- произнесла она сквозь слезы.
     Она  налила  мне  огромный бокал, достала альбом  с пластинками Брамса,
нашла ту, что нужно, и завела  патефон.  От  этого стало немножко легче, чем
когда она просто  плакала, хотя и не  совсем хорошо, потому что эта  мелодия
Брамса, которую я так люблю, сама была похожа на слезы.
     - Вы думаете, Брамс никогда не плакал? - сказала она со слезами.
     Я обнял ее и привлек к себе, но от этого она заплакала еще сильнее, так
что я снова взялся за бокал.
     - Хотите знать, отчего я реву? - спросила она.
     - Пожалуйста, расскажите.
     - Да оттого, что эти старые самодуры взялись убивать молодежь вроде вас
через каждые двадцать с чем-нибудь лет и  никто  не знает, останется ли он в
живых, а они будут это делать снова и снова. Вы должны бежать в Мексику, вот
что. Не ради  меня - я, может быть, и  люблю вас, а ради вас самого. Бегите,
пока  не поздно. Они вас убьют - я знаю, какие они. Старые дураки, коварные,
мерзкие - ну, да вы сами знаете не хуже меня.
     Это  было  очень  смешно, и я рассмеялся, а вслед за  мной засмеялась и
она. И я ее обнял и поцеловал, но потом она опять заплакала.
     -  Вы  думаете,  вам больше повезет,  чем другим,  и  с  вами ничего не
случится, - говорила она. -  Но это только потому, что  вы не понимаете, как
опасны  эти  дураки.  Они  живут до восьмидесяти восьми лет,  а скольких лет
убьют вас, им все равно. Бегите в Мексику, и пусть они подыхают от старости.
     - Я в таком роде войск, где не очень опасно, - сказал я.
     - Пароход, на котором вы будете плыть, пойдет  ко дну,  и вы утонете, -
говорила она, все  еще плача. - Или вы попадете под грузовик. Или упадете  с
чего-нибудь.
     - Нет, нет, не упаду.
     - Вас посылают в Огайо, так?
     - Да.
     - А вы об этом просили? Вам хочется ехать?
     - Нет.
     - Ну вот видите! А кто заставляет вас ехать? Кто нас посылает туда, где
вас непременно убьют? Да эти же восьмидесяти-восьмилетние самодуры  - и я их
ненавижу, ненавижу, ненавижу! Ничего-то хорошего они  не сделали за всю свою
жизнь.
     Я допил свой огромный бокал и налил еще полбокала, а  она, пока болтала
и плакала,  поснимала с себя всю одежду, и я так удивился, что чуть не упал.
Тут  она  перестала хныкать,  лукаво на  меня поглядела и улыбнулась  сквозь
слезы,  которые  еще  не просохли  у  нее  на  щеках.  Она  была  похожа  на
хорошенькую голенькую  порочную девчонку, и,  хотя я подозревал, что вся эта
сцена - одно лишь притворство,  мне она нравилась такой, какая она есть. Она
позвонила по телефону и заказала  такси на без четверти десять, и  ровно без
четверти десять мы  вместе сели в  машину, потому что она захотела проводить
меня до вокзала.
     Когда  я  уселся в  вагоне рядом  с отцом, поезд  еще минуты три-четыре
простоял, а потом тронулся, и, хотя мне совсем не хотелось ехать  в Огайо, я
радовался, что поезд пошел,  потому  что раз уж вы сели  в поезд и  вам  все
равно нужно ехать, то почему бы, черт возьми, и не ехать?

        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

     Весли  пытается  объяснить Джо Фоксхолу,  что  с ним  произошло, а отец
пытается рассказать Весли о чем-то, чего не может вспомнить

     Так вот, на следующее утро мы с отцом приехали в Огайо, и он нашел себе
комнату в  небольшой гостинице, а  я отправился за  девять миль  от города в
лагерь. Первый  день ушел у меня на устройство, а вечером я вдруг  наткнулся
на  Джо Фоксхола, который направлялся  в  город, и мы с ним вместе  вышли на
шоссе, чтобы перехватить  попутную машину.  К  одиннадцати часам нужно  было
вернуться в казармы, но это  все-таки лучше, чем ничего, и мы оба были очень
рады встрече.
     - С тобой что-то случилось? - спросил вдруг Джо. - Что это такое?
     - А черт его знает.
     - У тебя такой вид, будто ты совершил великое открытие. Что это?
     Мы стояли на  обочине шоссе и  ждали попутной машины, как вдруг со мной
произошло нечто  совсем  удивительное. В первый раз за все время, что во мне
звучал голос певца, взывающий: "Валенсия!" - я вдруг понял, кто этот певец.
     - Что это тебя так поразило? - повторил Джо.
     - Кто-нибудь поет в тебе? - спросил я.
     - Никто, - отвечал Джо. - Будь они прокляты.
     - Ну вот, - говорю я. - А я оттого счастлив, что во мне поет мой сын.
     - Твой сын? - удивился Джо.
     - Да, - говорю, - мой собственный сын.
     Возле нас притормозил большой грузовик, и мы на него взобрались.
     Водитель сказал:
     -  Прошлой  ночью катил  я  вовсю по  этому шоссе,  как вдруг  въезжает
откуда-то сбоку этакая крохотная  машина, прямо карлик, и  срезает  мне нос.
Малюсенькая  такая,  еле  видать,  а   как  припустилась  вперед,  что  твой
перепуганный заяц, так я ее, ей-же-богу, до самого города не догнал.
     Когда мы  приехали в город,  я сговорился с  Джо  встретиться  в десять
часов против отеля, где он должен был ужинать со знакомой девушкой, а там мы
возьмем такси  и вернемся в  лагерь.  Потом  я зашел к отцу. Он спал, лежа в
постели. Проснулся и говорит:
     - Чертовски хотелось бы вспомнить, что я должен тебе рассказать.
     - Ничего ты не должен мне рассказывать, успокойся.
     - Нет, что-то обязательно должен рассказать. Помню, было что-то такое в
те  дни,  когда  ты еще не  родился, что я решил непременно тебе рассказать,
когда придет время, а вот что это было - позабыл.
     - Ничего, вспомнишь как-нибудь в другой раз, -  сказал я. - Как ты себя
чувствуешь?
     - Я думаю, не стоит мне ехать в Сан-Франциско.
     - Почему?
     - Думаю, лучше остаться с тобой.
     - А почему бы тебе не поехать в Эль-Пасо?
     - Я бы рад, - сказал папа, - в самом деле был бы рад, да черт возьми...
     - Повидаешь  маму и  Вирджила, - сказал я. -  У тебя ведь  сейчас все в
порядке.
     - Это у мамы все в порядке, - сказал отец. - И у Вирджила тоже. А вот у
нас с тобой...
     - У меня все в порядке.
     - Черта с два,  - сказал отец. -  Черта  с  два все в порядке. Мне  был
двадцать один год в 1919,  когда я повстречал твою маму, узнал, какая она, и
женился на ней.  Мне был двадцать  один год тогда в Сан- Франциско, но я был
уже старик,  как сейчас. Все  эти годы я ждал, когда расскажу  тебе то,  что
решил рассказать в свое время, а вот теперь, когда время пришло, я вдруг все
позабыл. Я провалялся тут целый день  и все тщился вспомнить, да куда там. У
тебя-то самого все в порядке, это верно. Да на земле  беспорядок, вот что. А
человек должен жить на земле - ничего не поделаешь.
     -  Я видел по  дороге китайский ресторан, - сказал я. - Пойдем отведаем
китайских блюд.
     -  Но куда человеку  деваться, чтобы  жить можно было? - стоял на своем
отец.
     - Везде хорошо, - сказал я. - Вставай, отец, пойдем поедим.
     - Сначала выпьем, - сказал отец.

        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

     Весли знакомится с писателем и пишет за него сценарий учебного фильма о
пользе физкультуры

     Когда мы с отцом приехали в Огайо, там было холодно и бело от снега, но
в  начале  мая, как  раз  перед  тем, как  я получил  приказ  возвращаться в
Нью-Йорк, появилось солнце, снег  стаял и множество красок заблистало вокруг
в новом, свежем  сиянии  года. Девушки  стали  неотразимо  прелестны, я  еле
удерживался, чтобы не загораться страстью при встрече с каждой из них. Я еле
удерживался от  желания схватить  их в объятия и целовать -  за то, что  они
пережили еще одну зиму и были так восхитительны.
     Работа в Огайо была у меня та же, что и в Нью-Йорке, и я был этим очень
доволен, так как привык к столу и машинке. Работа была легкая, но нужно было
участвовать в  разных строях и смотрах и проходить все тот же круг обучения;
физкультура, маршировка,  классные занятия  и,  уж конечно, два-три  учебных
фильма в неделю.
     Мне назначили койку  одного малого, которого только что препроводили  в
госпиталь для исследования по поводу его повышенного интереса к тому, что он
называл "лучами смерти". Ребята из  этой  казармы уверяли,  что он и вправду
сумасшедший, а поглядишь  на него - такой же здоровый, как и все. Только он,
кажется,  верит,  что в  мировом пространстве  скрыты  какие-то смертоносные
лучи, которыми  стремится овладеть наука. Ребятам он рассказывал, будто он и
сам работает  над этими лучами и убежден, что в  ближайшем будущем провернет
через  военное  министерство   в  Вашингтоне  нечто  весьма  значительное  и
секретное.
     - Многого рассказать об  этом не могу, - говорил он ребятам, -  так как
это самая грандиозная штука  за  всю эту  войну,  но думаю,  я нашел решение
задачи.
     Ребята говорили, что он позаимствовал идею из какого-нибудь комикса.
     Другой парень  из этой казармы проводил все вечера за чисткой обуви.  У
него  было  две  пары казенных  солдатских  ботинок,  две  пары  собственных
выходных и  пара кожаных шлепанцев.  Товарищи  по казарме  сговорились между
собой  подставлять по  очереди к его ботинкам еще чью-нибудь пару, и  каждый
вечер, вдобавок к своим собственным, он  наводил блеск еще на пару чужих, не
замечая обмана.  Это был задумчивый парень, звали его  Чарльз Блэнди. Я тоже
давал ему чистить мои ботинки - отчасти потому, что таков был обычай в нашей
казарме, а отчасти потому, что знал, что для Блэнди, чем больше ботинок, тем
лучше. Он отдавал много времени  каждой паре ботинок, и,  как  бы грязны или
забрызганы  они ни были, после чистки они блестели, как новенькие.  Глядя на
начищенные до блеска ботинки, он наслаждался.
     В воинской части в Огайо не было так  много писателей. Их насчитывалось
что-то  около десятка,  и  они  совсем  не  были  похожи  на  писателей нью-
йоркских. Дело в том, что пребывание в 0гайо считалось  чем-то вроде ссылки.
Первоначально  все  эти писатели побывали в  Нью-Йорке,  но  не подошли  под
установленный  образец,  или,  как  говорится,  "не  справились   с  делом".
Сосланные  -  люди  горькие,  а  горький  человечек  куда  приятней  этакого
бодрячка, так  что  здешние  писатели  показались  мне  гораздо  симпатичнее
нью-йоркских, хотя и эти писатели тоже не были настоящими.
     Только один из них был настоящим писателем. Я слыхал о  нем задолго  до
того, как  меня взяли в армию, и когда я узнал, что он здесь, в нашей части,
я  достал его книги  в городской библиотеке и  прочел  их. Всего у него было
пятнадцать книг.  В Огайо я достал одиннадцать из них. Все это были  хорошие
книги,  а  три из  них  были  очень  хорошие.  Я не  мог  понять, что такому
человеку,  как  он, делать в армии. Было ему тридцать пять лет. Походкой  он
чуть-чуть напоминал гориллу. Плечи и длинные руки тоже были, как  у гориллы.
Это был  занятный  парень,  когда его  узнаешь поближе, но  лицо у него было
какое-то страдающее. Он то  и дело спотыкался на ходу,  но никогда не падал.
Люди, марширующие, как солдаты,  постоянно скользят и  падают, а  он  - нет.
Спотыкался он чаше всех в нашем лагере, но ни разу не поскользнулся.
     Писатели работали в здании,  которое именовалось  Производственным. Оно
было расположено у подошвы холма,  приблизительно в миле от наших казарм, но
этот писатель  попросил  позволения  работать  в  одном  старом здании возле
ротной линейки,  и разрешение ему было дано. В этом доме не было  отопления,
да он  ничего и не требовал, однако в скором  времени там поставили для него
угольную  печку, а кое-что из  хлама убрали. Когда мне поручили перепечатать
какие-то бумажки, ротный командир не мог найти для меня места в канцелярии и
приказал  мне пойти  в здание, где работал писатель, и спросить, не будет ли
он возражать, если там поставят еще один стол и пишущую машинку.
     Когда  я  вошел в  помещение,  я увидел,  что  писатель стоит у окна  и
смотрит на снег.
     - Ротный командир приказал узнать, не будете ли вы возражать...
     - Нет, конечно, - отвечал он,
     Он  даже  не  дал   мне  договорить,  что,  собственно,  нужно  ротному
командиру. Однако это не было грубостью - просто он был очень нетерпелив.
     - Так я принесу сюда стол и машинку, - сказал я.
     - Я не знал, что вы писатель, - заметил он.
     - Я не писатель, - сказал я. -  Там, в Нью-Йорке, я печатал на машинке,
и здесь мне предложили заняться тем же.
     - Что вы печатаете?
     - Расписание нарядов. Извещения. Списки всякого рода. Рапорты.
     - И вам это нравится?
     - Вполне подходяще. Я люблю сидеть за столом и печатать.
     -  Валяйте устраивайтесь. Стол можно  поставить вот сюда. В том  углу -
мой. Вы давно в армии?
     - Почти пять месяцев. А вы?
     - Почти шесть. Вам это, наверно, нравится так же, как и мне?
     - А вам очень нравится?
     - Ну, я вижу, вам это тоже не нравится.
     - Но ведь должен же кто-нибудь служить в армии.
     - Я воображал, что она может обойтись без меня, - сказал он.
     К  вечеру - а это был третий день моего пребывания в лагере -  я кончил
работу для ротного командира, поднялся со стула, зевнул и закурил сигарету.
     - Тут у вас что-нибудь секретное? - спросил писатель.
     - Не думаю.
     - Позвольте тогда взглянуть?
     Я не возражал,  и  он  просмотрел бумаги.  Там  было три информационные
сводки, расписание нарядов и список личного состава части.
     - Превосходно, - сказал он. - И вы все это отлично напечатали. Сыграем?
     Мы кидали  монеты об стенку почти целый час. Я выиграл семь очков, хотя
в середине игры у меня было почти вдвое больше.
     Вечером  я  рассказал  отцу,  что  познакомился  с  писателем,  и  отец
удивился.
     - Ты хочешь сказать, он тоже в армии?
     - Ну да, - говорю. - Ты знаком с его книгами?
     - Конечно, - сказал отец. - Но что ему делать в армии?
     - Считается, что он пишет сценарии для учебных фильмов.
     -  Боже  мой,  -  сказал отец. -  Это  все  равно, что попросить Бернса
написать рекламу для военного займа.
     - Кто это Бернс?
     - Роберт Бернс, -  сказал отец. - Можно ли такого человека запихивать в
армию! Дайте ему спокойно писать, что он писал до  войны и  что будет писать
после, или пустите ему пулю в лоб - и конец.
     Как-то утром писатель встал из-за стола, за которым пытался работать, и
подошел ко мне.
     - Есть у вас какая-нибудь работа? - спросил он.
     - Нет, - говорю. - Я пишу письмо товарищу.
     -  Вот и отлично,  - сказал он.  - А я уже три недели  пытаюсь написать
сценарий о пользе физкультуры, но,  видно, мне  это не по  силам. Мысль  все
время блуждает,  путается.  Полковник, начальник  производственного  отдела,
очень терпеливо ко мне относится, и я ему признателен за это, но больше я не
хочу испытывать его терпение. Я горячо жажду  ему угодить, но что поделаешь,
раз это не по мне.  Я до краев набит другими впечатлениями. Не  хотели бы вы
мне помочь?
     - А что я могу для вас сделать?
     - Написать сценарий для меня.
     - Я не умею писать сценарии.
     - А это и не требуется. Нужно только пару часов постучать на машинке. У
меня ничего не выходит, потому что я  немножко умею писать и это мне мешает.
Так как же, а?
     - Я попробую.
     - Спасибо. А я постараюсь при случае, сделать что-нибудь для вас.
     - Когда вы хотите, чтобы я начал?
     -  Нельзя  ли  сейчас, сразу?  А я бы пошел пока  погулять.  Вы  имеете
представление о том, что нужно сделать?
     - Ладно, - сказал я. -  Я нагляделся вдоволь учебных фильмов. Знаю, что
там требуется, чтобы им угодить.
     - Сейчас девять часов, - сказал  писатель. - В  двенадцать  я  зайду за
вами. Пообедаем вместе в кафетерии, идет?
     - Ладно.
     - Вот тут исходный материал, который мне дал полковник  три недели тому
назад. Просмотрите его - может быть, что-нибудь оттуда выудите.
     - Хорошо.
     Он  зашагал во двор,  спотыкаясь на ходу, но не падая, а я  принялся за
исходный  материал  полковника.  Минут  за десять-пятнадцать я  все обдумал,
потом  начал  писать  то, что,  по-моему, нужно было  полковнику.  Кончил  я
печатать к половине двенадцатого, получилось почти девять  страниц. Вещь эта
показалась  мне настолько глупой, что мне стало стыдно, но я просто не знал,
что еще  можно  было сделать  из  подобной  чепухи.  Я  решил  было  сказать
писателю,  что у меня ничего не вышло, но  он вернулся как раз в  ту минуту,
когда я перечитывал свою рукопись.
     - Ну как, получается?
     - Не  знаю,  - сказал  я.  -  Что-то  такое я  накатал.  Ужасно  глупо,
по-моему.
     - Дайте-ка взглянуть.
     Он взял у меня рукопись, подошел к окну - и прочел. Я думал, он вежливо
меня поблагодарит и предложит забыть  обо  всем этом  деле, но он вернулся к
столу и сказал:
     - Надеюсь,  я  вас не  обижу, если скажу, что вы написали  самый лучший
сценарий для учебного фильма, какой мне когда-либо приходилось читать.
     - Вы думаете, подойдет?
     - Это как раз то, что нужно полковнику. Теперь вот что: писал это не я,
а поручено-то было мне...
     - И что же?
     - Мне  ужасно неловко, мне так повезло - найти  человека, который может
сделать  работу за меня, - я  очень смущен  и  очень вам признателен. Как вы
думаете, могли бы мы с вами пока сделать вид, что это я написал?
     - Разумеется, - сказал я. - Для меня это не составило никакого труда.
     - Я передам этот сценарий полковнику после завтрака, - сказал он.
     После  завтрака  он  спустился под гору в  производственный отдел,  а я
поднялся обратно к своему столу.
     Незадолго до  того я получил  письмо  от Виктора, в котором он сообщал,
что  его отправили в фотошколу  в Рочестер,  штат  Нью-Йорк. Он  должен  был
вернуться через шесть недель - может быть, к тому времени,  писал он, мы оба
будем  в  Нью-Йорке. Да, Виктор-то, может, через  шесть недель  и вернется в
Нью-Йорк, но мне, пожалуй, никак не вернуться. Сержант мне  сказал, что, раз
уж  человека  послали в Огайо -  хотя бы и  в  командировку на шесть недель,
согласно приказу, - все равно он останется там навсегда.
     -  И не  думайте, что  через шесть  недель  вы вернетесь  в Нью-Йорк, -
сказал сержант.
     - Почему?
     - Вас там не любят, в Нью-Йорке.
     - Откуда, вы знаете?
     - Раз уж вас послали сюда, значит, вас там не любят.
     - Так шло как будто бы все хорошо.
     - Кто-то там порешил, что лучше от вас избавиться. Так что о Нью- Йорке
забудьте и думать. Следующее место, куда вас пошлют, будет за океаном.
     Так вот, теперь  я  сел писать письмо Виктору, но я решил, что не стоит
говорить ему о том, что мы  вряд ли скоро увидимся, во всяком случае  - не в
Нью-Йорке. Вместо этого я написал много другой всякой всячины. Скоро то, что
я  написал, перестало  быть письмом,  а  превратилось  в смешную  историю  о
Викторе,  обо  мне самом, об  отце, о  Доминике и Лу. Я напечатал уже четыре
страницы, когда вошел писатель.
     -  Ну, - сказал он, -  полковник потрясен  нашим сценарием.  Он сказал,
что, если я смогу представлять каждый месяц такой же сценарий,  как этот, он
будет весьма счастлив.  Я бы хотел его осчастливить елико возможно,  так как
до войны он писал сценарии для  "Братьев Уорнер". Вы долго думаете пробыть в
этом лагере?
     - Сержант говорит, что я здесь навсегда.  Говорит, что отсюда один путь
- за океан. Хотя я командирован только на шесть недель.
     -  Такая  же  командировка была и у  меня,  - сказал  писатель. -  Ну а
поскольку вы уже  здесь,  как вы считаете, справитесь  раз в  месяц  с такой
работой, как сегодня?
     - Думаю, да.
     - Что это вы теперь пишете?
     - Письмо товарищу.
     - Не слишком ли длинное, а?
     - Иногда я пишу и длинные письма.
     - А вы ничего не будете иметь против, если я его прочитаю?
     - Конечно, нет, что вы!
     Писатель сел и прочел все, что я успел написать.
     - Никто вам никогда не говорил, что вы писатель? - спросил он.
     -  Священник  один говорил, из той церкви,  в  которую  я ходил в  Сан-
Франциско.
     - Так вот, я вам скажу то же самое.
     - Письма-то я пишу хорошо.
     - Все, что человек ни напишет,  это и есть  письмо. Напишите письмо  ко
всем.
     - А что я им могу рассказать?
     - Да то же,  что и  Виктору рассказали. Вы первый  писатель, которого я
встретил здесь, в армии.

        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

     Весли приглашает писателя познакомиться с отцом, а того и след простыл

     Однажды  мне не удалось  съездить вечером в город  к отцу, так как весь
день  я провел в  кухонном наряде и  отделался  только незадолго  до десяти;
ехать  было уже поздно. На  следующий  вечер  я отправился  в город вместе с
писателем, чтобы познакомить его с отцом, но, когда мы вошли в  лифт, лифтер
сказал, что отец выехал из гостиницы.
     Я подошел  к конторке и  спросил  портье, нет ли для  меня какой-нибудь
записки. Он ответил, что нет. Я спросил его, когда  отец освободил  номер, и
портье сказал - поздно вечером накануне.
     - Он был пьян?
     - Выпивал перед этим.
     - А в комнате остались какие-нибудь вещи?
     - Нет. Он ушел с чемоданом.
     А я-то думал, что теперь с  отцом все в порядке  и  что так оно будет и
дальше. Я так удивился, не застав  его в гостинице, что даже подумал, нет ли
тут какой-нибудь ошибки, и решил подождать его в вестибюле.
     Писатель  поговорил  с  портье,  и  скоро  официант из  буфета  в конце
вестибюля явился с бутылкой и льдом, и мы выпили.
     Пока мы пили, мне все  почему-то казалось,  что отец с минуты на минуту
войдет в вестибюль, но вот уже пробило десять - время возвращаться в казармы
- и мы уже почти опустошили бутылку, а отца все еще не было.
     -  Нам осталось  всего четверть часа, - сказал писатель.  - Я  пойду за
такси.
     Вот уже  семнадцать  минут одиннадцатого. Если шофер будет гнать вовсю,
мы еще успеем за несколько минут  до вечерней поверки.  Но писатель, видимо,
не очень-то спешил, а мне  и  вовсе не хотелось возвращаться в казарму. Меня
тошнило  от  армии.  Тошнило от  обязанности все  время  куда-то  поспевать.
Тошнило от старания стать тем, чем я не был, чем не только не хотел, но и не
мог быть, -  заключенным.  "Ну, - сказал  я  себе,  - не  предадут  же  меня
военному суду. Не сошлют же на каторгу. Не уйду, пока  не увижу  отца". Было
уже двадцать минут одиннадцатого,  я  понял, что мы все равно  не  успеем, и
налил себе еще стаканчик. Семь бед - один ответ, пропадать, так с музыкой!
     Писатель встал пошел за сигаретами. А когда вернулся, сказал:
     - Сегодня  мы можем не являться в казармы, но в шесть утра,  к подъему,
должны  быть. Я звонил по телефону, чтоб узнать, кто дежурный по казармам, и
оказалось  -  Блэнди.  Я  ему  говорю  -  мы  с  вами  не  сможем поспеть  к
одиннадцати, как он  на это посмотрит? Он  говорит - ладно,  но  ему влетит,
если нас не будет к подъему.
     Он вышел на улицу, расплатился с шофером такси, и машина ушла. Тогда он
вернулся и сел на место, и  мы продолжали пить. Прикончив бутылку, мы  пошли
поискать ночное кафе.
     - Если отец придет, пока меня не  будет, - сказал я портье, - передайте
ему, чтобы подождал меня здесь, я скоро вернусь.
     Поев яичницы с ветчиной и выпив кофе, мы  вернулись  в  гостиницу.  Всю
дорогу я молился, чтобы отец  оказался там, но его не  было. Мы  просидели в
вестибюле до пяти утра. Просто сидели  и  ждали. До  четырех часов почти  не
разговаривали. К этому времени  мы слегка протрезвились, и я  просто  не мог
больше  удерживаться  и рассказал  писателю  про отца,  как  он вечно  вдруг
исчезал, ни слова не сказавши  матери,  когда они еще жили вместе,  или мне,
когда мама его оставила. Писатель не говорил ни слова, только слушал,  но  у
меня  было такое  впечатление,  будто  мы с ним разговариваем,  хотя говорил
только я один. Я сказал ему, что не знаю, что именно заставляет отца уходить
вот так иногда из дому, но продолжается это с тех пор, как я себя помню.
     В пять часов я написал отцу записку и оставил ее портье на случай, если
он вернется в гостиницу. После этого  мы с писателем взяли такси и поехали в
лагерь  к утренней перекличке.  Когда мы подкатили к лагерным воротам, вышел
часовой с автоматом в  руках. Утро было мглистое, хоть  глаз выколи, моросил
мелкий дождь со снегом. Часовой крепко спал, когда вдруг перед ним появилась
машина.  Он  растерялся и  испугался  до  смерти, руки у  него  дрожали,  но
застрелить он нас не застрелил.
     Мы выстояли перекличку и  пошли в столовую, но есть я не мог. Я посидел
с писателем,  пока он выпил кофе, затем мы пошли к себе,  к нашим  столам. Я
положил голову на руки и заснул.
     Вечером я  опять поехал в гостиницу, но отца  там все не  было. Я сел и
стал  писать ему письмо, но, прописав подряд два часа, понял, что это глупо,
сложил листки, положил в карман куртки и пошел искать отца по городу.
     Я  переходил  из  одного бара в  другой, но отца нигде не  было,  а уже
перевалило за  десять.  Я позвонил  в лагерь,  чтобы узнать, кто дежурит  по
казармам. Это был кто-то  мне знакомый. Я просил его оказать мне услугу и не
отмечать моей неявки, но он сказал:
     -  Вы в армии, дружище. Если вас не будет на койке в одиннадцать часов,
ответите за самовольную отлучку.
     Есть же в  армии такие  люди! Я так  разозлился,  что повесил трубку  и
решил  совсем не  возвращаться в  казармы - ни  к утренней  побудке,  вообще
никогда. Пускай меня возьмет военная полиция.

        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

     Весли совершает самовольную отлучку и встречает женщину, поющую в снегу
"Валенсию"

     Я бродил из одного конца города в  другой. Около полуночи пошел снег, и
ненавистный мне город преобразился.
     Свежий  снег  покрыл  уличную слякоть, все стало белым,  молчаливым.  Я
зашел  еше  в  несколько  баров,  выпил  в  каждом  по   стаканчику-другому,
разглядывал  людей, прислушивался к  их разговорам. Выйдя из  одного бара, я
решил наконец пойти в гостиницу и, если  отца все еще нет, снять его комнату
и лечь спать - мне хотелось сохранить комнату для отца, пока он не вернется,
а если  он  больше не  вернется,  оставить ее  за  собой.  Это была  славная
комнатка, мне было в ней уютно, как дома.
     По  дороге  в  гостиницу  я  повстречал  женщину: она  вышла  из  бара,
распевая, как пьяная,  -  а у меня даже сердце остановилось потому  что пела
она "Валенсию", мою песню! Песню, которую  я перенял от отца. Я так в нее  и
вцепился.
     - Откуда вы знаете эту песню?
     Женщина  уставилась  на  меня  и  улыбнулась,  и  тогда  я  обнял  ее и
поцеловал, оттого  что я здорово выпил и очень устал, а она была от меня так
близко.
     - Вы должны  мне сказать, -  настаивал я.  - Где  вы слышали эту песню?
Кто-нибудь спел ее вам, правда?
     - Пойдем ко мне, - сказала женщина. - Господи боже мой! Пойдем ко мне.
     Когда мы подошли к подъезду довольно большого красивого здания, женщина
сказала:
     - Мой особняк, мой собственный дом.
     Я опять ее обнял и поцеловал, а она сказала:
     - Господи боже мой!
     Навстречу нам выбежала негритянская девушка, одетая, как официантка  из
хорошего ресторана, и  помогла своей  хозяйке снять пальто. Посуетившись еще
вокруг  хозяйки, она убежала с пальто вверх по лестнице. Женщина  обернулась
ко мне и шепнула:
     - Ну-ну, не бойтесь. Зайдем ко мне, посидим, выпьем по рюмочке.
     Когда мы поднялись на второй этаж, я увидел, как из одной комнаты вышла
какая-то девушка с длинными рыжими волосами и пошла куда-то по коридору. Она
была  одета  в очень  дорогое  с  виду  вечернее  платье и  выглядела  такой
красивой, что я сказал  себе: "Как же я смогу найти  когда-нибудь жену, если
каждая встречная девушка кажется мне настоящей красавицей? Кто бы она там ни
была!"
     Хозяйка  провела меня в  очень большую комнату  со  множеством стильной
мебели, кабинетным роялем  и  тремя  телефонами  на столе. Спустя  немного в
комнату вошла негритянка и закрыла за собой дверь.
     - Все в полном порядке, мисс Молли, - сказала она.
     - 0'Коннор звонил?
     - Звонил, мэм.
     - Что он сказал?
     - Просил вас позвонить.
     - Кто-нибудь в доме есть?
     - Только одна Мэгги, и она сейчас уходит.
     - Хорошо, Дэзи, - сказала женщина. - Я буду дома, если что понадобится.
     Негритянка вышла  и вскоре вернулась  с  большим  серебряным  подносом,
заставленным  всякой всячиной. Она поставила его на маленький столик и опять
ушла, а хозяйка  спросила, с чем я буду пить - с водой или содовой. Я сказал
- с водой, и она мне приготовила виски с водой. Это была красивая женщина, с
гордо посаженной  головкой и уложенными на затылке волосами. Тело у нее было
пухлое, мягкое,  руки - полные, белые, кисти рук - маленькие, с толстенькими
пальчиками. Ей было приблизительно столько же  лет, что и моей  нью-йоркской
знакомой, но это была совсем другого типа женщина.
     - Где  вы  слышали эту песню в последний раз? -  спросил я. - Мне нужно
знать.
     - "Валенсию"? - сказала она. - Я знаю эту песню с детства.
     - Вы, наверно, слышали, как кто-нибудь ее поет, совсем  недавно - может
быть, вчера?
     - Не думаю.
     - Должны  были слышать.  Постарайтесь припомнить.  Никто  не вспоминает
такой песни ни с того ни с сего. Кто у вас был прошлой ночью?
     - Я никогда  не вижу  тех,  кто  сюда  ходит.  Я  принимаю только своих
друзей.
     Тут  она  взяла  вдруг  трубку  одного  из  телефонов,  набрала  номер,
поговорила с кем-то тихо и серьезно и повесила трубку.
     Я опять ее обнял и поцеловал, и она сказала:
     - О господи боже, мой мальчик.
     - Может быть, вы слышали, как одна  из девушек поет эту песню, - сказал
я.
     То  и  дело  звонил какой-нибудь телефон,  и  хозяйка  брала  трубку  и
разговаривала  вполголоса, очень деловито. К  трем  часам утра я был уже так
пьян,  что почти  позабыл  про отца.  Я прошел вслед за  хозяйкой  в большую
комнату на третьем, верхнем, этаже и там ей сказал:
     - Я должен явиться в казармы к шести часам утра, так что я здесь только
посижу, пока не придет время ехать.  Я  очень  устал и,  кроме того, попал в
беду.
     - В какую беду?
     -  Я  в  самовольной отлучке. Я  должен был возвратиться  в  казармы  к
вечерней поверке в одиннадцать часов, а сейчас уже больше трех.
     - Вы сами откуда?
     - Из Сан-Франциско.
     - Я там  жила, - сказала женщина. - Там у меня тоже был дом одно время,
самый лучший дом в городе. Знаете что, не нужно  ни  о чем беспокоиться.  Вы
просто сильно соскучились по дому, и все. Так что спокойно ложитесь и спите.
     Когда мне уже надо было ехать, на меня вдруг напала какая-то дрожь, и я
залязгал зубами. Женщине  это показалось очень  забавным, она крепко  обняла
меня и не  выпускала  до тех пор, пока  я  совсем  не согрелся и не перестал
дрожать. Она приготовила мне ванну, потом дала  мне карточку со своим личным
телефоном  и адресом этого  дома и сказала, чтобы я ей позвонил, как бы дело
ни обернулось. У  нее  есть знакомый - большой военный  начальник,  и если у
меня выйдут  какие-нибудь неприятности, она ему позвонит и заставит  уладить
дело.
     Я взял такси и поехал в  лагерь  и  поспел к подъему, но сразу же после
переклички ко мне подошел сержант и сказал:
     - Вас требует к себе ротный командир.

        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

     Весли попадает под арест, но он так устал, что ему все равно

     Я  прошел  в  канцелярию  к  ротному командиру. Он  поглядел на меня  и
сказал:
     - Вы знаете, какая это серьезная вещь - самовольная отлучка?
     - Да, сэр.
     - И все же этой ночью вы совершили самовольную отлучку?
     - У меня были к этому основания, сэр.
     -  Основания ваши меня не интересуют. Были  вы в казарме  в одиннадцать
часов?
     - Нет, сэр.
     - Стало быть, вы были в самовольной отлучке?
     - Да, сэр.
     - Посидите на скамейке в канцелярии, пока я вас не вызову.
     - Есть, сэр.
     Я  сел на скамейку, Я  понимал, что влип, но я так устал, что  мне было
все равно.  Немного  погодя  ротный командир  вышел  из своего кабинета.  Он
позвал капрала, который дежурил по казармам, и сказал:
     -  Капрал  Беннет,  вчера во время  ночной поверки что вы  обнаружили в
бараке № 808?
     -  Все были налицо или в отсутствии  по  уважительным причинам, сэр, за
исключением рядового Джексона.
     - Вы в этом уверены?
     - Да, сэр.
     - Можете клятвенно засвидетельствовать этот факт?
     - Да, сэр.
     Черт побери, я был так утомлен, что даже не злился на капрала. Я просто
с интересом слушал, что они говорят, как будто речь шла о ком- то другом.
     - Рядовому Джексону, - сказал капралу  ротный командир,  - быть  в этом
здании  под арестом впредь до особого распоряжения. - Он обратился ко мне: -
Вы позавтракали?
     - Нет, сэр.
     Он повернулся к капралу.
     - Позвоните дежурному по столовой, чтобы прислали сюда еды для него.
     - Есть, сэр, - сказал капрал.
     Ротный  командир  ушел в  свой кабинет, а  капрал позвонил дежурному по
столовой. Спустя немного явился Джо Фоксхол с полным подносом еды.
     - Я услыхал, как дежурный по столовой назвал твою фамилию, - сказал он.
- Что случилось?
     - Самовольная отлучка.
     - Кто донес на тебя?
     - Вот этот капрал.
     Джо посмотрел на капрала.
     - Что это с тобой? - сказал он.
     - Это мой долг, - ответил капрал.
     Пока Джо объяснялся с  капралом, я вспомнил про  карточку, которую дала
мне та женщина. Я достал карточку и подал ее Джо.
     - Позвони по этому  телефону, - сказал я. -  Скажи ей,  что звонишь  по
моему поручению, и передай, что я попал в беду, скажи - основательно.
     - Ладно, - сказал Джо.
     Через десять минут Джо  вернулся  в канцелярию,  но в это  время ротный
командир разговаривал там с капралом, так что  Джо только посмотрел на меня,
кивнул и  ушел.  Я  понял, что он ей звонил и  все  передал.  Я  просидел на
скамейке до половины четвертого. В канцелярию то и дело под всяким предлогом
забегали  ребята,  чтобы  взглянуть на меня  -  арестованного за самовольную
отлучку. В половине четвертого ротный командир вызвал меня и, когда я явился
по форме, сказал:
     - Возвращайтесь к своим служебным обязанностям.
     Больше он ничего не сказал.
     Я вернулся  к  своему столу,  сел  и  сразу заснул. Немного погодя меня
разбудил Джо Фоксхол и спрашивает:
     - Ну, как дела?
     - Ротный командир  приказал мне  возвратиться к служебным обязанностям.
Отдай мне ту карточку.
     - Ты не возражаешь, если я перепишу себе телефон и адрес?
     - Ладно, только не беспокой ее зря.
     - Кто она такая?
     - Дама из Сан-Франциско.
     - Я бывал в Сан-Франциско, - сказал Джо. -  Мы живем в Бейкерсфилде, но
когда я  учился  в  Калифорнийском университете в Беркли, я  каждую  субботу
ездил в Сан- Франциско.
     - Ладно, - сказал я.
     Джо переписал телефон в свою записную книжку.
     Я встал и пошел в уборную побриться.

        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

     Весли  и  писатель  обсуждают  вопрос  о сценарии про дезертира.  Весли
читает журнал и пишет письмо Виктору Тоска в Рочестер

     Побрившись,  я вернулся к своему  столу, чтобы посидеть  и подумать.  Я
решил, что мне  нужно наконец  кое в  чем  разобраться. Что это,  собственно
говоря, я выделываю?  Вот  уже больше сорока  восьми часов, как  я  даже  не
прилег  как  следует.  Пью,  почти не переставая. Часами брожу по  улицам, и
только оттого, что услышал, как какая-то женщина поет песню, которую  я знаю
и люблю,  - песню, которую может запеть просто  так каждый  встречный,  -  я
вдруг сблизился с этой женщиной.
     Отец опять сбежал - но ведь он пропадал таким же манером каждые два-три
месяца  все  эти годы, так  почему  же  я  вдруг  из-за этого тоже  пустился
бродяжничать? Или прав был отец,  когда говорил, что я скоро стану таким же,
как он?  Я  не  мог  ответить на  эти вопросы,  так  как слишком устал.  Мне
казалось, что все происходит во сне, с  той только  разницей, что  во сне  я
всегда знаю, что это сон и что я рано или поздно проснусь. А тут я знал, что
это не сон. Но я был так утомлен и настолько не представлял себе, что я буду
делать  дальше, что подумал - а не является ли действительность тоже сном? А
вдруг наша жизнь  - это ни что  иное,  как сон, только  более глубокий? Что,
если  все  мы  живем  в  каком-то  общем  огромном сне?  Настолько  реально,
например,  все было  этой  ночью, когда я жил  скорее во сне,  чем  наяву, и
все-таки,  конечно,  наяву?  Насколько  реальны  были  снежные  улицы,   где
появилась эта женщина, поющая мою песню? Насколько  реальна была она сама, с
ее  гордо   посаженной  круглой  головкой,  с   ее  толстенькими  беленькими
пальчиками,  с  удивительной  способностью  набирать   телефонные  номера  и
разговаривать вполголоса весьма деловитым тоном? Существовала ли  где-нибудь
на свете эта девушка с длинными рыжими волосами, ведущая какой-то непонятный
для  меня образ жизни? А  капрал Беннет - да был ли он на самом деле? Слышал
ли я этот  голос, который сказал: "Вы  в  армии, дружище"?  А этот коротышка
ротный, который в столовой складывал крест-накрест под скамейкой коротенькие
ножки и во  время  еды нетерпеливо постукивал  башмаками?  Был ли он реален,
когда превратился  в  могучий  глас  военного  закона и  порядка  и  заявил:
"Рядовому Джексону быть под арестом"? Могло ли это быть на самом деле, чтобы
восемь или девять миллионов людей одной нации согнали,  как скот, небольшими
группами вроде нашей, где  каждый все-таки стремится жить  своей собственной
жизнью?
     Я подошел  к  столу писателя, чтобы позвонить  по  телефону. Карточка с
номером телефона моей новой знакомой была у меня в кармане. Когда я хотел ее
вынуть,  я обнаружил в  кармане сложенные  листки  письма, которое я написал
отцу прошлой ночью. Я развернул листки, прочел первые несколько фраз, бросил
листки в  корзинку и позвонил  своей знакомой.  Я поблагодарил ее за то, что
она выручила меня из беды, и она мне сказала:
     - Приезжайте ко мне обедать в семь часов.
     - Как зовут ту девушку с рыжими волосами?
     - Зачем вам это?
     Ну, я не  знал,  как ей  объяснить  - да  никакого объяснения у меня не
было, - просто я думал об этой девушке все время с тех пор, как ее увидел. Я
не знал, что сказать.
     - Не знаю, просто так, - сказал я.
     - Она вам понравилась?
     - Мне бы хотелось узнать, кто она такая.
     - Приходите в семь часов обедать, и я вам скажу.
     Я  еще посидел немножко  за  столом писателя.  Тут он  вошел,  неуклюже
ступая, и сказал:
     - Сидите, не вставайте. Вы имеете такое же право сидеть в моем кресле и
за моим столом,  как и  я, ибо полковник только что дал мне новое задание на
сценарий.
     - Сколько времени в нашем распоряжении?
     - Месяц.
     - Я напишу его завтра.
     - Нет, - сказал писатель, - давайте  сделаем, как все. Давайте подумаем
две-три недели - так будет легче, и таков здесь обычай.
     - А о чем на этот раз?
     -  О  дезертирстве.  Полковник  полагает, что это как  раз в моем духе.
Говорит - не бойтесь пересолить, нагоните на них чертовского страху. Советую
кончить картину тем, что парня за дезертирство расстреливают.
     - А кто его расстреливает?
     Мне стало жалко ребят,  которым придется расстреливать  дезертира. Даже
более  жалко, чем  самого  дезертира. Ведь они  останутся жить, а он  нет, а
меня, конечно,  больше интересовали живые. Стоит ли много думать о человеке,
который все равно умрет?
     -  Кто  его   расстреляет?  -  удивился  писатель.  -  Мы  с  вами  его
расстреляем.
     - Ну а по сценарию, - сказал я, - кто его расстреляет?
     - Мы с  вами. Вот почему я хочу хорошенько все обдумать на этот раз. Вы
бы хотели его расстрелять?
     - А вы?
     - Нет.
     - Ну и я тоже.
     - А почему?
     -  Потому  что  этим  дезертиром могу оказаться  я сам, - сказал я. - А
почему вы не хотите?
     -  Потому  что он - это  я, -  отвечал  писатель. - Если я когда-нибудь
напишу о дезертире, я буду писать о себе самом и приложу все свое искусство,
чтобы  помочь ему в бегстве и доказать, что он прав, что  он выше  миллионов
других, которые не  бегут. Я  сделаю его величайшим американцем в истории. -
Писатель  остановился, чтобы  закурить.  - Так или иначе, -  продолжал он, -
перед нами стоит очень трудная задача. Как солдаты, мы должны его убить. Как
люди, мы должны доказать,  что он прав. Не думаю, что  можно просто  сказать
полковнику,  будто мы -  или,  вернее, я  -  не  в  силах справиться  с этим
сюжетом.  Мне  кажется, полковнику любопытно  кое-что выяснить; кажется, ему
ужасно  интересно узнать,  до  каких пределов  цинизма  могу я дойти. Если я
дезертира убью, думается, что каким бы циником ни был сам полковник,  однако
он  достаточно  умен  для  того,  чтобы  понять,   что  я  склонился   перед
неизбежностью и  основательно покривил душой. Если же я попробую доказать, а
может  быть, и докажу в самом деле,  что прав  дезертир,  а не полковник, не
армия, не сильные мира сего, тогда он решит, что я сумасшедший, однако же не
растленный морально субъект. Если же, наконец, я скажу, что не могу написать
такого сценария, он сочтет меня трусом, человеком, лишенным мужества, и хотя
последствия этого  будут  для меня незначительны в  том, что  касается моего
положения в армии, но они могут оказаться весьма  значительными по отношению
к моей писательской карьере после войны. Итак, что же мы с вами теперь будем
делать?
     - Я убью дезертира  за вас, - сказал я. - Он у меня ударит по лицу свою
старую мать, так что  всем  станет противен. Я заставлю его выкручивать руки
маленьким детям, чтобы вырвать  монетки из их сжатых кулачков. Я  убью этого
сукина сына за вас, можете не волноваться.
     -