д снова открыл книгу и еще раз пробежал взглядом строки: "Зеленое, как дракон, сияющее, темное, призрачное море". Блаженные полчаса он развлекал себя в воображении "веселыми Алеппскими вратами" и слушал птичий голос неведомого певца. Потом внешний мир снова отвлек его; прочитанные строки напомнили ему, что следует поговорить с другом по телефону. Когда Треддлфорд собирался выйти из комнаты, он столкнулся с Эмблкопом, также выходящим в бильярдную, где, возможно, некий несчастный мог попасться ему под руку и прослушать полное описание посещений Гран-при, с последующими замечаниями о Ньюмаркете и Кэмбриджшире. Эмблкоп попытался пройти первым, но новорожденная гордость клокотала в груди Треддлфорда, и он отодвинул противника. - Уверен, что у меня приоритет, - произнес он холодно. - Вы -- всего лишь клубная Тоска, а я -- клубный Лжец. ЛОСЬ Тереза, госпожа Тропплстанс, была самой богатой и самой противной старухой в графстве Уольдшир. В своих деловых отношениях с окружающим миром она придерживалась манеры, средней между хозяйкой дома и хозяином лисьей охоты, и пользовалась соответствующим словарем. В узком кругу она придерживалась арбитражного стиля, который кто-то называл (возможно, не слишком точно) "американский политик на партийном собрании". Покойный Теодор Тропплстанс оставил ее примерно тридцать пять лет назад единственной наследницей немалого состояния, огромных земельных угодий и галереи, увешанной ценными картинами. За эти прошедшие годы она похоронила сына и рассорилась со старшим внуком, который женился без ее согласия или одобрения. Берти Тропплстанс, ее младший внук, был наследником ее собственности, и к тому же источником любопытства и переживаний для полусотни честолюбивых матерей, дочери которых достигли брачного возраста. Берти был любезным, спокойным молодым человеком, готовым жениться решительно на какой угодно особе, которая привлечет его благосклонное внимание, но он не собирался тратить время впустую, влюбляясь в девушку, к которой без одобрения отнесется его бабушка. Госпожа Тропплстанс должна была непременно дать рекомендацию. Домашние вечеринки Терезы всегда отличались обилием разодетых привлекательных молодых девушек, сопровождаемых встревоженными матерями; но старая леди решительно возражала всякий раз, когда любая из ее юных посетительниц опережала других, становясь возможной "внучкой". Речь шла об унаследовании ее денег и имущества, и Тереза, очевидно, хотела выбирать и наслаждаться возможностью выбора до самого конца. Предпочтения Берти не имели ни малейшего значения; он, казалось, был бы рад всякой супруге; он бодро сносил общество бабушки всю жизнь, так что не мог взбунтоваться и разозлиться из-за чего-нибудь, что могло произойти в процессе выбора. Компания, которая собралась под крышей Терезы в Рождественскую неделю тысяча девятьсот какого-то года, была меньше, чем обычно, и миссис Джонелет, которая стала одной из участниц, склонялась к тому, что это обстоятельство следует считать благоприятным предзнаменованием. Дора Джонелет и Берти были так явственно созданы друг для друга, призналась она жене викария, и если бы старая леди подольше понаблюдала за ними, она согласилась бы, что они станут прекрасной супружеской парой. - Люди скоро привыкают к мысли, если ее воплощение постоянно у них перед глазами, - сказала миссис Джонелет с надеждой. - И чем чаще Тереза видит этих молодых людей вместе, таких счастливых в обществе друг друга, тем больше у нее будет расти интерес к Доре как к возможной и желательной жене для Берти. - Моя дорогая, - покоряясь судьбе, произнесла жена викария, - моя собственная Сибил осталась наедине с Берти в самых романтичных обстоятельствах -- я расскажу вам об этом когда-нибудь, -- но это не произвело никакого впечатления на Терезу; она топнула ногой, выражая крайнюю решимость -- и Сибил вышла за индийского чиновника. - Очень хорошо для нее, - сказала миссис Джонелет с неопределенным одобрением. Так поступила бы любая сильная духом девушка. Однако все это случилось год или два назад, кажется; Берти теперь стал старше, да и Тереза - тоже. Естественно, она хочет увидеть, как он остепенится. Жена викария подумала, что Тереза, казалось, была единственным человеком, который не проявляет никакого беспокойства по поводу немедленной женитьбы Берти; однако эту мысль она оставила при себе. Миссис Джонелет был женщиной находчивой, энергичной и решительной; она вовлекала других участников вечеринки, балласт, если можно так выразиться, в различные маневры и дела, чтобы отделить их от Берти и Доры, которые могли развлекаться сами по себе, то есть развлекала Дора, а Берти повиновался ее изобретениям. Дора помогала украшать окружную церковь к рождеству, и Берти был призван ей на помощь. Вместе они кормили лебедей, пока у птиц не началось расстройство желудка, вместе они играли в бильярд, вместе они фотографировали деревенские лачуги, и, на почтительном расстоянии, ручного лося, который в унылом одиночестве бродил по парку. Лось был "ручным" в том смысле, что он давно позабыл о страхе перед представителями человеческой расы; однако ничто в его поведении не пробуждало в людях ответного доверия. Независимо от того, какими делами, видами спорта или отдыха занимались вместе Берти и Дора, миссис Джонелет неизменно вела хронику и подробно ее воспроизводила для должного просвещения бабушки Берти. - Эти двое неразлучных только что вернулись с велосипедной прогулки, - объявила она, - выглядят они так живописно, такие свежие и сияющие после катания. - Этой живописи нужны слова, - подумала Тереза; но поскольку речь шла о Берти, она решила, что слова должны остаться невысказанными. Во второй половине дня после Рождества миссис Джонелет примчалась в гостиную, где хозяйка восседала в окружении гостей, чайных чашек и блюдечек с пирожными. Судьба вложило то, что походило на козырную карту, в руки терпеливо маневрирующей матери. Глаза ее сверкали от волнения, а голос явственно претендовал на выразительный эффект, когда она сделала драматическое объявление. - Берти спас Дору от лося! Быстрыми, выразительными фразами, в порыве материнских чувств она поведала, как подлое животное набросилось на Дору, когда она искала далеко отлетевший мяч для гольфа, и как Берти бросился к ней на помощь с прочной палкой и отогнал зверя в самый последний момент. - Это был мгновенный удар! Она бросила в зверя свою клюшку, но он не остановился. В следующее мгновение она оказалась бы под его копытами, - задыхалась миссис Джонелет. - Животное небезопасно, - сказала Тереза, вручая своей взволнованной гостье чашку чая. - Я забыла, нужен ли вам сахар. Я думаю, уединенная жизнь, которую оно ведет, испортило ему характер. На подносе горячие пирожки. Это не моя ошибка; я давно уже пыталась найти ему спутницу жизни. Не знаете, нет ли у кого-нибудь лосихи на продажу или в обмен на что-нибудь? - спросила она у всех присутствующих. Но миссис Джонелет не была настроена слушать беседу о лосиных браках. Объединение двух людей было для нее куда важнее, и возможность для продолжения ее любимого проекта была слишком ценна, чтобы ею пренебречь. - Тереза, - выразительно воскликнула она, - после того, как эти молодые люди оказались вместе в таких драматических обстоятельствах, между ними все будет теперь по другому. Берти сделал больше, чем спас жизнь Доре; он заслужил ее привязанность. Нельзя не почувствовать, что Судьба создала их друг для друга. - Именно это сказала жена викария, когда Берти спас Сибил от лося год или два назад, - спокойно заметила Тереза спокойно. - Я объяснила ей, что он спас Мирабель Хикс от той же самой опасности несколькими месяцами раньше и что первенство на самом деле принадлежит сыну садовника, которого спасли в январе этого года. Знаете, так много совпадений случается в деревенской жизни. - Это, кажется, очень опасное животное, - сказала одна из дам. - Именно так сказала мать того мальчика, - отметила Тереза. - Она хотела, чтобы я его уничтожила, но я ей ответила, что у нее одиннадцать детей, а у меня только один лось. Я также подарила ей черную шелковую юбку; она сказала, что, хотя похорон в ее семействе не было, она чувствует, что они как будто состоялись. Во всяком случае, мы расстались друзьями. Не могу предложить вам шелковую юбку, Эмилия, но можете взять еще чашку чая. Как я уже говорила, на подносе горячие пирожки. Тереза прекратила дискуссию, ловко создав впечатление, что по ее мнению мать мальчика проявила гораздо больше разумности, чем родители других жертв лосиной агрессии. - Тереза лишена человеческих чувств, - сказала позднее миссис Джонелет жене викария. - Сидеть там, беседуя о горячих пирожках, когда ужасной трагедии только что удалось избежать... - Конечно, вы знаете, на ком она в самом деле намерена женить Берти? - спросила жена викария. - Я заметила это уже довольно давно. На немецкой гувернантке Бикелби. - Немецкая гувернантка! Какая чушь! - задохнулась от возмущения миссис Джонелет. Она из хорошей семьи, я уверена, - продолжала жена викария, - она нисколько не похожа на серую мышь, которыми обычно кажутся гувернантки. Фактически, она едва ли не самая сильная и влиятельная личность в округе -- после Терезы, разумеется. Она указала моему мужу на все виды ошибок в проповедях, она прочла сэру Лоренсу публичную лекцию о том, как ему следует обращаться с собаками. Вы знаете, как чувствителен сэр Лоренс к любой критике его лордства, и то, что гувернантка предъявляет ему требования, едва не довело его до припадка. Она так вела себя со всеми, кроме, конечно, Терезы, и все в ответ были грубы с ней. Бикелби просто боятся ее и потому не могут от нее избавиться. Разве не такую женщину Тереза с восхищением сочла бы своей преемницей? Представьте весь ужас и раздражение в графстве, если мы внезапно узнаем, что она станет следующей хозяйкой Замка. Единственное, о чем пожалеет Тереза, -- то, что ее не будет в живых, чтобы этим насладиться. - Но, - возразила миссис Джонелет, - Берти, конечно, с этим не согласен? - О, она весьма привлекательна в своем роде, одевается хорошо и неплохо играет в теннис. Она часто ходит через парк с сообщениями из особняка Бикелби, и на днях Берти спасет ее от лося, который к нему почти привык, а уж тогда Тереза скажет, что Судьба предназначила их друг другу. Берти, может быть, не хочет уделять столько внимания предназначениям Судьбы, но он и мечтать не станет о том, чтобы возразить бабушке. Жена викария говорила с тихой уверенностью, будто интуитивно постигла истину, и в глубине души миссис Джонелет верила ей. Шесть месяцев спустя лося пришлось уничтожить. В припадке исключительной ярости он растоптал немецкую гувернантку Бикелби. Ирония его судьбы состояла в том, что он достиг популярности на последней стадии своей карьеры; во всяком случае, он установил рекорд, оказавшись единственным живым существом, которое постоянно мешало планам Терезы Тропплстанс. Дора Джонелет разорвала свою помолвку с индийским чиновником и вышла замуж за Берти через три месяца после смерти его бабушки -- Тереза ненадолго пережила фиаско с немецкой гувернанткой. На Рождество каждый год новая миссис Тропплстанс вешает дополнительный большой венок на лосиные рога, служащие украшением зала. - Это было внушающее страх животное, - поясняет она Берти, - но я всегда чувствую, что оно стало средством нашего соединения. И это, разумеется, чистая правда. ДОЛОЙ ПОЗДРАВЛЕНИЯ! - Ты уже отправила Фроплинсонам письмо с благодарностью за то, что они нам прислали? - спросил Эгберт. - Нет, - ответила Жанетта с ноткой вызова в голосе. - Я сегодня написала одиннадцать писем, выражающих удивление и благодарность за различные незаслуженные подарки, но Фроплинсонам я не написала. - Кто-то должен им написать, - сказал Эгберт. - Не стану говорить о необходимости, но не думаю, что этим "кем-то" должна быть я, - ответила Жанетта. - Я не против отправить письмо со злобными обвинениями или с безжалостными сатирическими замечаниями какому-нибудь подходящему адресату; точнее, я просто получила бы от этого наслаждение. Но я больше не могу выражать это рабское дружелюбие. Одиннадцать писем сегодня и девять вчера, все в том же самом стиле экстатической благодарности: в самом деле, ты же не ожидаешь, что я усядусь и напишу еще одно. Ты можешь и сам написать. - Я уже написал почти столько же, - вздохнул Эгберт, - а у меня есть и собственная деловая корреспонденция, не забывай. Кроме того, я просто не знаю, что нам прислали Фроплинсоны. - Календарь с Вильямом Завоевателем, - сказала Жанетта, - с цитатами из его великих размышлений на каждый день в году. - Это невозможно, - ответил Эгберт. - У него за всю жизнь не было трехсот шестидесяти пяти мыслей, а если они были, он хранил их при себе. Это же был человек дела, а не слова. - Ну, тогда это был Вильям Вордсворт, - уточнила Жанетта. - Я знаю, что где-то там все-таки был Вильям. - Это более вероятно, сказал Эгберт. - Ну, давай вместе займемся этим благодарственным письмом и покончим с ним. Я буду диктовать, а ты можешь все записывать. "Дорогая миссис Фроплинсон -- мы так благодарны вам и вашему мужу за самый очаровательный календарь, который вы нам прислали. Было очень мило с вашей стороны вспомнить о нас". - Ты не можешь так сказать, - откладывая ручку в сторону, - объявила Жанетта. - Но я всегда так говорю, и так же все отвечают мне, - возразил Эгберт. - Мы посылали им что-то двадцать второго, - сказала Жанетта, - так что они просто ДОЛЖНЫ были вспомнить о нас. Это было неизбежно. - И что мы им посылали? - спросил Эгберт уныло. - Маркеры для бриджа, - ответила Жанетта, - в картонном ящике, с какой-то ерундой вроде "отыщи клад с червонной королевой" на крышке. В то мгновение, когда я увидела это в магазине, я сказала себе "Фроплинсоны", а продавцу "Сколько?". Когда он ответил "Девять пенсов", я дала ему их адрес, подсунула нашу карточку, заплатила десять или одиннадцать пенсов, чтобы покрыть стоимость пересылки, и возблагодарила небеса. С меньшей искренностью и с бесконечно большими неприятностями они в конечном счете поблагодарили меня. - Фроплинсоны не играют в бридж, - сказал Эгберт. - Никто обычно не замечает социальных отклонений такого сорта, - сказала Джанетта. - Это было бы невежливо. Кроме того, разве они позаботились узнать, с удовольствием ли мы читаем Вордсворта? Разве они подумали о том, что мы можем оказаться фанатичными сторонниками того убеждения, что вся поэзия начинается и кончается Джоном Мэйсфилдом, и нас мог бы разозлить или огорчить до полусмерти ежедневный пример художеств Вордсворта. - Хорошо, давай вернемся к благодарственному письму, - заметил Эгберт. - Продолжай, - сказала Жанетта. - Как проницательно было с вашей стороны предположить, что Вордсворт -- наш любимый поэт, - надиктовал Эгберт. Жанетта снова отложила ручку. - Ты понимаешь, что это значит? - спросила она. - Буклет о Вордсворте к следующему Рождеству, и еще один календарь через Рождество, и та же проблема с неизбежным составлением подходящих ответных писем. Нет, лучше поступить по-другому: отбросить в дальнейшем все намеки на календарь и перейти к какой-нибудь другой теме. - Но к какой другой теме? - О, ну что-нибудь вроде: "Что вы думаете о новогоднем списке Королевских наград? Наш друг сделал такое умное замечание, когда он прочел его". Потом ты можешь вписать любую фразу, которая придет тебе в голову; она не обязательно должна быть умной. Фроплинсоны не узнают, умная это мысль или нет. - Мы даже не знаем, на чьей стороне они в политике, - возразил Эгберт. - Во всяком случае ты не можешь внезапно позабыть о календаре. Конечно, должно последовать какое-то интеллектуальное замечание по поводу такого подарка. - Что ж, мы не можем придумать никакого, - сказала Джанетта устало. - Похоже, мы оба исписались. О Боже! Я только что вспомнила о миссис Стивен Ладберри. Я не поблагодарила ее за то, что она прислала. - А что она прислала? - Я забыла; но думаю, что это был календарь. В комнате воцарилось молчание, обреченное молчание тех, кто лишен надежды и почти перестал бороться. Но тут Эгберт вскочил с места с решительным видом. Боевой свет засиял в его глазах. - Дай-ка я сяду за письменный стол, - воскликнул он. - С удовольствием, - сказала Жанетта. - Ты собираешься написать миссис Ладберри или Фроплинсонам? - Никому из них, - сказал Эгберт, подтягивая к себе стопку бумаги. - Я собираюсь написать редакторам всех просвещенных и влиятельных газет в Соединенном Королевстве, я собираюсь предложить своего рода эпистолярное Перемирие на праздники Рождества и Нового Года. С двадцать четвертого декабря по третье или четвертое января всякое письмо или сообщение, не имеющее ничего общего с текущими потребностями, должно считаться преступлением против здравого смысла и добрых чувств. Ответы на приглашения, заказы на билеты, возобновление членства в клубах, и, конечно, все обычные повседневные дела типа бизнеса, болезней, найма новых поваров и тому подобного -- все это будет идти своим чередом как неизбежная, законная часть нашей ежедневной жизни. Но все огромные разрушительные корреспонденции, связанные с сезоном праздников, должны быть уничтожены, нужно дать сезону шанс стать настоящим праздником, временем спокойствия, мира и доброй воли без знаков препинания. - Но тебе придется каким-то образом подтверждать получение подарков, - возразила Жанетта. - Иначе люди никогда не узнают, все ли дошло благополучно. - Конечно, я подумал о этом, - сказал Эгберт. - Каждый посылаемый подарок будет сопровождаться билетом, содержащим дату отправки, подпись отправителя и какой-нибудь общепринятый знак, показывающий, что внутри рождественский или новогодний подарок; там будет корешок с местом для имени получателя и датой доставки, и все, что тебе надо будет сделать, это поставить подпись и дату на корешке, добавить общепринятый знак сердечной благодарности и счастливого удивления, потом положить в конверт и отправить по почте. - Звучит восхитительно просто, - сказала Джанетта задумчиво, - но люди сочтут это слишком формальным, слишком небрежным. - Все это не более небрежно, чем нынешняя система, - сказал Эгберт. - У меня в распоряжении один и тот же набор обычных выражений признательности для того, чтобы поблагодарить дорогого старого полковника Чаттла за его совершенно восхитительный стилтон, который мы съедим до последнего кусочка, и Фроплинсонов за их календарь, на который мы ни разу не взглянем. Полковник Чаттл знает, что мы благодарны ему за стилтон, и ему нет необходимости об этом писать, а Фроплинсоны знают, что надоедают нам со своим календарем, даром что мы напишем нечто прямо противоположное. Мы ведь точно так же знаем, что им ни к чему маркеры для бриджа, несмотря на их письменные заверения, что они благодарны нам за очаровательный небольшой подарок. И это еще не все: полковник знает, что, даже если мы почувствовали внезапное отвращение к стилтону или нам его доктор запретил, нам все равно придется написать письмо с сердечной благодарностью. Так что сама видишь, наша система подтверждения столь же небрежна и условна, как эти корешки, только в десять раз более утомительна и мучительна. - Твой план, разумеется, приблизил бы нас еще на шаг к идеалу Счастливого Рождества, - сказала Жанетта. - Есть, конечно, и исключения, - сказал Эгберт, - люди, которые действительно пытаются вселить дыхание жизни в свои письма-подтверждения. Тетушка Сьюзен, например, которая пишет: "Большое спасибо за ветчину; не такой хороший аромат, как тот, что был в прошлом году, хотя и тот был не особенно хорош. Ветчины теперь совсем не те, что прежде". Будет очень жаль лишиться ее рождественских комментариев, но эта потеря меркнет в свете всеобщей выгоды. - А пока, - вмешалась Жанетта, - что же мне написать Фроплинсонам? ИМЕНИНЫ Приключения, согласно пословице, люди находят на свою голову. Но очень часто это головы людей робких, нерешительных и усталых. Джон Джеймс Эбблвей был от природы наделен свойством инстинктивно избегать карлистских интриг, крестовых походов в трущобы, погонь за ранеными дикими животными и враждебных замечаний на политических митингах. Если бы бешеный пес или безумный мулла встали у него на пути, он ни секунды не колеблясь, уступил бы им дорогу. В школе он с неохотой приобрел знание немецкого языка из уважения к явно выраженным пожеланиям преподавателя иностранных языков, который, хотя и преподавал современные предметы, но пользовался старомодными методами в педагогической практике. Именно эти вынужденные дружественные отношения с важным в коммерческом отношении языком привели Эбблвея в более поздние времена в удивительные страны, в которых приключений было избежать куда труднее, чем в привычной атмосфере английского провинциального города. Фирма, на которую он работал, сочла однажды необходимым отправить его с прозаическим деловым поручением в далекую Вену, и, послав Эбблвея туда, продолжала удерживать. Он был по-прежнему занят нудными торговыми делами, но то и дело сталкивался с возможностями романтических приключений или даже несчастных случаев. После двух с половиной лет изгнания, однако, Джон Джеймс Эбблвей решился только на одно опасное предприятие, а оно было таково, что рано или поздно настигло бы его, если бы он вел защищенное существование дома в Доркинге или Хантингтоне. Он преспокойно влюбился в спокойную и привлекательную английскую девушку, сестру одного из его коллег-коммерсантов, продолжавшую свое образование короткой поездкой в иностранные представительства. Его подобающим образом формально приняли как молодого человека, с которым девушка была обручена. Следующий шаг, который должен был сделать ее миссис Джон Эбблевей, следовало совершить двенадцать месяцев спустя в городке в английской глубинке; к тому времени фирма, в которой трудился Джон Джеймс, уже не будет нуждаться в его дальнейшем пребывании в австрийской столице. Это было в начале апреля, через два месяца после представления Эбблвея в качестве молодого человека, с которым была обручена мисс Пеннинг. Джон Джеймс получил от нее письмо, отправленное из Венеции. Она все еще путешествовала под крылом брата, и поскольку деловые заботы последнего вынудят его переехать через Fiume на день или два, она подумала, что будет очень весело, если Джон сможет добиться отпуска и прибыть к Адриатическому побережью, чтобы встретить их. Она посмотрела маршрут на карте, и поездка показалась ей не слишком дорогой. Между строчками ее письма был намек, что если он действительно любит ее, то... Эбблвей получил отпуск и добавил поездку к Fiume к числу приключений его жизни. Он покинул Вену в холодный, унылый день. Цветочные магазины были полны весенними букетами, юмористические иллюстрированные еженедельники были полны весенними шутками, но небеса покрылись облаками, которые напоминали вату, которая долго пролежала на витрине. - Будет снег, - сказал чиновник с поезда чиновникам со станции; и они согласились, что снег будет. И он пошел, быстро и обильно. Поезд был в пути не больше часа, когда ватные облака начали распадаться ливнями слепящих снежинок. Деревья с обеих сторон от линии быстро покрылись тяжелыми белыми мантиями, телеграфные провода превратились в толстые блестящие канаты, сама линия все сильнее скрывалась под снежными коврами, через которые не очень мощный двигатель пробивался со все возрастающими трудностями. Дорога Вена-Fiume вряд ли относилась к лучшим из Австрийских Государственных железных дорог, и Эбблвей начал серьезно опасаться поломки. Поезд замедлил ход до неприятного и сомнительного дрейфа и потом остановился в том месте, где снег образовал огромный барьер. Двигатель совершил последнее усилие и прорвался через преграду, но через двадцать минут она появилась снова. Процесс прорыва через завал повторился, и поезд упорно двинулся вперед, задерживаясь и преодолевая новые помехи через короткие интервалы. После необычайно долгого периода бездействия в особо глубоком дрейфе вагон, в котором сидел Эбблвей, сильно дернулся, накренился, а затем, казалось, остановился на месте; он несомненно не двигался, и все же пассажир мог расслышать пыхтение двигателя и медленный стук колес. Пыхтение и стук становились все слабее, как будто они замирали по мере удаления. Эбблвей внезапно издал возглас шокированной тревоги, открыл окно и выглянул наружу, в буран. Хлопья сразу упали на его ресницы и помешали разглядеть все, но он увидел достаточно, чтобы разобраться в случившемся. Паровоз совершил могучее усилие, пробираясь через завал, и резво рванул вперед, освободившись от груза последнего вагона, сцепление которого не выдержало напряжения. Эбблвей был один, или почти один, в покинутом железнодорожном вагоне, в сердце какого-то стирийского или хорватского леса. Он вспомнил, что в купе третьего класса рядом с его собственным видел крестьянку, которая села в поезд на маленькой придорожной станции. "За исключением той женщины", драматично воскликнул он, "ближайшие живые существа -- вероятно, стая волков". Прежде чем отправиться в купе третьего класса, чтобы познакомиться с путешественницей, ставшей его сестрой по несчастью, Эбблвей поспешно обдумал вопрос о национальности женщины. Он приобрел поверхностное знание славянских языков во время жительства в Вене и чувствовал, что сможет справиться с несколькими возможными вариантами. "Если она -- хорватка или сербка или боснийка, я смогу ей все объяснить", пообещал он самому себе. "Но если она -- мадьярка, то помоги мне боже! Нам придется общаться только знаками". Он вошел в купе и сделал свое важное объявление с наилучшим хорватским произношением, которого мог добиться. - Поезд сломался и бросил нас! Женщина наклонила голову таким движением, которое могло бы выражать протест против воли небес, но куда вероятнее выражало простое непонимание. Эбблвей повторил ту же информацию на других славянских языках с использованием всех возможностей пантомимы. - Ах, - сказала наконец женщина на немецком диалекте, - поезд ушел? Мы остались. Ах, так. Она проявила бы такой же интерес, если бы Эбблвей поведал ей результаты муниципальных выборов в Амстердаме. - Они выяснят это на какой-нибудь станции, и когда линия освободится от снега, пошлют локомотив. Такое иногда случается. - Мы можем провести здесь всю ночь! - воскликнул Эбблвей. Женщина кивнула, как будто считала это вполне возможным. - А есть ли в этих краях волки? - поспешно поинтересовался Эбблвей. - Много, - сказала женщина. - Совсем рядом с этим лесом три года назад съели мою тетю, когда она возвращалась домой с рынка. Лошадь и молодая свинья, которая была в телеге, тоже пропали. Лошадь была очень старая, но какая была красивая молодая свинья, ох, какая жирная! Я плакала, когда услышала об этом. Они ничего не пропустят. - Они могут напасть на нас здесь, - с дрожью в голосе произнес Эбблвей. - Они легко смогут ворваться сюда, эти вагоны -- как спичечные коробки. Нас обоих могут съесть. - Вас -- может быть, - сказала женщина спокойно. -Но не меня. - Почему не вас? - потребовал Эбблвей. - Это -- день святой Марии Клеопы, мои именины. Она не допустит, чтобы в этот день меня съели волки. О таком нельзя даже подумать. Вас -- да, но не меня. Эбблвей сменил тему разговора. - "Сейчас только полдень; если мы останемся здесь до утра, нам придется голодать. - У меня здесь кое-какие съестные припасы, - сказала женщина спокойно. - Естественно, в мой праздник у меня должна быть провизия. У меня пять чудесных кровяных колбас; в городских магазинах они стоят двадцать пять геллеров каждый. В городских магазинах все так дорого. - Я дам вам пятьдесят геллеров за пару штук, - сказал Эбблвей с некоторым энтузиазмом. - В особых случаях на железной дороге вещи становятся очень дороги, - сказала женщина. - Эти кровяные колбасы -- по четыре кроны за штуку. - Четыре кроны! - воскликнул Эбблвей. - Четыре кроны за кровяную колбасу! - В этом поезде вы не сможете достать их дешевле, - сказала женщина, демонстрируя железную логику, - потому что достать их больше негде. В Аграме вы сможете купить их подешевле, а в Раю, без сомнения, нам их будут раздавать задаром, но здесь они стоят четыре кроны каждая. У меня еще маленький кусок эмментхалерского сыра, медовый пирог и кусок хлеба, которые я могу предложить вам. Это будет еще три кроны, всего одиннадцать крон. Есть и кусок ветчины, но его я не могу вам отдать в день моих именин. Эбблвей подумал, какую цену она назначит на ветчину, и поспешил заплатить ей одиннадцать крон прежде, чем ее чрезвычайный тариф превратится в тариф голодный. Когда Джон Джеймс завладел своим скромным грузом съестных припасов, внезапно услышал шум, заставивший его сердце биться в лихорадочном ужасе. Снаружи подскакивали и ползли какие-то животные, пытавшиеся пробраться вверх к дорожному полотну. Через мгновение за покрытым снегом оконным стеклом он разглядел изможденную голову с острыми ушами, разинутыми челюстями, высунутым языком и сверкающими зубами; секундой позже появилась и другая голова. - Их там сотни... - прошептал Эбблвей. - Они учуяли нас. Они разорвут вагон на части. Нас сожрут. - Не меня, в мои именины. Святая Мария Клеопа не допустит этого, - сказала женщина с вызывающим спокойствием. Головы у окна исчезли, и странная тишина окутала осажденный вагон. Эбблвей не двигался и ничего не говорил. Возможно, эти твари ясно не видели или не чуяли обитателей вагона, и поэтому отправились прочь, в другой грабительский набег. Долгие мучительные минуты тянулись очень медленно. - Становится холодно, - внезапно сказала женщина, переходя в дальний конец вагона, где появлялись головы. - Нагреватель больше не работает. Видите, там за деревьями, виднеется дымоход, из него поднимается дым. Это не далеко, и снег почти прекратился, я найду дорогу через лес к тому дому с трубой. - Но волки! - воскликнул Эбблвей. - Они могут... - Не в мои именины, - сказала женщина упрямо, и прежде, чем он смог остановить ее, она открыла дверь и спустилась вниз в снег. Мгновением позже он закрыл лицо руками: два изможденных поджарых зверя мчались из леса прямо к ней. Без сомнения она шла навстречу своей судьбе, но Эбблвей не имел ни малейшего желания наблюдать, как рядом с ним будут рвать на части и пожирать человека. Когда он наконец посмотрел туда, то пережил шок и удивление. Он вырос в маленьком английском городке и не был готов к тому, что станет свидетелем чуда. Волки не причинили женщине никакого вреда, разве что осыпали ее снегом, пока резвились вокруг нее. Короткий, радостный лай разъяснил ситуацию. - Так это -- собаки? - выкрикнул он. - Собаки моего кузена Карла, да, - ответила она. - Это его гостиница за деревьями. Я знала, что она там, но не хотела брать вас с собой; он всегда подозрителен к незнакомым людям. Однако, становится слишком холодно оставаться в поезде. Ах, ах, смотрите, что идет! Раздался свист, и спасительный локомотив приблизился, пробивая себе путь через новые снежные завалы. У Эбблвея не было возможности выяснить, насколько жадным был Карл. ФИЛАНТРОПИЯ И СЧАСТЛИВЫЙ КОТ Йоканта Бессбери была настроена на чистое, блаженное счастье. Ее мир был приятным местом, и он представал в одном из самых приятных аспектов. Грегори сумел вырваться домой на скромный завтрак и теперь курил в небольшой уютной комнате; завтрак был хорош, и требовалось только время, чтобы воздать должное кофе и сигаретам. И то, и другое оказалось в своем роде превосходно, а Грегори был, в своем роде, превосходным мужем. Йоканта полагала, что стала ему очаровательной женой, и была больше чем уверена, что у нее первоклассная портниха. - Я не верю, что во всем Челси найдется более довольная личность, - заметила Йоканта, явственно намекая на себя. - Кроме, возможно, Аттаба, - продолжила она, глядя на большого полосатого кота, который с изрядной непринужденностью развалился в углу дивана. - Он лежит там, мурлыкающий и сонный, время от времени шевеля лапками в экстазе уютного комфорта. Он кажется воплощением всего мягкого, шелковистого и бархатного, без единого острого уголка; мечтатель, философия которого -- спать и давать спать другим; а затем, когда наступает вечер, он выходит в сад с алым сиянием в глазах и убивает сонного воробья. - Поскольку каждая пара воробьев выращивает десять или больше птенцов в год, в то время как их пропитание остается на том же уровне, можно считать совершенно справедливым, что у племени Аттаба появилась идея о вечерних развлечениях такого рода, - сказал Грегори. Изрекши эту мудрую мысль, он зажег еще одну сигарету, игриво и нежно простился с Йокантой и отбыл во внешний мир. - Вспомни, обедаем сегодня чуть-чуть пораньше, поскольку мы идем в Хэймаркет, - крикнула она ему вслед. Предоставленная самой себе, Йоканта продолжала осматривать свою жизнь спокойными, внимательными глазами. Если у нее пока и не было всего, что она хотела получить в этом мире, по крайней мере она была очень довольна тем, что уже получила. Она была очень довольна, например, уютной комнатой, которая каким-то образом выглядела одновременно удобной, изящной и богатой. Фарфор был редким и очаровательным, китайские эмали приобретали замечательный оттенок при свете очага, коврики и занавески радовали глаз роскошной гармонией цветов. Это была комната, в которой можно было подобающим образом развлекать посла или архиепископа, но это была в то же время комната, в которой можно было делать вырезки для альбома, не чувствуя, что шокируешь местных божеств мусором. И так же, как с уютной комнатой, обстояли дела с остальной частью дома, а так же, как с домом, и с другими частями жизни Йоканты; у нее действительно были серьезные основания считаться одной из самых довольных женщин в Челси. От настроения кипящего довольства окружающим изобилием она перешла к стадии великодушного сочувствия к тысячам окружающих, условия жизни которых были унылы, бедны, безрадостны и пусты. Работающие девушки, продавщицы и прочие -- тот класс, который лишен счастливой свободы бедных и праздной свободы богатых, удостоился особенной симпатии. Было так грустно думать, что существуют молодые люди, которые после долгого трудового дня должны сидеть в одиночестве в холодных, тоскливых спальнях, потому что они не могли позволить себе чашечку кофе и бутерброд в ресторане, а уж тем более билет на галерку в театре. Размышления Йоканты были все еще посвящены этой теме, когда она начала готовиться к послеобеденной прогулке по магазинам; было бы весьма успокоительно, решила она, если ей в таком настроении посчастливится сделать что-нибудь, принеся свет довольства и радости в жизнь хотя бы одного или двух истомленных, безденежных тружеников; это стало бы неплохим добавлением к театральным развлечениям этого вечера. Она купит парочку билетов в верхний ряд на популярную пьесу, отправится в какое-нибудь дешевое кафе и отдаст билеты первой же паре чудесных работающих девушек, с которыми она сможет вступить в неформальную беседу. Она прекрасно все объяснит, сказав, что не может воспользоваться билетами сама, и не хочет, чтобы они пропали впустую, а с другой стороны, не хочет возиться с отправлением их обратно. После некоторых размышлений она решила, что будет лучше кучить только один билет и отдать его какой-нибудь одинокой девушке, которая будет сидеть за скромным столиком; девушка может насладиться знакомством со своим соседом по театральным креслам и тем самым заложить основы длительной дружбы. Когда желание сыграть роль Крестной феи усилилось, Йоканта отправилась в билетную кассу и выбрала с огромной осторожностью билет в верхний ряд на "Желтого павлина", пьесу, которая привлекала значительное внимание в обществе и в критике. Потом она отправилась на поиски кафе и филантропических приключений, а в то же самое время Аттаб решил прогуляться в сад, настроившись на преследование воробья. В углу магазина "A.B.C." она нашла свободный столик, за который быстро уселась, вдохновленная тем фактом, что за соседним столиком сидела молодая девушка, довольно простая с виду, с утомленным, вялым взором, вообще производившая впечатление безропотности и несчастья. Ее платье было из дешевой материи, но явно сшито в подражание модному фасону, волосы у нее были очень милые, а цвет лица -- нездоровый; она заканчивала скромную трапезу, состоявшую из чая и булочки, и она не слишком отличалась с виду от тысяч других девушек, которые в эту минуту заканчивали, начинали или продолжали свое чаепитие в лондонских кафе. Все обстоятельства были в пользу той гипотезы, что она никогда не видела "Желтого павлина"; очевидно, она представляла превосходный материал для первого эксперимента Йоканты на ниве благотворительности. Йоканта заказала себе чай и горячую сдобу, а затем занялась дружественным исследованием своей соседки с целью привлечь ее внимание. В тот же самый момент лицо девушки озарилось внезапным удовольствием, ее глаза заискрились, румянец появился на щеках, и она стала выглядеть почти очаровательной. Молодой человек, которого она приветствовала нежным "Привет, Берти", подошел к ее столу и уселся на стул, стоявший напротив девушки. Йоканта внимательно разглядела вновь прибывшего; он был с виду на несколько лет моложе ее, выглядел куда лучше, чем Грегори, точнее, выглядел он куда лучше всех молодых людей ее круга. Она предположила, что он -- воспитанный молодой клерк из какого-нибудь оптового склада, существующий и развлекающийся, насколько позволяло ему крошечное жалованье, и получающий отпуск где-то на две недели в год. Он знал, конечно, что хорошо выглядит, но выражал это знание со скромной сдержанностью англосаксов, а не с явным самодовольством латинской или семитской расы. Он, очевидно, находился в близких дружеских отношениях с девушкой, с которой беседовал; вероятно, они приближались к формальному обязательству. Йоканта вообразила дом юноши, с довольно узким кругом знакомств, с надоедливой матерью, которая всегда хотела знать, как и где он проводит вечера. Он при первой возможности обменяет это нудное рабство на собственный дом, окажется во власти хронического дефицита фунтов, шиллингов и пенсов и будет мириться с недостатком большинства вещей, которые делают жизнь привлекательной и удобной. Йоканта ощутила необычайную жалость к нему. Она задумалась, видел ли он "Желтого павлина"; все обстоятельства были вновь в пользу гипотезы, что не видел. Девушка закончила свой чай, она вскоре вернется к своей работе; когда юноша останется один, Йоканте будет очень легко сказать: "У моего мужа для меня другие планы на этот вечер; не пожелаете ли вы использовать этот билет, который в противном случае пропадет впустую?" Потом она может прийти сюда снова как-нибудь днем во время чая, и если она увидит его, то спросит, как ему понравилась пьеса. Если он будет хорошим мальчиком и произведет достойное впечатление, ему можно будет вручить еще несколько билетов в театр, а возможно, пригласить как-нибудь в воскресенье на чай в Челси. Йоканта решила, что знакомство пойдет ему на пользу, он понравится Грегори, а деятельность Крестной феи окажется куда интереснее, чем она ож