что найду отцовское имя тоже. Я решил заранее, что если найду, то позвоню этому человеку по телефону, кто бы он ни был, и поговорю с ним. Но отцовского имени в книжке не оказалось. Там, конечно, было много Джексонов - два или три Эндрю Джексона, по одному по крайней мере из таких обычных имен, как Джозеф, Эдуард, Вильям и так далее, - но ни одного Бернарда. Бернард (Б.П.И.) Джексон. Пометка "Б.П.И." делается в армии для того, чтобы было понятно, что ваше полное имя состоит только из крестного имени и фамилии. "Б.П.И." означает "Без Промежуточного Инициала". У отца нет промежуточного инициала, и у меня тоже. Так вот, я продолжал листать чикагскую телефонную книжку, и так интересно было думать обо всех этих людях с именами и телефонами. Имена похожи на поэму, и, может быть, стихи Джемса Джонса, которые так любит Джо Фоксхол, действительно самые лучшие в мире, но поэзия имен, по-моему, ничуть не хуже. Мы побрились, приняли душ, надели свежее белье и наши солдатские ботинки, которые Виктор велел почистить прислуге (а обычно мы их чистили сами), и нашу солдатскую форму, которую Виктор велел как следует отутюжить. Если б еще не было войны, мы бы чувствовали себя совсем здорово. Мы ведь знали твердо, что никого не обманываем; для нас это было только маленькое развлечение, оно нам досталось благодаря тому, что у нас были деньги и что Джо Фоксхол не был тупым занудой, каких много в армии, и не заставил нас ехать с утренним поездом. Ну хорошо, приехали бы мы в Нью-Йорк чуточку раньше только для того, чтобы несколько дней проболтаться без всякого толка, пока кто-то там сообразит, что с нами делать дальше! Мы знали, что это только игра в шикарную жизнь, которая не может продолжаться долго, и знали, что никого не обманываем. В поезде мы и на этот раз устроились вполне прилично. Отдельное купе Джо заказал заранее, мы опять бросили жребий, и все сложилось как нельзя лучше, так как на этот раз Джо досталась нижняя койка, мне - верхняя, а Виктору - скамейка. Эта поездка в Нью-Йорк через всю страну с Джо Фоксхолом и Виктором Тоска была одним из самых чудесных событий в моей жизни. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Весли получает воспаление легких вместо рождественского подарка, обретает в госпитале брата и узнает от Виктора, что собой представляет военный гарнизон в Нью-Йорке Рождество всегда вызывает в душе какую-то печаль, так что уж говорить о рождестве в Нью-Йорке, в трех тысячах миль от дома. Когда я выходил прогуляться по улицам, я даже по запаху ощущал, как далеко я от Сан-Франциско. Слишком далеко, чтобы очутиться там вот так, сразу, а я об этом только и мечтал - это была тоска по дому. На рождество человек тоскует по родному дому, даже когда ему случается по временам там бывать, а здесь, в Нью-Йорке, меня отделяла от дома вся огромная страна. Улицы были покрыты снегом и полны красивых незнакомых девушек. Одна за другой проходили они мимо меня, чтобы больше никогда со мною не встретиться. Мне было тоскливо, холодно, одиноко - и ни одной девушки, которую я мог бы поцеловать рождественским утром. Наверно, поэтому я и схватил воспаление легких. Меня отвезли в санитарной машине в военный госпиталь на Комендантском острове в нью-йоркской гавани и уложили в постель в огромной палате, полной больных, страдающих людей. Не стало рождества для Весли Джексона! Такое уж мое счастье - заболеть пневмонией, когда я так мечтал погулять по улицам, петь "Безмолвную ночь", целовать всех встречных девушек. Такова уж моя злосчастная доля - слечь в постель, когда все кругом полно любви и песен. Не очень-то много было песен и любви в этом госпитале. "О младенец Христос!", это был сущий ад. Когда в кино вы смотрите картину о военном госпитале и видите красивую сестру милосердия, полную нежной заботы и сострадания, - так и знайте, вас обманули. Сиделки совсем не красивы и отнюдь не полны нежной заботы и сострадания. Большую часть времени о вас заботятся не сиделки, а другие солдаты. Ох уж эти мне сестры, бог им простит! Это не женщины, а какие-то полицейские. Женщина из Красного Креста с мокрым от холода носом и с усами подошла к моей кровати и разбудила, чтобы спросить, не хочу ли я конфетки с рождественской елки. Я не мог удержаться и ответил: - Нет, не надо. Дайте мне хоть умереть спокойно. Если хотите знать, кто в этом госпитале ухаживал за больными, я вам скажу. За больными ухаживали больные же. Легкобольные - за тяжелобольными. Они не давали им лекарств, но именно они приносили исцеление. Они садились около кровати и дежурили. Сидели молча. Сидят себе спокойно и молчат, а когда тяжелобольной очнется, он видит - сидит возле него кто-то, он даже не знает, кто-такой, но знает - это брат. Я все это знаю хорошо, потому что, когда я очнулся, мой брат милосердный сидел возле меня. Это был один японский парнишка, который служил в американской армии. Он мне тогда не улыбнулся и ничего не сказал. Просто сидел рядом: он уже выздоравливал и ждал, чтобы и мне стало лучше. В руках у него был маленький, высохший золотой апельсин, но он знал, что в этот момент мне не захочется апельсина, и мне даже не нужно было качать головой, чтобы он это понял. Он знал это и так и положил апельсин на столик, чтобы я мог съесть его, когда захочу. Немного спустя я заснул, а когда проснулся, он все еще сидел рядом. Мы такие же животные, как и всякие другие. Больные животные понимают друг друга, даже если не принадлежат к одному виду, и заботятся друг о друге. Кто бы он ни был, этот японский мальчик, а мне он был доктором в госпитале. Мне даже не удалось разглядеть его как следует, слишком тяжело я был болен, а к тому времени, когда мне стало лучше настолько, что я мог сидеть навытяжку при утреннем обходе армейских врачей, его уже не было. А на столе лежали три маленьких, высохших золотых апельсина, оставленных им для меня. Спасибо роду человеческому за сердечную доброту, которая проявилась так щедро и скромно в этом парнишке. Армейские врачи исправно давали мне лекарства, но с таким же успехом они могли бы давать его зверю в клетке или бактериям в пробирке. Ведь болезнь гнездится не только в теле, верно? Однажды вечером, еще в госпитале, я вдруг услышал, что идет уже 1943 год, но, черт возьми, я ведь не знал, что произошло к концу 1942-го. Виктор Тоска пытался меня навестить, но ему не позволили, потому что, во-первых, я был слишком слаб, а во-вторых, в нашу палату вообще посетителей не допускали. И я его увидел, только когда, качаясь и едва держась на ногах, вышел из госпиталя. Это было уже почти в конце января. Мне хотелось сейчас же повидать и Джо Фоксхола, но Виктор сказал, что Джо попал в неприятную историю и в наказание его отправили в другой лагерь, в Огайо. Мы с Виктором сидели в маленьком ресторанчике в Бэттери и пили кофе. - В какую же это историю? - спросил я. - Он крупно поговорил с ротным командиром, - сказал Виктор. - О чем же это? - О чем-то там они повздорили, - сказал Виктор. - Его хотели было предать военному суду, а потом решили, что не стоит. И сослали вместо того в Огайо. - А что это за часть, к которой мы причислены? - Сам увидишь. - Что, так скверно? - Сплошные угрозы. - Чем же они угрожают? - Послать в Северную Африку или на Тихий океан. - А кто они такие? - Шайка мошенников! Чтобы избежать мобилизации, они пошли в армию добровольцами и получили офицерские чины как технические эксперты. Только, по-моему, все это вздор - какие они там эксперты. - А ротный командир у нас кто? - Парень из "Юниверсел". - Что это значит? - "Юниверсел пикчерс", кинофабрика. - Ты хочешь сказать, он киноактер? - Нет. Дядя у него - член правления. - Ну, а сам-то он кто? - Говорят, таскал пленку из одного конца студии в другой. - Ничего не понимаю! - Да и вся наша часть из таких. Это, по сути дела, клуб, куда не так-то легко принимают. - Что же для этого требуется? - Не могу сказать точно. Знаю только, что ни один из них не умеет держать в руках винтовку. - Ну а тебя что заставляют делать? - Дневалить по кухне, - сказал Виктор. - И по казарме. И нести караул. И в школу ходить. - А чему учат в школе? - Чтению карты и военной администрации. - Так. Ну а сержант там какой? - Этот - кадровик. Единственный человек в подразделении, который знает свое дело. Без него бы тут все давно развалилось. Несчастнейший человек. - Отчего? - Один за всех работает. - Почему? - Да потому что все они - кто из "Юниверсела", кто от Цорнеров, кто из "Колумбии", или "Метро", или "Р.К.О." Самые счастливые люди на свете. - Ты шутишь? - Нет, - сказал Виктор. - Приходишь на службу, козыряешь там кому- нибудь из них, а он тебя возвращает и приказывает отдать честь еще раз - мол, недостаточно четко делаешь. "Вы что, первый день в армии?" - спрашивает он. А сам прилетел на самолете из Голливуда каких-нибудь четыре дня назад и сразу нарядился в розовые штаны. Майор! - А как с рядовыми? - Есть члены и нечлены. - Что это значит? - Члены - это люди с положением, они не обязаны выполнять грязную работу и водят компанию с офицерами. Называют их по имени, болтают о Сэме Голдвине и Л.Б. Мейере и высмеивают свое начальство. - А что делают нечлены? - Война в разгаре. Отечество в опасности! Нечлены выполняют свой долг, как это диктуется приказами командования. Они везде годятся. - Ну и что ты скажешь? - Напустить бы на всю эту шатию тройку приятелей брата моего Доминика, во славу Америки, вот было бы здорово. - Ты часто получаешь наряды на кухню? - Слишком даже часто. Понюхай мои руки. Это еще с четвертого дня. Вонь никак не соскребешь с кожи. А люди в розовых штанах все приглядывают, чтобы я хорошенько соскабливал жир с печных горшков. - А Нью-Йорк тебе нравится? - Так себе. - Какие вести от Доминика? - Он побил одного лейтенанта за то, что тот обозвал его итальяшкой. - Ну и дела! - Да прямо хоть дезертируй. - Писем нет для меня? - Как же, целых два, от Лу Марриаччи. Виктор отдал мне письма, и я положил их в карман, чтобы прочесть попозже. Я еще не совсем оправился от воспаления легких и от госпиталя, у меня был двухнедельный отпуск по болезни, и я сказал Виктору, что хотел бы снять комнату в хорошем отеле. Что он посоветует? - Давай ко мне, - сказал Виктор. - Возьмем две смежные комнаты. - Разве тебе разрешают жить не в казарме? - Неофициально. Я обязан являться к побудке в шесть утра, но немножко свободного времени бывает у меня каждый день. У меня есть койка в казарме, я обязан держать ее в чистоте, оставаться на вечернюю уборку по пятницам и так далее. - Это неплохо, а? - Да, но они все время угрожают, - сказал Виктор. - Запретить тебе снимать комнату в отеле, если это тебе по средствам, они не могут, так как все члены живут вне казармы. Но они всегда знают, кто ночует в казарме, а кто нет, и если твоя койка пустует и ты нечлен, они считают нужным тебе напомнить, что идет война. Помните о ваших братьях на Тихом океане, которые ежеминутно рискуют своей головой! Помните об этом! - Так что же ты думаешь делать? - Не знаю пока. Не люблю, когда мне угрожают, и все. Мы взяли такси, и Виктор велел шоферу отвезти нас в "Большую Северную" на 57-й улице. - Там не так хорошо, как нам было в Чикаго, - сказал он мне, - но я не мог поселиться в лучшей гостинице, потому что им бы это не понравилось. - Почему? - Боятся, как бы люди не узнали, что кто-то из нашей воинской части не жертвует своей жизнью ежеминутно. Они ужас как чувствительны на этот счет. Мы с тобой состоим в роте "Д". Это значит, мы числимся в списке строевого состава, и, значит, нас могут в любую минуту погрузить на корабль. А члены состоят в роте "А". - А это что значит? - Что их дядюшки - члены правлений и что они не числятся в строевом списке, зато умеют лихо козырять и языком сокрушают противника. - Если ты вздумаешь дезертировать, куда же ты отправишься? - Я не собираюсь дезертировать, - сказал Виктор. - Мы можем перевестись в какой-нибудь другой род войск. - И не мечтай. На этот счет они тоже весьма чувствительны, и если ты подашь рапорт по форме, ты оскорбишь их в лучших чувствах. Они так расстроятся, что начнут волноваться зя исход военных действий и сочтут своим долгом как можно скорее отправить тебя на фронт. Мы вышли из такси и прошли в "Большую Северную". Виктор там всех знал. Когда он сказал, что нам нужны смежные комнаты, все засуетились. В какие-нибудь десять минут вещи Виктора перенесли на новое место, и мы вселились в две отличные комнаты. Не очень-то мне понравилось то, что Виктор рассказал о нашей части, но я слишком устал, чтобы думать об этом. Я растянулся на своей кровати, а Виктор на своей. Когда я прочел оба письма от Лу Марриаччи и захотел поделиться с Виктором хорошими новостями, он уже крепко спал. А новости были такие, что Лу разыскал моего отца в военном госпитале в форту Президио в Сан-Франциско. Он был серьезно болен. Но Лу забрал его из госпиталя, поместил в меблированную квартирку над своим баром на Тихоокеанской улице и дал ему денег. Лу писал, что отцу теперь лучше и он скоро напишет мне сам. Он писал также, чтобы я не беспокоился, отец ему понравился, и он отцу тоже, все у них пойдет отлично - и на этом я спокойно уснул. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Весли постигает неудача на новом месте, ибо он не умеет отвечать по уставу. Он читает Екклесиаст и вспоминает клятву, которую дал себе в госпитале После двухнедельного отпуска я немного ожил, хотя все еще быстро уставал. Первый день моей службы пришелся на субботу, так что я сразу угодил на смотр. Ротный командир был одет с иголочки и выступал с таким видом, будто он один во всем мире способен раздавить Гитлера. Но вдруг он споткнулся о камешек, и я понял, что это не так. Парень, стоявший рядом со мной в строю, болтал без умолку. - Погляди на него, - говорил он. - Вот герой так герой. Штаны одни чего стоят. Обрати внимание, как он пыжится. Он гордится тем, что выиграет войну. Когда ротный командир споткнулся, парень сказал: - Ну, это со всяким может случиться. На войне такие вещи бывают. Зато как быстро он оправился. Прирожденный полководец! Да этот сукин сын не способен довести вас и до отхожего места! Слабосильная команда! Ублюдок несчастный! Во время моего отпуска мы с Виктором обо всем переговорили и пришли к заключению, что нам ничего другого не остается, как только терпеть до конца. Мы решили не принимать ничего всерьез, а просто переждать, пока война кончится. Если нас заставят тянуть служебную лямку, мы постараемся себе внушить, будто это происходит с кем-нибудь другим. Во всем этом спектакле - а это действительно спектакль - мы решили оставаться только зрителями: пускай себе молодчики в розовых штанах валяют дурака сколько им вздумается. Они помогают выиграть войну, как умеют, только фронт, на котором они сражаются, не указан на карте и не упоминается ни в каких сообщениях. Да и война эта - сущий ад, и всякий человек заслуживает нежной привязанности своего дядюшки из правления. Итак, великий полководец открыл смотр своим войскам. А войска эти представляли собой весьма забавную смесь. С одной стороны, там были его друзья, называвшие его по имени. Это были сценаристы, не написавшие ни одного сценария; режиссеры - постановщики, не поставившие ни одной картины; управляющие киностудиями, никогда ничем не управлявшие. С другой стороны, были там и ребята, кое-что понимающие в фотографии и киномонтаже. И, наконец, проектировщики. Как они проектировали использовать меня в этой кинокартине, я не знал, но думал, что из меня сделают то же самое, что из Виктора Тоска: мальчика при конторе, курьера, рассыльного или технического сотрудника - то есть человека, который мог бы перенести с места на место стул или что-нибудь из технического оборудования или просто был бы под рукой, чтобы сделать что-нибудь такое, чего никто из офицеров не осмелится попросить у своих приятелей, когда те заняты созданием учебного фильма. Что ж, если от меня потребуют, чтобы я выполнял свой воинский долг таким образом, с моей стороны возражений не будет. Вскоре ротный командир дошел до нашего ряда. Все мы вытянулись в струнку, надеясь благополучно пройти смотр и не получить наряда вне очереди. Командир подошел к парню, стоявшему рядом со мной, и сказал: - Почему башмаки не почищены? Парень поглядел было вниз, на ботинки, но командир прикрикнул: - Прямо перед собой смотреть! Это было сказано настоящим командным тоном. Парню не очень-то удалось разглядеть свои башмаки, но все-таки он ответил: - Я думал, они почищены, сэр. Ротный командир обернулся к сержанту, и тот сделал пометку против фамилии парня, так что бедняга мог не сомневаться, что получит наряд вне очереди. Тут командир подошел ко мне. - Как вас зовут? - Весли Джексон, сэр. - Давно в армии? - Три с половиной месяца, сэр. - И все же, видно, до вас не дошло, что вы в армии. Я не понял, что он хочет сказать, и поэтому промолчал, ибо знал, что если начну возражать, то уж непременно получу наряд вне очереди. - Так как же? - говорит он. Я решительно не знал, что ему отвечать, и поэтому отчеканил: - Так точно, сэр! - Так точно что? - Так точно, сэр, до меня не дошло, что я в армии. - Хорошо, отвечайте тогда на вопрос. - Какой вопрос, сэр? Теперь-то уж я наверняка попался. Я задал вопрос в строю, в положении смирно - а уж это было последнее дело. - На мой вопрос, - сказал командир. - Меня зовут Весли Джексон, сэр. - Явитесь ко мне в канцелярию после смотра, - сказал командир. Вот я и достукался. Ничего себе начало! В первый же день! После смотра я явился в канцелярию, и сержант велел мне подождать. Вид у сержанта был усталый, измученный, очень несчастный; я вспомнил, что говорил о нем Виктор. - Какую я сделал ошибку? - спросил я сержанта. - Нужно было доложить свое звание. - Он спросил, как моя фамилия. - Нужно было доложить свое звание. Я ждал целый час, и наконец сержант сказал, что я могу явиться к ротному командиру. - Как являться к начальству, знаешь? - спросил он. Я сказал, что знаю, подошел к столу ротного командира, стал навытяжку, отдал честь и доложил: - Рядовой Джексон явился по вашему приказанию, сэр. Я думал, он скажет "вольно", но он этого не сказал. - Как это могло случиться, - начал он, - что вы до сих пор не знаете, что вы в армии? - Я знаю, что я в армии, сэр. - А звание свое знаете? - Так точно, сэр. Рядовой. - А к какому роду войск вы причислены, это знаете? - Так точно, сэр. - А в какую часть вы назначены, знаете? - Так точно, сэр. - И каковы функции этой части, тоже знаете? Я не знал, но сказал, что знаю. Тогда он сказал: - Не видно по вас, чтобы вы сознавали, что вы в армии. Придется по этому случаю кое-что предпринять. Сержант вам укажет, что именно. Это все. Я отдал честь, повернулся кругом и возвратился к столу сержанта. - Пойдете завтра в караульный наряд, - сказал сержант. - Явиться в столовую на развод в четыре утра. Я промолчал, и тогда сержант добавил: - Ты только что из больничного отпуска, так что давай пройди в амбулаторию к врачу. Я пошел в амбулаторию и просидел на скамейке три часа в ожидании. Без четверти двенадцать прибыл военный врач и осмотрел всех ребят, заявивших о болезни. Их было там человек тридцать. Он стал опрашивать одного за другим, кто на что жалуется, но так как он очень спешил, то ему отвечали коротко: "кашель", или "ухо", или "желудок", а один парень ответил так, что доктор ужасно рассердился. Парень сказал: - Кошмары. - Кошмары? - воскликнул военный врач, - Это еще что за выдумки? Марш обратно в свое подразделение. Живо! Парень поторопился уйти, а врач повернулся к одному из солдат, который ему помогал, и сказал: - Узнайте, кто он такой. Мы избавим его от кошмаров. Тут он подошел ко мне. Я ему доложил, что только что вернулся к служебным обязанностям из больничного отпуска после того, как месяц пролежал в госпитале с пневмонией. - А теперь вы здоровы? - Не знаю, сэр. Сержант приказал мне показаться врачу. - Отлично, - сказал он. - Явитесь в свое подразделение. Я пошел обратно к сержанту. - Все в порядке? - спросил он. - В каком смысле? - Был у врача? - Я просидел там три часа, - говорю. - Пришел военный врач и спросил меня, как я - здоров или нет, а я сказал - не знаю. Тогда он приказал мне явиться в свое подразделение. - Так. У врача ты был, - сказал сержант, - Все, значит, в порядке. - Он удивленно и сердито покачал головой. - А какое мое подразделение? - спросил я. - Пока не знаю. Ротный командир ознакомился с твоей личной карточкой. Он хочет поговорить с тобой еще раз. Я хотел было подойти к столу ротного, но сержант меня остановил: - Погоди, не сейчас. Я скажу, когда он сможет тебя принять. - Я проголодался, - сказал я. - Можно я схожу пока позавтракаю? - Лучше подожди, - ответил сержант. Я сел на скамейку. Немного погодя пришел Виктор и присел рядом со мной. Я рассказал ему, что случилось, а он и говорит: - Вот сукин сын, вот ублюдок! Я пойду за тебя в караульный наряд, ты еще слишком слаб после болезни. Но я сказал, что не позволю ему идти вместо меня. Это хорошо, говорю, что я начал так неудачно, потому что мне все равно нужно привыкать тянуть лямку, и, по-моему, чем скорей я начну, тем лучше. Все-таки Виктор спросил у сержанта, нельзя ли ему пойти в караульный наряд, потому что я только что перенес пневмонию, но сержант сказал: нет. Виктор сел на место и стал разглядывать через перила ротного командира. - Ей-богу, я убью этого сукина сына, - сказал он. Я засмеялся и напомнил ему, что мы с ним договоргилиеь все терпеть до конца, и тогда он сказал: - Ну хорошо, хорошо, увидимся дома. Я прождал ротного командира еще час, но тут он встал и отправился завтракать. Сержант сказал мне, чтобы я тоже позавтракал, но не мешкал, потому что, если меня не окажется под рукой, когда ротный командир захочет меня видеть, он очень рассердится. Я на это возразил, что мне полагается на завтрак часовой перерыв, как и всякому другому, но сержант настаивал, чтобы я вернулся как можно скорее. Я хотел было позавтракать в нашей столовой, чтобы посмотреть, как там кормят, но дневальный у дверей сказал, что завтрак от половины двенадцатого до часу, Я ему говорю - еще без трех минут час, но он говорит - уже поздно, и я тогда вышел на улицу и нашел ресторанчик в двух кварталах от нас. Я присел за столик, чтобы позавтракать, но был так зол на свою судьбу и так сильно проголодался, что совсем не мог есть, а только выпил две чашки черного кофе и пошел обратно в канцелярию. Ротный командир вернулся после завтрака без четверти три. С ним пришли трое других офицеров, все тоже в розовых штанах. Они, как и говорил мне Виктор, называли друг друга по имени и, вспоминая в разговоре разных других счастливчиков, веселились вовсю. Они болтали почти целый час. Сержант только поглядывал то на них, то на меня, а меня прямо тошнило от всего этого. Я ужасно устал, и мне было совсем не весело. Но вот приятели ротного командира ушли, и я уже думал, что теперь- то наконец отделаюсь, но тут он начал звонить по телефону. Сперва он позвонил своей матери, которая недавно приехала в Нью-Йорк, чтобы быть к нему поближе, и долго с ней разговаривал. Потом позвонил какой-то девушке или женщине, по имени Стелла. Он разговаривал с ней так, как люди его сорта говорят со знакомыми женщинами - живо и остроумно, пересыпая разговор шутками, сплетнями, смехом, - и то и дело повторял: "Послушайте". Я спросил у сержанта, в котором часу отбой, и он сказал, что в шесть вечера, но сегодня суббота и поверки, вероятно, не будет. - Мне что-то нездоровится, - сказал я. - Придется, видно, лечь и отдохнуть. - С чего бы это? - Я быстро устаю после воспаления легких, - сказал я. - А где твоя койка? - Мне еще не назначили. - Где же ты собираешься лечь в таком случае? - Дома. - Дома? - сказал сержант. - Это где же? - Мы с Виктором Тоска снимаем комнаты в "Большой Северной". Сержанту это, видно, не очень понравилось, но он, наверно, вспомнил, что все, кому это было по средствам, жили не в казарме, так что он придираться не стал. - Ладно, - сказал он. - Но чтобы ты мне был в столовой ровно в четыре утра, ни минутой позже, иначе будет считаться самовольная отлучка, а это тебе так легко не пройдет. - Буду точно, - сказал я. - Можно теперь идти? - Ты с ума сошел, - сказал сержант. - Конечно, нет. Тебя ротный командир к себе вызвал. А ротный командир все еще разговаривал по телефону со Стеллой и все уговаривал, чтобы она слушала. "Послушайте, Стелла", - повторял он без конца и смеялся. Я редко на кого-нибудь злюсь, но этого сукина сына я просто возненавидел. Было уже почти половина шестого, когда ротный командир кивнул наконец сержанту, и сержант мне сказал, что я могу явиться к командиру. Я снова проделал всю эту дурацкую церемонию, и этот человек, который был только что так очарователен по телефону со Стеллой, стал опять ужасно воинственным, готовым встретить грудью немцев. Он ни на минуту не отвлекался от мысли о том, какое трудное время переживает наша страна, с каким страшным врагом приходится нам сражаться и какие тяжелые испытания нас еще ожидают. - Я просмотрел вашу карточку, - сказал он, - и, говоря по чести, не знаю, на что вы нам вообще нужны. Я мог бы многое ему ответить, если бы я не был в армии, но я был в армии и поэтому промолчал. - Полагаю, - продолжал он, - вам известно, что каждый солдат нашей армии готов лишиться глаза, лишь бы попасть в нашу часть, и, надеюсь, вы понимаете, как вам повезло, что вы здесь. Я не считал, что мне так уж повезло, но держал язык за зубами. - Ибо, - сказал он, - характер нашей работы здесь таков, что нашим людям даны привилегии, которыми солдаты регулярной армии не пользуются и не будут пользоваться до тех пор, пока их не демобилизуют - если им посчастливится дождаться демобилизации, - надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать. Вот тут-то я и понял, что имел в виду Виктор, когда говорил об угрозах. Люди, которых ротный командир называл солдатами регулярной армии, могут никогда из армии не вернуться, их могут убить, а здесь, на этой службе, всегда есть возможность избежать такой участи, но для этого нужно тянуться вовсю. - Если хотите остаться у нас, - продолжал ротный, - советую вам проявить себя как-нибудь получше, чем до сих пор. Он заглянул в мою карточку и перечислил факты, составлявшие мой скромный послужной список. - В армии три с половиной месяца, - сказал он. - Месяц в госпитале, две недели отпуска. Заслуги не великие, а - как по-вашему? Убей меня бог, если я не сказал: - Так точно, сэр. Мало того, я почувствовал себя вконец виноватым, что заболел воспалением легких и провел столько времени в госпитале. Но больше всего мне хотелось уйти поскорее домой и лечь в постель - поэтому, вероятно, я с ним и соглашался. Все это время, пока он обдумывал, как со мной поступить, он продержал меня на ногах в положении смирно. И не забыл намекнуть на то, что он может сделать со мной, если я не сумею проявить себя получше. - Я обратил внимание, - сказал он, - что вы прибыли сюда из Калифорнии вместе с рядовым Фоксхолом и рядовым Тоска. Думаю, вы слышали, что произошло с рядовым Фоксхолом. Я промолчал. - Ну ладно, - сказал он. - Вы в роте "Д". Вы в общем списке. Если проявите себя хорошо, возможно, что и пробудете у нас некоторое время. Попробуем приспособить вас к нашему делу. Если не подойдете - что ж, я думаю, вы понимаете, что, поскольку вы не писатель, не режиссер и не директор студии, поскольку в области кино у вас нет решительно никакого опыта, мы сможем обойтись и без вас, если придется. А с другой стороны - все зависит от вас самих. Ей-богу, я даже почувствовал благодарность за его доброту. Какое все-таки сложное существо человек: только что я умирал от усталости и желания лечь в постель, меня прямо-таки тошнило от презрения к этому типу, так он был ничтожен, и вдруг я преисполнился к нему благодарности только за то, что он сказал: "Все зависит от вас самих". Благодарности за признание, что и я к этому делу как-то причастен, что и я - реальная личность. Я даже загорелся желанием отличиться и доказать ему, что уж если мне поручат какое-нибудь дело, так ведь я такой человек, что в лепешку расшибусь, лишь бы угодить кому следует. - Так точно, сэр, - гаркнул я. - Ну вот, - сказал он, - обдумайте. Один неверный шаг и - вы понимаете... Он щелкнул пальцами, и мне показалось - я его понял, однако немного позже убедился, что ничего не понимаю, и разозлился сам на себя, что вообразил тогда, будто понял. Хотел бы я знать, какого черта он имел в виду, когда щелкнул этак пальцами перед моим носом. - Это все, - сказал он. Я козырнул, повернулся кругом и подошел опять к сержанту. - Можно теперь идти? - Ты должен еще койку закрепить за собой, - сказал он. - Ну да ладно, можешь отложить до понедельника. Я вышел на улицу и поехал на метро в город. Когда я пришел домой, Виктор уже спал. Вдруг он открыл глаза, но не шевельнулся. - Убийство! - сказал он и тут же закрыл глаза и опять заснул. Я взял гостиничную Библию и стал перелистывать и набрел на книгу Екклесиаст, в которой говорится, что все - суета сует. Но, по-моему, тут уж ничего не поделаешь. Раз мы живем, мы не можем не гордиться этим, какова бы ни была наша жизнь. А лев живет, не зная, как он красив. Орел живет, не зная, как он быстр. Роза не знает, что такое роза. Она не гордится благоуханием своим, и смрад ее разложения не угнетает ее. А человек знает, что такое лев, и орел, и роза. Он постиг все сущее, и при виде упадка и разложения душа его омрачается и слезы выступают у него на глазах. Знание - вот откуда суета, но это, вероятно, лучше, чем незнание. Когда я заболел пневмонией, я впервые ощутил близость смерти, и мне это не понравилось. Я никогда еще не болел так серьезно. Болезнь была для меня школой, в которой я постиг бездну горькой премудрости. Японского мальчика, что просиживал возле моей постели, я воспринял как самого себя - безмолвного, терпеливого, страждущего и обреченного. Маленький высохший апельсин, который он мне подарил, был даянием божьим, человек принес его в дар человеку в знак их общности, в знак того, что они ничто перед богом. В бреду я узнал много разных вещей, которым не научаешься, читая книги, и я дал себе клятву вспомнить о них, когда встану с постели. Слова, которые я слышал во сне, складывались в какую-то могущественную книгу, языка которой я прежде не изучал и все-таки понял: "Живи, да не прервется дыхание твое. Войди в цветущие розами сады, вдохни благоухание царственной розы. Пойди в городские винодельни, выпей чашу пурпурной дурманящей влаги. Да будет рука твоя правая чашей для груди возлюбленной жены твоей. Пальцы левой руки твоей сплети с пальцами ее левой руки, и уста свои сливай с ее устами от вечерней зари до утренней". Но это не те слова, что я слышал во сне. Это одна шелуха от них. Все же я из числа созданий тщеславных, и быстроту орла, о которой он не знает, я называю своей, и величавость льва, о которой он не ведает, тоже называю своей. Я не одинок во вселенной, я сын многих, брат большинству людей и притязаю на их сестер. Лев не знает меня, но я его знаю. Орел мной не любуется, но я любуюсь орлом. Люди создали меня и забыли, но я помню их. Нужда, страдание, смерть создали их и меня, но мы живем и жить будем. И хотя нет более суетной заботы, чем старание сохранить себе жизнь, это суета благая, ибо она выливается в песню, а волнение плоти моей влекло меня к плоти женской. И вот, лежа в больнице, на краю смерти в горячечном бреду, я дал себе клятву, что встану с постели и пойду к женщине, и я это сделал, но, увы, мне не так посчастливилось, как я ожидал. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Весли Джексон сближается с современной женщиной Как-то вечером в баре на 4-й авеню я познакомился с одной женщиной, и она попросила меня проводить ее домой в два часа ночи, когда бар закрылся. В бар этот я заглянул, чтобы посмотреть, нет ли там одного старого ирландца, с которым я познакомился накануне; он показался мне человеком замечательным; мало кто умел разговаривать так, как он. Когда он узнал, что моя мать ирландка из Блэкрока, графство Дублин, и что ее звали Кетлин, он сказал: - Значит, вы тоже ирландец, все равно, где бы вы ни родились и кем бы ни предпочли считаться. Я ему объяснил, что мой отец англичанин и родился в Лондоне, но старик сказал, что это не так. - Все равно, это в нем от ирландцев - то, что вывело его в люди. В какой части Лондона он родился? Я сказал, что не знаю наверное, но, помню, отец что-то говорил про Ист-Энд. - Это в Лаймхаузе ваш отец появился на свет, - сказал старик. - А в Лаймхаузе полно ирландцев. Как его зовут? - Бернард Джексон. - Ирландец! А у вашей матери, кроме Кетлин, есть другое имя? - Арма. - О, ирландка, и вы сами ирландец по виду. Где вы родились и как вас окрестили? - Родился я в Сан-Франциско, а имя мне дали Весли. - Город католический и полон ирландцев, но имя протестантское шотландское. Кто вам дал это имя? - Отец. - Вероятно, у него были какие-нибудь основания, ну а если оснований не было, тогда уж несомненно он ирландец, а не англичанин. Так вот, я на следующий вечер зашел туда опять, в надежде застать там этого старика, но он не показывался, пока я там сидел и пил, зато эта женщина была там все время, около трех часов подряд. Когда она попросила меня проводить ее домой, я очень удивился, потому что никак не думал, чтобы такая элегантная дама могла себе позволить что-либо подобное, но я был рад, что ошибся. Оказалось, что она живет возле реки, в восточной части 2-й авеню. Квартира занимала два этажа. Обстановка была на редкость хорошая - все такое старое, добротное, удобное и приятное на вид. Женщине этой было чуть-чуть за тридцать, у нее был сын одиннадцати лет в частной школе; ее бывший муж, с которым она развелась, оставался ее лучшим другом; она была художницей-моделисткой и преуспевала в своей профессии. Была она не ахти какая красавица, но с изюминкой: поглядит этак лукаво, озорно улыбнется и болтает всякие глупости. Она наполнила бокалы, и я осушил свой залпом, как будто это была вода. - Теперь вы расскажите о себе, - сказала она. Я взял из ее рук бокал и поставил его на столик. Потом расстегнул молнию на жакете, плотно облегавшем ее фигуру, и скинул его на пол. За жакетом последовала юбка, она переступила через нее и все время повторяла: - Но вы должны рассказать о себе... А по-моему, с рассказом спешить было некуда, поэтому я не отвечал. Лучшего места для приятного времяпрепровождения, чем у нее на втором этаже, я не видывал даже в кинокартинах. В пять часов утра я принял душ, поцеловал ее на прощание и поспел в казармы как раз к подъему. Мы с Виктором Тоска отправились позавтракать за три квартала, в наш любимый ресторанчик, где было приятно посидеть и послушать музыку, опустив монетку в музыкальный автомат. В эти темные утренние часы в Нью-Йорке мы любили послушать песенку "Зачем же так нехорошо?". В ней говорилось, как один человек в 1922 году заработал много денег и разбрасывал их на дурных женщин, а хорошая женщина спрашивает его, зачем он так нехорошо поступает, а потом и говорит: пойдем, дескать, отсюда, дай мне тоже немножко деньжат. Мы, бывало, как только войдем, сейчас же и опустим монетку в автомат, чтобы послушать эту песенку: такая она была шумная, веселая, что сразу как будто теплее становилось. За стойкой там работал старик русский. Он, казалось, всегда был рад нашему приходу, точно мы давали ему знать, что ночь прошла. Ресторанчик был его собственный, и он вечно жаловался на прислугу: люди, дескать, не так преданы делу, как он сам. - Никак не найду подходящих, - говорил он. - Перевелись порядочные люди. Самому все делать приходится. Я заказал старику яичницу из четырех яиц с добрым куском ветчины, и когда мы уселись за стол, Виктор спросил: - Где ты пропадал сегодня ночью? - Переспал тут с одной наконец. - Ну и как? - Просто здорово. - А что это за женщина? - Мы познакомились в баре. - Из каких же она? - Из общества, порядочная. - Ври больше. - Как ты думаешь, что это с ней приключилось? - О чем это ты, не пойму? - Да вот, вдруг выбрала меня? - А почему бы и нет? - Да ведь я страшен как черт. - Вот еще, ты совсем ничего. Думаешь еще с ней встретиться? - Сегодня вечером. На этот раз я ужинал со своей женщиной у нее на квартире. Подавала нам девушка-шведка, и ужин был превосходный. Когда девушка ушла, я пошел наверх соснуть, а то я всю ночь перед этим не спал. Там в углу за занавеской стоял большой патефон Кейпхарта, и когда я проснулся, я услышал нечто прекрасное - как я после узнал, Брамса. Это был концерт для рояля с оркестром, и кажется, я никогда не слыхал такой замечательной музыки. Она делала весь мир каким-то нереальным, каким он бывает только в наших мечтах. Хозяйка лежала на софе в другом конце комнаты, на ней было надето что-то совершенно прозрачное. - Почему вы не снимете с себя эту ужасную одежду? Без нее вам будет гораздо удобнее, - сказала она. Я так и сделал. ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ Весли наблюдает странное явление, получает письма, адресованные людям всего мира, и встречается со своим отцом Однажды мартовским утром мне довелось увидеть нечто очень странное. Я стоял у открытого окна нашей комнаты на шестом этаже гостиницы "Большая Северная", на 56-й улице, и ждал, пока Виктор Тоска оденется. В отеле через улицу я увидел ярко освещенную комнату и подумал: вот и еще бедняга, которому приходится вставать до рассвета. Потом я увидел, как к окну подошел человек с листком бумаги и конвертом в руках. Он сложил листок, вложил в конверт, запечатал и бросил конверт в окно. Я сказал Виктору, что подожду его на улице, и поспешил вниз, чтобы посмотреть, что это такое. Конверт был адресован "Людям всего мира". За завтраком я рассказал Виктору, что произошло, вскрыл конверт, вынул письмо и прочел его вслух. "Дорогие люди! - так начиналось письмо. - Пишу вам каждый день, ибо вы переживаете тяжелые времена, а я нет. У меня есть пишущая машинка с хорошей лентой, куча бумаги, куча конвертов, а делать мне нечего. В этом первом нью-йоркском письме я только указываю дату (понедельник, 21 марта 1943 года) и объявляю о своем намерении обсудить в следующих письмах различные известные вам проблемы. Никаких личных проблем передо мной не стоит, и для себя я ничего не ищу. Я не честолюбив. В деньгах не нуждаюсь. Несчастливым назвать себя не могу. У меня нет никаких неприятностей. Живу, как мне нравится. И поэтому я могу поведать вам то, чего не может поведать никто другой. Я буду бросать мои нью-йоркские письма из окон разных отелей города по одному в день каждое утро перед рассветом. Из Нью-Йорка я отправлюсь в другой город, а оттуда - еще куда-нибудь, пока не изъезжу всю страну". Письмо эт