иста..." - Привет честной компании! - неосторожно крикнул Лоик. Потому что сразу же, словно приняв его вызов, старик испустил свой приветственный клич, и Лоик, стоявший неподалеку от него, с обезумевшим взглядом подпрыгнул на месте. - Что это такое? - пробормотал он. - Что это такое?.. Что это такое?.. - повторил он, бросая умоляющий взгляд на своих друзей женского пола и на этого красивого парня, сидящего голым в своей постели, что было мелочью в сравнении с опасностью, витавшей в воздухе... - Это - дедушка! - крикнула ему Диана через всю комнату. - Клянусь вам, Лоик, это - дедушка, это он так кричит! Я же говорила вам, Лоик! Кроманьонцы! Мы остановились у кроманьонцев! - Тсс!.. Тсс!.. - Люс вращала вытаращенными глазами, прижав палец к губам. - Вы знаете о кроманьонцах, месье Анри? - спокойно спросила Диана у смеющегося раненого, который отрицательно покачал головой. - Вот видите, Люс! Получается, что мы действительно находимся у них, почти что... некоторым образом! Вот ведь история! Прямо какой-то фильм ужасов! Я бы не сомкнула глаз, если бы знала об этом вчера! Представляете себе, если бы он закричал посреди ночи? Ах, я больше не могу выносить деревню! Честно говорю, я больше не могу! - Вы всегда преувеличиваете, Диана, - сказал Лоик с брюзгливым видом. Он тоже побледнел от этого "здатути", хотя и пытался, впрочем, без всякого воодушевления, успокоить свое стадо, когда одна мысль, как показалось, придала ему уверенности. - А Брюно уже здоровался с этим месье? - Нет, еще нет... Конечно, не здоровался!.. И Диана также умиротворенно, почти счастливо, улыбнулась. Люс не поняла почему, впрочем, этот вопрос не так уж занимал ее, так как рука парня под одеялом в этот момент добралась до ее ноги и небрежно поглаживала толстую ткань брюк. - Вы знаете, ведь вам тоже следует сказать "здравствуйте"! Диана ликовала, глядя на Лоика, но тот на набережной Орсе выпутывался и не из таких положений, поэтому, не дрогнув, он лишь чуть возвысил голос: - Приветствую вас, месье! Сердечно вас приветствую! Тем временем с ведром молока, явно только что надоенного от одной из коров, появилась Арлет-Мемлинг: молоко было таким белым, таким пенящимся и таким свежим, что Лоика тотчас же затошнило. Чаю! Скорее! В его глазах это было первой досадной неприятностью, о которой он, наверное, потом будет вспоминать без тени смеха. Он не смог подавить стон, потому что всегда легче переносил несчастья, чем неприятности... Но к счастью, Диана всегда возила с собой чай. Пока Люс и Морис с мужеством, присущим юности, пили молоко, чуть подкрашенное кофе, Лоик и Диана наслаждались дымящимся чаем, и, несмотря на толстый ломоть домашнего хлеба, они ощутили во рту все блаженство и утонченность парижской жизни. В действительности, при виде Дианы и Лоика в халатах, Люс в спортивном костюме, полуголого парня да еще фермерши в черном сарафане любой наблюдатель создал бы себе превратное представление о сельском населении Франции. Брюно, видимо, еще спал, но разговор завязался и без него. - Нынче утром заезжал на велосипеде соседский малыш, - холодно сказала Арлет. - Похоже, что бошам задали взбучку в Туре, и бои идут по всей стране. Не нужно никуда выходить из дома, это опасно, даже здесь. Всюду страшный бардак, к тому же нигде не найдешь ни капли бензина! Даже не знаю, как вы отсюда выберетесь, бедняги! - Непостижимо! - сказал Лоик. - Немцев, со всеми их танками, нобили в Туре! Это совершенно неожиданно, но тем не менее изумительно! - К тому же не только в Туре. Кажется, и на севере происходит то же самое. Лоик улыбался от счастья, впрочем, как и Диана и Люс. Конечно, это сопротивление было неожиданным, на него не надеялись, и, может быть, оно продлится недолго, но все равно это было лучше беспорядочного, безостановочного бегства, царившего по всей Франции и приводившего Лоика в отчаяние. По крайней мере немцы должны были понимать, что им предстояло завоевать вовсе не безлюдную землю. - Если я правильно понимаю, мы не можем уехать! - сказала Диана. - Ну да, у вас нет выбора! - отрезала мать. - Но мы обременим вас, - запротестовал Лоик. - Пусть это вас не беспокоит! - Мемлинг была категорична. "И еще говорят о французских крестьянах, что они негостеприимны! - подумала Диана. - Боже, как это несправедливо..." - Разумеется, мы возместим вам наше вторжение и постой, мадам, - продолжал Лоик. - Считайте, что мы гости, которые платят за себя, это абсолютно нормально. - Речь идет не об этом! - сурово заявила Мемлинг. - У нас не платят, у нас оказывают услуги, вот и все. - О, что касается услуг... - воодушевленно начала Люс, но, должно быть, кое-какие запретные мысли пришли ей в голову, и она внезапно замолчала и покраснела. Крестьянин начал твердым голосом: - Вам надо кое о чем побеспокоиться, я имею в виду вашего приятеля! - Какого еще... нашего приятеля? - Понимаете, жара может ему повредить! У нас на ферме уже было так однажды летом, значит, нужно поторопиться с похоронами! Видите ли, жара может пойти во вред и живому, и мертвому, вы согласны? - И, видя ужас в глазах присутствующих, он уточнил: - Вашему приятелю, который лежит на повозке! - Бедняга Жан! - воскликнула Люс, приходя в себя. - Он по-прежнему там? - Вряд ли этот бедняга мог куда-то деться, а что он там, можно догадаться по запаху. Как по команде, обе женщины достали из карманов носовые платки и спрятали в них лица. - Ладно, идите, - раздраженно сказал Морис. - Мы, мужчины, все уладим! И он дернул за руку Лоика, которому польстило, что он совершенно не имел в виду Брюно, говоря "мы, мужчины". - Эх, жалко, что я не могу вам помочь. Но я покажу вам, где лежат инструменты и как ими пользоваться. Может быть, теперь стоит разбудить вашего приятеля, чтобы он помог вам. Эту задачу взвалила на себя Люс, но через десять минут она вернулась в слезах и сказала, что Брюно, как и обещал, отказывается от любой подобной работы. Он сам сказал об этом. - Наш молодой друг - он же изрядный хам - сделал заявление о том, что не пошевелит и мизинцем, пока мы здесь находимся, - объявил Лоик, чтобы прояснить ситуацию. - Но уж моей матери не стоило бы делать такого заявления, - сказал, смеясь, Морис Анри. Рыть могилу на лугу за домом пришлось Лоику, под яблонями, которые укрывали его от солнца, а позже будут укрывать и беднягу Жана. Место было поэтичное, четыре яблони стояли как четыре свечи; если бы это зависело от него, Лоик охотно выбрал бы такое местечко и для своих бренных останков. Маленький Брюно, конечно, был отъявленной сволочью. По словам Мориса, земля здесь была как пух; благодаря его советам, Лоик узнал, как пользоваться лопатой, но ему понадобилось более двух часов, чтобы расчистить необходимое для могилы пространство. Когда он вернулся на ферму, Люс и Мемлинг уже ожидали его, сидя на стульях с серьезным видом, одетые в темное, готовые к похоронам. Было одиннадцать часов утра, и фермерша, пока Лоик рыл могилу, заботливо положила несколько цветков на грудь умершему и вложила ему в руки распятие, сделанное из двух перекрещенных палочек, соединенных красивой черной лентой. Эта подчеркнутая убогость и попытка хоть как-то украсить похороны делали все приготовления отчаянно трогательными. К тому же Люс, в костюме цвета морской волны, принялась так рыдать, что и камни могли последовать ее примеру. В этот момент на кухне появилась Диана Лессинг, вся в черном, в костюме от Шанель, под невообразимой вуалью и на таких высоких каблуках, каких Лоику никогда в жизни и видеть не приходилось. Впрочем, эти траурные одеяния не нарушили ее расположения Духа. - Довольно же плакать, Люс! В конце концов, он был всего лишь... Она затормозила обоими каблуками перед словом "шофер" и заменила его "человеком, которого вы не так уж хорошо знали". - Он служил у нас пять лет, - сказала Люс сквозь рыдания. - Я видела его каждый день, мы так мило беседовали, когда были вдвоем в машине. - Но все же вы его не так уж хорошо знали! - повторила Диана, приведя тем самым в изумление семейство Анри: как можно плохо знать человека, с которым каждый день в течение пяти лет так мило беседуешь наедине в машине. И Диана с твердостью добавила: - Брюно не придет? Вот что я должна сказать вам, Люс: если бы я связалась с таким типом, я бы не стала дожидаться, пока его расстреляют, а сама бы немедленно бросила его! Но, говоря это, она обращалась к Лоику, как будто Люс была слишком малодушна, чтобы понять ее. Фермерша вместе с сыном погрузила Жана на повозку, туда же положили и несколько цветков. Морис вел под уздцы лошадь, следом шли три женщины, Лоик отставал от них на два шага. Рыдания Люс возобновились с новой силой, и у него перехватило горло. Какая же глупость! Какая ужасная глупость эта нелепая смерть человека на дороге, на глазах и по вине тех людей, для кого он был лишь частью обстановки, и не самой значительной частью! Телега медленно въехала на луг, и Диана двинулась за ней с удвоенной энергией, так как тащила за руку Люс. Она широко шагнула раз, затем другой и вдруг резко остановилась, замерев в позе бегуньи, воплощенной в мраморе. Ибо ее высокие каблуки, попав в вязкую почву, удерживали ее так же крепко, как каменные опоры держат в лагуне венецианские дворцы. При этом она потянула назад за локоть только что набравшую скорость Люс, и та, чтобы сохранить равновесие, принялась изо всех сил махать руками, что, впрочем, все равно не спасло бы ее от падения, если бы Мемлинг не подхватила ее на лету. Арлет повернулась к Диане. Та, с блуждающим взглядом и с высоко поднятой головой, походила на окаменевших дочерей Лота после трагедии Содома и Гоморры. Тем временем безучастные к разыгравшейся драме Морис и его лошадь продолжали свой путь. Диана бросила на Лоика взгляд, одновременно властный и отчаянный. - Зачем хоронить этого несчастного в зыбучих песках? - прошипела она. - От лени? Помогите же мне наконец! Лоик попытался было поднять ее за талию, но движениям его не хватало уверенности - им овладел непреодолимый смех при виде Люс, которая, глядя, как удаляется повозка, снова разразилась слезами. Мало того, что убили ее собственного шофера, так сейчас еще и его бренные останки крадут у нее. Мемлинг рявкнула Диане: - Вам следует снять туфли и идти в носках! Действительно, это был выход из положения, хотя Диане не очень понравилось, что ее ажурные чулки были названы "носками". Но она повиновалась. Они быстро нагнали повозку, остановившуюся перед ямой, которую Лоик выкопал с таким трудом и теперь взирал на нее с такой гордостью. - Надеюсь, что она достаточно большая, - сказал он вполголоса. - У меня было только два часа! - прибавил он, чтобы все оценили его усилия. - Но все превосходно, просто превосходно! - сказала Диана таким тоном, как будто она разговаривала с угодливым могильщиком. - Ну что, вы снимаете его? Лоик был в бешенстве, но пытался взять себя в руки. - Да, но мне нужна помощь! Я ведь не могу все делать сам, Диана! И тут Лоик со смущением подумал, какие они жалкие и мелочные, стоят здесь и переругиваются шепотом. - Я помогу вам, - предложила фермерша. - Видно, что у вас нет сноровки. Лоик и Диана взялись за плечи, фермерша - за ноги, таким образом они спустили с повозки тело Жана и положили его, насколько возможно осторожно, в яму. Затем они выстроились вокруг, запыхавшиеся, вспотевшие, и им понадобилось не меньше минуты, чтобы снова обрести строгий и скорбный вид, как того требовали обстоятельства. Первой нарушила молчание, конечно, Диана. - Нужно что-то сказать, - прошептала она Лоику, - может быть, его нужно благословить. - Он был христианином? - Не знаю, - сказала Люс дрожащим голосом. - Но вы же общались с ним каждый день!.. - иронично бросила Диана. Голос Люс повысился на два тона: - Представьте себе, мы не говорили о религии! - Но меня не интересует, о чем вы разговаривали! - воскликнула Диана, изобразив на лице скромность и потупив взор. Лоик заволновался: - Кто-нибудь знает заупокойную молитву? Все отрицательно покачали головами, и Лоик глубоко вздохнул. Голос его сам собой изменился, и он начал: - Ладно! Сегодня мы хороним нашего друга и брата Жана... Жана?.. - Я никак не могла запомнить его имени, - сказала Люс стыдливым голоском. Диана, открывшая уже было рот, вынуждена была закрыть его, столько чувств и угрозы таилось во взгляде, брошенном на нее Лоиком. - ...нашего брата Жана, погибшего на наших глазах и за нас на этой дороге. Мы предаем его земле и Господу, если Он существует... в общем, если Жан верил, что Он существует, - поспешно добавил он. - Мы ничего не знаем ни о нем, ни о тех, кто его знал и любил. Значит, - сказал Лоик, машинально крестясь, что отчасти компенсировало атеизм его проповеди, - значит, мы вручаем его тебе, Господи. Ну вот! Аминь. - Аминь, - с облегчением повторили все присутствующие. Взяв немного земли, Лоик бросил ее на белое покрывало, а затем с горечью и грустью отвернулся. Но может быть, в происходящем можно было найти и нечто забавное? Он уже ничего не понимал. Лоик дождался, пока остальные также бросят по горсти земли, уйдут и уведут с собой лошадь, запряженную в повозку, и оставят его наедине с мертвецом, чтобы он мог, орудуя лопатой, засыпать его землей и зарыть эту яму, выкопанную им с таким трудом два часа тому назад, а никто так и не сказал ему спасибо за это. Брюно спустился в большую комнату, не испытывая никаких предчувствий. Да и откуда им было взяться? Как можно представить себе, чтобы его любовница, прекрасная и богатая Люс Адер, одетая в шелковый костюм, вытирала тарелки какой-то кошмарной тряпкой, да еще к тому же под наблюдением крестьянина, развалившегося в своем грязном алькове? Вначале Брюно потерял дар речи, но затем ему удалось справиться с собой: - Люс, что происходит? Мне снится или вы действительно моете посуду? Вы рассчитываете подать пример светскому обществу Парижа? Но вы просто-напросто смешны, моя дорогая! Люс виновато и испуганно посмотрела на него, и, как обычно, этот взгляд вывел его из себя, довел до белого каления. Но в тот момент, когда она, положив тряпку на стол, готовилась открыть рот, в комнате раздалось какое-то ужасное ржание, так может кричать только в агонии человек или зверь. Брюно попятился. - Что это такое?.. - пробормотал он. Ноги его дрожали, и он боялся, что это не ускользнет от внимания мужлана, но тот отвернулся и, казалось, спал. - Это - дедушка, он там, - вымолвила наконец эта идиотка Люс. - Там? А он опасен? Скорченная фигура, похожая на забытую в кресле тряпку, не несла в себе угрозы. Брюно успокоился, но Люс захотелось просветить его: - У бедняги нет зубов, и он не может выговаривать все звуки. Но поскольку он очень вежливый, он хочет сказать "здравствуйте". Он старается, а получается "здатути". - И она усердно произнесла по слогам: - ЗДА-ТУ-ТИ. Изображая сострадание, Брюно смотрел на нее как на умалишенную. Но она, не чувствуя этого, продолжала: - Ответьте же ему, Брюно! Он так старается, а вам это ничего не будет стоить. Бедняга, должно быть, очень чувствительный. Действительно, старый дегенерат вновь заорал. Люс начала нервничать: - Ну же, Брюно, давайте! А то он в конце концов пожалуется нашим хозяевам. Как мы будем тогда выглядеть! Она ему заплатит! Она заплатит за свой властный и благопристойный тон! - Здравствуйте, месье, - сказал Брюно сначала обычным голосом, затем, видя выражение лица Люс, он почти что проорал: - ЗДРАВСТВУЙТЕ, МЕСЬЕ! - И повернулся к ней: - Вы знаете, это звучит патетично! Патетично и отвратительно. Соберите свои чемоданы, мы уезжаем. Где же Лоик? По-прежнему торчит на могиле? А Диана что, тоже ковыряет киркой? Он пытался острить, но удавалось ему это с трудом. Вид Люс у раковины поразил его. Что произошло? Как заставили женщин играть эту жалкую комедию? Им угрожали? Он подошел к ней. - Люс, - сказал он, - с вами все в порядке?.. Как же вас заставили делать это? Кто-нибудь напугал вас? Вы чего-нибудь боитесь? - Боюсь?.. Но кого же? Мадам Анри, но она так любезна. Или Мориса с его раненой ногой? - Она покраснела. - Ничего не соображающего, несчастного, беззубого старика? Вы шутите, Брюно! И, пожав плечами, с рассудительным видом, Люс снова взялась за тряпку. Брюно рассмеялся тем оскорбительным смехом, который, он знал, всегда задевал ее: - Ах, вот как!.. Вам удалили в Париже аппендикс или чувство юмора? Ваша новая роль произведет в США фурор!.. А ваш супруг и не догадывается, какая хозяюшка с демократическим сердечком приедет к нему из Парижа: мы плачем по шоферам... мы ухаживаем за крестьянами... мы моем посуду!.. Но может быть, вы хотите вступить в коммунистическую партию, моя дорогая?.. - А что, у вас есть муж? Вот уж никогда бы не подумал! Как выяснилось, Морис Анри не спал. В его голосе прозвучали удивление и легкое разочарование. Брюно разозлился: - Да уж, мой дорогой!.. У Люс есть муж, он в Лиссабоне, плюс к этому любовник - я сам, собственной персоной - и вдобавок несколько услужливых кавалеров в Париже. Так что вы предоставили свой кров отнюдь не непорочной деве, любезный... Извините... Месье Анри! Яд, содержавшийся в слове "месье", резанул по ушам даже мирно настроенную бедную Люс. - Если бы меня так не искалечили, если бы у меня работали обе ноги, уж я бы набил харю этому типу! - сказал Морис, обращаясь к каким-то невидимым дружкам, а может быть, и к курам, бродившим около его ног. Он произнес это миролюбивым тоном, что ввело в заблуждение Диану, вернувшуюся из своей комнаты в свободных фланелевых брюках густо-красного цвета и светло-розовом хлопчатобумажном болеро, что еще больше подчеркивало ее худую подвижную фигуру. Ей показалось, что она расслышала фразу из рассказа Мориса. - Кто бы набил харю и кому? - поинтересовалась она. - Я бы с удовольствием набил харю этому маленькому говнюку! - так же неспешно повторил Морис, указывая на Брюно подбородком. Пронзительно вскрикивая, подняв руки, как бы повинуясь законам мимикрии, Люс, казалось, начала кудахтать и бить крыльями. Диана невозмутимо пожала плечами: - Надеюсь, вы шутите! Олицетворяя собой Правосудие и Труд, в комнату вошла Арлет-Мемлинг. Она бросила взгляд на Брюно, который наливал себе кофе и отрезал кусок хлеба. - Вы уже на ногах? - спросила она. - Ваш друг Лоик дожидается вас на дворе, чтобы отправиться собирать урожай. - Я сожалею, дорогая мадам, но ваш урожай подождет меня. Я иду в город за машиной, чтобы избавить вас от нашего присутствия и добраться до более цивилизованного места. Вы позволите?.. - прибавил он с ироничной почтительностью. Арлет-Мемлинг неторопливо отобрала у него кружку с кофе и хлеб, на которые он, явно проголодавшийся, нацелился. - Здесь едят то, что заработают! - кратко произнесла она и вышла, оставив всех ошеломленными простотой сказанного. Брюно побледнел, встал, отбросив стул. Лучи солнца касались порога. Он постоял там секунду, вздрагивая от жары и гнева. Но затем против своей воли в ужасе отступил, потому что не мог и представить себе, чтобы огромной боевой машиной, покрытой пылью, бряцающей всеми своими металлическими частями, двигавшейся в его направлении по двору, мог управлять Лоик Лермит, который еще совсем недавно служил дипломатом на набережной Орсе. Лоик же, обученный Морисом, возвращался с поля после часовой тренировки. Редко его так забавляло и приводило в возбуждение какое-нибудь средство передвижения, как эта машина, которая сзади него срезала, молотила и связывала в снопы пшеницу! Ловко спрыгнув, он потянулся с довольным видом, крепко стоя на земле. "Этот самодовольный идиот еще и улыбается! - подумал Брюно. - Явно горд собой и скошенным хлебом!" На мгновение отчаяние охватило душу Брюно. Отказавшись от мысли привести в чувство этих двух психопаток, он надеялся найти мужскую солидарность и просто-напросто здравый смысл у Лоика. - Вы могли бы на секунду покинуть ваш кабриолет, мой дорогой, мне надо поговорить с вами. - Поговорим после. Вы едете со мной в поле? - спросил Лоик, залезая на свой танк и наклоняясь к Брюно. - Морис объяснил вам, что делать? Я прицепил ваше снаряжение сзади. Вам остается только следовать за мной. Ах! Вы все увидите собственными глазами, мой маленький Брюно! - заключил он, заводя мотор. Но Брюно, оставшись на земле, так энергично отмахнулся, его лицо так скривилось, что Лоик снова выключил свой комбайн и напряженно прислушивался. - Что происходит? Конечно, это было бы слишком просто для Брюно - сделать хоть раз в жизни то, о чем его просят! Он был слишком большим снобом, чтобы взять в руки вилы, помочь добрым людям, приютившим их, давшим им пищу, людям, которые, несомненно, и дальше собирались их кормить и давать кров в течение нескольких дней. Лоик, побывавший на верху балки и видевший это море пшеницы, с редкими островками хилых кустиков, знал, что уехать отсюда более чем трудно. Впрочем, уехать еще не так трудно, гораздо труднее доехать куда-нибудь. - Ваша новая подружка... наша дорогая хозяйка отказала мне в куске хлеба, - сказал Брюно, стиснув от ярости зубы, - значит, я убираюсь отсюда! - Хлеба!.. Она отказала вам в хлебе? - Лоик явно был озадачен скорее предметом отказа, чем самим отказом. - Но почему же? - Я этого не знаю, и мне на это наплевать! Я возьму там грузовичок и отправлюсь на поиски почты. Должен же где-нибудь быть телефон... во Франции... в 1940 году!.. - Грузовичок сломан. Я уже спрашивал о нем утром у Мориса. - А велосипеда нет?.. Я отправлюсь на лошади или пешком, если нет ничего другого! Вы понимаете, Лоик? Лоик, смирившись, вздохнул и спустился со своего командного пункта. Он похлопал Брюно по плечу: - Вы правы, нам нужно поговорить, старина. Подтолкнув его в тень от сарая, он закурил сигарету, прикрыв ладонями огонь. Жест вышел настолько мужественным, что еще больше вывел Брюно из себя, как будто это было еще одним предательством. В конце концов, именно Лоику, которому перевалило за пятьдесят, более пристало играть роль старого ворчуна, чем тридцатилетнему Брюно! И все же авантюрист, заводила, человек, не боящийся брать на себя ответственность, был теперь воплощен именно в Лоике. - Ку-ку!.. Ку-ку!.. Где же вы? Этот голос принадлежал Диане, а затем к ним присоединилась и сама его обладательница в своем изысканном костюме. Все трое собрались в кружок. Поскольку с ними не было Люс, Диане вдруг подумалось, что уже давно они не собирались как серьезные люди. Они могли бы собраться как нормальные люди (если бы не было Лоика) или как хорошо воспитанные люди (если бы не было Брюно). Диана всякий раз находила в себе новое достоинство благодаря недостаткам других людей. - И вам удается управлять этой огромной машиной? - спросила она у Лоика, почувствовав прилив уважения к нему. - Это просто игрушка! Вы обязательно должны попробовать, Диана! Но Брюно не был расположен говорить об игрушках. - Вы сами видели, Диана, как со мной обошлась эта гарпия и этот кретин, ее сын!.. Я отправлюсь на поиски почты и буду оттуда звонить Адеру. Надеюсь, вы меня понимаете? - Ну конечно же, мой маленький Брюно! Конечно! Только разве благоразумно... действовать вслепую? "Лоик и Диана снова стали нормальными людьми", - с удовлетворением отметил про себя Брюно. - Мне нужно как-нибудь добраться до Орлеана или до Тура, во всяком случае, отыскать телеграф. А грузовичок сломан. Диана вздохнула: - Увы, мой бедный друг, в наши времена кроманьонцы ходят пешком. Короче говоря, вам следует идти на юго-запад! Вот и все! Диана стояла, скрестив руки на тощих прелестях и являя собой живое воплощение здравого смысла. - Юго-запад? Одному Богу известно, где это! - заметил Лоик. - Там! Диана сразу же подняла руку, указывая на определенную точку в бесстрастном небе. Оба мужчины взглянули на нее. Опустив руку, она с жалостью сказала: - Я обладаю - бог знает почему, но они есть! - двумя врожденными качествами. Я знаю: а) где находятся стороны света, б) умею ухаживать за цветами. У меня легкая рука, и я прекрасно ориентируюсь на местности. Я унаследовала это от моего отца, который пятьдесят лет тому назад пересек доселе неизведанную часть Амазонии, об этом не стоит забывать. - Во всяком случае, это говорит о легкой руке, - сказал Лоик, улыбаясь, но Брюно бросил на него подозрительный взгляд. Другой информации ему получить было неоткуда, и Брюно решился: - Я ухожу, пока эта мегера не догнала меня со своими вилами. Моя бедная Диана! - с чувством произнес он. - Когда я думаю, что Люс даже мыла посуду!.. - Ай-яй-яй!.. - Лоик и Диана покачали головами, опустив глаза. - По крайней мере возьмите шляпу! - прокричала Диана. Но он был уже на верху балки, и открывшийся ему пейзаж произвел на него такое впечатление, что он не стал задерживаться из-за таких мелочей. Брюно быстро скрылся из виду. А Диана с садистской улыбкой посмотрела на Лоика. - Это успокоит его, - сказала она. - А если он и найдет телеграф, что же, тем лучше в конце концов! - Хотите прокатиться на моей машине? Лоик был неудержим. Чувствуя, что ему невозможно сопротивляться, светская дама Диана Лессинг вскарабкалась на комбайн и на маленькой скорости проехалась по двору, вскрикивая, как девица, от ужаса и восхищения. Затем Лоик в одиночестве отправился выполнять свою задачу, где его ждала почти созревшая, опасливо подрагивающая пшеница. Они проехались совсем чуть-чуть, но, возвращаясь, Диана услышала от Арлет-Мемлинг замечание, что бензин тоже денег стоит. Было ли это следствием такого безумного расхода горючего или нет, но в полдень они получили на обед всего лишь по кусочку копченого сала, несколько картофелин и вчерашний суп. Бедняга Лоик, обожженный солнцем, обливающийся потом, страдал от этого больше, чем другие. Его страдания достигли такой степени, что, воспользовавшись тем, что Диана давала урок древней истории хозяйке дома, пытаясь приблизительно определить возраст ее буфета, он позволил себе взять с ее тарелки кусок сала и проглотил его. Секундой позже, поворотив свой взор к тарелке, Диана поискала ножом, которым до этого указывала на буфет, великолепную копченую ветчину, оставленную ею еще мгновение тому назад. Тщетно. Тогда она нырнула под стол, готовая отобрать ее у кур, которых почему-то там не оказалось. Она выпрямилась. - Где моя ветчина? - строго прошипела она. - Боже мой! А разве вы хотели ее съесть?.. Я подумал, что вы ее оставили!.. Я очень огорчен! - промолвил атташе посольства, кавалер ордена Почетного легиона, человек, имеющий постоянный абонемент в "Гранд-опера", принятый в доме Севинье [речь, очевидно, идет о знаменитой семье маркизов Севинье; одна из представительниц ее, маркиза Мари де Рабютен-Шанталь (1626-1696) - известная писательница, автор "Писем"] и других известных домах Парижа. - Со мной впервые так поступают, - заявила Диана, - и я нахожу ваше поведение недостойным светского человека и даже просто человека. - А я впервые убираю урожай, - попытался было защищаться бедняга Лоик. Диана чувствовала себя уязвленной, она выпучила глаза, но вся ее едкость и обида растаяли, когда она увидела, как шатающийся от усталости Лоик снова направился к своему комбайну, к которому он явно охладел; сейчас его больше привлекала кровать, на которой он задержал полный сожаления взгляд. Прошло три часа после ухода Брюно. 5 Как и многим из окружавших его людей, Брюно Делору нужны были зрители, чтобы он мог быть самим собой. До этого он всегда и всюду находил публику. Эти свидетели казались ему одновременно частью естественных декораций и были абсолютно необходимы ему. Он не мог иначе, а потому невольно представлял себе, что, спрятавшись за чахлыми кустами этой плоской равнины, за ним с восхищением следят какие-нибудь крестьяне. Поэтому сначала он шел бодрым шагом: красивый спортивный мужчина на лоне природы, с откинутой назад головой, в расстегнутой рубашке. К сожалению, вскоре ему пришлось опустить голову, перед ним была неровная тропинка, идти по которой мешали колдобины, камни, пучки травы, ему пришлось прыгать через них, как на скалах Фонтенбло. Он чувствовал камни под своими итальянскими мокасинами, которые были хороши для тротуаров Довиля и лестниц Лоншана, но оказались слишком мягкими и плохо защищали его ноги на этих проселочных дорогах. Тем не менее, не ощущая особой боли, он шел около часа, преодолев, наверное, километра три по прямой и столько же, когда отклонялся в сторону, потому что он трижды проверял, не скрывается ли за островками деревьев ферма, телефон или машина. Напрасно. Через час он увидел вдали указательные столбы, прибавил шагу, но пришел всего лишь к двум табличкам. На одной было написано: "Ле Ма Виньяль", на другой - "Ля Транше". В конце концов Брюно выбрал "Ля Транше", но, пройдя двести метров, возвратился к "Ле Ма Виньяль", чему предшествовали различные, слишком скучные, чтобы упоминать их здесь, рассуждения. В одиннадцать часов утра он снял свои мокасины. Но идти в носках было еще труднее. Он снова обулся. В какую же пустыню он попал?.. Он старался вспомнить какие-нибудь сведения из школьного курса географии, но на память приходили лишь отрывки из забытого стихотворения. "Полдень, король лета, распростертый на равнине... Падает серебряным покрывалом с высот голубого неба... Безмолвие кругом..." Как же все-таки там было: "распростертый на равнине" или "вытянувшийся"? Он не мог вспомнить, и это раздражало его. Ускользавшее определение превращало чтение стиха в такое наваждение, какого он никогда не испытывал даже в школе. Было жарко, ужасно жарко. Он потел, но даже не вытирал лба. Лишь однажды ему немного полегчало, когда в полдень он вспомнил прилагательное: "разлитый"... "Полдень, король лета, разлитый по равнине..." Именно так! Он был уверен! "Разлитый"! Но теперь он был уверен и в том, что заблудился. Он больше не мог. Под его веками мелькали красные круги, кровь стучала в висках, словно створки дверей. До деревьев он добрался, не надеясь найти там кого-нибудь - впрочем, в этом-то он не ошибся, - тень от деревьев приняла его, и он улегся сначала на спину, как нормальный человек, затем перевернулся на живот, помяв одежду, уронив голову на руки, на грани солнечного удара, на пределе отчаяния и усталости. Не было ни самолетов, ни солдат в зеленой или цвета хаки форме, никаких боев... никого не убивали... Кто сказал, что Франция еще продолжает войну?.. Когда он добрался до фермы семьи Виньялей, то обнаружил, что они, судя по всему, разорились. Руины фермы, разбросанные там и сям камни, три дерева, под которыми он присел. Его ноги были в крови. Он с удивлением посмотрел на них: только на прошлой неделе он сделал педикюр, а теперь ноги были в пузырях, мозолях, ободраны до мяса. Ему было плохо, хотелось пить. И плакать. У него в голове вертелись однажды слышанные рассказы о заблудившихся путешественниках, о пустынях, о скелетах, обглоданных гиенами... или гиеными? Перед его мысленным взором проносились газетные заголовки, на первой полосе информация: "Молодой красавец Брюно Делор найден мертвым в центре провинции Бос". Смешно! Разве он умрет в Босе? Он? Брюно Делор? Которого так любят женщины? Это просто гротеск! Его смерть не может заставить людей смеяться! В Босе не умирают! Неужели он станет единственным французом, умершим в Босе? И это теперь, когда он остался невредимым после атаки трех самолетов и путешествия с этой фурией Дианой, этим педиком Лоиком и этой дурехой Люс! И все же при воспоминании о них слезы нежности навернулись у него на глаза. Он представил себе их отчаяние из-за его исчезновения, как они кружат по ферме, не имея возможности выйти оттуда. Он увидел их пленниками этого проклятого пейзажа, этой проклятой Франции, этой проклятой провинции Бос!.. Ну уж нет, он так просто не сдастся! Брюно принялся тихонько всхлипывать, удерживаясь от громких рыданий, несмотря на тишину и одиночество, неумолимо обступавшие его со всех сторон. Впервые в жизни он правильно понял смысл слова "неумолимый". В Париже всегда говорили о неумолимых людях, неумолимых банкирах или о неумолимых женщинах. Это было просто смешно! Ничто не могло быть более неумолимым, чем деревенская природа, только деревенская природа была действительно неумолимой. Все вокруг закружилось: его мысли, голова, земля - все кружилось с бешеной скоростью. Короче говоря, в этот прекрасный июньский день 1940 года Брюно Делор, уткнувшись головой в скрещенные на прекрасной французской земле руки, долго-долго плакал над своей участью, не зная, что плакать нужно из-за перемирия с немецкой армией, которое в ста километрах отсюда подписывал в эту минуту маршал Петэн. В общем, став жертвой жестокого и тяжелого солнечного удара, Брюно Делор не на жизнь, а на смерть сражался с природой, когда местный дурачок нашел его лежащим под деревьями. Было около трех часов дня, Никуда-не-пойду шел домой и внезапно наткнулся на распростертого в тени деревьев Брюно; тот был в забытьи, храпел, сипел, пронзительно выкрикивал странные слова, беспорядочно дергал руками и ногами. Никуда-не-пойду был деревенским парнем, которого, как и многих, звали Жаном. Он родился от неизвестного отца, чье инкогнито до сих пор не было открыто, и от бедной женщины, умершей, произведя его на свет. С того события минуло уже тридцать лет, и именем своим Жан был обязан скудному воображению своей матери, именем, которое она успела ему дать. Однажды за вечерней выпивкой - ему тогда было пятнадцать лет, но выглядел он вдвое, если не втрое старше - его приятели, подогретые напитками, прозвали его "Никуда-не-пойду"; рождение этого прозвища Жана можно отнести на счет его рефлекса, повинуясь которому он произносил эту фразу, вне зависимости от того, говорили ли ему об охоте, о свадьбе, о выпивке, о женщинах или о политике. Эта кличка приценилась к нему, и, поскольку родителей у него не было, осталось только несколько старух, которые называли его по имени и говорили, завидев парня на базарной площади: "Смотри-ка, а вот и Жан идет!" Но, против всякой привычки, они не прибавляли: "Этот малыш далеко пойдет!", потому что все знали, что он никуда не пойдет. Его также называли "Менингу", что на старом босеронском диалекте обозначает "менингит". Несколько перенесенных им приступов этой болезни хоть и не лишили его жизни, но наложили отпечаток на его поведение. Менингу залюбовался красивыми вещами спящего, затем в своей наивности попытался снять с него часы, это ему не удалось, но Брюно очнулся, приподнялся на локтях, глаза его блуждали, он был в горячке. В этот момент он увидел перед собой расплывающееся лицо, он поморгал - лицо осталось. Дело в том, что внешность Менингу имела все признаки умственной отсталости, впрочем, не ярко выраженной, но у него была некоторая нечеткость в чертах лица, самом контуре, как будто его создал художник-пуантилист. Глаза и рот никогда не смеялись одновременно; всегда казалось, что его лицо не отражало тех чувств, которые он переживал в данную минуту, поэтому Менингу не принимали всерьез и, стало быть, не любили. Таким образом, Никуда-не-пойду жил в одиночестве в разрушенном доме за рощей. Сексуальные порывы, еще неоформившиеся, хотя и переполнявшие его тело, подтолкнули его однажды к одной деревенской женщине, но та, будучи сильным созданием, подвесила его к воротам за пояс штанов, которые он так и не успел снять для достижения своих целей; затем, по вполне объяснимой ошибке, он устремился на викария, хрупкого молодого человека, которого местный кюре настойчиво хотел закалить тяготами деревенской жизни, но который из-за слишком настойчивых ухаживаний со стороны Менингу был переведен для несения апостольской службы в какой-то городок. Утолил или не утолил свои мерзостные желания Менингу - неизвестно, но в течение пяти лет он вел спокойный образ жизни; поговаривали, что он удовлетворялся кое-какой домашней скотиной, хотя ни разу не видели, чтобы хоть одно животное из его стада при виде Менингу принималось бы трепетать, подавать голос или бежало бы к нему. Окружающие думали, что он не только портит, но и наказывает объекты своих вожделений, из-за чего эти несчастные животные становились крайне нахальными и безразличными. Короче говоря, Никуда-не-пойду воспылал внезапной любовью к этому красивому молодому человеку, лежащему на траве в прекрасных одеждах и с пылающим лицом. В восхищении он протянул руку к Брюно, положил ее ему на волосы и, смеясь, подергал их, при этом с его нижней губы стекла тонкая струйка слюны. В другое время и в другом месте Брюно закричал бы от ужаса, постарался бы нокаутировать этого извращенца или галопом бы припустил от него. Но сейчас он был в бреду. И в бреду ему виделись пустыни, пески, барханы, далекие оазисы и гостеприимные кочевники. У того, кто возвышался сейчас над ним, конечно, не было благородного лица, как у кабила или синего человека [племена в странах Магриба], но он казался таким счастливым и гордым оттого, что спас Брюно от ужасной и почти неотвратимой смерти. Брюно, пошатнувшись, встал, но был вынужден опереться о своего спасителя. У Брюно поднялся сильный жар, ему мерещились фески, верблюды, и, улыбаясь, он принимал страстные поцелуи, которыми Менингу покрывал его лицо, за древний мусульманский обычай. Впрочем, он и сам несколько раз поцеловал, хотя гораздо более скромно, на диво пухлые и розовые щеки этого бедуина, отважного сына пустыни - надо сказать, самый пресыщенный зрелищами парижанин оторопел бы от такой сцены. Все же эти старые обычаи быстро утомили его, и Брюно сел на каменистую землю по-турецки, скрестив ноги и поджав их под себя. Этот новый способ садиться, которого он никогда не видел - и неудивительно: в этих местах никто так не садился, - вызвал у Никуда-не-пойду новый прилив уважения и восхищения. Он попытался сделать то же самое, но зашатался, грохнулся, после нескольких неграциозных и безуспешных взмахов руками смирился и сел, как обычно садился, у ног своего нового предмета поклонения. Брюно, умиравший от жажды в горячке, подождал несколько мгновений, когда ему поднесут ментолового чаю, приторно-сладкого напитка, без которого не обходятся в Северной Африке - он знал это, - и, не дождавшись, обратился к своему спасителю. - Моя хотеть пить! - сказал он. - Моя голоден, моя болеть. Твоя проводить мою в ближайший форт. Такой изысканный и лаконичный язык, хотя, конечно, казался удивительным Никуда-не-пойду, но превосходно укладывался в его мозгу. Он радостно вскочил на ноги. - Моя отвезти тебя! - решительно сказал он. - Мы кушать кассуле [рагу из мяса и овощей по-лангедокски, обычное французское деревенское блюдо] у мамаши Виньяль. Твоя иметь деньги? - И он потряс карманами, чтобы лучше выразить свою мысль. Брюно, улыбаясь, тоже поднялся: - Моя иметь много золота в Париже... но моя знать, твоя презирать деньги! Такие разговоры не вызвали отклика в душе Никуда-не-пойду. - Нам иметь деньги, чтобы есть кассуле! - сказал он с видимым огорчением. Брюно пожелал успокоить его: - Моя обязан твоей жизнь... моя давать тебе дружба, доверие. Моя отдавать за тебя рука. Но моя не давать твоя грязные деньги. Моя знает, твоя презирать деньги. - Нет, нет! Моя принимать деньги от тебя! - постарался уверить Никуда-не-пойду с несвойственной ему живостью. - Тогда моя давать их тебе позже. Что мое - то твое! Что твоя хотеть сейчас? - Твои часы! Несмотря на свою глупость и невежество, парень видел, что одежда Брюно испорчена