, по самому последнему писку, выряжала под некогда саркастическим, а теперь равнодушным взглядом все того же портного и все той же закройщицы (впрочем, если из всех, как правило, заносчивых поставщиков Лоранс мне пришлось бы расстаться с этими двумя, я был бы действительно глубоко опечален). - Почему ты переоделся? - спросила она. - Из-за Одиль? Ты думаешь, она о чем-нибудь догадывается? - Нет, нет... скорее, чтобы рассеять меланхолию... Лоранс рассмеялась: - Рассеять меланхолию? Звучит претенциозно! - Не думаю, чтобы она стала завидовать тебе, - глупо начал я. - Я хочу сказать... ну, скорее, нам... нашему виду... Момент был упущен, и, когда Одиль вернулась, об исчезнувших письмах уже все позабыли. Минут десять я размышлял о коварстве французского языка. Одиль ушла, и мы остались одни, Лоранс и я, как это нередко случалось по вечерам в последние годы. Я дружил лишь с Кориоланом; друзья же Лоранс стали настолько скучны, что и она это поняла и стала уставать от них, и это меня беспокоило: я знал, что Лоранс плохо переносит одиночество, особенно теперь. Теперь, когда я видел в окно, как бульвар Распай серебрится под дождем, а слово меланхолия, всплывшее в разговоре об Одиль, казалось, стучится во все ворота, выскакивает на неоновых вывесках Монпарнаса с какой-то обновленной энергией и блеском. Тем временем Лоранс устроила так называемое любовное телегнездышко: у нее вошло в привычку огораживать на ковре с помощью диванных подушек четырехугольное пространство, которое она величала нашей "крепостью". Оттуда, приютив меня под бочком, она, подобно фее с волшебной палочкой, правила нашими телегрезами, дирижировала своим крохотным мирком, перебегая с одного канала на другой, от сказки к репортажу; но телевидение оставалось тем, чем и было всегда; и я быстро засыпал, едва закончив с ужином, который нам приносили из очередного нового ресторана (их Лоранс меняла каждую неделю, и при этом всегда разыгрывалась маленькая трагедия). Но в этот вечер мне не сиделось на месте; телевизионная болтовня раздражала "меня больше обычного, а руки и ноги так и норовили покинуть бархатный замок. Лоранс буквально обвилась вокруг меня. Знаю я эти дамские маневры: многообещающие жесты, взгляды, зовущие заняться с мадам сексом, ну и то же самое потом (не забывай меня, мой милый); в общем, у мужчины времени на размышления не остается, а главное, ему уже трудно понять, на какой же стадии теперь ваши отношения. На всякий случай я обнял Лоранс и поцеловал ее. - Ах, нет! - подала она голос. - Угомонись же! Ну ты подумал о моем отце? Что-нибудь решил? - Пусть будет, как ты решила. И Лоранс чмокнула меня в щеку с благодарностью. - Ты ведь не сердишься? - Нет. Быть злопамятным, по-моему, это пошло. Разгневаться я могу. Но копить злобу? Не имеет смысла. Я все-таки надеялся, что она извлечет из моих слов урок на будущее и, может, даже сделает выводы. - Как ты прав! - откликнулась Лоранс. - Отец приглашает нас обоих послезавтра к себе. Но с тобой он бы хотел поговорить отдельно. Кажется, он хочет извиниться, а я... я буду его стеснять. - Очень жаль. - Я улыбался, но в общем-то был доволен: наедине мне будет легче его подначивать, отпускать на его счет всякие шуточки и намеки, а то Лоранс уже стала потихоньку понимать, когда я балагурю. - К тому же, ты знаешь, он прекрасно разбирается в делах, - добавила она. - У тебя ведь будут какие-то доходы от твоего... твоих... от твоей песни... хоть немного, но все-таки карманные деньги... - Лоранс осеклась: после ужина у ее нотариуса выражение "карманные деньги" стало для нас запретным, во всяком случае, бестактным. Супруга нотариуса целый вечер болтала о гадостях, которые натворил ее сынок, а закончила фразой: "Однако ежемесячно я ему выдаю столько-то карманных денег!" - эта сумма в точности соответствовала той, что я получал ежемесячно от Лоранс. Я тотчас соскользнул под стол, чтобы подобрать, так сказать, свою салфетку - а заодно и прийти в себя, - когда ж я вынырнул, Лоранс поняла по моей гримасе, что я с трудом подавил приступ бешеного смеха. Через месяц, не сказав мне ни слова, она удвоила свои субсидии, уж не знаю почему... Быть может, потому, что мальчику было шестнадцать лет, а мне тридцать два... Во всяком случае, я еще долго поминал добрым словом этого славного и безденежного паренька. В этот вечер, устав от выходок Лоранс, от тошнотворных картинок телеящика, задыхаясь посреди бархатных подушек, я почувствовал, как снова после долгого перерыва на меня накатывает приступ клаустрофобии. Раньше стоило мне только подумать о какой-нибудь каморке или хотя бы о приюте для социально неадаптированной молодежи, куда я вполне мог бы угодить, - чтобы тут же прийти в себя; но в этот вечер ничего не получалось. Опьяненный твердостью Кориолана и неожиданным подобострастием Ни-гроша, я вдруг представил себе, как возвращаюсь в квартиру, которую сам оплачиваю и где ждет меня женщина - не безраздельная владычица моего живота, которая иногда бросает мне, словно кости, кусочки независимости, а та, с кем я хотел бы разделить свое существование. С другой стороны, идея расстаться с Лоранс теперь, когда у меня были для этого средства, казалась мне страшной низостью. Пусть я и вправду хочу и могу уйти, но я не мог не думать об отвращении, с которым буду после жить - уж не говоря о мнении окружающих, - об отвращении к самому себе, хотя, быть может, вскоре это и пройдет. 3 Как известно, чужие сновидения кажутся безумно скучными, поэтому я лишь упомяну, что всю ночь мне снились изумительные снегопады, звуки фортепиано, шелест каштанов, но проснулся я, задыхаясь больше обычного. В комнате пахло духами, любовью; и хотя эта атмосфера действовала на меня завораживающе, с раннего утра я чувствовал себя словно одурманенным. К счастью, Лоранс уже не было дома. Я открыл окно и все никак не мог надышаться парижским воздухом, который считается загрязненным выхлопными газами и пылью, а по мне - так самый свежий и здоровый воздух на Земле. Потом отправился на кухню и сам сварил себе кофе, поскольку Лоранс не желала видеть прислугу в доме до трех часов дня. Я этим воспользовался, чтобы, вопреки установленным правилам, походить босиком по голому полу и паласам, пожить немного в свое удовольствие. Я давно понял, что эта большая квартира не была приспособлена для праздноболтающегося; постоянно я наталкивался на обремененных делами женщин и обычно замыкался в своей студии, где порой чувствовал себя ужасно одиноко; я бы предпочел участвовать в домашней суете, расхаживать в халате, изрекать глупости - все уж лучше, чем торчать одному перед фортепиано, которое, словно ворчун с одышкой, глухо попрекало меня за мой провал в концертном зале Плейель. Слава Богу, оно покоилось рядом с диваном, куда я и перебирался с книгой в руках (за семь лет я, безусловно, прочитал больше, чем за все свое детство, хотя и тогда уже читал запоем). Накануне я уговорился пообедать вместе с Ксавье Бонна, режиссером "Ливней", и с его продюсером. Ксавье назначил мне встречу в том ресторане, где он был завсегдатаем в пору неудач; это омерзительное заведеньице он величал своим "home". Слава славой, но Ксавье ему не изменил; и Лоранс расценивала это как то, что успех не вскружил ему голову. А я-то как раз думал, что он окончательно ее потерял, потому как ни одно плотоядное не могло питаться в этой харчевне, разве что с голодухи, да еще и в кредит. "Ноте" представлял собой большой зал, под сводами которого с утра до вечера чадили свечи и беспрерывно гудела средневековая музыка в исполнении дудок, свирелей и труб, отчего могли расплавиться любые мозги. Ксавье Бонна и его продюсер П.Ж.С. поджидали меня за маленьким столиком. Одежда Ксавье еще раз подтверждала, что успех отнюдь не вскружил ему голову: режиссер по-прежнему щеголял в бежевой куртке с капюшоном, надетой поверх черно-серого свитера. Зато П.Ж.С. сидел в новой тройке и наконец-то выглядел настоящим продюсером. Бонна ненавидел любые условности, и я устроился рядом, не протянув ему руки и даже не посмотрев на него. Лоранс с ним познакомилась в шестнадцать лет; долгое время, по ее словам, он был влюблен в нее; еще она рассказывала, что Ксавье был "просто напичкан всяческими совершенствами". И всяческими бредовыми идеями; длинный, здоровенный, с тонкими чертами лица, ему могли дать и тридцать, и пятьдесят лет, а он лишь поддакивал; как теперь выяснилось из газет, нашей знаменитости стукнуло сорок. Сорок было и П.Ж.С., но лицом, телосложением, характером и умом он явно не блистал. К моему удивлению, П.Ж.С. встретил меня широкой улыбкой. И вправду, они меня заинтриговали. Еще со времени учебы в лицее П.Ж.С. находился под сильным влиянием Бонна, потом финансировал все его картины, провалы которых обходились ему все дороже. Последний фильм он даже не довел до конца, и на полпути его сменили профессиональные продюсеры, выкупившие контракт на три четверти. Они-то и потребовали от Бонна среди прочих переделок отказаться от идеи целиком строить музыкальную фонограмму на основе нарочито заумного сочинения Альбана Берга14[]. Когда Ксавье пришел поплакаться к Лоранс, она ему подсказала мое имя. Он ухватился за эту соломинку, видимо, считая, что человек с консерваторским дипломом сочиняет исключительно додекафонную музыку (с первых нот моей партитуры, написанной более-менее в мелодическом ключе, он демонстративно вышел из монтажной). Ну а продолжение этой истории далеко не способствовало нашему примирению: фильм имел успех, собрал восторженную критику, но появились рецензии и другого рода, причем в таких влиятельных изданиях, как "Обсерватер" и "Кайе дю Синема". Когда я вернулся с Балтийского моря, Кориолан, которого от кино Бонна воротило, показал мне эти две заметки. В первой говорилось, что претенциозный зрительный ряд Ксавье Бонна держится только благодаря двум молодым актерам и особенно благодаря музыке. Автор второй вопрошал, почему такая чудесная музыка проиллюстрирована такими невразумительными картинами. Однако все это, очевидно, не слишком раздражало Бонна и не настроило его против меня. - Ну и что ты думаешь об этом успехе? - спросил он. Голос его звучал устало и презрительно. - Ты же знаешь, - подхватил я весело, - Лоранс захотелось побывать на Балтике; мы уехали в самый разгар успеха, а вернулись, когда уже все успокоилось. Наконец-то твой фильм идет широким экраном. - И, обратившись к П.Ж.С., добавил: - Для вас это, наверно, чертовски здорово. - П.Ж. был бы, конечно, доволен, если бы не продал три четверти прав этим пройдохам! - сказал Ксавье. - К тому ж своим диктатом они чуть было не загубили фильм на корню. Поскольку и моя музыка входила составной частью в этот диктат, я потупил глаза и опять подъехал к П.Ж.С.: - Во всяком случае, критика приняла Ксавье прекрасно, замечательно! - Чего уж там, - все так же сардонически отпарировал Бонна, - если эти писуны разок проснутся на просмотре моего фильма, считай уже, что они потрудились на славу. Вообще невероятно! Вот подожди... сейчас припомню... Послушай, ну хотя бы это... "Между Любичем и Штернбергом"16[]... "наконец-то сплав изящества и глубины" или... "сделать великий фильм на основе столь простого сюжета мог лишь выдающийся режиссер"... И это еще не все, нет, послушай-послушай... "Бонна сильно рисковал, поразительная удача". И это еще не все! - Постой! Постой! - вклинился П.Ж.С. - Там есть один изумительный отзыв его коллеги... что-то насчет бритвы и облаков... -Не вали все в одну кучу! - сурово отрезал Ксавье. - "Бонна не идет по стопам своих коллег, которые тащат нас в грязь или подымают под облака, - он словно скользит по лезвию бритвы". - Вот-вот, "по лезвию бритвы"! По-моему, это великолепно! К тому же это правда... невероятно, однако правда! - Представляешь себе? - не унимался Бонна. - Я еще далеко не все цитирую. Это была его манера зубоскалить; и все же в его глазах и голосе проскальзывали не насмешливые, а скорее счастливые искорки; мне трудно было представить, что столько высказываний о себе самом можно запомнить из одного лишь отвращения. - Заметьте, - сказал П.Ж.С., - музыка существенно способствовала успеху фильма, это вне сомнения! - Ты хочешь сказать, вне обсуждения! - подчеркнул Ксавье. - Не будем преувеличивать! - откликнулся я. - Музыка... разумеется... но в конце концов... К несчастью, я не мог процитировать ни одной рецензии. Пришлось строить из себя скромника; впрочем, в этой ситуации так было, пожалуй, лучше всего. - Очень рад, что все так вышло, - заявил П.Ж.С. - Я тоже, - сказал Ксавье таким тоном, что я невольно ждал завершения: "А кто бы мог подумать", - но не дождался. - Впрочем, я еще вчера говорил об этом Лоранс. - Ты виделся вчера с Лоранс? - Мы выпили с ней кофе. Она рассказала, что ты никак не поладишь со своим издателем, с этим кретином... как его?.. Ни-гроша. Нужно подсуетиться, старик! - Два миллиона так просто конторе не дарят! - прокомментировал П.Ж.С. - Два миллиона? - Я посмотрел на него. - Мне представлялось... неужели два? Новыми? - Два миллиона долларов. Деньги я считаю только в долларах, - высокомерно уточнил П.Ж.С., одернув свой новенький жилет. - Вы хотите сказать... По моим подсчетам, Ни-гроша мне должен приблизительно шестьсот... ну, шестьдесят миллионов старыми франками, насколько я понял... - Сейчас он вам должен миллион долларов, или шестьсот миллионов в старых франках. И вы можете ожидать такие же поступления из Америки. Я вовсе не шучу, не шучу! - сказал П.Ж.С. - Я изучил ваши права у Вламинка, а он как импресарио чего-нибудь да стоит. Я пялился на него, обалдев не столько от цифр (нулем больше - нулем меньше в этом случае, мне уже не так было важно), сколько от его предупредительности. - Вы изучили мои права у Вламинка? Очень мило... П.Ж.С. стал пунцовым. Ксавье смерил его ледяным взглядом, но вдруг расхохотался открытым, дружеским и заразительным смехом - правда, особенно он им никогда не злоупотреблял. - Ну что ж, Венсан, - сказал он, - поговорим серьезно. Я пригласил тебя на завтрак не для того, чтобы мы жонглировали здесь похвалами критиков. Я едва сдержался, чтобы не заметить, кто именно жонглирует панегириками в свой адрес. Правда, если у меня ничего не вышло, так сам виноват: надо было тоже хоть что-нибудь выучить наизусть. - И не для того, чтобы поставить тебя в известность о твоих финансовых возможностях, тем более что... Дело вот в чем. Ты читал критику? Так вот, тот, кого называют Любичем или Штернбергом наших дней, не может найти продюсера для своего будущего фильма. - Не может? - Точнее, не может найти продюсера для съемок "Ос", - отчеканил П.Ж.С. Но Ксавье перебил его: - Я уже давно собираюсь сделать фильм по пьесе Аристофана "Осы". Лоранс утверждает, что ты великий книгочей, но, думаю, и ты навряд ли читал эту комедию. - Камень в мой огород... - В огороды многих, - снисходительно заметил Ксавье. - Сегодня в Париже, должно быть, нет никаких огородов, - заключил бедный П.Ж.С. - Никто их не читал, твоих "Ос", ты понимаешь? - Это восхитительная пьеса о правосудии и о деньгах, - заявил Ксавье, никого не слушая. - Но мне хочется сделать черно-белую картину, в одной декорации, с неизвестными актерами. И вот для этого-то и нет средств. - Ты удивлен? - сказал я в приступе здравого смысла. - Ровным счетом ничего удивительного. - И быстро продолжил: - Ты же знаешь этих продюсеров. Подумай: без звезд, почти без декорации, в черно-белом! Диалоги хоть будут? Они переглянулись одинаково полунедоверчиво-полупрезрительно. - Еще один блаженный! - простонал П.Ж.С. - Мыслимое ли дело, "Осы", да еще в немом варианте? - Вы хотите сказать, без всякого ж-ж-ж-у-ж-ж-ж-ания? - необыкновенно остроумно спросил я, но сам был того же мнения. Вдруг, посерьезнев, Ксавье перегнулся через стол: - И речи быть не может, чтобы я не снял "Ос"! Для меня это вопрос жизни и смерти. Пусть из тщеславия или самоуважения, но "Ос" я сниму, особенно теперь, после моего успеха! - Но почему, почему... - повысил голос П.Ж.С., но замолчал, так и не закончив своей мыслишки. - Почему после успеха ты непременно хочешь с треском провалиться? Его остановил Ксавье: - Я это вижу, понимаешь! Ладно! Как ты подозреваешь, у П.Ж.С. нет средств. За ним всего четверть сбора, да и то напополам со мной. На осьмушку от "Ливней" ничего в производство не запустишь. Вот я и подумал о тебе: объединимся! Мои идеи, опыт П.Ж.С. - и сделаем "Ос" спокойно, без всех этих людишек! Доходы поделим честно на троих; ну а если провалимся, на троих поделим критику, ненависть, злобу. И если я говорю "ненависть", так уж ненависть, потому что сюжет настолько терпкий и актуальный... Я смотрел на них с удовольствием: впервые в жизни у меня просили денег. Раньше их за мной никогда не водилось, и все это мне казалось какой-то нелепой выдумкой. - Конечно, проект рискованный, сумасшедший, но игра стоит свеч, - подытоживал Ксавье. - Вчера я говорил с Лоранс, и она того же мнения! - Как раз я хотел бы возместить немного Лоранс то, что я ей должен. Я хотел... - Ты этого не сможешь никогда! НИ-КО-ГДА! - отчеканил Ксавье,, не стерев с лица смиренной улыбки. - Ты перед Лоранс в неоплатном долгу, и сам это отлично понимаешь. - Потом, я думаю, на фильм миллиона долларов может вполне хватить, - поубавил патетики П.Ж.С. - Останется еще примерно столько же, чтобы побаловать Лоранс. Ну или кого захотите, - разрешил он мне в игриво-добродушном тоне. И опять Ксавье на него так зыркнул, что тот лишь опустил глаза. - Думаю, Венсан не способен на... - Ксавье запнулся, опасаясь, как бы не вырвалось что-нибудь пошлое и неприличное. - Нет, Венсан, давай поговорим серьезно! Ты же знаешь, что Лоранс не хочет этих денег? Она сама мне об этом говорила. - Но я не понимаю, почему... - начал я. И вдруг страшно разозлился. Но Ксавье меня перебил: - Лоранс так деликатна! - Да, ваша супруга - воплощение деликатности!.. - распелся П.Ж.С., подняв глаза горе и покачивая головой, ну просто эксперт по оценке деликатности! С самого начала разговора я чувствовал себя какой-то дряблой, аморфной, перебродившей массой, но вдруг расправил плечи, сунул руки в карманы, и голос зазвучал твердо: - Подведем итоги. Во-первых, насколько понимаю, я получу два или три миллиона долларов. Во-вторых, Лоранс слишком деликатна, чтобы воспользоваться этой суммой, она не хочет этих денег. В-третьих, она не против, если я буду финансировать ваш фильм по "Осам" Аристофана. Все так? Два бодрячка переглянулись с долей подозрительности, радость еще не покинула их лиц, но уже начала рассеиваться но мере того, как они стали понимать очевидное, поэтому ответили разом, хоть и затухающими голосами, зато дуэтом: - Да, все примерно так! - Только вот я на это не согласен! Моя деликатность не пострадает от этих денег. Я сам их быстро растрачу, и ваших "Ос" мне для этого не потребуется. Знаете, что мне отвратительно в вашем проекте? Да то, что никто из вас не собирается вложить свою прибыль от "Ливней" в новую постановку. А собственно, почему? Осы осами, а я и сам с усами! Всего хорошего, господа! И я вышел, но до меня успел долететь одновременно и потрясенный и торжествующий шепоток П.Ж.С., которым он выговаривал Ксавье Бонна: "Что, видел? Я же говорил! Дураков нет! Это было бы уж слишком прекрасно! Да это можно было предвидеть... я ведь говорил тебе..." - ну и так далее. Оказавшись на улице, я наконец-то дал волю давившему меня смеху. Встречные прохожие мне тоже улыбались. Что бы там ни говорили, я уверен, парижане никогда не упустят случая развлечься. Я по крайней мере чувствовал себя в ударе. Прежде всего, благодаря кругленькой сумме, о которой меня оповестил П.Ж.С., и сведения эти были скорее всего верные: на П.Ж.С. ни в чем нельзя было положиться, кроме цифр; а об этих-то деньгах он разнюхал с особым тщанием, поскольку надеялся их у меня изъять; он должен был все подсчитать с точностью до нолика, до единого су. Два или три миллиона долларов! Голова идет кругом! Надо это отпраздновать. А раз Лоранс так деликатна, я спокойно подожду той минуты, когда мои деньги будут ее достойны, и, насколько я ее знаю, ждать годами не придется. Я поспешил в магазин готового платья. Семь лет Лоранс меня наряжала то под музыканта эпохи романтизма, то под дипломата тридцатых годов; а мне ужасно хотелось вельветовый костюм, слегка мешковатый и чуть небрежный, - такой я тотчас и нашел; и потом в нем я неплохо выглядел ("Прямо под цвет ваших волос и глаз, месье!" - восторгался продавец, кажется, без всякой задней мысли). Я купил американскую сорочку с воротником на пуговицах, трикотажный льняной галстук. Расплатился чеком. Счет мне открыла Лоранс в своем банке. В начале месяца она переводила в банк сумму, предназначенную на мои карманные расходы: ей казалось, это тактичнее, чем давать мне наличными. Я сам мог расплачиваться по счетам в ресторанах, гостиницах, ночных кафе - повсюду, где моя гордость (на самом же деле гордость Лоранс) могла быть задета. (Должен признаться, что на следующий день она мне возмещала непредвиденные расходы.) Правда, приближался конец месяца, и на моем счете ничего не было, но Кориолан, раздувшись от гордости, сообщил, что на днях он вырвал у Ни-гроша чек на солидную сумму и мы вместе отнесем его в банк. Я уже представил себе выражение лица директора банка, славного, в сущности, малого, который тряс мне руку, будто я совершил самый что ни на есть доблестный поступок, когда мои карманные денежки выросли вдвое (при известных обстоятельствах). Он привык, что в течение семи лет я неизменно трачу крохотную сумму, три четверти которой покрывают гастрономические пиршества, после чего сумма эта быстренько восстанавливается; от миллионов на моем счету голова у него пойдет кругом, но, может быть, он во мне и разочаруется: у него не так уж много столь скромных клиентов со вкусами гурмана. В последний момент я по вдохновению купил себе плащ и, взяв под мышку пакет с моей бывшей униформой (я уже никак не мог припомнить цвет материи: серо-коричневый в елочку или шотландка?), широко зашагал в сторону бульвара Распай; все женщины, казалось, глядят мне вслед, и я задрал подбородок, снял галстук, пошел быстрым шагом. Как это ни глупо, но я чувствовал себя хозяином города, пускай и не хозяином самому себе. Когда идешь по бульвару Распай от бульвара Сен-Жермен в сторону "Льон де Бельфор", то незаметно, одолев с километр плавного подъема, взбираешься на Монпарнас. Однако я совсем запыхался, когда подошел к нашему дому. Уже на улице де Ренн мне чудилось, будто мое отражение сутулится в витринах многочисленных магазинов, а костюм то ли молодит, то ли старит меня - во всяком случае, выглядит нелепо. Куда девалась моя уверенность в себе, мой ретивый вид? Но, войдя в квартиру, по особого рода тишине я понял, что Лоранс нет дома. Вздохнув свободнее, я трусливо направился в студию, почти решившись переодеться в старое. Но вопль Одиль напугал меня так же, как и ее мой вид, - она стояла около стола и пялилась на меня во все глаза: - Что это? Что? Господи, да это вы, Венсан! Я вас сразу не узнала. - Это из-за моего нового костюма. Я купил его на бульваре Сен-Жермен. - И, воздев руки, развернулся на каблуках, чтобы выяснить, какое произвожу впечатление. Но Одиль глядела на меня с оторопью. - Никогда я вас не видела без галстука, - пролепетала она. - Конечно, это всего лишь привычка. Я не... - Но ведь в халате вы меня видели? - Это не одно и то же! Без галстука я вас не видела никогда, а это разные вещи... ну, то есть костюм и халат... Когда кто-то вошел, я подумала, что это... чужой! - Уж не хотите ли вы сказать, что, глядя на мою шею, не узнали меня в лицо? - Нет... просто... вы очень непохожи, вы... другой... совсем другой. У вас какой-то более... более спортивный вид. Я рассмеялся: - Спортивный, у меня? Это что, упрек? Ее смущение меня и позабавило, и разозлило. Я хотел услышать от нее что-нибудь по существу, ну, как я выгляжу в глазах женщины - хоть опытной, хоть девственницы, лишь бы услышать какое-то мнение. - Ну же, Одиль? Он мне подходит больше, чем строгая тройка, или нужно что-то понаряднее? Вы предпочитаете, чтобы я носил узкие трехцветные галстуки под английским воротничком, а? - Я не знаю, не знаю! Это так трудно решить, - бормотала бедняжка в ужасе, что предаст свою дорогую стойкую Лоранс, если начнет мне поддакивать. - Как же вы хотите, чтобы я все решила за одну минуту? - простонала она. - Вот вам час на размышление, а потом я хочу услышать ваше мнение о моей новой одежке, хотя, по-моему, есть в этом что-то претенциозное. Решайтесь! Ну скажите мне хотя бы: так я выгляжу сексуальнее? - Вы! Сексуальнее? - Она почти кричала. - Сексуальнее! - И от негодования уже просто верещала. Я рассмеялся: подумаешь, какое богохульство - наречь меня сексуальным. - Ну да, сексуальнее! - настаивал я. - То есть привлекательнее в плотском отношении. - Я это отлично знаю, но считаю, между нами подобные слова неуместны. Вот и все, Венсан, - заявила она со сдержанным благородством. Она подпустила в свой голос нотки презрения, стянула с носа очки, но из-за того что стояла ссутулившись, между стеной и письменным столом, вцепившись пальцами в спинку стула, презрительная поза ей не слишком удалась. Без очков ее красивые близорукие глаза скользили по моему лицу, но словно вовсе не видели меня; мне вдруг стало так не по себе, что я подошел к Одиль и крепко поцеловал ее в губы. От нее пахло фиалкой, как всегда пахнет от женщины, которая с утра до вечера сосет фиалковые пастилки, и это было очень даже приятно. - Боже мой! - сказала она, когда я ее отпустил. - Боже мой! - И приникла ко мне. Я поставил ее, как ребенка, на ноги, погладил по волосам, умиленный фиалковым запахом, который мне кого-то напоминал, но кого? Боюсь, что бабушку. Неудачный я выбрал момент, чтобы вспомнить о своей бабушке. - Может, вы предпочитаете, чтобы вас целовал тот, кто носит воротнички "Клодин"18[]? - нахально осведомился я. - Но... но... - Она почему-то перешла на шепот. - Но это совсем не то, что вы думаете. - Ее взгляд блуждал. - Воротнички "Клодин" для женщин! Я наклонился и, продолжая говорить, принялся невозмутимо целовать ее в нос, губы, лоб, волосы. От нее приятно пахло - пахло недорогим туалетным мылом "Сантал", но особенно пахло фиалкой. - Так вы говорите, мужчины не носят воротнички "Клодин"... Что ж, вот я и избавился от одного из своих дорогостоящих предрассудков. Эта фиалка изумительна... Мне мерещится:, будто я со своей бабушкой. Да-да, конечно! - С бабушкой? - опрокинуто повторила она в ужасе, начав потихоньку отвечать на мои поцелуи. - Она тоже сосала фиалковые леденцы, - уточнил я, чтобы успокоить Одиль. - Вы шутите? Я ничем предосудительным с моей бабушкой не занимался. <- i>Но мы поступаем плохо, плохо! - залепетала она ребячливым и глуповатым голосом. - Венсан, вы... вы отдаете себе отчет? Лоранс - моя лучшая подруга! Я поцеловал ее в последний раз и отошел с каким-то размягченным, легким сердцем. Вот и обновил свой дикий костюмчик. Пусть Одиль и не красавица, но, когда ее целуешь, что-то в ней проступает такое легкое и неприкаянное, чего не найти и у шести очаровашек, вместе взятых. - Обещайте мне, что больше это не повторится, - сказала она, потупив глаза. - Ну и как я могу вам такое пообещать? - ответил я со всей галантностью, на какую был способен. - Но я постараюсь... обещаю, что буду стараться. Послушайте, Одиль, вы же знаете, как я люблю Лоранс. Она моя жена, моя супруга, вы понимаете, что нас связывает. Я прошел в студию и постарался стереть с лица следы невероятно стойкой губной помады. Посмотрев на себя в зеркало, я почувствовал... нет, не симпатию, скорее, сострадание к этому темно-русому и смуглому человеку - "ваши цвета, месье!" - к этому чужестранцу, с которым я был так близок и далек, с которым я так много спал, а жил так мало, с кем часто развлекался, но не разговаривал никогда. Я едва расслышал ответ Одиль: - Венсан, вы правы; Лоранс поразительная... Я подошел к фортепиано. Вдруг мне пришел в голову роскошный аккорд, и я сыграл с ним несколько музыкальных фраз в си бемоль, фа и ре миноре. - Поверьте, Одиль, я уважаю жену! (Аккорд.) И уважаю ее дом! (Еще аккорд.) Я восхищаюсь ею, Одиль! (Аккорд.) Почитаю ее и страшно к ней привязан! (Аккорд.) Вы знаете, Одиль, я всегда был к ней привязан! - Я взял еще два аккорда и чуть было не отдал концы, услышав рядом радостный и громкий голос Лоранс: - Как чудесно, вернувшись домой, слышать о себе такое! А почему ты не говоришь это прямо мне, дорогой, а надоедаешь Одиль? Я потихоньку доиграл последний аккорд, словно для того, чтобы отблагодарить судьбу, и вышел с видом сентиментального чудака, которого застали врасплох. Голос Лоранс вдруг исказился до неузнаваемости, и она жахнула по моему мягкотелому и глуповатому настрою: - А это что еще? Ксавье предложил тебе сыграть Аль Капоне? Я совсем забыл про свой новый костюм. Мне захотелось еще раз взглянуть на него, но Лоранс уже театральным жестом взывала к несчастной секретарше: - Ну а вы, Одиль, видели, как Венсан одет? Может быть, мне это снится... Вы-то его видели? - Да, я уже продемонстрировал свой костюм Одиль, - процедил я с неохотой и увидел, как она покрывается пятнами. - Но своего мнения Одиль мне так и не сказала. - Зачем с этой мерзостью лезть к Одиль? - заявила Лоранс. - Твой костюм, дружочек, отвратителен. Отвратителен и вульгарен! Где ты им разжился? Глупость какая! Ну если он тебе так нравится, можешь оставить его себе! И как разъяренная фурия Лоранс вышла из комнаты. Я пожал плечами, повернулся к Одиль - на ней лица не было - и улыбнулся ей: - Может, я бы и успел переодеться, если бы не был поглощен другим. Но поверьте мне, дорогая Одиль, я ни о чем не жалею. Я пропел эту фразу трагическим голосом и увидел, как едва заметная улыбка проскользнула по лицу Одиль; она уже наспех подкрасила губы красной помадой. Отвратительная киноварь! С чего это я целовался с этой простушкой с ярко накрашенными губами и блуждающим взглядом. Чего мне только не приходит в голову, но я почти никогда об этом не жалею. Теперь Одиль для меня всегда будет ассоциироваться с прелестным запахом фиалки; и у нас на двоих общий эмоциональный капитал, которым разживаются те, кто хоть раз целовался потихоньку. Она тоже это чувствовала, потому что, когда я уходил из комнаты, успела, оглянувшись, мне шепнуть: - А вы знаете, Венсан, в общем, этот костюм вам очень идет... 4 "Если мне и впрямь нравится эта одежда, почему бы не бросить бриться? Почему бы под эту куртку не купить желтую майку? И если уж действительно я без ума от этих накладных карманов на коленях, почему бы не примоститься на церковной паперти и не положить для сбора милостыни берет того же цвета, что и все одеяние? Очевидно, только на это оно и годится!" Я поднял руку: - Если верить Ксавье Бонна, лично я гожусь еще на кое-что другое. Но Лоранс задумалась и не услышала меня сразу. - А почему бы вам не одеваться прямо как эти троглодиты из варьете?.. - Тут она запнулась: - Ксавье Бонна? А при чем тут Ксавье Бонна? Может быть, у него тот же портной? У Лоранс была привычка, когда мы ссорились, обращаться ко мне на "вы"; я, естественно, тоже переходил на "вы", ну а в первоначальное состояние возвращался, уже когда она меняла гнев на милость и снова говорила мне "ты". - Нет, - ответил я, - просто он мне сделал предложение, на которое вы, по-моему, уже согласились. Лоранс резко наклонила голову, и ее смоляные пряди просвистели около лица, словно лассо амазонки, но чувствовала себя Лоранс в своей маленькой гостиной явно не так вольготно, как эти дикарки на своих просторах. - О чем вы? Ах, да... Он спрашивал меня, не собираетесь ли вы вложить гонорар за свою песенку в его следующий фильм по "Мухам" Аристофана... - "Осам"... - Я и вправду сказала, - продолжала Лоранс, - что, по-моему, идея хорошая, но это зависит лишь от вас, деньги ваши, только ваши. Она скользнула по мне полурассеянным, полунапряженным взглядом, за которым таилась неуверенность. И продолжила: - До сегодняшнего дня я думала, что деньги у нас общие, как и все вообще... Простите мое легковерие. - И она изящно отвернулась. - Ну что вы! - разволновался я. - Конечно! Вы же знаете, все ваше - мое... Нет, простите, наоборот... Честное слово, оговорился! Только, если все мое принадлежит вам (ну и наоборот), это еще не значит, что наше общее добро принадлежит также Ксавье или П.Ж.С. - П.Ж.С.? Что это такое? - Это Сардал, продюсер Ксавье. - И я засмеялся, вспомнив, с какой гримасой он слушал разглагольствования режиссера об Аристофане. - Бедняга, ему предстоит быть продюсером "Ос", черно-белого фильма, без звезд, натурные съемки, вероятно, в Центральном Массиве. Представляете себе? Лоранс даже не улыбнулась. - Да, представляю. Очень жаль, что вы не читали "Ос", потому что это прекрасное произведение!.. Между нами была негласная договоренность: считалось, что музыка в моей компетенции, а литература в ее. К несчастью, я был гораздо начитаннее (в лицее, казарме да и в доме на бульваре Распай времени для этого у меня было гораздо больше, чем у Лоранс). Пятнадцать лет я пичкал себя книгами, плохими и хорошими, и, надо сказать, переел. Во всяком случае, на наших обедах, домашних или званых, я нередко притворялся профаном, а Лоранс эрудитом. И теперь я готов был биться об заклад, что она буквально ничего не знала об Аристофане, я же начал припоминать кое-что о его эпохе, современниках и некоторых персонажах его пьес, даже тему "Ос" хоть и смутно, но припомнил. Я решил немного . позабавиться. - Я знаю, что ведущая тема "Ос" - угрызения совести; еще я знаю, что нередко этой комедии подражали, в частности экзистенциалисты, правильно? - Да, и не только экзистенциалисты, - сухо заметила Лоранс. - Все подражали. И, разумеется, романтики. - Что ж, Ксавье пришла прекрасная идея! Однако он должен был вас предупредить, что я получил не три франка, а три миллиона долларов! С вами да и со мной он мог бы быть более честным. И потом у него всегда такой презрительный вид... кажется, он сейчас плюнет в лицо... и что-то не хочется передавать свой гонорар типу, который готов надавать мне пощечин... как-то это не вдохновляет... Ну, у каждого свои маленькие прихоти. Лоранс меня не слушала: судя по ее озабоченному виду, она скорее всего старалась припомнить, куда девался литературный словарь, чтобы почерпнуть из статьи об Аристофане хотя бы общее содержание "Ос". Ее голос прозвучал еще отчужденнее: - Послушайте, Венсан, я же сказала, делайте что хотите. Я не притронусь к вашему гонорару. Я бы разделила с вами результаты вашего творческого труда, труда пианиста... но не этот успех... вам повезло, вы попали в струю, вам сделали хорошую рекламу. Увольте! Можете и дальше покупать себе эту жуткую одежду или сделайте, наконец, что-нибудь разумное - финансируйте, например, "Мух", а там видно будет. - "Ос", - поправил я машинально. - Если тебе так уж это важно, "Ос". - Она разнервничалась и снова перешла на "ты". Я рассмеялся: - Это было важно Аристофану. Подумайте, как ему, несчастному, должно быть, надоело каждый раз зудить: "Осы", "Осы", а не "Мухи". Лоранс застыла от любопытства: - Почему? Почему каждый раз? - Но, дорогая, в то время в Греции вообще не было ос, мухи были, но ни одной осы! Осы символизируют угрызения совести, а герои Аристофана, как вы помните, их не знают. Вот в Европе крестьянская лошадка - символ трудолюбия. И в какой же деревне вы ее теперь увидите? Я, во всяком случае, не видел никогда. - Я излагал сухо, и Лоранс стояла как вкопанная, даже голову наклонила. В общем, насладился. Нужно было не теряя времени заставить ее позабыть о злополучном проекте Бонна; если я теперь не преуспею, разные намеки да попреки мне обеспечены: допустим, фильм пройдет с успехом - тогда "как жаль, что ты в нем не участвовал", ну а провалится - "все бы могло сложиться по-другому, если бы ты повел себя чуть великодушнее". В любом случае я должен разнести Бонна в пух и прах перед Лоранс. - Кстати, странный парень этот Ксавье, он меня очень позабавил. Вы с ним хорошо знакомы? - Достаточно... - На лице Лоранс изобразились рассеянность и нежность, так женщины вспоминают о мужчинах, безответно их любивших и за это жестоко наказанных, - но двадцать лет спустя о них порою говорится с той задушевностью, от которой воздыхатели в свое время не получили ни крохи. - Бедный Ксавье, - сказала она, - такой сентиментальный... А что в нем странного? - Да он сам на себя страшно сердится за то, что не отбил вас у меня, у жиголо. Все уши прожужжал, мол, поведи он себя решительнее да не отступись в последний момент, все было бы иначе. Жутко меня разозлил! - Что? Что? - Лоранс буквально заклокотала от возмущения. - Как это, если бы он сам не отступился? Что все это значит? Да этот Ксавье бегал за мной пять лет как собачонка. Не отступился? Правда? Так, значит, только благодаря Ксавье я вышла за тебя замуж? - Разнервничавшись, Лоранс не могла устоять на месте и снова начала мне тыкать. - Ксавье отступился... - все твердила она. - С утра до вечера, месяцы напролет, Ксавье ныл и скулил у моих ног! Невероятно! Невероятно! И что же, он тебе все это рассказал? Я изобразил на лице таинственность и преданность, что, как ни странно, в общем-то неплохо сочетается. - Нет, ничего тебе больше не скажу. Может, я его плохо понял. В общем-то ничего нет ужасного в том, что он больше говорил о "твоей", а не о "своей" влюбленности. - Как нет! - разбушевалась Лоранс. - Просто он ревнует. - Но он ревнует не к тебе! - вдруг стала выкрикивать Лоранс. - Он не тебе завидует! Он исходит завистью, что ты как сыр в масле катаешься! Вот что ему нужно, и все, я-то знаю! Сам он скряга, каких свет не видывал, и любая твоя покупка ему как нож в сердце. В этом вся его зависть, клянусь тебе! Такой Лоранс мне очень нравилась: свободной, гневной, с почти простым лицом, открытым голосом. Именно такой я ее обожал - циничной, вспыльчивой, естественной, черствой, - она не хотела видеть в себе этого, не хотела так выглядеть. Она представляла себя и старалась казаться авторитетной, идеальной, ровной, интеллектуальной, эрудированной, наивной, мечтательной... Короче, она убеждала себя, да и другим пыталась внушить, что она совсем не та, что есть на самом деле. Мне кажется, в этом и заключается одно из самых страшных и распространенных несчастий рода человеческого - в бегстве от самого себя, в потаенном и всегда ненасытном стремлении к чему-то противоположному, что становится по-настоящему опасным, если подвергается сомнению все существо в целом. Если же говорить обо мне, то я лишь хотел выглядеть чуть серьезнее и трудолюбивее, не таким легкомысленным и рассеянным - чуть больше того, чуть меньше этого, и только. Я не обнаруживал в себе какого-нибудь явного недостатка или сомнительного достоинства, чтобы возжелать совершенно противоположного - может, правда, из лени, а может, из скромности, что в конце концов достойно уважения. Эта