о, чуждого им человека, но по их непроницаемо застывшим лицам ничего нельзя было прочесть. Фабиан не вызывал у них любопытства. Даже молодые мужчины, с которыми он с детства был в добрых приятельских отношениях, отделывались коротким "привет" и подчеркнуто любезными улыбками; в другой раз они бы непременно остановились поболтать о политике, пошутить, поинтересоваться житьем-бытьем. Но сегодня никто из них даже не спросил у Фабиана: "Никак объявился?" - на что тот обычно отвечал: "Явился - не запылился". - Дай-ка сигарету, - попросила Эмма. Фабиан без колебаний протянул ей пачку. Сам он тоже закурил. Оба на пару они дымили с отчаянной дерзостью. К их забору приблизился мужчина, по бокам которого шествовали двое мальчишек. Вслед за ними семенила женщина. Они поздоровались, Фабиан и Эмма тоже приветствовали их. - Скажи, почему мужчина с детьми идет впереди, - спросила Эмма, глядя вслед удалявшейся группке, - а женщина сзади? У вас тут женщин совсем ни во что не ставят? Фабиан долго разглядывал раскаленные стены хорошо знакомых домов на противоположной стороне улицы. Ему хотелось как можно точнее ответить на вопрос девушки. - Нет, вовсе не поэтому. Наоборот, женщина как бы присматривает за мужем и детьми. Женщина всегда сильнее, хотя на первый взгляд этого не скажешь. Она и сейчас продолжает заботиться о своей семье. Поток людей, направляющихся к церкви, заметно поредел. Фабиан отошел от забора. - И нам пора. Эмма затоптала окурок и заявила: - Я не пойду. - Белка, не дурачься, надо идти. Изображая нежно влюбленного, он обнял девушку за талию, увлекая ее к калитке. - Увидишь, как красиво служат обедню в Алшочери. Пошли хотя бы ради воскресного обеда, который готовит для нас тетушка. Ну пойдем. - Нет, - отрезала девушка, - там еще и на колени вставать придется. - Встанешь разок-другой, невелика беда. Зато потом окупится. Эмма своими круглыми, нестерпимо ясными глазами снова уставилась на Фабиана: - Для тебя все так просто? - Вот именно, - стоял на своем молодой человек. - Я у себя дома и хочу всех повидать, со всеми поздороваться, вот только и всего. - Потому что так положено? Еще несколько минут они препирались у забора, теперь уже на улице не было видно ни души; зато тетушка Реза, перемыв посуду, в это время вышла выплеснуть из таза грязную воду и с удивлением заметила, что молодые люди до сих пор топчутся посреди двора. - Ты хочешь всем продемонстрировать, - проговорила Эмма, - что я - порядочная женщина, что и в церковь готова пойти, лишь бы обо мне не подумали ничего предосудительного. - Неправда! - пылко запротестовал Фабиан. - Я хочу всем показать тебя. - Меня? Но меня же все видели! Эмма изобразила, будто курит, давая понять: достаточно, если ее видели курящей хоть двое - все равно разнесут по селу. Тетушка Реза, чуть сгорбившись, вразвалку приковыляла к ним, пытливо вглядываясь в лица обоих. - Опоздаете к обедне, ребята. Фабиан махнул рукой, Эмма промолчала. - Деточка моя, - проговорила старушка, - отведи-ка ты в церковь этого негодника. Все одно тебе над ним верх брать, так что сейчас самая пора обуздать его. Он весь в отца пошел, такой же нехристь. Отправляйтесь к обедне. Тут Эмма вдруг расплакалась. Тетушка в испуге кинулась к ней и прижала девушку к груди. - Ну, ну! Никак он тебя обидел? Голубка ты моя! Что он тебе сказал, этот черт поганый? Правой рукой она гладила по плечу плачущую Эмму, а левой, сжатой в кулак, грозила Фабиану: "Я еще с тобой посчитаюсь, аспид проклятущий!" Юноша стоял бледный и беззащитный под гневным взглядом ни о чем не подозревающей тетки. Хуже всего, что ему-то плакать нельзя было. И мало того, что он не имел права плакать, он уже успел подзабыть, что иной раз и плач доставляет радость. Давнее воскресенье Перевод Т. Воронкиной Жили мы на покрытой виноградниками горе и по воскресеньям ходили с матерью слушать обедню в город, потому как стоявшая на самом гребне горы старинная часовенка вот уже несколько лет бездействовала и теперь пребывала в запустении. Обычно сразу же после завтрака мать облачала меня в парадную одежку, и пока она наводила порядок в кухне, я околачивался возле дома, ожидая, когда она соберется. Однако в это воскресенье я лишь по привычке надел свой синий праздничный костюмчик. Матери пришлось остаться дома: к нам должна была приехать из Шомодя моя тетка. Спозаранку в доме шла уборка, затем мать принялась за стряпню, пекла, жарила-парила, как на свадьбу, так что о совместном нашем выходе в город и речи быть не могло. Я заранее примирился с этим, но привычный порядок воскресного дня был нарушен, и это огорчало меня. Неизвестно, с кем я пойду к обедне и вообще пойду ли. А если останусь дома, то чем мне занять себя в долгие утренние часы, пока не приедет тетка? Отец по воскресеньям тоже наведывался в город, но он уходил из дому раньше и всегда один; мне запомнилась его долговязая фигура, когда он, облаченный в черный парадный костюм, один как перст брел среди невысоких кустов винограда, спускаясь в долину. Задумчиво смотрел я ему вслед, угадывая какую-то тайну в том, что отец проводит воскресенье в одиночку, никогда не берет меня с собою. Как неприкаянный слонялся я вокруг дома, не зная, чем бы заняться, а потом побрел к двери на кухню, остановился у порога и, прислонясь к притолоке, выжидательно уставился на мать. Отец тоже сидел на кухне, он уже успел надеть праздничные черные штаны и теперь обматывал ноги чистыми портянками. Он проделал эту процедуру с большим тщанием, а затем аккуратно расправил ткань, чтобы не было ни морщиночки. Мать подала ему черные, начищенные до блеска сапоги и, чуть поколебавшись, обратилась к нему: - Йожи! Отец ухватил сапоги за ушки и с сосредоточенным видом сунул ноги в голенища. - Йожи, возьми с собой мальчонку. Отец, кряхтя и покраснев от натуги, втиснул пятку на место и взялся за другой сапог. На мать он и не взглянул, его рыжеватые с проседью усы стали торчком. - Слышишь, что говорю? Пускай он пойдет с тобой. Ты же знаешь, что нынче мне дома придется остаться. Я, застыв у порога, с опаской посматривал на странно торчащие усы отца, на его безмолвно-отчужденное лицо и от волнения даже дышать перестал. Но он не смотрел на нас; пошевелил пальцами, чтобы проверить, не трут ли где сапоги, и недовольно пробурчал: - Надо было набить сапоги бумагой, Анна. Мой выжидающе-просительный взгляд встретился с неуверенным материнским. Заметив мою немую мольбу, она приободрилась и снова обратилась к отцу: - Слышь, что говорю, Йожи? - Теперь ее голос звучал совсем не твердо. А он, как будто только сейчас пришел в себя после нелегкой возни с сапогами, по очереди оглядел нас; но лицо его было строгим и отчужденным. Он тут же отвел глаза, а усы его топорщились по-прежнему сердито. Мать с тоской обласкала меня взглядом и - словно обессилев от моего молчаливого отчаяния - опустилась на табурет и принялась чистить овощи. Отец прошел в комнату. И я знал, что сейчас он напяливает белую воскресную рубаху, затем облачается в черный пиджак. Наконец, тщательно причесанный, снова появится в дверях, щеткой стряхивая со шляпы пыль, которая скопилась на ней за неделю праздного висения на вешалке. Застыв у порога, я продолжаю следить за ним. Заговорить я не решаюсь - неудача, постигшая мать, лишила меня смелости. Я только посылаю отцу свой взгляд - широко распахнутый, молящий - и терпеливо жду, когда же он на него ответит. Лицо его сейчас не строгое, а скорее задумчивое. - Неужто ты не можешь пойти со своими дружками? - спрашивает он вдруг, полыхнув на меня синими | огоньками глаз. - Да я... - лепечу я и, потупясь, умолкаю. Мать поднимает голову от работы: - Знаешь ведь, что они ему не компания. Опять его поколотят... Отец молчит, с непроницаемым видом он чистит шляпу. В кухне наступает тягостное молчание. Немного погодя мать отсылает меня за дровами, и я радостно убегаю в надежде, что в мое отсутствие все обернется к лучшему: отец поддастся на уговоры, и когда я вернусь, он с улыбкой сделает мне знак - пошли, мол... Время тянется томительно долго, солнце совершает победоносное шествие по небосводу, взбираясь все выше и выше, и в его неомрачимом сиянии мне чудится сейчас некая издевка. Удастся ли мне вообще выбраться сегодня из дому? Не спеша брел я к кухне с охапкой дров, но у двери остановился как вкопанный. - Меня в его годы самому господу богу не оторвать было от сверстников, - донесся до меня голос отца. - Держались ватагой и везде ходили вместе: и в школу, и в церковь... А твоего сыночка вечно за руку води? - Сроду ты его не водил за руку, - терпеливо возражала мать. - Не было случая, чтобы ты куда взял его с собой. А нынче, один-разъединственный раз, мог бы и уступить, Йожи. Видишь ведь, как ему хочется с тобой пойти. Отец что-то пробурчал, но я не разобрал ни слова. - Сам виноват, - опять послышался материнский голос. - Надо было жениться смолоду, тогда и сын твой теперь был бы взрослым. - Эк ты разговорилась! - вспылил отец. - А что мне еще остается? Жаль, чай, мальчонку. Никуда не берешь его с собою, будто стыдишься... А ему, бедняге, такая радость была бы! Я подождал немного, но разговор смолк; я вошел и сложил дрова у плиты. От волнения у меня даже в глазах зарябило. Отец стоял посреди кухни, готовый уйти, взгляд его украдкой перебегал с меня на мать, лицо отражало мучительную внутреннюю борьбу. Наконец он отвернулся. - Йожи! - окликнула его мать, теперь уже строго. Отец вздрогнул. - Готов ты, что ли? - спросил он вдруг, недовольно меряя меня с головы до пят. Я уставился на него, ушам своим не веря. - Ну пошли, - хрипло пробормотал он, сдавшись, и направился к двери. Я рванулся за ним, подхваченный такой радостью, что даже забыл попрощаться с матерью. Столкнувшись, мы чуть не застряли в дверях, отец укоризненно насупился при виде этакого моего нетерпения, а я вконец оробел. И все же мы вместе двинулись вниз по склону, к долине. Путь был недолгий, и получаса не прошло, как мы добрались до окраины города. Пока мы держались тропки, я трусил позади отца, любуясь сверкающим блеском его сапог и стараясь ступать за ним след в след, и эта забава приводила меня в восторг. Однако когда мы спустились к проезжей дороге, я тотчас поравнялся с отцом и скакал вприпрыжку то по правую, то по левую руку от него. Ослепительное солнце вновь казалось мне прекрасным. Я снова чувствовал себя слитым воедино с этим лучезарно-дивным миром и, пожалуй, никогда еще не испытывал этого чувства с такой полнотой. Еще бы: ведь впервые воскресным утром я иду рядом с отцом в город. Животворный солнечный лик торжествующе улыбался, расплывшись во всю ширь безоблачных голубых небес, и горел, не щадя пыла-жара, словно подгулявший богатей. Округа благоговейно застыла в честь праздничного дня. Я видел ликующие деревья, всходы, дороги, дома, людей, видел легкие облачка и птиц, проносящихся в поднебесье. Осиянный солнечным светом мир вокруг показался мне очистившимся, и сам я, точно утратив земное притяжение, готов был воспарить ввысь. Отец раздумчиво, неспешно шагал обочиной, на глаза его падала тень от шляпы, и он посматривал по сторонам на молодую зелень кукурузы, на густеющие клеверные посевы. Один раз он даже задержался на краю поля и пробормотал: - Хороша пшеница, черт побери! - Отец, - заговорил я, набрав в грудь побольше воздуха, - Йошка Чере намедни гнался за Банди Калоци до самого дома, а Банди от школы далеко живет. Мать Банди увидала, как они за домом дерутся, подошла к ним да как... - Что ты все по камням шлепаешь? - ни с того ни с сего окрысился на меня отец. - И так башмаков на тебя не напасешься. Перейди на мою сторону. Я запнулся на полуслове. Послушавшись отцовского указа, перешел по правую сторону от него и упавшим голосом продолжал: - Сперва она Йошке оплеуху закатила, а потом и Банди всыпала. Ну, Йошка и говорит Банди: я, мол, тебе это попомню. А с Банди один раз вышло так... - Хватит языком молоть! Я онемел, словно меня обухом по голове огрели, и боязливо покосился на отца. Лицо у него было неприветливое, усы торчком, брови опять нахмурены... Я повесил голову, и мы в полном молчании продолжали путь. Городские дома постепенно приближались, и на дороге становилось все больше и больше людей, по-воскресному, празднично разодетых. У меня чуть не вырвалось: "А вон и Арато идут, всем семейством!" - но я вовремя осекся. Лишь у самого города в последней надежде я рискнул заговорить: - До чего же денек погожий, отец! Он не ответил, и моя огромная радость, которую дотоле едва мог вместить в себя окружающий праздничный мир, враз съежилась домала. Я никак не мог взять в толк, что стряслось с отцом, отчего губы его так напряженно стиснуты, а глаза упорно обходят меня. Его дурное настроение сковало даже мою ребяческую резвость: я брел подле него, едва волоча ноги, точно вконец вымотался. И на улицах города я пошел уже не рядом с ним, а поплелся сзади. Когда мы добрались до главной площади, я с удивлением обнаружил, что мы сворачиваем не вправо, к церкви, а влево и приближаемся к широким стеклянным дверям с большущей зеленой вывеской: "Корчма". Я замер посреди мостовой. - Отец! - Чего тебе? - Разве мы не в церковь идем? - Ив церковь успеем, - отмахнулся он. - Вон и Арато, аккурат подоспели. - Да-а... - Шел бы и ты с ними! - Он испытующе глянул на меня. - С ними я не пойду. - Почему так? - Не пойду, и все. Пойдем вместе. Глаза его сердито блеснули. - У меня дела. А ты ступай себе... - Не хочу идти один. - Не хочешь, как хочешь. Вот навязался на мою голову, леший тебя дери с твоим упрямством! - вырвалось у него в бессильном гневе, и глаза его растерянно забегали, словно он не знал, что ему со мной делать. Но вот он распахнул дверь в корчму и в сердцах пропихнул меня вперед. В корчме оказалось шумно, накурено и посетителей битком, хотя из-за густого дыма людей поначалу было и не разглядеть. Сердце мое заколотилось, все мне было внове: и запах, дотоле совсем незнакомый, и непривычный шум - ведь слух мой еще был наполнен воскресной тишиной наших горных виноградников. За стойкой с множеством стаканов и кружек возвышался полный, краснолицый мужчина; он улыбнулся отцу как давнему знакомому: - Добрый день, дядя Йожи! Как поживаете? Отец облокотился о край стойки. - Налей-ка мне стакан вина, Фери. Тот наполнил большой стакан и со стуком поставил его перед отцом. И тут он увидел меня: - Это чей же малец? Отец отхлебнул из стакана и степенно обтер свои рыжеватые с проседью усы. - Ваш, что ли? - продолжал допытываться толстяк, с улыбкой поглядывая то на меня, то на отца. - Этот? - вроде как опомнился отец и небрежно бросил: - Он со мной. И снова поднес к губам стакан. Но тут с другого конца зала вдруг раздался громкий, радостный крик: - Йожи! Йожи Сабо! Оба мы обернулись. Какой-то мужчина одних лет с отцом поднялся из-за стола, где сидели еще три-четыре человека, и поспешно направился к нам. - Йошка, да неужто это ты? Как только ты вошел, я смотрю на тебя, смотрю... Угрюмое лицо отца просияло. - Ба, да никак это Шандор! Они обменялись крепким рукопожатием. - Йошка, ты уцелел, выходит? Последний раз виделись с тобой, когда русские отогнали нас к самому Пруту. Страшная была заваруха! Куда ты тогда подевался? - Переплыл на другой берег. А ты? - Меня в плен взяли, я только в двадцать втором домой вернулся... Пойдем к столу, там и Янош Калло... Отец взял свой стакан и направился было за ним, но тут взгляд его наткнулся на меня, и он призадумался, как быть. Однако кивнул головой, и мы пошли к столу. - Мог бы, между прочим, и заглянуть к нам, - укорял отца его знакомый. - Не так уж и далеко отсюда наши края. - А вы чего ко мне не наведались? - Мы думали, тебя нет в живых. Эк нас в ту ночь всех пораскидало! Отец долго тряс руку того, фамилия которого была Калло, поздоровался с остальными и присел к столу. Я стоял вплотную к отцовскому стулу и не сводил с них глаз, но взрослые не обращали на меня никакого внимания: перебивая друг дружку, они рассказывали каждый про свое житье-бытье. Посеребренные сединой, лысеющие, все они переступили порог старости, как и мой отец. - Мне в свое время довелось-таки до дому живым добраться, - задумчиво произнес Шандор Бесе. - А вот сынок мой, тот на Дону погиб... Уж лучше б мне было тогда в Пруте потонуть!.. А то сам, вишь, еще одну войну пережил и остался на старости лет почитай что один... Есть у меня, правда, две дочки, но и те замуж повыходили. Отец молча кивал. - Ты вроде и не рад, что мы встретились? - спросил Бесе, внимательно разглядывая отца. - Постарел ты, Йошка. Да-а, годы - они никого не красят. Родитель мой и на это ничего не ответил. Я дернул его за рукав. - Отец, - шепнул я совсем тихо. Он метнул на меня такой взгляд, что все у меня внутри похолодело. Никогда не видел я у него такого взгляда. Я помолчал, потом робко дернул его еще раз: - Купите мне водички с красным сиропом. Я хотел было добавить к своей просьбе привычное "отец", но взгляд его, еще более ожесточенный, заставил меня осечься. Тут и Шандор Бесе заметил меня. - Сын аль внук? - спросил он. - Внук. Выпьем еще по стаканчику? Я удивленно уставился на отца и даже чуть отодвинулся от него, у меня аж перед глазами поплыло. - Внук, говоришь? Ну, конечно, - подхватил Бесе. - Да и откуда у тебя быть такому малому сыну, тебе ведь тоже, поди, под шестьдесят? - Еще годок, и шесть десятков сравняется. Фери, принесите-ка нам еще литровочку! - крикнул отец хозяину заведения и опять повернулся к приятелю. - Значит, такие твои дела, Шандор... Хозяйствуешь, стало быть? Бесе в ответ кивал головой, но вдруг замер. - Помнится, на фронте ты ни разу не сказывал, что ты женатый. А ведь ежели у тебя уже внук такой, ты еще до войны должен был жениться. Отец пожал плечами. - А чего тут было сказывать? - Три года бок о бок промаялись, а ты ни разу и словом не обмолвился... Прямо диву даюсь... Отец, не обращая внимания на его слова, разлил вино по стаканам. - Давайте выпьем, - сказал он и поднял свой стакан. Шандор Бесе хлебнул глоток, а затем обратился ко мне: - Ну что, малец, любишь небось деда Сабо? Я повернул к нему голову. Громкое биение моего сердца заглушало даже шум в зале, приветливо улыбающееся лицо старого отцовского приятеля расплывалось у меня перед глазами. Я молчал. - Экий ты несмелый! Я покосился на отца: упорно отмалчиваясь, он не отрывал глаз от стола, морщины на его лице резко обозначились. - А на вид посмотреть - вроде он сообразительный, - продолжал Бесе. - Мальчонка смышленый, - заговорил отец враз осевшим, хрипловатым голосом, а Бесе опять принялся меня выспрашивать: - Батька-то твой чем занимается, малыш Сабо? Я не успел открыть рот, как отец опередил меня: - Не приставай к нему, Шандор, все равно его разговорить не удастся... Прямо не знаю, что за мальчишка такой уродился: как среди чужих попадет, из него клещами слова не вытянешь. - Ничего, освоится, - сказал Бесе и погладил меня по голове, заговорщицки подмигнув: - Верно я говорю, парень? - И опять обратился к отцу: - Наверно, сын у тебя тоже в солдатах? Вот малец и помалкивает - должно, неприятно ему, когда отца поминают... - Нет, - отвел отец его вопрос. - Он не в солдатах. - Признали негодным, на фронт не взяли? - Да. - Счастливый ты человек, Йошка. А я своего выкормил-вырастил, и вот тебе... Был сын, и нету больше... Эх, война проклятущая! Отец согласно кивал, затем сам принялся расспрашивать: - Какие виды на урожай в ваших краях, Шандор? - Пока грех жаловаться. - Смотри не сглазь, - вмешался Янош Калло. Мужчины перебрасывались замечаниями, пили, беседа текла в полном согласии, на меня внимания больше не обращали. Я прислушивался к их разговору, но с трудом улавливал лишь отдельные слова. Стоял сбоку и все смотрел, смотрел на отца, на его неподвижно опущенную голову, и дышать мне становилось все тяжелее. Он упорно избегал смотреть на меня. Голова у меня кружилась, лоб покрылся испариной, я судорожно сглатывал слюну. - Глянь-ка, Йожи, малец побелел весь, - проговорил вдруг Шандор Бесе, прервавшись на полуслове, и наклонился ко мне: - Уж не захворал ли ты, малыш Сабо? Стиснув зубы, я молчал и настойчиво искал отцовского взгляда, а когда наконец он взглянул на меня, я с такой силой уставился в эти чужие голубые глаза, что он снова отвернулся. - Сними пиджачок, полегчает, - бросил он и обратился к остальным: - Духотища тут, хоть топор вешай. - Да, по питейным заведениям ходить - тут, брат, привычка требуется, - засмеялся Янош Калло. Не знаю, сколько простоял я так, в мучительном дурмане, отстранясь от отца. Помню лишь, что когда отцовские приятели поднялись и распрощались с нами, выражение лица у него вдруг сделалось совсем другое. Он повернулся ко мне и каким-то странным, хрипловатым голосом спросил: - Купить тебе красненькой водички? - Нет, - вяло отговорился я. - Чего отказываешься? Ведь ты же сам просил, - растерянно моргая, он смотрел на меня. - С малиновым сиропом... Знаешь, как вкусно! - Не надо. Мы пристально смотрели друг на друга. Я устало опустился на место Шандора Бесе. - Пока до дома доберемся, и тетка твоя в гости подоспеет, - проговорил отец чуть слышно, несмело, исподлобья покосившись на меня. Я не смог ответить ему: горло мое точно обручем сковало. Какое-то время мы еще посидели так - в безнадежном молчании, а затем отец встал, и я без звука, покорно последовал за ним к дверям. По дороге домой мы и словечком не перемолвились и долго разглядывали народ, хлынувший в это время из церкви, чинно ступая друг подле друга... Все шло честь по чести, только вплоть до глубокой осени не мог я заставить себя, как прежде, называть его отцом. Последний раз Перевод В. Васильева-Ельцова Однажды зимним воскресным днем дядюшка Ференц окончательно пал в глазах домашних. Давно уж ни сын, ни внуки всерьез его не воспринимали и словно бы ни в грош не ставили. Катица - даром что тринадцать от роду - и та свысока относилась к старику; иной раз такой ему разнос учинит, будто это она взрослая, а он малолетка несмышленый. Чего ни поручи, не ладится у него дело. За что ни возьмется, непременно нахлобучку получит в этаком милостиво-снисходительном тоне. Бывало, осрамится старик, опростоволосится - и поскорее с глаз долой, в угол забьется горе свое горевать. А уж как ему охота пользу-то приносить домашним, ведь хотя и за восемьдесят перевалило, а хворей за ним никаких не водится, двигаться еще ой как может и работенку справить тоже - ан молодые ничего не дозволяют делать. И нет дядюшке Ференцу покоя, мыкается целыми днями, изнывает от безделья. Но вот как-то раз, в то самое воскресенье, ввечеру уже, Гизелла, невестка его, готовила пойло для скотины и вот возьми да скажи старику, который на кухне околачивался: - Сходили бы, папаша, во двор, яйца у несушек собрали. Того и гляди стемнеет, а у меня дел вон сколько. Дядюшка Ференц словно наново родился. От счастья да волнения не знал куда себя деть: наконец-то дали-таки и ему работу. - Лукошко-то где? - Для пары-тройки яиц, что ли? И так донесете, - бросила невестка, а сама живо за дверь, пойло потащила. Дядюшка Ференц пошарил еще на кухне и, так и не углядев нигде лукошка, засеменил, бурча что-то под нос, из дому прочь. Сгорбившись в три погибели, будто землю обнюхивая, подался он прямиком через двор к сараюшке, где куры нестись повадились. Уж с таким-то старанием волок он свое дряхленькое, изветшалое тело, еще и руками подгребал себе, чтоб, значит, ходче выходило. А невестка вдогонку: - Да смотрите яйца не побейте, в последний раз вам доверяю. Дядюшка Ференц в ответ лишь обиженно головой отмотнулся да нос рукавом вытер. Вечер-то январский, стылый, аж слезы из глаз повыжало, озяб весь, пальцы мигом закоченели. Дрожащим ртом еще выговорил: - Ну, язви ее, и погодка! Нет, он не роптал на погоду, то был благодарный поклон зиме-матушке, а в нем отрада, что он еще в силах двигаться на вольном воздухе. Завернул в сараюшку, а в ней почти что и не видать ничего. Да и теснота, не больно-то развернешься. Кое-как протиснулся между дощатым боком телеги и прислоненной к стене бороной. Вытянул руку к маячившему в уголке гнезду - проведать, есть ли в нем яйца. И причем не глядя, потому как зубья бороны в лицо тычутся и поневоле в сторону отворачивайся. Изрядно-таки покряхтел, пока руки тянул. Ох уж эти куры, им и невдомек, как же это хозяева-то будут добираться до гнезда, в которое они сами запросто пролазят. Однако духом он не пал. Пришлось косточками поскрипеть, а ведь дотянулся до гнезда. Батюшки, что же это такое? Четыре яйца? Он руке своей не поверил, еще и еще раз обшарил соломенную лунку, а все те же четыре штуки и получаются. Окрыленный, счастливый, он вытащил одно за другим яйца, и хотя все тело трясло от озноба, сейчас он забыл о своих хворях. Со двора меж тем донесся заливистый лай собаки - должно быть, гость какой явился, из тех, что воскресными вечерами по соседям шастают. Он проковылял в другой угол, по дороге стукнувшись затылком о торчавшую оглоблю. Матюгнулся про себя, но не со зла вовсе. Мякины за ворот насыпалось - ему хоть бы хны. Проволока одежку царапнула, с мясом отодрав намедни поставленную латку, - ему и это нипочем, обойдется, мол. Зато глазами он жадно припал к новому гнезду. Там тоже белели яйца, три штуки. Мыслимое ли дело! Бережно прижимая левой рукой к груди яички из другого гнезда, он правой рукой выудил новоявленную троицу. На кончике носа повисла, вздрагивая, крупная серебристая капля, которую смахнуть было нечем, а сама она ни в какую не хотела отрываться. Пальцы у него на руках посинели от стужи. Он с грехом пополам выбрался из сарая, осторожно придерживая у груди семь яичек - больше-то уж не было, да и то: кто бы мог подумать, что столько окажется. Невестка ведь что сказала - два-три. А оно вишь как обернулось: не два-три, а целых семь. Н-да, лукошко-то все же надо было сыскать. Он брел к дому, весь проникнутый сознанием собственной правоты. Вечерняя темь совсем загустела, из окна уже светила лампа. Руки старика точно примерзли к яичкам, глаза застилали навернувшиеся студеные слезы - он еле разбирал дорогу, а на кончике носа все так же настырно подрагивала большущая светлая капля, наотрез отказываясь падать. Ну как ее смахнешь? Ладно, пусть себе висит на здоровье, дома с ней разберемся, решил он и еще усерднее зашаркал по двору со своей добычей, чувствуя, как кости все трещат на ядреном январском морозце. Пальцев своих он уже не чуял, одна забота была - не обронить яйца. Эх, лукошко бы сейчас как сгодилось! Ну да ничего, до дверей, поди, шагов с десяток осталось. На онемелых губах застыла блаженная улыбка: вот уж дома-то подивятся. А сам шлеп-шлеп ногами, от усердия еще пуще согбенный в пояснице, ну так ведь и ей, родимой, тоже, как и ему, за восемьдесят. В самых дверях чуть не споткнулся о метнувшуюся под ноги собаку - той тоже не терпелось прошмыгнуть в тепло. - Ступай отсюда, - цыкнул он на нее, - пошел вон, Фукси! Нежно притиснув к себе яички, старик локтем нажал на дверную ручку. Вошел на кухню и огляделся вокруг. Семья была в сборе. Еще какой-то незнакомый парень сидел рядом с Катицей. Дядюшка Ференц не единожды видел его здесь, но кто он и что, не знал. Людей помоложе дядюшка Ференц уже не различал. Он замер у порога с оторопелым видом. Присутствие чужого оказалось столь неожиданным, что он не знал, как себя вести. Синие от холода руки прилипли к яичкам, на кончике носа мерцала все та же яркая жемчужина, он шмыгнул ноздрями, а проку ничуть. Все семейство раздраженно покосилось на него, а Катица глаза в пол упрятала. Незнакомый, весь из себя разодетый парень поднялся с места и шагнул старику навстречу. - Добрый вечер, дядя Ференц, - дружелюбно сказал он, протягивая руку. Это изумило старика. Люди, заходившие в дом, уже не шибко-то часто здоровались с ним за руку. Тут до парня дошло, что обе руки у старика заняты, и он отдернул протянутую было для пожатия свою руку. Вот только старик-то уже повел рукой в его сторону. И в то же мгновение на выложенном плиткой полу раздалось четыре мягких хлопка. Юноша отпрянул назад, но куда там! Из лопнувших яиц уже брызнуло на темно-синие с отливом брюки. Украдкой глянув на них, парень тут же сделал вид, словно ничего не произошло. Небрежно эдак махнул рукой и даже улыбнулся. Катица от испуга взвизгнула и тихо залилась слезами. Сын дядюшки Ференца крепко выругался, а жена его вскочила с места. - Н-ну и н-ну, - выдавила она сквозь зубы старому человеку, оцепенело стоявшему у дверей в своей обшарпанной хламиде. - Н-ну и н-ну, па-паша! - Да ничего, ничего, - зачастил молодой человек, не смея, однако, глянуть на брюки второй раз. - Катица, смочи-ка тряпочку, - велела дочери мать, вся багровая от стыда. - А ты, Лаци, не серчай. Авось как-нибудь... сейчас вот теплой водичкой попробуем... - Да что вы, тетя Гизелла, подумаешь! - оттараторил парень. - Эх, вы, деда, деда, - продолжала всхлипывать Катица, прикрыв ладошкой свои возмущенные глазки. Дядюшка Ференц все так же стоял ни жив ни мертв, судорожно сжимая в руках оставшиеся три яичка. Взор его блуждал по лицам присутствующих. Отовсюду ему отвечали нескрываемым презрением и гневом. Парень натужно улыбался и бормотал, заикаясь: - Нет, нет, ничего страшного... Я потом их бензином... Да я и сам тоже... От разъяренных взглядов старик съежился, словно его вытянули хлыстом. - Даже такой пустяк и то доверить нельзя, - проскрежетал ему родимый сын. - Да отойдите вы наконец от дверей!.. И нос вытрите... Он изничтожающим взглядом проводил старика, заковылявшего в отведенный ему темный угол. - Покажи-ка, - обратилась хозяйка к Лаци. Парень, смущаясь, вытянул вперед ноги. - Н-ну и н-ну, - протянула она в ужасе, побледнев как мел, и принялась отчищать расплывшиеся желтые подтеки. - Стыдобища одна на наши головы, другого от него не жди. - Он же ни при чем, - попробовал вступиться Лаци. Катица даже посмотреть не решалась в ту сторону, где суетилась ее мать. А в углу, там, где исчез старик, царила такая тишина, будто дядюшка Ференц уже и не дышал вовсе.