. Интересно, заметила ли она его краешком глаза или нет? У Янчи становится горько во рту: ну а если даже и заметила, что из этого? Он два раза хотел ее поцеловать, но она оба раза увернулась - это, видите ли. "смертный грех"! А сама стоит в очереди перед исповедальней. Янчи вскинул голову: вспомнился Джек из Аризоны, и на душе потеплело. Настоящий ковбой в таких случаях не медлит. Настало время действовать! Послушать мать, так каштаны он украл и должен в том покаяться, а ведь его вся деревня засмеет, узнай кто-нибудь про эти собранные в траве каштаны и про исповедь. Какое же это воровство? За настоящее воровство ему бы такую взбучку задали! Ну а Катица? Может, она целовалась с Фери Капитанем? Может, это и есть ее грех? "Смертный грех"! На днях Янчи увидел издалека, как Катица играет, хохочет с Фери в саду, и сразу же позабыл о своем утреннем торжестве: он один из всего класса знал имя того отважного воина, который стащил за собой с зубца крепостной стены в Нандорфехерваре вскарабкавшегося наверх турка с полумесяцем. "Титус Дугович!" - выкрикнул он, словно вместе с ним срываясь в бездну славы и едва замечая одобрительные кивки учителя Надьмихая. И куда все это улетучилось, чуть только он увидел, как Катица носится с Фери Капитанем, а этот противный мальчишка одну ее и догоняет, хотя другая девочка скачет рядом совершенно без толку, а Фери даже шагу в ее сторону не сделает! Янчи превращается в средневекового героя Титуса Дуговича. Вот он шагает по сельской дороге, а его почему-то не замечают или не хотят замечать... Да, одно дело - Нандорфехервар и совсем другое - Алшочери! Вот тебе раз: любовное томление в очереди перед исповедальней? Джек из Аризоны набрал в грудь побольше воздуха. Он не может ждать далее. Собравшись с духом, он вышел из очереди, чтобы пересечь церковь. Его бил озноб, но он смело направился к длинной цепочке людей. Встал в конец. Катица была довольно далеко, почти в самом начале. Скоро она скроется в исповедальне. Но Джек из Аризоны тут как тут, стоит в конце очереди, и уж он-то заставит священника разговориться. Целовалась ли Катица и с кем? Зачем бы иначе ей стоять здесь, в Большом Храме, перед дверью в исповедальню? Только затем, чтобы предстать перед его преподобием и освободиться от грехов. Если она целовалась с Фери Капитанем, то это вдвойне смертный грех. Потому что она знала, на что идет, и все-таки?.. Эта очередь тоже довольно длинная. И где-то будет Катица Шабьян, когда дойдет его черед! А ведь Янчи, то есть Джек из Аризоны, хотел не просто потолковать со священником. Янчи, вернее, Джек из Аризоны хотел выяснить все до конца. Впрочем, эта очередь движется быстро. Наверное, тот священник постарее будет. С тех пор как Янчи прочитал приключения Джека из Аризоны, он носил под курткой - на перевязи через плечо - вырезанный из дерева кольт. Время от времени он брал на мушку кого-нибудь из приятелей. А что, если нацелить сейчас кольт на священника, чтобы тот признался, в чем исповедовалась Катица, целовалась она с кем-нибудь или нет? Янчи сразу сообразил, что его план никуда не годится: во-первых, кольт деревянный, но, будь он даже настоящий, Янчи не стал бы стрелять. Джек из Аризоны не стреляет в священников, да и не так уж часто он с ними встречается. Во-вторых, священник вышвырнул бы его из исповедальни и для пущей острастки сообщил бы в школу. А там уж, конечно, и мать обо всем прознала бы. Бр-р-р! Даже и подумать страшно! Катица, верно, уже вошла в исповедальню. Янчи пробежал взглядом по очереди: да, наверняка, нигде не видно ее каштановой макушки. Может, как раз сейчас она нашептывает священнику про поцелуи. Эх, хорошо бы сидеть на месте священника! Какое наказание он наложит на Катицу? Да, честно говоря, никакого. Ну чего он добьется, заставив ее двадцать или тридцать раз прочитать "Отче наш" и столько же раз "Богородицу"? В этом был бы толк, если б она после стала целоваться только с ним, с Янчи. И не просто так, а чтоб ей хотелось с ним целоваться. Да, конечно, думал Янчи, обязательно чтобы хотелось. Когда он открыл глаза, девочка как раз выходила из исповедальни, опустив голову и молитвенно сложив руки. Она направилась к выходу. Янчи то замирал, то начинал переминаться с ноги на ногу. Катица исчезнет, уйдет домой, пока он своей очереди дождется. А ему сегодня же нужно с ней поговорить! Он забыл и про шапку каштанов, и про тетрадный листок, куда переписал другие свои грехи за последний месяц. Нельзя упускать Катицу из виду. А то он так и будет страдать в неведении. Он должен все узнать. Катица в освещенном проеме дверей уже опустилась на колено и крестилась, когда Янчи, решившись, вышел из очереди и двинулся к выходу, чтобы последовать за девочкой. Он возьмет на себя любой грех, главное - не упустить ее. На секунду Янчи охватил страх, что сейчас кто-нибудь из стоящих в очереди взрослых окликнет его. А что, ведь его все видят, еще подумают, что он сбегает с исповеди. Никто и ничто, однако, не могло бы его заставить сейчас вернуться. В дверях он преклонил колена и перекрестился, об этом он все-таки помнил. Потом вышел на улицу. Досужая городская публика, как водится по субботам, уже роилась на главной площади. Маленькая, юркая фигурка Катицы едва не затерялась среди гуляющих. Янчи нагнал девочку в самом начале улицы Хайду. По этой улице молено было дойти до базарной площади, а уже оттуда маленькими улочками пробираться к дому - до ближайшей горной деревни. По ту сторону базарной площади над приземистыми окраинными домишками высоко вздымалась церковь кармелитов, слишком высоко. Катица, словно чувствуя, что Янчи идет за ней, прибавила шагу. Нет, она не чувствовала, она знала! Но все-таки Янчи настиг ее у мастерской жестянщика Тимота. - Привет. А я тебя видел, - сказал он. Только на эти несуразные слова его и хватило. - Конечно видел. Ты же сзади стоял. - Ага, значит, ты меня тоже видела! - радостно вскричал Янчи. - Как же тебя можно было не увидеть, если ты только и делал, что расхаживал взад-вперед по церкви. - Як вам перешел, потому что тебя заметил. - В церкви не на меня нужно глядеть, а на бога, - поучительным тоном произнесла девочка. - Бога нельзя увидеть. - Кто заслуживает, тот видит. - А ты откуда знаешь, ты что, видела? - Тебе какое дело? Я не обязана перед тобой отчитываться, - ответила Катица. Ее каблучки быстро-быстро постукивали по городской мостовой. Голова была гордо вскинута. А Янчи так хотелось заглянуть ей прямо в лицо, глаза в глаза. - Ну а другому сказала бы? - Не твое дело! Улица Хайду осталась позади, дальше шла базарная площадь и некрасивая, как ни посмотри, церковь кармелитов. Янчи прыгал возле девочки, деревянный кольт бил по боку. Ну а Джек из Аризоны? Скачет где-то вдали на Черной Молнии, жаль, что его почти не видно в облаке пыли. Может, даже это какой-то другой ковбой на неизвестной лошади. Теперь спросила Катица: - Ты уже исповедался? - Да. - Так быстро? И даже меня успел догнать? Янчи промолчал. - Врешь, Чанаки! Ты не исповедался. - Нет, исповедался, - уперся Янчи, а про себя с горечью думал: "Ну зачем я вру? Я за тобой побежал!" Но как сказать об этом Катице? - И причащаться завтра будешь? - продолжала девочка. - Конечно буду, - дрогнувшим голосом произнес он. - Гореть тебе в аду. Янчи потемнел от гнева. Поддал ногой брошенное кем-то маленькое яблоко; как бы выкрутиться? - Целоваться я, во всяком случае, не целовался. Катица быстро, ядовито ответила: - Есть и другие грехи. Врал, например. Мне вот только что. - Ну тогда из исповедальни и выходить не нужно. - Разве нельзя жить без вранья? Янчи остановился. - Если ты такая честная, - сказал он, - тогда сознайся, целовалась ты с Фери Капитанем или нет? Ну скажи! Прямо мне в глаза! - Ах ты свинья! - зашипела девочка. - Тебе-то какое дело! - А священнику призналась? - Да ты... ты... И Катица почти бегом припустилась по улице. Янчи следом. - Значит, целуемся, потом каемся, к причастию ходим, так, что ли? Он замедлил шаг. Этого не следовало говорить. Катица скоро затерялась среди прохожих. А Янчи поправил деревянный кольт, сдвинул его совсем набок, потому что тот бил в пах. На глаза мальчику опять попалась церковь кармелитов. "Тут тоже можно исповедаться", - подумал он. Эта девчонка, эта глупая Катица, наверняка растрезвонит по всей деревне, что Янчи Чанаки причащался не исповедавшись, и слух этот в два счета дойдет до матери, а уж она, не раздумывая, поколотит его. Ну да ему все равно. Он сейчас исповедается у кармелитов, но как доказать это матери? Как помешать слухам? Ему бы только сплетни остановить, а порку он переживет. Подумаешь, какое дело - невиновного бьют. Может, так даже лучше: по крайней мере узнаешь, на что ты способен. Мать набросится на него с кулаками, а он будет смотреть ей прямо в глаза, твердо, не отворачиваясь ни на миг, но без слез и как бы спрашивая: "Что ты делаешь, мама?" От этого она еще больше разозлится и будет бить его, пока рука не устанет. Или вдруг откуда-нибудь появится отец и освободит его. В уголке плачет бедная бабушка. Нет, совсем не больно, когда тебя бьют ни за что. Пусть лучше бьют, чем жалеют. В церкви кармелитов тоже было пустынно, лишь несколько человек молились кое-где на лавках. Янчи с трудом отыскал взглядом исповедальни. Из одной как раз выходила женщина в платке. Мальчик тотчас же поспешил туда, открыл легкую дверцу. - Хвала господу, - поздоровался он и опустился на колени перед отгораживающей исповедника изящной решеткой. - Во веки веков, аминь, - произнес неторопливый старческий голос. - В чем покаешься, дитя мое? Принявшись сбивчиво перечислять свои грехи, Янчи, однако, видел из-под полуопущенных ресниц, что в исповедальне сидит пожилой толстый монах, на нем очки в золотой оправе, и он время от времени согласно кивает головой в ответ на его неуверенные слова. Но как ни понуждало к серьезности святое место, Янчи чуть не расхохотался, глядя на чудно, в кружок, подстриженные волосы монаха, на его лысую макушку, а ведь он уже не был несмышленым мальчишкой. Он чувствовал себя совсем взрослым. И все-таки, когда старый монах принимался покачивать своей тяжелой, смешно остриженной головой, Янчи разбирал смех, он даже запинаться перестал. Он раз пять-шесть перечитал после обеда спрятанный в кармане листок, и теперь, когда прошла робость, грехи один за другим всплывали в памяти, и он поочередно перечислял их. Врал, говорил непристойности, сквернословил. Желал зла ближним. Дразнился... Тяжелая голова монаха мерно кивала, иногда он направлял сияние своих очков на Янчи, и тогда раздавался вопрос: - Ты сделал это умышленно? Чтобы навредить? Ты хотел обидеть того, о ком говоришь? Ты совершил это во гневе или обдумал все заранее? Янчи откровенно отвечал на все вопросы. Наконец он выдохнул: - И еще, ваше преподобие, я украл. - Что? - Каштаны. - Значит, садовые каштаны, да? Сколько? - Одну шапку, - сказал Янчи и просунул свою круглую, как у знаменитого князя Бочкаи, шапку в щель. Монах взял ее в руки, повертел. - Больше полкило сюда не влезет, - проговорил он. - Филлеров на семьдесят - восемьдесят. Знаешь ли ты, сын мой, что смертный грех начинается с одного пенге? Янчи так и застыл на коленях. Откуда этот старый кармелит знает, сколько стоят каштаны? Ведь монахи не ходят по рынкам. А он все равно знает! - Ты согрешил, сын мой, но это простительный грех. Смотри не поступай так, когда вырастешь, потому что и шапка твоя к тому времени станет больше. А ведь вор до тех пор не уберется восвояси, пока не наполнит свой мешок. "А что, если сказать, что я эти каштаны не сорвал, а подобрал в траве под деревом? Попросту нашел". Но Янчи решил не искушать доброго монаха подобным вопросом и промолчал. Тогда как найденные каштаны... - Других грехов у тебя нет, сын мой? Янчи готов был ответить, что нет, в его ушах уже звучали слова священника, отпускающего ему грехи, и он представлял, как во искупление их будет сорок или пятьдесят раз читать "Отче наш". Но что-то заставило его произнести, совершенно неожиданно: - Еще я целовался, ваше преподобие. - Как так? Сколько тебе лет? - Двенадцать. - С кем целовался? С девочкой? - С девочкой. - А ей сколько лет? Всем известно, сколько лет Катице Шабьян. - Одиннадцать, - сказал Янчи. - Берегись, сын мой, так легко можно впасть в грех сладострастия. Словом... Вы только целовались? - Да. - Будь чистосердечен, сын мой. - Только целовались, ваше преподобие, - подтвердил Янчи и изо всех сил постарался представить лицо Катицы. - Только целовались. - Это тоже не дозволяется. Ты поступил бы так снова? - Да, - вымолвил Янчи едва шевелящимися губами. Они встретились с полнолицым священником взглядами. Через изящно выделанную решетку монах оторопело изучал мальчика своими голубыми глазами, даже золотистое сияние очков поблекло. - Ах, сын мой, сын мой. Потом взгляд старого священника стал прежним. - Ты совершил большой грех, дитя мое. Подожди лет десять. Если ты не разлюбишь эту девочку, возьми ее в жены и тогда можешь целоваться, господь только порадуется на вас. Срок в десять лет показался Янчи недостижимым, но он все-таки кивнул: - Хорошо, ваше преподобие. - Прочитай перед причастием тридцать... да, тридцать раз "Отче наш" и "Богородице, дево, радуйся", а потом каждый вечер по десять раз то и другое. Постоянное общение с богом отвратит тебя от дурного. Душа у тебя чистая. Он медленно перекрестил коленопреклоненного мальчика и начал бормотать отпущение грехов. Янчи, пошатываясь, вышел из исповедальни, он чуть не плакал. "Душа у тебя чистая!" Ах, если бы еще разок встретиться с этим старым монахом! Поговорить с ним! Однако выйдя на улицу, в быстро сгущающиеся осенние сумерки, Янчи отрезвел. Он только теперь почувствовал, что деревянный кольт все это время давил ему на ребро. Подтолкнул его под курткой вперед. То ли выбросить по дороге, то ли нянькаться с ним и дальше? На тропинке, ведущей к деревне, у него будет время решить, возвращаться ему домой как Янчи Чанаки или войти во двор как Джек из Аризоны. Как Джек из Аризоны, который сразу после полудня уехал с ранчо в город, где с ним ничего не произошло, с ним, по-девичьи стройным, но мускулистым незнакомцем. Бог смотрит в другую сторону Перевод С. Фадеева Янчи с отцом убирали просо. Их косы двигались в такт, словно подчиненные единой воле. Отец шел впереди, следом за ним метрах в двух - Янчи. Стебли зрелого проса ровно ложились на укос; дня два-три им предстоит сохнуть на стерне, потом их сгребут в снопы, перевязав соломой или ломоносом. Сентябрь выдался солнечный и теплый, не приходилось опасаться, что урожай погибнет, сгниет на земле. Пуще всего Янчи старался не сбиться с ритма, шагать в ногу с отцом по полосе и одновременно с ним водить косой. Он мог бы идти быстрее, однако нарушить лад считалось большой оплошностью и вовсе не дозволялось. Не дай бог, если отец остановится на стерне и бросит укоризненный взгляд на сына: чего, мол, косой размахался! Об этом лучше и не помышлять. В прошлом году был такой случай - они косили люцерну, и Янчи захотелось показать, что он умеет косить быстрее отца. Но тогда ему было всего четырнадцать. А с той поры прошел долгий и поучительный год. Кстати сказать, участок под просом находился в двух шагах от дома, в горной деревушке, проса посажено было ровно столько, сколько требовалось на прокорм свиньям и курам. Тут же располагался обширный надел, засеянный люцерной. Там-то Янчи и научился косить. Учеба давалась нелегко, но дарила счастье - вечерами ужинать Янчи садился за стол совсем другим человеком. А в этом году он убирает просо - тут не только сила нужна, но и ловкость, глазомер требуются. В конце весны на этой полосе зеленела кормовая пшеница. Ее скосили, отдали на корм дойным коровам, затем тотчас вновь перепахали землю и посеяли просо; вот оно уже созрело для жатвы. Под тяжестью созревших зерен стебли проса клонятся к земле, словно пристально разглядывая ее. От прикосновения косы стебли вздрагивают и плавно падают влево; так они и лежат на стерне по-прежнему рядом друг с другом, как тогда, когда стояли на ногах-стеблях. Чанаки остановился. Он выпрямился во весь рост, собираясь точить косу. Мальчик последовал его примеру. - Может, на сегодня и хватит, - проговорил отец. - Роса давным-давно высохла, не столько косим, сколько стебли ломаем. Незачем попусту добро переводить. Завтра и докосим то, что осталось. А ты как считаешь? С год отец стал спрашивать у Янчи совета, когда они вместе работали, и каждый раз паренек не мог сразу ответить - от гордости перехватывало горло. Но это было и к лучшему: не брякнешь чего скоропалительно невпопад. А так выходило, что он отвечал солидно, после некоторого раздумья, как и подобает взрослому: - Я тоже так думаю. - А то и вечерком докосим, как только роса снова выпадет. Тут ответа не требовалось. Они закончили каждый свою полосу, а потом побрели наверх, к дому, в сад. Янчи очень хотелось пить, но за водой в дом он не пошел, а с силой тряхнул молодое грушевое деревце. На землю упало с десяток груш. Янчи собрал их и уселся рядышком с отцом. Чанаки съел две груши, а потом, достав кисет, неторопливо свернул себе цигарку. - Доброго табачку мне опять привез этот Дюри. Хотел бы я знать, как он перебирается по мосту через Залу. Там ведь ревизоров видимо-невидимо. Может, он вовсе и не ходит через мост... Недаром Дюри родом из Шомодя, парень он с головой. Хотя, может, его и не Дюри зовут... Но табачок у него что надо, лихой, забористый. Жалею, что не взял у него сразу кило три. Правда, он, конечно, еще появится. Ты заметил? Приходит он в дождь, в туман, тогда каждая связка табака больше весит. Ясно, что парень башковитый. Не дурак, одно слово - шомодьский! Янчи жадно следил за струйкой дыма, тянувшейся от цигарки отца. По воскресеньям они с приятелями уже покупали по пачке сигарет в городке, и сейчас паренек был бы не прочь затянуться отцовским табачком. - Не пойму, куда это мать запропастилась, - произнес Чанаки, - бабы с корзинками давненько воротились с базара, ты небось тоже видел. Десять часов, к этому времени обыкновенно уже все бывает распродано. А мать всего-то и понесла что виноград да бидон со сметаной. Должна бы уже управиться. И в город ушла спозаранку. Беспокойство отца передалось Янчи. Невольно ему на ум пришел их утренний разговор, когда они с отцом водрузили на голову матери корзинку с виноградом. - Не тяжело ли будет, Анна? - Нет, я потихоньку пойду, Габор. - Тогда дольше придется на голове корзинку тащить. - Как-нибудь с божьей помощью добреду. А вы тут не зевайте. В правую руку мать взяла небольшой бидон со сметаной и неспешно направилась вниз по кестхейской дороге. - Винограду там кило двадцать, не меньше, - пробормотал Чанаки, - но разве твоей матери докажешь. А уж теперь в особенности, когда наконец форинт ввели... Конечно, у людей и цель появилась, есть ради чего работать. А то деньгам на миллионы счет пошел - как с ума не спятить... Зато нынче к каждому филлеру люди будут почтенье иметь! После этого разговора они с отцом и отправились по утренней росе убирать просо. Сейчас уже и утро на исходе, а мать все еще не вернулась с кестхейского базара. Бабушка наверняка расстарается и что-нибудь да сварганит на обед, но им не до обеда. Куда важнее, чтобы внизу, из-за огорода, появилась в конце концов маленькая женская фигурка с пустой корзиной на голове. - После обеда поедем пахать на циберейском поле, - буркнул отец, - завтра с утречка закончим, и я его рожью засею. Мать бы только поскорее домой возвернулась. Когда Чанаки начал сворачивать вторую цигарку, стало ясно, что он нервничает. Янчи удивился: отец никогда не курил цигарку за цигаркой. К тому же с тех пор, как они закончили косить просо, он и не упоминал ни о какой другой работе, которую надлежало выполнить до обеда. Чтобы отвлечься, отец подошел к молодому саженцу. Янчи двинулся следом. В прошлом году маленькому дичку привили две ветки дюшеса, которые теперь весело тянулись к солнцу. Морщины на лице Чанаки разгладились от улыбки. - Видишь, теперь у нас свой дюшес будет, - заметил он с гордостью в голосе. - Обе ветки прижились. Хорошо, что на зиму я ствол проволокой обмотал от зайцев. Лет через восемь - десять настоящий урожай поспеет. А на пробу снять и еще раньше можно. Неожиданно чей-то оклик оторвал их от созерцания саженцев. - День добрый! - Перед ними на тропинке, вьющейся вдоль фруктового сада, стоял долговязый молодой человек по имени Карчи Калоци, подъехавший на велосипеде. По его раскрасневшемуся лицу видно было, что ему изрядно пришлось попотеть, пока он сюда добрался. - Кажись, беда стряслась, дядюшка Габор, - выпалил он пронзительным, как у всех в семействе Калоци, голосом. - Ав чем дело? Лисица кур потаскала? - Я бы на вашем месте не шутил. - Ну выкладывай, что там стряслось. - Дело не пустячное. Тетушка Аннуш сама не может дойти до дома, у нее лодыжки сильно распухли. Она сидит на обочине дороги. Вот и просила меня передать, чтобы вы за ней пришли или приехали. - Именно тебя просила передать? - Она скачала, пускай уж лучше я вам передам, чем наши деревенские бабы. Знаю, у ней из-за сердца такое бывает. Ей даже обувку пришлось снять. Карчи закурил. Но Габору Чанаки закурить не предложил. - Так и сидит у придорожной канавы. Янчи смерил взглядом долговязого молодого человека. Сколько ему лет? Двадцать или двадцать два? Как к нему обращаться, на "ты" или на "вы"? "Как-никак я научился косить, я почти взрослый", - подумал про себя мальчик и осмелился задать вопрос, избегая обращения: - Больше ничего мать не просила передать? Карчи Калоци нетерпеливо тронул велосипед. - Нет, больше ничего. Просила, чтобы вы пришли за ней. - И с этими словами он повернул велосипед, собираясь уехать. - Коли на то пошло, Янчи, хочу дать тебе один совет. Откорми доброго порося, потом продай и справь себе велосипед. Поставишь корзинку на багажник и айда на рынок. А мама-то потихоньку пойдет, и ей только и останется, что товар распродать. Вот так-то! Калоци взгромоздился было на сиденье, но тут Чанаки шагнул к нему поближе. - Слушай, Карчи, давай пропустим по стаканчику винца. - Спасибо, я тороплюсь. Да и вам надо спешить за тетушкой Аннуш. Прощевайте покудова. - От моего вина грех отказываться. - Вам сейчас первым делом о тетушке Аннуш позаботиться надобно, так что не теряйте время попусту. Он вскочил в седло и покатил к своему дому прямо через фруктовый сад Чанаки. - К чертям собачьим тебя и всю твою породу спесивую! - пробурчал ему вслед старший Чанаки. Его и без того кислая физиономия от злости совсем скривилась. - Что мне прикажете теперь делать? Вырубить виноградник и сад?! Или кажинный раз перед нашей мамашей по утрам входную дверь закрывать?! Иначе все едино ее не удержишь! Уж сколько раз я ее отговорить пытался! Янчи молчал, да и что тут скажешь - отец прав. Мать себя не бережет, если намечается хотя бы пустячная выгода. Янчи еще совсем мальцом однажды подслушал разговор родителей. - Деньги, что ты на базаре выручаешь, все одно на докторов уходят, - зло бросил отец. - Не беспокойся, Габор, кое-что и нам остается, - проговорила в ответ мать с несвойственной ей кротостью, - то моя забота, а тебе лучше и не вникать! - Но ведь ты больна, Анна! - Ежели расслабишься, оно только хуже. Я по себе хорошо знаю, уж ты поверь мне, Габор! Разговор тот случился лет пять или шесть назад, и вот сейчас они стоят вдвоем, отец и сын, и в ушах у них звучит ужасная новость, отдается в мыслях, в душах. Чанаки тряхнул головой и бросил взгляд на Янчи. - Слышишь, сынок... Пока мы косили, я заметил, что крестный твой, дядюшка Шимон, дома сидит, видать, никуда не пойдет, потому как конюх его в поле отправился пахать. А раз так, значит, кобыла Вильма на конюшне стоит. Давай-ка поживей сбегай к крестному, расскажи ему, что у нас приключилось. Мать, мол, надобно домой привезти поскорее, а на корове ведь за ней не поедешь. Он тут же Вильму запряжет, как услышит про нашу беду. Ну, беги. Янчи благодарно оглядел своего высоченного отца, у Чанаки от расстройства бессильно опустились плечи, словно он целый день надрывался на тяжкой работе. - Ну беги! Беги же! Паренек даже не заскочил домой за пиджачком, утреннее солнце жарило все сильнее. Янчи припустил изо всей силы, он бежал садами, мчался через чужие виноградники, огороды, напрямик, как стрела, в сторону большого двора Шандора Шимона. Мальчик не стал терять времени, чтобы войти через калитку. Просто