оту, чего давным-давно со мной не случалось, наверно, с отроческих лет; раньше я думал, что это возрастные явления, и со временем я от них избавился. Я вернулся в студию, в свое убежище, запер дверь на ключ и растянулся на кровати. Она меня достала! Семь лет Лоранс походя унижала меня, ей только и было нужно, чтобы я находился под рукой, пускай даже озлобленный и скрывающий свой гнев. Она всегда мечтала держать меня на коротком поводке и хотела, чтобы я чувствовал это. Лоранс изводила мысль, что она содержит меня, и, должно быть, она считала, будто лишь это меня к ней и привязывает и что я будто бы похож на ее отца, тщеславного борова, с той лишь разницей, что я не могу оскорблять ее, как он оскорблял всю жизнь бедную мать Лоранс. Похоже, все детство она провела среди этой грязи и поклялась себе в том, что не потерпит ни чванства, ни хамства неверного мужа. Вот почему она вышла замуж за меня; я ей казался слабохарактерным, и Лоранс воображала, что сможет помешать мне изменять ей; между нами навсегда установились отношения собственности и собственницы; Лоранс никогда меня не любила, она мной владела. Что же касается моих постыдных провалов, она так утешала меня лишь потому, что они ее вполне устраивали; ей не нужен был великий музыкант; более того, она бы все сделала, чтобы я им не стал, если бы у меня действительно были задатки для этого. Вообще-то по натуре я сентиментальный циник, и если что и задевало, даже оскорбляло мое естество, так это воспоминания о тех радостных моментах, когда я и вправду немного любил Лоранс, когда мне нравилось смотреть на нее и верить, что она счастлива, - память о том, чего на самом деле никогда не было; на самом деле она меня дурила, она мной пользовалась, она жила за счет моего хорошего настроения, моего темперамента и природной веселости; Лоранс умела манипулировать моими чувствами, поскольку напряженность между нами никогда не спадала; тысячи раз она мне говорила: "Я тебя люблю", - лишь потому, что любовь для нее была средством платежа, взносом, - я же признавался ей в любви, поскольку верил в эти слова, хотел в них верить. Однако с ней мне было на редкость скучно; я терпеливо переносил ее ужасных друзей, ее бахвальство, жестокость, глупость, ее снобизм со смешанным чувством вины и снисходительности или, точнее, со снисходительностью, вызванной тем глубоким чувством вины, которую порою ощущал при мысли, что она меня содержит, вины, которую я никогда бы, наверное, не почувствовал, если бы Лоранс чуть грациознее и естественнее играла благородство - короче, если бы она меня любила ради меня самого. Но сегодня я все еще оставался подневольным: у меня не хватало сил начать с нуля, без профессии, без друзей, без денег и особенно без привычки жить в бедности. Лоранс отобрала у меня самые прекрасные годы жизни, как будто женщиной был я, а она - мужчиной. И все мои альковные похождения тут не в счет. Она и впрямь меня любила только ради самой себя. Она меня не знала, мной не интересовалась; чтобы это понять, стоило лишь вспомнить, с какой настойчивостью Лоранс исправляла во мне то, что ее не устраивало. Вдруг я глухо зарыдал - впервые Лоранс заставила меня заплакать, но заплакать от стыда, что она вертит мной как последним идиотом. Мне припомнилось, как она во второй раз осталась у меня на ночь, в жалком гостиничном номере, где я жил тогда, на авеню Коти, - в ту ночь мы решили пожениться. Она не спросила меня, люблю ли я ее, но сказала, что она любит меня, что она хотела бы жить со мной и что она сделает меня счастливым. Я возразил ей, что не уверен в своем чувстве. Она ответила, что не важно и что когда-нибудь я, может, полюблю ее. И неловко польстила: "Лишь бы ты притворялся так же хорошо, как сегодня, мой милый!.." Мы отдыхали после любовных игр, и я поверил ей, поверил самому себе. Через семь лет я обнаружил, что превратился в пленника и эгоиста, ничтожного и циничного, а теперь еще и смешного. "Браво, браво! - похвалил я самого себя. - Если уж скуки ради подвести итоги - где это мы сегодня находимся, - надо признать, что результаты блестящи! Браво, дорогой Венсан!" Но не будущее меня пугало, скорее - прошлое: целых семь лет я жил, спал с женщиной, которая меня не любила, которая если и испытывала ко мне какую-нибудь страсть, то самую мерзкую - безоглядную алчность. Итак, я вернулся в студию, теперь уже, очевидно, временное мое пристанище, и хотел снова завалиться спать. Но было всего лишь начало второго. За последний час на меня обрушилось столько событий, столько ударов упало на мою бедную голову, сколько и за неделю я не получал, - мне нужно было пройтись. Но куда отправиться? Я не знал, могу ли теперь воспользоваться машиной. Вместо того чтобы наслаждаться свободой от своих супружеских обязанностей, я чувствовал себя ущемленным в правах жиголо: как только Лоранс меня разлюбила - да и любила ли она меня вообще (во всяком случае, не более чем любого другого представительного, крепкого и покладистого молодца)? - у меня ни на что здесь не осталось прав. Ну и как мне теперь собой распорядиться? "Притворяйся! Все время притворяйся! - шепнул мне тоненький и осторожный голосок. - Притворяйся, что ничего не понял, притворяйся, что тебе весело, что ты все забыл! Притворяйся, дружок, притворяйся!" Мне нужно было заняться своими делами, отправиться к Ни-гроша, чтобы с ним придумать, как вырваться из когтей моей семейки. В знак протеста я надел свой новый костюм, раскритикованный в пух и прах Лоранс из-за его дурного покроя и отвратительной ткани, и в этом затрапезном виде вышел из дома. На лестнице я столкнулся с Одиль, она широко мне улыбнулась. В ответ я подмигнул ей. Интересно, какую версию всех этих событий ей преподнесет Лоранс, что она там понапридумывает в угоду своему тщеславию, своему моральному кодексу. К Ни-гроша я отправился один, поскольку по четвергам Кориолан замещал букмекера. В "Дельта Блюз" меня заставили ждать; за окном мокли под дождем каштаны... Что ж, как говорится, день на день не приходится... Наконец я вошел к Ни-гроша, сразу же он мне показался каким-то смурным. - А, это вы! - пробрюзжал он. - Виноват, но я лишь утром получил письмо из вашего банка и не успел еще объединить счета. - Какое письмо? - Которое вы мне вчера отправили. Браво! Вы рассылаете доверенности и запросы о счетах, словно это долговые акты! Стоит их прочесть, как чувствуешь себя мошенником! Да еще ваш тесть присылает ко мне завтра эксперта, чтобы перешерстить всю мою бухгалтерию... - Я тут ни при чем, - промямлил я с жалким видом. - Да-а, ну и зарвались же вы!.. Зарвались, зарвались... И ни франка не получите за ваши "Ливни", старина! Ни гроша! - Но, собственно говоря, я не за этим... - Ну что ж, скажу вам, так и быть, - он совсем распоясался, - а по-моему, так даже лучше! Потому что, видите ли, сочинять музыку, шлягеры, весь этот успех и все такое - это не для любителей, вы понимаете! Настоящий шлягер этак не набросаешь с утреца, бренча себе на пианино! - Однако тему "Ливней" я нашел именно так! - Так я и думал! Так и думал! Теперь-то я знаю всю подноготную! Тут я пообедал с вашим другом Бонна, с режиссером, а он мне все рассказал! - Что рассказал?.. - Ну, что тема-то принадлежит другому его приятелю... До, си, ля, фа - и уж не знаю там как... А вы ее аранжировали, к тому же плохо, зато поспешили заявить о своих авторских правах. А ему пришлось потом ее перезаписывать через третье лицо, но уже как вашу... Браво, старина, браво! Меня как обухом по голове ударили: - Нет, и вправду Бонна вам так рассказал? - Да-да, - оживился Ни-гроша, - и я ему верю. Извините, но я особенно не выбираю между таким человеком, как Бонна, который знает и любит свое дело, и типом вроде вас... вы только и способны на то, чтобы рассылать судебные акты от имени своей жены или ее банка... Кстати, ваша жена по-хозяйски выпуталась из этого дельца. Что ж, надо полагать, не особенно приятно выйти замуж за жиголо!.. Господи, подумал я устало, придется драться... и попытался придумать что-нибудь такое, чтобы избежать этого; но нервы среагировали быстрее, чем голова, - и кулак, не попав в подбородок Ни-гроша, врезался в его скулу. Шатаясь, он отступил назад, выкрикнул: "Тихо, тихо, старина! Ну берегитесь!" - но угроза была уже излишней, так как Ни-гроша рухнул на свой палас, который на этот раз не должен был показаться ему слишком ворсистым. - Это вам дорого обойдется! - прохрипел он, тыча в меня указательным пальцем. Я, рассмеявшись, в свою очередь ткнул в него своим. - Уж не знаю, о чем еще теперь можно сказать, что это обойдется мне дорого, а?.. - передразнил я его. Уходя, я заметил, как служащие провожали меня восхищенными и даже благодарными взглядами. Я плотно закрыл за собой дверь этого заведения, куда, как мне только что казалось, стану время от времени наведываться, чтобы, как и всякий, потолковать о своих делах, проектах... Контора! У меня чуть было не завелась своя контора... Что за чушь! Сердце еще не улеглось после этой маленькой стычки, когда я сел на террасе кафе и заказал себе виски, как большой мальчик. Хорошо бы не забыть врезать как следует Ксавье Бонна, если он мне еще когда-нибудь попадется. Но на этот счет я не очень-то себе доверял: память на плохое у меня не длиннее приступов ярости - и уже я жалел бедного Ни-гроша, которого одолели клерки моего тестя; мне почти было жаль и Ксавье Бонна: полный крах его финансовых планов заставил его так жалко врать. Хотя... удары следовали за ударами и удача покидала меня на глазах. Я подозвал гарсона. Вторая рюмка прошла хуже третьей, третья хуже четвертой... Короче, к четырем часам я надрался в стельку на террасе "Фуке" и сидел страшно этим довольный. Надо было держать ухо востро, чтобы не заявиться теперь домой: после выпивки я всегда становился таким добряком и так всех любил, что скорее всего оказался бы в объятиях Лоранс, изливая на нее всепрощение и нежность. (Что-то мне подсказывало ни в коем случае этого не делать.) Я мог бы пойти в бар Кориолана, но я еще там ни разу не показывался, очевидно, потому, что сам он этого не хотел. Потому... ну что ж... потому я очутился на улице; приятелей у меня больше не было (всех их разогнала Лоранс), подружек, естественно, тоже. Я был единственным сыном у своих родителей; с тех пор как они умерли, мне и приткнуться вне дома стало негде. Правда, остались еще шалые любовницы, в основном приятельницы Лоранс, но с ними я уже не встречался года два или три, поскольку Лоранс притупила у меня и вкус к приключениям. Можно было бы еще отправиться в казино, только никто бы не дал мне нужной суммы под необеспеченный чек. Денег у меня хватило бы лишь на то, чтобы расплатиться за виски. Я щедро дал на чай и, к моему великому изумлению, обнаружил в кармане завалявшийся конверт Кориолана с полуторатысячыо франками еще с того самого дня, когда я был богачом. А я ведь когда-то был богачом! Не всякому такое дается, пусть и не слишком долго я наслаждался своим положением. Я осторожно встал и убедился, что еще неплохо переношу алкоголь: держался прямо, только голова немного свешивалась набок - ни дать ни взять Аль Капоне, для полноты впечатления не хватало шляпы. Я купил ее в лавке, после чего у меня осталось чуть больше семисот франков, и вернулся за свой столик. Нет, ни за что не пойду домой с этими деньгами: Лоранс и ее папаша, конечно же, вытащат и их у меня из кармана, едва я переступлю порог. "На этот раз они меня не облапошат... - бормотал я. - Это уж было бы слишком! Нет, только не сейчас". Я безрезультатно попытался отыскать свою машину, но вместо этого натолкнулся на очаровательную девицу, так сказать, легкого поведения. Языком я еще ворочал и, пока она не назвала мне свой тариф, проявил инициативу. - У меня семьсот франков, - заявил я, пришвартовываясь. - А у меня как раз нет, - довольно мило ответила она, и я отправился к ней. Я провел с Жанин два изумительных часа. Лоранс не допускала никаких вольностей, и я начал уже забывать об остроте наслаждения. Жанин позволяла все, и ко мне вернулась не только радостная раскованность, в нашей любовной игре я словно набирался сил: и если Лоранс и здесь меня сдерживала и контролировала, то и я не открыл перед ней всех заповедей блаженства. Под действием винных паров я был сама нежность с моей подружкой, и она благосклонно отнеслась к моим излияниям. Очень не хотелось с ней расставаться: многие мужчины чувствуют себя подавленно после любви, я же никогда. И эта сумрачная комнатка с коричневым паласом, зелеными занавесками в мелкий пестрый цветочек, с ширмами в том же духе казалась мне если не элегантнее, то уж приветливее, чем обстановка на бульваре Распай. Но все-таки я должен был оставить Жанин и разыскать автомобиль, на что у меня ушла целая вечность. Кориолан уходил из своей лавочки в шесть часов, я припарковался рядом чуть раньше. Он вышел секунда в секунду; я газанул, надвинул шляпу на глаза. Наклонившись к дверце, Кориолан удивленно поднял брови: - Во что ты играешь? - В Аль Капоне! Но ты бы видел меня в полный рост! - Ты в доску пьян! - констатировал он, усаживаясь, однако, на место смертника. На самом деле я протрезвел. И, добравшись с Кориоланом до "Льон де Бельфор", постарался восстановить свое блаженное состояние. Кориолан натянуто улыбнулся: у него были для меня плохие новости; но так как я отказался их выслушать, он уселся и начал шутить - да, Кориолан - настоящий друг! Теперь еще и Жанин стала моим другом, и на душе у меня от этого потеплело. Ну и хозяин кафе Серж, славный мой приятель... А потом дворецкий тестя, добряк Тома, к несчастью, уже покойный! Я вспомнил о надгробной оде, которую состряпал своему слуге его бывший хозяин, и с воодушевлением пересказал ее Кориолану. А еще поведал, каких глупостей, словно сорванец, наболтал тестю, прежде чем позволил ему снять с меня штаны. Так что мой успех у публики в кафе, то есть у четырех непритязательных ротозеев, был полный. К ужину я уже совсем пришел в себя и возвращаться домой, ну то есть к ней, не особенно хотел. - Знаешь, она меня не любит! И никогда не любила! - доверительно сообщил я Кориолану, который дополнительно ко всем своим достоинствам отличался еще и тем, что никогда не опускался до замечаний вроде: "А что я тебе говорил!" - хотя множество раз я давал ему для этого повод. - Она к тебе привязана, - сказал он, - а это совсем другое дело. - А помнишь... - Тут мне, кстати, припомнилось, как три года тому назад я получил приглашение работать в музыкальной газете и вынужден был отказаться. Состояния на этом поприще я бы себе, конечно, не сколотил, но на жизнь хватило бы; и что же, Лоранс сделала все, чтобы я не начал зарабатывать. Мне хотелось оживить память Кориолана. - Ну и что она такое придумала? - спросил он, потягивая виски, готовый слушать все что угодно. - Аппендицит! Аппендицит! Именно тогда, когда я уже совсем согласился, у нее начался приступ, да еще с перитонитом в придачу. Мне даже спать пришлось в клинике. Но как только на работу приняли другого - хоп! - выздоровела в мгновение ока. Тогда я очень боялся, что Лоранс умрет. И я загодя страшно переживал саму возможность этого. Помню, как тяжело было от одной мысли о ее смерти, и все-таки... Тогда она не хотела, чтобы я работал; теперь мне пеняет, что я никуда не устроился... Ну что тут скажешь! - А если все-таки где-нибудь устроится? - спросил я у честной компании. Кориолан с отсутствующим видом тщательно рассматривал свои руки. Я потряс его за плечо: - Ну так как? - Знаешь, сейчас так много безработных, - пробурчал он. - Без протекции нет никаких шансов что-нибудь подыскать. - Но попробовать все-таки можно! Ничего неразумного в этом не было. Да и что бы могла возразить Лоранс, если бы утром я встал и отправился на целый день на службу? Правда, чем бы она занималась с утра до вечера без своей живой игрушки? С другой стороны, эта самая игрушка по имени Венсан всегда с таким трудом поднималась по утрам, и этой деталью пренебрегать не стоило. - Послушай, - сказал Кориолан, - вернемся к плохой новости. Я сходил к Ни-гроша с контрактом импресарио, который ты мне составил. Он посмеялся мне в глаза. Двадцать пять процентов - это противозаконно. Кажется, так и в тюрьму можно загреметь. Теперь он наложил лапу на первую бумагу, и я не получу от него и десяти процентов. Заметь, что Ни-гроша поклялся все-таки не преследовать меня по суду. - Пусть будет так. Кстати, знаешь, я сегодня врезал ему хорошенько! При этих словах посетители, которые потихоньку расползлись по кафе, снова подтянулись к нам; и я им описал во всех деталях более-менее точно, как я врезал несчастному директору "Дельта Блюз", а закончил на сентиментальной ноте: - Потом я отправился к Жанин, чтобы окончить день красиво! Я совсем забыл, насколько увлекательна уличная жизнь Парижа. Семь лет я был лишен всего этого лишь потому, что Лоранс с трудом переносила, когда меня не было дома, потому что страшно скучала без своей большой игрушки. (С пьяну это выражение показалось мне смешным.) Зато от провала Кориолана моя свобода и богатство уже никак не зависели; в теперешнем положении что двадцать пять процентов от прибыли, что десять погоды не делали. - Это надо спрыснуть! - заявил я. - Месье, угощаю всех. Я забыл, что последние деньги отдал Жанин. Да, жить своим умом хоть и весело, но недешево. Слава Богу, Кориолан стоял начеку: на всякий случай он попридержал от вчерашнего пять тысяч франков. Я потирал руки: - Так у нас еще остается почти сто тысяч. - Ну да! - Старик, мы их промотаем! Завтра едем в Эври! - В Лоншан! - сказал Кориолан сурово. - Завтра понедельник, и скачки в Лоншане. - В глазах его зажглись огоньки. - Что будут пить месье? - напомнил я, и мы навсегда отказались от наших недолгих карьер композитора и импресарио. Домой я вернулся пьяным. В тишине и сумраке квартиры я добрался до студии, почти не натыкаясь на мебель, только уже у себя стукнулся о бок гигантского новенького "Стейнвея", от которого сразу же пришел в восторг, но тут же почувствовал, как во мне разливается желчь. Красавец инструмент! Только я к нему даже не присяду, лишь пальцами проведу по клавишам. А завтра с утра войду без стука в спальню и объясню Лоранс разницу между вожделенным фортепиано и дозволенным. Я бы так и поступил, но, когда я проснулся, она уже ушла. Вернувшись в студию, я два часа провел за фортепиано. Все темы звучали на нем возвышеннее, деликатнее, становились какими-то особенными; они разворачивались, струились из-под моих пальцев - бетховенские я мог сделать обрывистыми, Фэтса Уоллера24[] - тягучими, но все словно обновленные и ослепительные. Через два часа я снова стал человеком, юношей, безумно влюбленным в музыку; я снова превратился в милого Венсана и наконец начал жить в согласии с самим собой. Хуже того, я почувствовал себя счастливым вопреки... собственному желанию. Впервые я почувствовал, что счастлив или, во всяком случае, получаю удовольствие от этой моей безалаберной жизни. За семь лет я утратил тягу к риску, зато выучился ходить на поводке; растерял свою врожденную веселость, доверчивость, жизнелюбие (но это же все было во сне, было!), их вытеснили сдержанность, ирония и безразличие. Три добродетели, которые если на что-нибудь и годятся, так лишь на то, чтобы расстроить планы Лоранс, вооруженной тщеславием, эгоизмом и недоброжелательностыо, которые удесятеряла ее чудовищная, яростная жажда обладания, к несчастью, совершенно не свойственная мне. Я хотел только одного - не поддаваться. Но как?.. Во всяком случае, силы наши не равны: горько видеть слабость и бесполезность добрых сил, а к помощи злых я прибегать не собирался; к тому же бой не мог идти на равных, когда один из противников ранит себя своим же собственным оружием. Вдруг радостный перестук пишущей машинки в соседней комнате спугнул мои сумрачные мысли: Одиль, энергичная и словно наэлектризованная, принялась за свою почту, вернее, за мою. Я зашел к ней. - Здравствуйте! - сказал весело. - А вы знаете, дорогая Одиль, что теперь я уже не вправе требовать от вас ни уважения, ни секретарских услуг? Я передал все мое имущество и все права Лоранс. Все, что касается моего бывшего состояния, вы теперь должны обсуждать с ней. - Что? Что вы говорите? Для ушей человека, который вчера напился, голос Одиль звучал слушком четко, звонко, даже резко. Я поднес руку ко лбу, пока Одиль причитала: - Как же это можно? Вы шутите! Она выглядела подавленной. Я же торжественно изрек: - Это самое меньшее, что я мог сделать... Одиль, подумайте, в какую сумму я обошелся своей жене за семь лет. Одиль покраснела; потом, помахивая передо мной карандашом, заговорила менторским тоном, чего я никак от нее не ожидал: - Уж не знаю, чем вы обязаны Лоранс в личном плане, но что касается чисто денежных вопросов, если вы и вправду заработали миллион долларов, как она мне сказала... - Вправду, - подтвердил я грустно. - Да, миллион долларов! - Что ж, это значит, что вы возвращаете ей из расчета приблизительно семьдесят тысяч франков за месяц. Ну так вот, вы никогда не обходились Лоранс так дорого. - Как это? Никогда Одиль не выглядела такой уверенной и знающей: - Давайте прикинем. Если доллар равен шести франкам, ваш миллион долларов составляет шесть миллионов новых франков. Делим эту сумму на семь, то есть на семь лет, - выходит чуть больше восьмисот пятидесяти тысяч франков в год; теперь их делим на двенадцать - получаем приблизительно семьдесят тысяч франков в месяц! Ну не думаю, чтобы вы или Лоранс на вас тратили столько. Нет, гораздо меньше! Я рассмеялся: всего что угодно мог ожидать, но только не этого. - Я об этом не думал, но, наверно, так оно и есть. Ну и сколько же я на самом деле стоил Лоранс ежемесячно, конечно примерно? - Гораздо меньше! Ну гораздо меньше! - разволновалась посерьезневшая Одиль. - Давайте посчитаем?.. И она уже схватилась за счетную машинку, но я остановил ее: - Да нет же! Я пошутил... Действительно пошутил! Во всяком случае, Одиль, я бесконечно рад. Значит, у Лоранс не просто счастливый брак, но и выгодная сделка! Что ж, тем лучше! Раз уж я представляю собой выгодное капиталовложение... Одиль понурила голову - то ли от смущения, то ли от испуга. - Я вам сказала это, Венсан, по дружбе... - Очень мило, славная моя Одиль, и я вам страшно благодарен. Разумеется, я слова не скажу Лоранс. В худшем случае, если уж придется, навру, что сам все посчитал. Мы помолчали; наконец Одиль решилась: - Венсан, хотела вам сказать... Лоранс, как все женщины, счету в банке предпочла бы от вас подарок, счет - это как-то бездушно! Не сомневайтесь, тут все жены похожи друг на друга. - Но только не моя! Не Лоранс! Я женился на редкостном существе, - отчеканил я, как альтруист, надеясь, что большинство жен-кормилиц все-таки холят и лелеют своих мужей, а не скручивают их дома в бараний рог. - А почему у вас нет детей? - спросила Одиль, когда я уже выходил из комнаты. Я не ответил. Еще вчера я, может быть, сказал бы ей: "Мы об этом думаем", - но это неправда. Мы об этом никогда не думали. Или, скорее, Лоранс сама все обдумала и решила, что ей не нужна еще одна игрушка, пусть маленькая, - хватит с нее и большой. Может быть, она испугалась, что маленькая игрушка получится очаровательной и станет отвлекать на себя внимание большой. Ну а потом в ее семье от бедняков детей не заводили; всему свои границы, даже "мезальянсу. В некоторых случаях можно обойтись и без детей. Мещанские, но, в общем-то, верные расчеты Одиль никак не выходили у меня из головы: да, Лоранс, пожалуй, заключила выгодную сделку, и только лишь на первый взгляд рискованную. Если уж все взвесить, ел я мало, притязаний у меня никаких, худющий, нетребовательный в одежде. Случались, конечно, и дорогие покупки, например машина, золотые запонки (целых четыре пары!), даже фотоаппарат, теперь, правда, уже не модной марки, но работает отлично. Вот, кажется, и все... ну на самом деле, не перевесят же в ее пользу мои карманные деньги... "Какой ужас! - подумал я. - Какой ужас все эти подсчеты, даже если делать их в шутку! Какой дурной вкус! Ну зачем..." Пусть она и виновата, пусть Лоранс в ответе за все это, я так мелочиться не должен. Хватит с меня этой квартиры-западни, комнатки, где я так часто задыхался от ее... любви, хватит с меня всего этого заколдованного пространства, где вокруг сплошь закрытые ставни, замкнутые лица. В конце концов, как же мне было здесь одиноко все эти годы! Одиноко... Некому улыбнуться, не с кем поделиться мыслью. Вместе мы издавали только крики животного удовольствия, да и то ни разу одновременно... Я отвернулся к стене, чтобы наказать себя, чтобы заткнулся этот резкий гнусный голос, который все время звучит во мне, размышляет, - слушать его нельзя, но и невозможно отвязаться... Я проснулся довольно поздно, уже в полдень, и припомнил, что не включил в список дорогих подарков часы (а ведь она их мне купила на Вандомской площади - вот неблагодарный!). Значит, полдень. Я отправлюсь на бега к трем часам, вернусь к семи. И снова "некий час настал". Часы походили друг на друга с тех пор, как семь лет тому назад я потерял чувство времени. Долгая нерасчленимая временная протяженность, внутри которой мы пребывали с Лоранс, вдруг стала обретать форму, члениться на отрезки, и мой интерес к стрелкам часов мне показался знаком возрождения. Время или сама жизнь тянулись эти семь лет почти сплошным кошмарным сном. По радио из комнаты Одиль в очередной раз звучала музыка "Ливней"; но я вспомнил, что это не мое сочинение, а Ксавье Бонна, а я всего лишь исковеркал тему и поставил под этим свою подпись... Ну уж Ксавье, дорогуша! Я ему точно врежу, как только мы пересечемся! Я порадовался этой перспективе, пока не понял, что она как бы предполагает мое возвращение к Лоранс... но разве можно с ней оставаться после всего, что она сделала! К сожалению, все эти мои "разве" да "все-таки" ни в малейшей степени не определяют мои поступки: "все-таки" я защитился на бакалавра, "все-таки" поступил в консерваторию, "все-таки" Лоранс вышла за меня замуж. Но все эти посылы исходили в общем-то от других - преподавателей или женщин - и частенько были похожи на "вопреки": "вопреки Венсану!". Зато уж я сам все-таки напялил на себя коричневый костюм в духе Аль Капоне и позвонил Кориолану. Через час мы катили по направлению к Лоншану, завернув сперва в банк, где взяли и поделили часть моего капитала. С пачкой денег в кармане мы чувствовали себя важными персонами. Стояла хорошая погода, и в Лоншане как всегда было чудесно. За семь лет я лишь трижды побывал здесь: в первый раз вместе с Лоранс - вообще-то она чувствует себя как рыба в воде на светских развлечениях у Триумфальной арки; но в Лоншане я на три часа растворился в толпе, и к бегам моя жена тут же охладела; во второй - я отправился сюда уже один, когда Лоранс все еще лежала в постели после тяжелейшего аппендицита; ну и в третий - когда она отправилась в Бретань на похороны дедушки, отца ее отца (покойный не выносил даже звука моего имени). Короче, за семь лет, благодаря этой женщине и несмотря на нее, я только четыре раза видел скачки, а помогли: в первом случае - снобизм; во втором - болезнь; в третьем - родня и в четвертом, сегодня, - лицемерие Лоранс. Но, в сущности, мне никого и ничего не было нужно, чтобы сломя голову броситься в изумительный, прелестный Лоншан. Я, конечно, встретил массу друзей и знакомых по скачкам, они приняли меня так, будто мы вчера лишь расстались. Часы в Лоншане бегут, не замечаешь как; ну а годы здесь не в счет; за один забег тут можно постареть на три года, зато потом ни одна морщинка Может не появиться в течение целых пятнадцати лет. Во всяком случае, причины морщин здесь - нервное напряжение, возбуждение, разочарование, восторг, ликование - конечно, это не серьезные морщины, но зато и не позорные, разъедающие лицо, нарисованные скукой жизни. Кориолан объяснял это тем, что деньги становятся ирреальными в таких заколдованных местах, как ипподром - здесь поиски, обладание, потеря денег зависят лишь от каприза четвероногого; здесь сто франков, поставленные на последний забег, вызывают больший азарт, чем тысяча на нервом; здесь любезно разговаривают с профессиональными советчиками, из-за которых вылетели в трубу уже целые состояния, однако этим людям улыбаются и могут даже по привычке вновь последовать их советам во время ближайшего забега (на бирже такое просто невозможно представить); здесь мой тесть, если бы он играл в тотализатор, мог бы столкнуться нос к носу со своим дворецким и тот не оказал бы ему никаких знаков почтения и, может быть, даже и запрезирал его открыто, если бы хозяин имел глупость сделать крупную ставку на лошадь, явно вышедшую в тираж. Короче, я очутился в толпе беззаботных, свободных и приветливых людей; и мне почудилось, будто отворились небеса и ангелы играют для меня на трубах гимн жизни - вновь обретенной, подлинной, нормальной жизни. К моему великому удивлению и к изумлению Кориолана, слезы навернулись у меня на глаза, я так расплакался, что пришлось утереться рукавом, прищурить один глаз и, чтобы уж совсем не сгореть от стыда, поворчать на пылинку, попавшую в другой. Мой запоздалый маневр не совсем удался, и Кориолан все время, пока мы стояли на трибунах, тревожно и даже испуганно поглядывал на меня, как поглядывают на лошадь с изъяном. Обойдя знакомых, мы поднялись в ложи, где нас встретили с распростертыми объятиями. Два-три забега мы посмотрели оттуда, к сдержанному удивлению наших приятелей, но дольше оставаться здесь нам было не по карману, потому что касс для пяти-десятифранковых ставок на этой галерее попросту не существовало. Правда, на этот раз благодаря первому и единственному чеку Ни-гроша мы могли шикануть. После четвертого забега, возбужденный и разгоряченный, я спустился на первый этаж, кое с кем переговорил, но у жокейских весов увидел белую кобылу но кличке Сансеверина и тут же пришел от нее в восторг, сам не знаю почему. В списке она шла по ставке 42 к одному, дурной знак; и все же в приступе безумия я решил играть по-крупному. Я проиграл, выиграл, снопа проиграл и через два часа вернулся в точности к своему исходному финансовому состоянию, что было, в общем-то, обидно, гораздо более обидно, чем если бы я в пух и прах проигрался. Я совершенно ничего не знал, что там творится у Кориолана: об игре мы никогда не договаривались. И такую линию поведения считали гениальной, когда другой проигрывал, и дурацкой, если он выигрывал. Зато ни упреков, ни сожалений и даже угрызений совести, какие всегда случаются при двойном пари, мы не знали. Однако сегодня, столкнувшись с Кориоланом у окошечка, к своему удивлению, услышал от него вопрос, на кого я ставлю; и почему-то он не разразился ироническими замечаниями, узнав, что на Сан-северину; только чуть приподнял брови и назначил свидание у первых трибун. Там я его спокойно и поджидал, пока собиралась публика и лошадей вели к старту. Был забег на 2100 метров, и сразу после старта диктор объявил, что лидирует Сансеверина. На этом мои надежды должны были бы, естественно, лопнуть: лидировать с начала до конца ни один скакун не в силах. И все-таки я ждал, как и все; скоро, очень скоро я услышал гудение, будто летел рой шершней, гул от топота лошадей, мчавшихся к последнему виражу. Ни с чем не сравнимый, он постепенно становился псе громче, и толпа вторила ему, волнуясь и шумя, - все больше людей собиралось на лужайке возле финиша. Плотный, монолитный, он звучал все слитнее, взлетал к верхней точке, на которой последние двести метров держался, казалось, бесконечно, и в этот миг вдруг почудилось, будто толпа обезголосела, а лошади стоят на месте. Сразу вслед за этим движение и гул вспыхивали с новой силой, но расслаивались, дробились: тысячи глоток выкрикивали клички лошадей, уже не заглушая бешеного топота копыт, - тысячезевый крик дикой орды, варварская, устрашающая атака пробуждали память о допотопных временах; в этот миг трудно сказать, орет ли толпа от ужаса или от восторга. Я вытащил сигареты из кармана, пока перечисляли лидеров, и среди них по-прежнему была Сансеверина, но теперь уже она шла ноздря в ноздрю с фаворитом Пачули. Я меланхолично закурил, но сигарета выпала у меня из пальцев, когда диктор уточнил: "Кажется, Сансеверина отражает атаку Пачули!" На мгновение я закрыл глаза, как-то бестолково помолился и, прежде чем увидеть, услышал, как с чудовищным шумом, резким позвякиванием шпор и удил, со скрипом седел и глухой руганью жокеев забег мчится к финишу; открыл и увидел уже впереди, словно трепещущий штандарт, вихрь разноцветных курток над распластанными, сверкающими от пота, мускулистыми, такими голыми телами лошадей; и пока весь забег мчался мимо меня со звуком раздираемой ткани, пока, вспыхнув, затухал говор толпы у финиша, кто-то стал уже выкрикивать в громкоговоритель: "Сансеверина победила! Сансеверина - фаворит! Сансеверина первая! Результаты Пачули и Нумеи - по фотофинишу!" Сигарета прожигала мой итальянский мокасин, а я переживал один из лучших моментов в своей жизни, настолько яркое, чистое, полное удовольствие, что перед этим чувством можно только преклониться. Выиграл! Я выиграл у целого света! У своего тестя, у банкира, издателя, у своего режиссера, у жены и на скачках!.. Как мне повезло! Мои соседи разочарованно бросили талоны наземь, я же, завидев Кориолана, кинулся к нему в объятия с воплем: "Я выиграл!" "Мы выиграли!" - гаркнул он, хлопая меня по спине, - такого сюрприза я не ожидал! - Ты тоже на нее поставил? - Ну да! Чего уж там, целых пятьсот франков! - А я две тысячи! Но как ты выбрал Сансеверину? Смеясь, мы пробирались к окошечку через толпу несчастных, смотревших на нас с завистливым презрением, которое испытывают серьезные игроки к везунчикам-дилетантам. - Ах да, я ведь тебе, кажется, сказал, что ставлю на нее? Кориолан хохотнул. - Старик, сегодня я повторял все твои ставки! Я решил, что после всего, что с тобой случилось, ты уже просто не можешь вдобавок еще и проиграть, - подытожил он с убежденным видом, деликатно посмеиваясь. Но плевать я хотел на деликатность. Теперь Сансеверина уже шла из расчета 37 к одному - значит, я выиграл семьдесят четыре тысячи франков, чего со мной никогда не случалось, и недаром! Я пригласил выпить всю толпу, целый мир вдруг воскрес для меня. В Париж мы вернулись опьяненные успехом. На красном светофоре Кориолан повернулся ко мне: - Для простака, которого вчера накололи в банке на семь миллионов франков, у тебя вид скорее довольный. Но никто лучше него не мог понять, почему выиграть семьдесят четыре тысячи на бегах упоительнее, чем иметь семь миллионов в банке. 7 Домой я вернулся триумфатором, оставив, правда, выигрыш у Кориолана. По горькому опыту я уже не решался держать свои финансы "у Лоранс". Конечно, к деньгам, выигранным на скачках, она должна питать особое отвращение, но я уже поплатился за то, чтобы узнать, насколько ее отвращение прожорливо. Вот уже два дня, как я произносил "у Лоранс" с такой же легкостью, с какой раньше мне трудно было говорить "у нас" после полугода семейной жизни, причем пять месяцев мы провели в свадебном путешествии и месяц в гостинице. У нас ведь было долгое, очень долгое свадебное путешествие - в Италию, конечно. И даже еще лучше - на Капри. Когда-то Лоранс ни в коем случае не хотела ехать на Капри. "Может быть, это и глупо, - призналась она, - но чем больше мне расхваливали это место, тем тверже становилась моя решимость отправиться туда лишь с человеком, которого по-настоящему полюблю. Ты не будешь надо мной смеяться?" "Нет-нет, что ты, - ответил я, улыбаясь. - Наоборот..." Я тоже никогда не бывал на Капри, но совсем по другим причинам. Должен признаться, тогда меня забавляли все эти красочные обстоятельства. Я, Венсан, молодожен, совершаю со своей уважаемой, прекрасной и богатой супругой свадебное путешествие. Голубой грот, Фаральони, вилла Акселя Мунта и так далее. Почему бы и нет? Почему бы и не углубить свое знание прописных истин и не посмотреть в натуре на виды с почтовых открыток? Это не менее забавно, чем все время воротить от них нос, как делают снобы. Тем более что единственный раз я побывал в Италии с бандой каких-то итальянских то ли художников, то ли экологов, с которыми познакомился в Париже, ну а в дороге они повели себя как настоящие подонки: мне даже пришлось отбиваться от них после того, как на моих глазах они грабанули заправочную станцию, подрулив к ней на разбитых мотоциклах под проливным дождем! Да, шел дождь, в том году Италию просто затопило дождями. Вот потому-то все свадебное путешествие я наслаждался таким благодатным и снисходительным к сентиментальным и богатым туристам солнцем. Взявшись за руки, мы шагали по улочкам Капри. В лавке на крохотной площади Лоранс купила единственную драгоценность, представляющую настоящий интерес: черный жемчуг в изумительной оправе из старинной платины. К тому же за бесценок: Лоранс, как и все ее окружение, обожала выгодные сделки; и по их примеру она бы спокойно купила у слепого антиквара картину Ван Гога за сто франков, не предупредив о ее ценности, уж не говоря о том, чтобы с ним поделиться... Быть может, я так долго продержался у нее лишь потому, что дешево ей обходился. Да еще и полностью покрыл все издержки, чего вообще никто не ожидал. Я мог уйти на совершенно законных основаниях. А как же супружеские обязанности? Мои супружеские обязанности - могут сказать мне. Да разве можно про это говорить как про обязанности? С такой прекрасной и преданной женой? Назвать это обязанностями было бы просто хамством. И все-таки, все-таки не из-за одного лишь опасения жить в бедности я не решался уйти из дома - меня угнетало, что я обворован. Не деньги у меня украли, нет - другое... Когда я вспоминаю это путешествие, воодушевление и... скромность, да-да, скромность Лоранс... Она так волновалась, нравится ли мне. Постоянно мучилась, не кажется ли мне глупой, повсюду ей мерещились зловещие признаки моих возможных измен. И естественно, я, уже тогда ненавидевший семейные отношения, основанные на превосходстве, и презиравший мужчин, снисходительных к своим взбалмошным женам, старался успокоить Лоранс, а ее оговорки и случайные бестактности казались мне привитыми ее обычным окружением, а не свойственными ее натуре, только... каким же простачком я тогда был! Я приписал ей две дюжины добродетелей, не сообразив, что даже если она и впрямь обладает ими, то ей всего-то не хватает умения проявить их, умения, которого не может дать самое изысканное воспитание. Например, Лоранс образованна, но не умна; расточительна, но не щедра; красива, но не очаровательна; преданна, но не добра; подвижна, но не оживленна; завистлива, но не честолюбива. Она злоречива, но не злобна; надменна, но не горда; участлива, но не задушевна; ранима, но не уязвима. К тому же инфантильна, но не наивна; жалоблива, но не беспомощна; хорошо одета, но не элегантна; злопамятна, но не гневлива. А еще - непосредственна, но не откровенна; боязлива, но не предусмотрительна; и наконец, страстна, но на любовь-то как раз не способна. Я нашел в машине карандаш и свою знаме