перемахнул через проволочную ограду, благо проволока поверху шла не колючая. На просторном дворе крестного Янчи не нашел ни души. Все двери большого дома были заперты. Пока Янчи раздумывал над тем, что же ему теперь предпринять, приоткрылась кухонная дверь и в щель просунулась голова крестной. - Чего тебе, крестничек? - шепотом проговорила она. - Мне дядя Шандор нужен. - Он в давильне. Только молчок, что я тебе сказала. Не выдашь меня? - Конечно нет, крестная. - Скажешь ему, что сам, мол, догадался. Лишь бы он на нас не окрысился. Янчи обошел молотилку и по откосу направился вниз, к давильне Шандора Шимона. Дверь была распахнута настежь. Янчи не раздумывая двинул туда. Где же еще быть крестному, как не в давильне?! Янчи, чуть запыхавшись, поздоровался прямо с порога. - Добрый день, крестный. При этих словах низенький человечек с седыми желтоватыми усами выпрямился; на лице у него были написаны удивление и подозрительность. Перед дядюшкой Шимоном стоял большой деревянный чан, полный сливы, а в руках была зажата кувалдообразная толкушка для фруктов. - Здравствуй, крестник. Как ты сюда попал? - Решил, что здесь вас найду, крестный отец. - Может, кто тебя надоумил? Говорил ты с кем у нас в доме? - Ни с кем я не говорил. Я и видеть-то никого не видел. Просто подумал, поразмыслил... - Может, ты мне помочь пришел? - Нет, крестный. Отец просил передать вам, что... - Ай-яй-яй! А я было подумал, что у меня надежный помощник появился. Знаешь, - тут он перешел на шепот, - я и в этом году решил фининспекторам нос натянуть. У Шандора Шимона опять будет своя палинка. А как да что - пусть голову поломают. Откуда? Из сливы. Как? Вас не касается. Янчи попробовал рассмеяться, но лицо крестного попрежнему оставалось хмурым. Хлопоча у огромного деревянного чана, он строго посмотрел на мальчика и сказал: - Ты ничего не видел, запомни! - Ясно, крестный. - Тебя тут вовсе как не было. - Понятно, крестный. - Я к тому говорю, ты ведь уже не молокосос какой-нибудь, чай, умеешь держать язык за зубами. Узнаю, что проболтался, хворостину об тебя пообломаю. Запомни, Янчи Чанаки! Хоть и не я тебя кормил-поил, воспитывал. Хоть не я дал тебе первую краюху хлеба. Заруби себе на носу! При других обстоятельствах Янчи был бы не прочь подшутить над своим крестным, который не мог жить без плутовства и разных несусветных затей. Но теперь... Янчи толком не знал, как сообщить крестному грустную новость и как тот на нее откликнется. С грехом пополам он все же начал рассказывать старику о несчастье и едва дошел до сути, как Шандор Шимон деловито поправил на голове криво сидевшую шляпу. Его зеленые глаза сузились в щелочки. - Стало быть, говоришь, чтобы я бросил сливу и ехал за твоей матушкой? - Если б была на то ваша милость, крестный. - Конечно будет, черт подери! Не оставлять же ее в придорожной канаве. Эх, Анна, Анна! - Я вам заплачу, крестный, - произнес Янчи и тут же почувствовал, что сморозил глупость. - Я тебе заплачу, черт тебя дери, сопляк несчастный, ты за кого меня принимаешь! - закричал Шимон, но затем внезапно понизил голос до шепота: - Я собирался до обеда спрятать сливу в потайные бочки. И крышки грязью замазать, чтобы сусло никому на глаза не попалось. - После обеда я приду помочь вам. - Ну, тогда другой разговор. И Шандор Шимон стал поспешно вытирать руки куском старой мешковины. - Сейчас запрягу Вильму, и поедем за твоей матерью. Но стаканчик вина ты со мной выпить не откажешься. Янчи знал, что без этого из давильни крестного не уйти. На старом, ветхом столике здесь всегда стояли бутылка вина и несколько стаканов. Шандор Шимон быстро наполнил два, чокнулся с Янчи и произнес: - Давай выпьем за то, чтобы все хорошо кончилось. - Ваше здоровье, крестный! Хозяин запер дверь давильни огромным ключом и проследовал за Янчи к конюшне. Через несколько минут он вывел оттуда старую, но ухоженную кобылу. Это и была Вильма, произведшая на свет немало славных жеребцов. Лошадь тут же сама зашагала в сторону сарая. Рядом с сараем высилась молотилка. Гигантскими спящими зверями показались Янчи ревущая в страдную пору, пожирающая пшеницу машина и большой черный бензиновый мотор возле нее. Какая силища! Но сейчас, стоящие в бездействии, они выглядели такими тихими и смирными! Мальчик заметил, что крестный запряг Вильму в бричку, в которой он обычно развозил по домам упившихся до потери сознания знатных гостей. - Ну, крестник, можем ехать. Влезай на козлы рядом со мной! Янчи не удивило, что дядюшка Шандор не доложился домашним, куда едет и зачем. Шандор Шимон считал, что это никого не касается, и соответственно вел себя. Дома у него все давно отвыкли от расспросов, каждый знай себе занимался своим делом. Старушка Вильма, увлекая за собой господскую бричку, неторопливо, спокойно затрусила по улочкам горного селения. Хозяин почти не дергал вожжами: кнут в правой руке он держал скорее по привычке, порядка ради. Шандор Шимон сжимал зубами трубку, словно не замечал, что она давным-давно погасла, и говорил расстроенно: - В страдную пору кума, то бишь твоя матушка, не раз жаловалась на здоровье. И отчего бы это, говорит, сердце отказывает, как раз когда дел невпроворот. Сломается у тебя молотилка, Шандор, так ты ее в ремонт сдашь. А человека ведь не отремонтируешь! От доктора и то других слов не дождешься, кроме как лучше бы, мол, вам не работать. Щадите себя! Да неужто я могу себе это позволить?! Так и ответила в последний раз доктору Харасти:! "Помилуй бог, господин доктор, а как мне тогда расплачи- i ваться за ваши услуги?" Он даже не нашелся, что сказать. Только руками развел, дескать, что тут поделаешь? Они миновали тенистый, обсаженный деревьями участок дороги. - Такие речи вела твоя мать, - продолжал дядюшка Шимон. - Так ведь по-другому и не скажешь. Настоящая хозяйка-крестьянка сроду работу не бросит, покуда не свалится. С этими словами он сунул Янчи вожжи в руки и снова набил табаком трубку, сделанную из корневища дикого розового куста. Этот корень подарил крестному Янчи года четыре назад, когда чуть ли не целое воскресенье проходил с отцом по лесу в поисках подходящих рукояток для инструмента. Светло-коричневая с множеством затейливых прожилок трубка за время пользования была отшлифована до блеска, отчего рисунок на ней четко проступил. И впрямь, сколько раз на дню покорно ложилась она в увесистую грубую ладонь дядюшки Шимона, который расставался с ней только на время еды и сна. Мальчик даже после стольких лет по-прежнему гордился тем подарком, что когда-то сделал крестному. Закуривая, Шандор Шимон перехватил взгляд крестника и, подмигнув, заметил: - Да, трубка у меня что надо. Не беспокойся, я с ней обращаюсь бережно. Тут он взял у Янчи вожжи и кнут, поскольку Вильма тем временем выехала на оживленный кестхейский тракт и затрусила в южную сторону. - Видал? Будто знает, что нам к городу надо. Сколько она меня туда возила!.. Ну, правда, и домой тоже доставляла, когда мне и вожжей-то в руках было не удержать. Да какое там вожжи! Я в бричке вверх тормашками валялся! Дядюшка Шимон попытался было рассмеяться собственной шутке, но это ему не удалось. Внезапно он - впервые с незапамятных времен - хлестнул кнутом Вильму. Старая лошадь вздрогнула больше от удивления, чем от боли, и понеслась рысью, без труда увлекая за собой легкую бричку. Горделивая лошадиная голова была высоко вскинута. Шандор Шимон заговорил снова, но тон у него сделался раздраженный: _ Ох уж эта война распроклятая, чтоб ей пусто было! Вот и твоя мать до сих пор за нее расплачивается. Как началась она, первая мировая, в вашей семье троих мужиков - братьев ее - забрили в солдаты. И все трое так там и остались. Матери твоей тогда было лет шестнадцать, от силы восемнадцать, девчонка еще совсем слабая, хлипкая, а всю мужскую работу по дому ей приходилось тянуть, потому как твой дед Хедьбиро калекой был. С тех пор как воз сена опрокинулся и придавил его, что-то у него в спине повредилось. После этого бедняге уж и жизнь не в жизнь. Матери твоей даже косить пришлось научиться... Да и остальные бабы... они дома больше настрадались, чем мы в окопах. Нам-то что: ну, пулю завтра получишь, знать, судьба. А уж как бабы тут натерпелись за те четыре года... Тяжело, не приведи господь!.. Эхма, крестничек ты мой! Лучше про то не вспоминать, а то такая злоба во мне поднимается, что только держись... Он натянул поводья, и Вильма тут же остановилась. - А теперь Анна Хедьбиро сидит у придорожной канавы. Где же справедливость? Шандор Шимон до того распалился, что даже ругательством не мог облегчить душу. Он снова погнал лошадь, а Янчи очень испугался, как бы он от злости не перекусил мундштук трубки. Мыслимое ли дело, чтобы известный на всю округу сквернослов, каким слыл Шандор Шимон, не обронил ни одного ругательства! Янчи знал, что крестный вовсе не из-за него сдерживается. Видно, никак не может найти подходящих слов. Да и не найдешь их; давно понял это крестный, вот его злость и разбирает. - С той поры мы, слава богу, пережили и вторую мировую. Но матушка твоя после первой так и не оправилась. Да если бы только она одна!.. Неужто простому люду такая доля на роду написана? Похоже, что бог как отвернулся от нас однажды да так и смотрит с той поры в другую сторону! Янчи молча, как и подобает взрослому мужчине, сидел рядом с крестным: он знал, что сейчас слово не за ним. Да и не мог он поддержать этот разговор на равных, а Шандор Шимон, проезжая мимо каменного придорожного креста, приподнял шляпу и даже махнул ею в сердцах, словно желая отогнать прочь душащий его гнев. Выехав на мощеную дорогу, Шандор Шимон пустил Вильму рысцой; старая, но выхоленная лошадь играючи везла за собой легкую бричку. Голос старика смягчился, зазвучал ровнее: - Ишь радуется, когда иной раз запряжешь ее. Только вот нам с тобой радоваться нечему. Эх, Анна Хедьбиро! Знал бы ты, крестник, какой пригожей девушкой была когдато твоя мать! На вечеринках парни частенько дрались из-за нее, а она только плакала. Парней жалела или от стыда? Однажды сказала, что ничего не может поделать! Тут Шандор Шимон, оживившись при воспоминании о добрых старых временах, наконец рассмеялся, качая головой, и в такт весело заколыхалась и неразлучная с ним трубка. - Она, видите ли, ничего не могла поделать! Он щелкнул кнутом, и Вильма задорным галопом понеслась вперед, увлекая за собой бричку. - Зато от работы твоя матушка - не в пример другим красоткам - не отлынивала. Ей и в работе всегда хотелось быть первой. Ух и пропесочил я ее однажды, когда ей вздумалось в одиночку вкатывать бревна на телегу. Но ведь ее ругай не ругай, а все одно не переубедишь! Вот и достукалась, что теперь своим ходом до дома добраться не может. Он снова щелкнул кнутом. - Да и без докторов теперь не обойдешься! Они проехали довольно большую часть пути в сторону Кестхея, здесь дорогу обрамляли высокие сосны с мощными стволами из породы гигантов; их младшие братья и сестры в сосновом лесу на склоне горы и те смело могли сойти за великанов. Сосны отстояли друг от друга метров на двадцать; их кроны отливали такой темной зеленью, что издали казались совсем черными. - Похоже, вон там сидит твоя матушка, - ткнул вперед кнутовищем Шандор Шимон. Метрах в двухстах от них в пыльной, серой, выцветшей траве придорожной канавы Янчи заметил крохотную женскую фигурку в темном платье. Господи, до чего же она была маленькой! - Это ведь она, верно? Мальчик только кивнул в ответ, он не мог вымолвить ни слова. Только бы скорее подъехать к ней! Бричка легко преодолевала расстояние от одной сосны до другой, теперь Янчи разглядел и лицо матери - выжидательно, с надеждой обращенное к ним. Как много могло поведать это лицо! Мать сидела в пыльной траве на краю придорожной канавы с пустой корзинкой в правой руке и неотрывно следила за приближающейся бричкой, словно видя в ней избавление. Шандор Шимон проскочил метров на двадцать вперед, чтобы свободно развернуться и остановить бричку по другую сторону дороги возле сидящей женщины. - Добрый день, кума Анна. - День добрый, кум. Выходит, ты приехал за мной, Шандор? - Надо бы еще за Анной Хедьбиро да не приехать! - с залихватской удалью ответил Шандор Шимон. - Видишь, на бричке за тобой примчался! - Вижу, вижу... Только тут уж не до смеха, Шандор. Ведь ты понимаешь, до чего меня жизнь довела. Выходишь из дому вроде как ни в чем не бывало, а вернуться моченьки нет. Ну да ведь ты - человек здоровый, откуда тебе про то знать! Янчи заметил, что слова матери задели крестного. - Спроси своего сына, Анна, о чем я ему толковал всю дорогу. Все я знаю, черт подери! - Не ругайся, кум! - Ладно, не буду. Ты сама взберешься на бричку-то? - Попробую. - Нет уж, лучше ты не пробуй. Я тебе помогу, Анна. Шандор Шимон передал вожжи и кнут Янчи и слез с брички. - Ну-ка обними меня за шею, кума. Мать подчинилась. Шандор Шимон одной рукой обхватил мать за спину, другую продел ей под колени, поднял женщину и перенес ее через канаву. Янчи, перегнувшись из брички, принял мать на руки и усадил ее на заднее сиденье. - Там, где ты сидишь, кума Анна, недавно восседала жена адвоката Бойтоша! Но ты этого места больше заслуживаешь! - Ах, Шандор, Шандор, - задыхаясь, проговорила Анна Чанаки, - ну и сильны вы, мужики! Вот и отец моего паренька тоже... Взвалит мешок пшеницы и несет играючи. А ведь ему, как и тебе, годов немало. - Чай, ты не одной простоквашей мужа на завтрак потчуешь. И я тоже не на простокваше сижу. - Ой, корзинку-то мою подыми, кум. - Чтоб ей ни дна ни покрышки, корзинке этой! Через нее вся твоя погибель! - Не пропадать же добру... На базаре деньжонок выручишь, а потом в магазине много чего купить можно, с соли начиная... - Да знаю я, знаю. - И деньгам теперь цена другая стала... Шандор Шимон уселся на заднее сиденье рядом с Анной Чанаки. - Ты, Янчи, будешь при нас парадным кучером, а я тем временем за твоей матушкой поухаживаю. Когда-то, давнымдавно, к моим ухаживаниям не прислушивалась, зато теперь, глядишь... - Ну и чудак ты, Шандор! Будто не знаешь, чего я тебя тогда сторонилась... Ведь в те годы считалось, что бедной девушке не пристало поддаваться на уговоры парня, коли тот из богатой семьи. Иначе запросто можно остаться с носом. - Ну, теперь тебе это не грозит, Анна. Трогай, крестник... А вот я точно с носом остался и не иначе как из-за того, что Габор Чанаки был на голову выше меня. - Ох, кум, кабы не постеснялась, я бы спросила, сколько стаканчиков вина ты уже с утра пропустил. - Поначалу считал и первые пять помню, но после того, думается, еще с пяток опрокинул. Уж больно острая получилась у моей хозяйки картошка с красным перцем. - Потом тебе и обед острым покажется, уж я точно знаю. - Как тебе не знать, ведь у кума Чанаки тоже виноградник имеется, - проговорил Шимон. - У меня с ним столько хлопот. - С кумом или с виноградником? - Экий ты болтун, Шандор, уж сколько раз я тебе говорила! - Скажи еще раз, Анна. - Скажу, не думай. Янчи, погруженный в свои мысли, сидел впереди. Без особого удовольствия слушал он эту задорную перепалку позади себя. Мальчику казалось, что это он должен сидеть рядом с матерью, чтобы им можно было время от времени и словом перемолвиться. Не шутить, не веселиться, а подбадривать ее, от этого куда больше толку было бы. И все же паренек радовался, что дядюшка Шимон сумел рассмешить мать, ему бы этого не удалось. Может, и к лучшему, что его посадили вперед? Ведь он, даже не оборачиваясь, по-прежнему видит перед собой опухшие ноги матери и ее лицо, такое бледное, что можно подумать, его не палили все лето в поле знойные лучи солнца. Нет, все же его место рядом с матерью. Янчи сунул кнут в кожаный чехол: старушку Вильму подгонять не требовалось. Лошадь быстрой рысью, ровно, не сбиваясь с темпа, бежала по правой стороне дороги, увлекая за собой бричку; она двигалась по мелко размолотой щебенке так, словно там была проведена мелом какая-то видимая только ей линия. Вильма уже не радовалась, когда натягивали вожжи, просто знай себе бежала! и бежала своей дорогой. Иногда она качала головой из стороны в сторону, будто говорила: нет, нет! - на самом деле лошадь всего лишь отгоняла от себя назойливых осенних мух, которые садились ей на нос, норовили угодить в глаза. - Слышь-ка, Анна, - произнес Шандор Шимон, - а кум Габор не отопрется, что это он своему молодцу когда-то уши сварганил. - Ас чего бы ему отпираться? - в ответ засмеялась мать. - К слову пришлось. И голову он так гордо держит. Настоящий Чанаки! - Ну, глаза-то у него карие, в Хедьбиро пошел. Вот жалко только, что норов горячий ему от отца достался. - Да и уши тоже. Янчи, - обратился Шимон к сидевшему на переднем сиденье мальчику, - я тебе не советую при таких ушах против ветра ходить. Больно тяжело будет. Следи, чтобы в уши тебе всегда попутный ветер дул. Тогда быстренько до цели доберешься. - Ох, кум, ежели не перестанешь, я сейчас с брички слезу. - Слезешь у себя на дворе, кума. Я с тобой говорю, крестник. Янчи молча сжимал в руке вожжи. Он пытался справиться с собой, подавить свое недовольство, ему не нравился тон разговора. Ведь он как-никак приехал за больной матерью. Затем, обернувшись, он почтительно проговорил: - Крестный, коли не идти против ветра, так сроду и не узнаешь, на что в жизни способен. - Хорошо ответил, - похвалил его Шандор Шимон. - Молодец, крестник. - И он по-ребячески громко расхохотался. - Не зря я у него крестный отец. Потом внезапно, без всякого перехода проговорил серьезным голосом, в котором слышались даже угрожающие нотки: - Скажем, крестник, почему ты после народной школы в гимназию не пошел? Место для тебя нашлось бы. Сейчас много барчуков с родителями за границу сбежало. - И я ему об этом твердила, но он меня не послушал, - пожаловалась мать. - Сильно к отцу тянется. И еще говорит, что из книг, какие читает, всему, мол, научится. - Книги читать - дело хорошее, но диплома за это не дают. Тут Янчи поспешно обернулся снова: - Книги читают не ради диплома, крестный. Но Шандор Шимон пропустил его слова мимо ушей. Он вновь обратился к матери: - Я видел, он косить научился. - Научился. Хотя ему еще рановато. - И впрямь рановато, - заметил Шандор Шимон. - Но отец-то рядом. Следит, чтобы малый не надорвался. - Пока отец рядом, не надорвется. Но вдруг пойдет работать со старшими ребятами... С парнями молодыми... Сам знаешь, Шандор, как обидно бывает мальчишке отстать от них! Шандор Шимон снова стал набивать любимую трубку - подарок крестника, задумчиво кивая головой. Раскурив трубку, он с досадой отбросил обгоревшую спичку. - Янчи - парень неглупый, Анна. И не блажной какой, чтобы на потеху старшим ломаться. Правда, крестник? У Янчи все лицо горело от смущения, он с трудом переносил, когда в его присутствии говорили о нем. Однако он и не подозревал, что услышит еще более горькие вещи от людей, сидевших на заднем сиденье. И вдруг мать проговорила тихо, задыхаясь: - Слушай, Шандор... Ты видел, в каком я была состоянии, когда ты меня подобрал у придорожной канавы. Знаешь ты и отчего я стала такой... Я долго не проживу. Когда у жены Антала Месароша лодыжки такие сделались, она через год умерла. И мне больше не протянуть... - Анна, не говори так... - Нет, Шандор, я точно знаю. Вы только сына моего единственного поберегите. Ты молотилкой распоряжаешься так не позволяй ему наравне со взрослыми мужиками мешки с зерном таскать. Вот когда стукнет ему лет восемнадцать - двадцать... Не хочу, чтоб он калекой стал. И как только в разум войдет, жените его - какой дом без бабы! Мать горько рассмеялась. - Правда, уши у него в отца, но по силе ему с отцом никогда не сравниться. Хоть и носит фамилию Чанаки, из него все одно Хедьбиро получится. Видать, только в солдаты и сгодится. Янчи натянул вожжи. Вильма послушно остановилась, и мальчик в тот же миг спрыгнул с брички на землю. - Вы свои разговоры разговаривайте, - стараясь говорить как можно спокойнее, произнес он, - а я и сам домой доберусь. Вы тоже дорогу найдете. И он быстро пошел вверх по тропинке, ведущей в деревню. - Янчи! - крикнула ему вслед мать. - Крестник! - гаркнул Шандор Шимон. Вильма снова потянула за собой бричку по мощеной дороге, но Янчи уже успел скрыться за деревьями. - А ведь мы ничего дурного не говорили, - словно размышляя вслух, заметила Анна. - Разве? - бросил Шандор Шимон. - Парень, видать, сейчас в силу входит. И гордости у него хоть отбавляй. - Как у отца? Неторопливо и мягко катила вперед легкая бричка, но разговор у сидящих в ней людей не клеился, никто из них не начинал его вновь - ни кума Анна, ни кум Шандор. Оба они за неимением лучшего оглядывали окрестные пейзажи, уже несущие на себе печать ранней осени, да наблюдали, как трясет головой Вильма, отгоняя лениво кружащих мух. Плоды первого урожая Перевод Т. Воронкиной Дом стоит высоко, почти на вершине холма, где пахотной земли не увидишь, лишь мелкие виноградники да фруктовые сады зигзагами змеятся кверху. Среди деревьев там и сям притулились врытые в землю винные погребки под камышовой кровлей - крохотные обитаемые островки. Плотно закрытые двери молча взирают на простирающуюся внизу долину. Жилых домов тут, на вершине, почитай что и нет: село расположилось ниже, на широком склоне холма. И дорога на вершину одна - размытая дождевыми потоками, вся в выбоинах и ухабах, извивается меж дикого миндаля и слив, чтобы оборваться во дворе старого Ача. Дороге незачем да и некуда идти дальше. Сразу за домом темнеет, щетинится на гребне холма и уходит к северу, по долинам, склонам, холмистым вершинам, в безбрежную даль лес. Вздумаешь окинуть взглядом это причудливо раскинувшееся зеленое море, и глаза устанут, не добравшись до его берегов. Дом, словно сознавая, какая силища за его спиной, уверенно стоит на вершине. Его прокаленная солнцем глухая, без окон, белая стена - как лоб на умном мужском лице - обращена к деревенским домам понизу холма, к дорогам и оживленным дворам, где резвится неугомонная детвора. Ослепительное июльское утро. Солнце взошло высоко и кажется крохотной точкой, но стоит только взглянуть на небо, как в глаза ударяет столь мощный поток раскаленных лучей, что невольно зажмуришься. Дядюшка Михай вот уж который час греется на солнцепеке. Жара стоит нещадная, округа того и гляди вспыхнет, все кусты-деревья замерли недвижно, а синева небес лазурна до неправдоподобия. Ленивые изгибы дальних холмов затянуты легкой, прозрачной дымкой. Старик, пристроившись на чурбане, беспокойно вертится, поворачиваясь к солнцу то одним, то другим боком, жадно подставляет лицо раскаленному потоку света. С ним творится что-то неладное. Как ни ловчит он, как ни подставляет лучам старческое тело, а все его озноб пробирает. По спине бежит холодок, кожа в мурашках, колени трясутся, и жалобно клацают беззубые десны. И внутрь проник страшный, опустошительный холод, точно кровь остывает в жилах. Старик испуганно озирается: как бы ему устроиться, чтоб потеплее было? Да ведь тут, в закутке у стены, жарче всего припекает, а чуть отодвинься, глядишь, и ветерком с луга прихватит... Не в силах удержать дрожь, старик растерянно глядит вниз, в долину. Сейчас середина июля, на полях жатва в полном разгаре!.. Об эту пору холодов не бывает... И впрямь, вон парни Биркаш чуть не голяком, в одних коротких портах мотыжат у себя на винограднике! По правде сказать, ему неможется вот уж несколько дней. Среди ночи забудешься на часок-другой и просыпаешься, сна - ни в одном глазу, и лежи дожидайся, пока за окошком развиднеется. Коротки летние ночи, а ему они теперь кажутся ох какими долгими; весь изведешься, пока утро приспеет. Да и днем места себе не находишь. Бродит старик по дому как неприкаянный, выйдет во двор и тоже без дела слоняется, зябко съежившись. С чего бы это он зябнет и днем, и ночью - ну никак в толк не возьмет. Сколько одежек на себя ни напялит, а от дрожи этой нипочем не избавиться. И аппетита нет никакого, поковыряет еду, а кусок в горло не лезет. Каждый день в положенное время старик присаживается к столу в надежде, что сегодня все будет по-другому, ан нет: при виде супа его начинает мутить, и ложка замирает в руке. В отчаянии смотрит он в тарелку - хоть плачь, а не поймешь, что за напасть такая с ним приключилась. Иной раз глянет старик в зеркало и ужаснется: лицо серое и исхудалое, скулы обтянуты кожей, нос заострился, губы синие и подрагивают беспрестанно... Глаза тупо смотрят в одну точку, - взгляд потускневший, словно свет угас в нем навеки. Работать стало невмоготу, нагнуться за инструментом и то силенок не хватает. Виноградник стоит в запустении, пора бы мотыжить да лозу подвязывать, но все существо старика охвачено какой-то неимоверной усталостью, достаточно только подумать о работе, как он бессильно машет рукой: мотыжить, подвязывать... Куда уж там!.. В полном изумлении он ловит себя на том, что его перестала тревожить судьба виноградника. Бессилие сковало не только тело, но и душу, и дядюшка Михай, как нахохлившаяся старая птица, знай себе сидит на палящем солнце, бездеятельный и ко всему равнодушный. В дверях соседнего винного погреба показался человек невысокого росточка в рубахе с закатанными рукавами. Он долго присматривается к сидящему старику, а затем направляется в его сторону; кривые - колесом - ноги проворно несут коротышку через сад. Дядюшка Михай, сощурившись, вглядывается и узнает не сразу: да это же Йожеф Кальмар!.. Вообще-то он живет у шоссе, а здесь, на холме, у него лишь виноградник да погребок. Кальмар направляется прямиком к деду, тот недовольно отворачивается и поднимает голову, только когда непрошеный гость подходит совсем близко и говорит: - Желаю здравствовать! - И тебе того же, - бурчит старик. Низкорослый и приземистый, Кальмар, должно быть, разменял уже пятый десяток, волосы на висках у него серебрятся, но физиономия довольная, с румянцем во всю щеку, глаза живые, походка верткая; иной раз эта его верткость становится просто смешной, во всем его облике, даже в манере говорить сквозит какая-то неугомонность, суетливость. Дядюшка Михай хмурится в ожидании, когда же Кальмар выложит, с чем пожаловал. - Ну как, старина, скучаете? - Живые глаза Кальмара испытующе впиваются в лицо дядюшки Михая. Тот пожимает плечами: - С чего это мне скучать? - Дак ведь с каких пор вы тут бобылем отсиживаетесь, третий год небось? Неужто не надоело? - Как видишь, не надоело. - То-то и оно, что вижу. На тень похожи стали, прямо страшно смотреть. - Сам знаю, - неохотно отзывается дед. - Вот и я про то... Будь я на вашем месте, нипочем не стал бы тут прозябать в одиночестве! Отчего бы вам не перебраться в деревню, к молодым? Неужто до сих пор все на них гневаетесь? Дядюшка Михай так зло смотрит на Кальмара, что тот прекращает дальнейшие расспросы; вытащив кисет с табаком, заговаривает совсем другим тоном: - Спичек у вас не найдется? А то я свои дома оставил. Все утро не курил, хоть на стенку лезь... Старик вялыми, неуверенными движениями ощупывает карманы и протягивает тяжелую медную зажигалку. Гость ловко свертывает цигарку, сует ее в рот, прикрытый пышными усами, и отдает кисет обратно. - Не надо, - отмахивается дед. - Неохота, что ль? - Шут его знает... Должно, уж неделю как не закуривал. Кальмар садится на траве против старика и с удовольствием попыхивает. - Видите - это тоже недобрый знак. Годов-то вам сколько? - Семьдесят пять... а то и семьдесят шесть... Словом, около того. - Век немалый! Тут всякое может приключиться в одночасье. Лучше бы вам к молодым поближе. Да и справнее было бы вас обихаживать... Эржи, поди, каждый день обеды вам сюда таскает? - Каждый день. - Тоже немалая забота. А уж им было бы куда легче, ежели бы... Да и Эржи на сносях... Подумайте, каково ей каждый божий день карабкаться по эдакой-то круче! Прямо диву даешься, откуда у них такое терпение. Старик вскинулся, точно ему всадили нож в спину. "Тебе-то что до наших дел?" - хотел сказать он, но вместо этих у него сорвались с языка совсем другие слова: - Что ж мне теперь... с голоду помирать? - Избави бог! Я же говорю, надобно вам жить вместе. - Ас домом моим что станется? За ним ведь тоже присмотр нужен. - Нашли о чем беспокоиться! Можно подумать, будто вы из-за этого с ним не расстаетесь... Жилец, говорите, нужен в доме? Этой беде помочь нетрудно! У Андраша Тюшке сын недавно женился, так его помани только, он с женой тут охотно поселится. Они сейчас в такой теснотище живут, друг на дружке ютятся. Дядюшка Михай отводит глаза, чтобы не встречаться с испытующим взглядом Кальмара. И на предложение его не отзывается. - И чего вы без толку упираетесь? Выгадать ничего не выгадаете, только сами себя загубите на старости лет. А при детях-то зажили бы припеваючи! Старик все беспокойнее ерзает на месте, бросая боязливые взгляды на Кальмара. И вдруг все в нем взбунтовалось: что он вздумал допрашивать да поучать, этот чужак, пристал со своими советами без стыда, без совести... - Кабы Имре тогда не натворил делов... - неуверенно говорит он. - Неужто вы до сих пор не можете успокоиться? - расхохотался Кальмар. - Так пусть у вас об этом душа не болит. Посудите сами: прошло три года, и кооператив наш потихоньку-полегоньку на ноги встал. Старик жадно внимает ему, но, когда Кальмар подымает на него глаза, поспешно опускает голову. - Гм, на ноги встал... - вымученно бормочет он. - Может, оно и так... да ведь мои пять хольдов... какая землица была! Не пожалел парень, отдал и землю, и скотину, а про то не подумал, что на бобах остаться может... - Так ведь сами видите, что им неплохо живется. - А мне все одно тяжко с этим примириться... Кабы ты знал, Кальмар, каких трудов стоило сколотить участок этот! - Ну и что с того? - Кальмар небрежно пожимает плечами. - Землю свою в могилу с собой не унесете, так не все ли вам равно? Главное, чтобы она в хороших руках была да добрый урожай приносила. Дядюшка Михай не отвечает ни слова. А Кальмар вскакивает, потягивается, да так, что косточки хрустят. - Ну, хватит мне рассиживаться, работа ждет... Пойду лозу подвязывать, так быстро разрастается, что только поспевай... А вам мой совет, папаша: перестаньте упорствовать. Такая жизнь и вам не в радость, и молодым в тягость. Собирайте свои пожитки и айда в деревню!.. Ну, прощевайте покудова. За огонек благодарствую. Кальмар быстрыми шагами пошел садом, его засаленные холщовые штаны громко шуршат при ходьбе. Побледневший, взволнованный, старик долго смотрит ему вслед. Какого дьявола он сюда заявился? Сует нос не в свои дела... Мыслимо ли пережить такой предательский удар, какой нанес ему кровный сын три года назад? Взял да швырнул псу под хвост все, что он, отец, в поте лица заработал-сколотил за долгую свою жизнь... Конечно, сыну легко чужое добро разбазаривать, коли не своим горбом нажито. Дядюшка Михай чуть в уме не повредился, когда узнал, что натворил Имре. Долгие месяцы он себе места не находил, слонялся вокруг дома взбудораженный, сам не свой. Сына без конца шпынял, ругал, поедом ел. Имре терпел, терпел, а потом не выдержал и съехал к жене: родители у Эржи умерли, и дом пустовал в деревне. А дядюшка Михай остался на холме один-одинешенек. Молодые, правда, его не забывали, Эржи каждый день носила еду старику, но тот так и не успокоился. Не раз бывало, что дядюшка Михай в сердцах швырял корзинку с провизией вслед невестке, и Эржи, заливаясь слезами, брела с холма вниз. Имре скрипел зубами с досады: мало ему забот, какие свалились на его голову с перестройкой хозяйства, так еще и с этим старым упрямцем хлопот не оберешься... Постепенно старик, хоть и ворчливо, с брезгливой миной, но стал принимать невесткину стряпню и словцом с ней нет-нет да перебросится, так что вроде бы дозволил молодым опекать себя. О нет, вовсе не потому, что простил их, обида в душе не утихла, и он не смягчился: ведь они - виновники всех его невзгод... Правда, дядюшка Михай каждый день испытывал некоторые угрызения совести при виде невестки, карабкающейся в полуденный зной по круче, однако самолюбие не позволяло ему пойти на попятный. Но в последнее время он начал сдавать. Одряхлел, силенок в нем почти не осталось, и на давние дрязги он уж рукой махнул. Знай сидел себе, зябко съежившись, на завалинке под палящим солнцем и с потаенным, все возрастающим страхом думал о своих преклонных годах. А тут еще этот придурок Кальмар раскаркался... Принесла же его нелегкая в недобрый час, когда и без того с души воротит. С той поры как стало старика знобить днем и ночью - и сердце защемило, и думы все об одном: что там поделывает Имре да как у них, на селе, жизнь теперь повернулась... Тут, в одиночестве, тоска безысходная, иной раз невмоготу, хоть криком кричи: давит, гнетет, а подчас и вовсе дышать нечем. Единственное, что поддерживает в нем силы, как последний проблеск жизни, - это грушевое деревце в углу виноградника. Пару раз на дню дядюшка Михай добредает до него, обходит со всех сторон и, с трудом распрямив согбенную спину, подолгу любуется на темно-зеленые, глянцевито сверкающие под солнцем листочки и три наливные груши, оттянувшие кончики слабых ветвей. Деревце еще совсем молодое, в этом году впервые плодоносит. С замиранием сердца следит он изо дня в день, как поспевают плоды. Поначалу на дереве было пять груш, две осыпались, так и не успев вызреть, но три остались в целости, и теперь любо-дорого смотреть, как они желтеют, наливаются, кожица на них делается все тоньше, и даже на глаз угадывается, до чего они сочные да ароматные... Старик изучил каждую крапинку на нежной их кожице! Да, это маленькое деревце - точно сама жизнь. Дядюшка Михай собственноручно посадил его несколько лет назад, сам и привил к нему побег от благородного грушевого сорта - и это в свои-то семьдесят с лишним лет, когда уже не может быть никакой уверенности, что сподобишься отведать урожая. А вот ведь выходит, и урожая он дождался: зреют на деревце первые плоды. В который раз смотрит он на них влажно затуманенными глазами: это мой труд, моя воля, а стало быть, я еще жив... Земля, скотина, виноградник - все это теперь уже не важно... Что бишь сказал этот Кальмар: якобы у Имре хорошо пошли дела в этом, как его... кооперативе? Сидит старик на завалинке, прислушивается к полуденному колокольному звону, и у самого у него в голове гудит. Все чаще посматривает он на дорогу. Ни разу еще не ждал он с таким нетерпением, когда из-за виноградников, на крутой, размытой дождями дорожке появится Эржи с корзинкой в руках. А между тем голода он не ощущает; просто ему охота поскорее увидеть невестку, нестерпимо хочется, чтобы Эржи была рядом, чтобы можно было с ней словом перекинуться... Он и сам не знает, какие слова хотел бы ей сказать, только чувствует, что они копятся в душе, просятся наружу! Наконец вдали мелькнула красная косынка Эржи. Молодая женщина идет осторожно, чтобы не оступиться на неровной каменистой дорожке. По его, стариковой, прикидке, срок ее уже не за горами, но Эржи легко и грациозно сворачивает к дому, а на лице ее - как у всякой будущей матери - мечтательно-счастливая улыбка, точно она постоянно прислушивается к каким-то потаенным удивительным звукам. Старик, не меняя позы, по возможности выпрямляется и сам того не желая, придает лицу суровое выражение, лишь сердце его на этот раз колотится с какой-то суматошной радостью. - Добрый день, отец, - раздается милый, звонкий голосок Эржи. Она ставит корзину на землю и, тяжело дыша обтирает нежный, весь в бисеринках пота, лоб. - Ну и жарища, чтоб ей пусто было! Она оглядывает старика, пристроившегося на самом припеке, и вдруг пугается: - Чего вы не пересядете в тенек? В этаком-то пекле и изжариться недолго! Старик кашляет и вскидывает на невестку недоверчивый взгляд: - Неужто и впрямь такая жарища? - Дышать нечем!.. Дядюшка Михай враз мрачнеет, так что Эржи, запнувшись на полуслове, испуганно лепечет: - А в чем дело, отец? Старик пожал плечами: - Сам не знаю... Что-то все время мороз по коже подирает. - Мороз по коже?.. - Невестка смотрит на него во все глаза. - Ага. Как ни кручусь, все зябну. Леший его разберет, что за напасть за такая, - нехотя бурчит старик. Эржи внимательно приглядывается к свекру. Серый, в лице ни кровинки, исхудал - кожа да кости. Потрясенная его видом, она вскрикивает: - Отец! Старик, насупившись, молчит. - Болит у вас что?.. - Почем я знаю! - Неужто не чувствуете, где у вас хвороба засела? - Какая там хвороба! - недовольно отмахивается старик. - Старость это... Помрачневшая Эржи укоризненно качает головой. - Что бы вам раньше сказать, отец!.. И как давно это с вами?.. - Да-с неделю будет... - Сегодня же вызовем врача. - На черта он мне, этот врач, сдался! - Глаза старика сверкнули. - Но как же... - Не приводите сюда никаких врачей, - говорит старик, нетерпеливо махнув рукой. - Ни к чему это. Эржи смотрит на свекра, не зная, как быть. - Пойдемте обедать, - мягко просит она наконец. - Сей момент, - бормочет дядюшка Михай, насилу поднявшись на ноги. Старческие суставы хрустнули. Дрожа всем телом, согбенный, беспомощный, стоит он перед невесткой. Затем направляется было к дому, но каждый шаг явно дается ему с трудом. - Вишь, до чего никудышный я стал? - с несмелой улыбкой обращается он к невестке. Эржи слов не находит от удивления. Сроду не слыхала она от свекра таких речей. С первого дня только и помнит что грубости, ругательства, проклятия, извечное ворчание, мрачные, ненавидящие взгляды, замкнутое, как у идола, лицо. Какая муха его укусила? Неужто болезнь так меняет человека? И улыбается как-то чудно. Да он и улыбаться-то сроду не улыбался. Никогда не звучал его голос с такой теплотою, никогда прежде не заводил он разговоров о своем самочувствии. Разговора у них вообще никогда не получалось... А сейчас и глаза вон блестят подбадривающе, и на лице не осталось и следа от прежнего сурового выражения. Сердце Эржи бьется жаркими, беспокойными толчками. Что же приключилось со свекром? Отчего он стоит перед ней в такой странной позе, словно ждет чего? Дядюшка Михай все продолжает улыбаться. - Ну... как вы там поживаете? - дрогнувшим голосом спрашивает он. И вопросов таких старик не задавал ей сроду. - Спасибо, - с запинкой вымолвила она, - вроде ничего... - Имре что поделывает? - Сейчас жатва идет... - На этой... общей земле? - Да. - Пшеницу убирают? - Пшеницу. Старик, неопределенно хмыкнув, обводит взглядом долину, затем опять обращается к невестке: - Как, наладилось у них хозяйство? - Наладилось... но пока еще нелегко приходится. - Эка беда! Любое дело поначалу трудно... Пшеница хорошая уродилась? - Не сказать чтобы очень хорошая. Засеяли поздновато. - Да и зима суровая выдалась. Эржи себя не помня стоит перед стариком... А дядюшка Михай все не сводит глаз с невестки. До чего славное, приятное лицо у э