й: -- Нет, но вот что я тебе скажу. Старая сука поняла, к чему ты клонишь, и знает, что старик помер. Если ты уедешь в Америку, она найдет способ выбраться из дома и уведомить Балстрода. Ты сам видел, что она выкинула в ту ночь. Эта баба отчаянно опасна. А итальянец, который сидит внизу, видел все, что мы сделали. Этого ты не учел. Локхарт посидел какое-то время молча, размышляя над услышанным. -- Я собирался отвезти его назад в Манчестер, -- сказал он наконец. -- Он тоже не знает, где был. -- Да, но он видел дом и наши лица, -- возразил Додд, -- и, если еще эта баба начнет трепаться, что из ее мужа сделали чучело, полиция быстро сообразит, что к чему. Таглиони в погребе насоображался уже настолько, что ничего больше не соображал. Он сидел в окружении пустых бутылок из-под портвейна и заплетающимся языком, но достаточно громко утверждал, что он -- лучший потрошитель в мире. Обычно он не любил пользоваться этими словами, но сейчас язык отказывался ему повиноваться, и произнести "таксидермист" он бы не смог ни за что. -- Опять он расхвастался, -- сказал Додд, когда они с Локхартом остановились у ведущей в погреб лестницы. -- Тоже мне, лучший в мире потрошитель. По мне, так у этого слова достаточно много значений. Даже слишком много, я бы сказал[22]. Миссис Флоуз в полной мере разделяла его неприязнь к этому слову. Репертуар Таглиони приводил ее в ужас. Особенно сейчас, когда она была привязана к той самой кровати, на которой когда-то "накачивал" ее муж, ныне сам набитый всякой дрянью. Ее настроение еще сильнее портил и сам старый Флоуз. Додд поставил кассету, обозначенную как "История семьи: откровения". Благодаря Локхарту и его смекалке в электронике кассеты могли сейчас звучать безостановочно, автоматически перематываясь в нужный момент. Кассета была рассчитана на сорок пять минут, три минуты занимала ее перемотка. Миссис Флоуз приходилось практически непрерывно и одновременно слушать доносившееся снизу пьяное бахвальство Таглиони и идущие из комнаты по другую сторону лестницы бесконечные повторения историй про Палача Флоуза, про восходящего на костер Епископа Флоуза и про Менестреля Флоуза. Последняя история сопровождалась пением куплетов из его песни, сочиненной, когда он сидел под виселицей. Эта-то часть и донимала миссис Флоуз больше всего. Повесьте за ноги меня, Чтоб видеть мог весь свет, К чему приводит голова, Коли ума в ней нет. Первая строфа была достаточно плоха, но остальные были еще хуже. Она уже не меньше пятнадцати раз прослушала требование Менестреля вернуть ему его член, даже разорвав для этого пополам зад сэра Освальда, ибо Менестрелю невтерпеж отлить. Вдова сама была сейчас примерно в таком же состоянии: член ей был ни к чему, а вот отлить было действительно невтерпеж, и ждать больше она уже не могла. А Локхарт и Додд весь день сидели в кухне, обсуждая, что им делать дальше, так что докричаться до них было невозможно. -- Нельзя отпускать итальяшку, -- говорил Додд. -- Уж лучше избавиться от него совсем. Но мысли Локхарта работали в более практическом направлении. Многократно повторенная Таглиони похвальба, будто он -- лучший потрошитель во всем мире, и, по меньшей мере, двусмысленность подобного утверждения дали Локхарту богатую пищу для размышлений. Странным казалось ему и отношение ко всему этому Додда. Его уверенность в том, что Боскомб из Аризоны не был ни любовником мисс Флоуз, ни отцом Локхарта, звучала убедительно. Когда Додд что-то утверждал, это всегда в конце концов оказывалось правдой. Безусловно, он не врал Локхарту, по крайней мере, не делал этого никогда раньше. Сейчас он столь же категорически утверждал, что в письмах не может быть никакого намека на возможного отца Локхарта. О том же самом его предупреждали и мисс Дейнтри, и старая цыганка: "Бумага и чернила не принесут тебе добра". Локхарт признавал этот факт, но без Боскомба у него не было вообще никакой возможности найти своего отца до того, как распространится известие о смерти его деда. В этом отношении Додд был прав: миссис Флоуз знала о смерти мужа и сделала бы эту смерть всеобщим достоянием, как только оказалась бы на свободе. Наконец ее истошные вопли, заглушившие и семейную хронику старого Флоуза, и зловещие утверждения Таглиони, вынудили Локхарта прийти ей на помощь. Отпирая дверь ее комнаты, Локхарт слушал ее мольбы о том, что она лопнет, если ей не дадут немедленно отлить. Он отвязал ее, и миссис Флоуз галопом понеслась на улицу в уборную. Когда она вернулась и вошла в кухню, Локхарт уже принял решение. -- Я нашел отца, -- объявил он. Миссис Флоуз негодующе уставилась на него. -- Врешь, -- ответила она. -- Ты лжец и убийца. Я видела, что вы сделали с дедом, и не думай... Локхарт не стал ничего доказывать. Вдвоем с Доддом они затащили миссис Флоуз в комнату и снова прикрутили ее к кровати. Но на этот раз они еще и заткнули ей рот кляпом. -- Я тебя предупреждал, что старая ведьма слишком много знает, -- сказал Додд. -- А поскольку она жила ради денег, то она без них не помрет, как ты ей ни грози. -- Значит, надо опередить ее, -- сказал Локхарт и направился в погреб. Таглиони, допивавший пятую бутылку, смотрел налитыми кровью глазами, видя Локхарта как будто в тумане. -- Лучший такси... потрошитель в мире. Я. Это я, -- бормотал он. -- Назовите что хотите. Лиса, фазан, птица. Я выпотрошу и набью. А сейчас я выпотрошил человека. А, каково? -- Папочка, -- сказал Локхарт и обнял Таглиони за плечи, -- дорогой мой папочка. -- Папочка? Чей, мать вашу, папочка? -- спросил Таглиони, слишком пьяный, чтобы понять ту роль, которая ему отныне отводилась. Локхарт помог ему подняться на ноги и повел его вверх по лестнице. На кухне Додд стоял у плиты с кофейником. Локхарт усадил таксидермиста на скамью, прислонив его к спинке так, чтобы тот не падал, и попытался сосредоточить его внимание на внезапно открышемся отцовстве. Но у того все плыло перед глазами. Лишь через час, влив в него добрую пинту кофе и впихнув хороший бифштекс, таксидермиста удалось немного протрезвить. И на протяжении всего этого времени Локхарт называл его "папочкой". Именно это и выводило итальянца из себя больше всего. -- Какой я тебе папочка, -- возражал он. -- Не понимаю, о чем вы это тут говорите. Локхарт отправился в кабинет деда и открыл там сейф, спрятанный за полкой с книгами. Вернулся он с сумкой из моющейся замши. Он показал Таглиони, чтобы тот подошел к столу, а затем вывалил перед ним содержимое сумки. Тысяча золотых соверенов раскатилась по добела выскобленному дереву. Таглиони с изумлением уставился на них. -- Что это за деньги? -- спросил он. Он взял со стола одну из монет и попробовал ее на зуб. -- Золото. Чистое золото. -- Это все твое, папочка, -- сказал Локхарт. Таглиони в первый раз проглотил слово "папочка". -- Мое? Вы расплачиваетесь со мной золотом за то, что я сделал чучело? Локхарт отрицательно покачал головой: -- Нет, папочка, кое за что другое. -- За что? -- с подозрением в голосе спросил таксидермист. -- За то, что ты станешь моим отцом, -- ответил Локхарт. Глаза Таглиони завращались почти так же, как глаза тигра в кукле старика. -- Твоим отцом? -- поперхнулся он. -- Ты хочешь, чтобы я был твоим отцом? Зачем мне быть твоим отцом? У тебя что, своего нет? -- Я незаконнорожденный, -- сказал Локхарт, но Таглиони уже и сам это понял. -- Ну и что? У незаконнорожденных тоже всегда есть отец. Или твоя мать была девой Марией? -- Оставь мою мать в покое, -- сказал Локхарт. Додд тем временем сунул в жарко пылавший огонь кочергу. Когда она раскалилась добела, Таглиони решился. Локхарт почти не оставил ему выбора. -- Хорошо, я согласен. Я скажу этому Балстроду, что я твой отец. Я не против. А ты даешь мне эти деньги. Я согласен. На все, что ты скажешь. Локхарт наговорил ему немало. В том числе и о тюрьме, которая ждет таксидермиста, сделавшего из старика чучело. А перед этим, скорее всего, убившего этого старика, чтобы украсть тысячу золотых соверенов из его сейфа. -- Я никогда не убивал, -- стал лихорадочно оправдываться Таглиони, -- ты это знаешь. Когда я сюда приехал, он был уже мертв. -- Докажи, -- сказал Локхарт. -- Где его внутренности, по которым полиция и судебные эксперты смогут определить, когда он умер? -- В парнике для огурцов, -- машинально произнес Додд. Это обстоятельство постоянно угнетало его. -- Неважно, -- сказал Локхарт, -- я просто хочу подчеркнуть: ты никогда не сможешь доказать, что не убивал моего деда. А мотив убийства -- вот эти деньги. А кроме того, в этой стране не любят иностранцев. Присяжные будут настроены против тебя. Таглиони согласился, что это вполне возможно. По крайней мере, повсюду, где ему довелось побывать в этой стране, он чувствовал неприязнь к себе. -- Хорошо, хорошо. Я скажу все, что ты хочешь, чтобы я сказал. А потом я смогу уехать со всеми этими деньгами? Так? -- Так, -- подтвердил Локхарт, -- даю тебе слово джентльмена. Вечером того же дня Додд отправился в Блэк-Покрингтон и, забрав вначале припрятанную на известковом заводике машину мисс Дейнтри, поехал в Гексам предупредить мистера Балстрода, что его и доктора Мэгрю просят на следующий день прибыть во Флоуз-Холл и удостоверить под присягой заявление отца Локхарта о том, что именно он стал в свое время причиной беременности мисс Флоуз. После этого Додд отогнал машину в Дайвит-Холл. Локхарт и Таглиони сидели вдвоем на кухне, итальянец запоминал то, что ему придется потом говорить. Наверху миссис Флоуз готовилась к борьбе. Она твердо решила: ничто, даже возможность получить сказочное богатство, не заставит ее лежать в этой комнате, дожидаясь такого же конца, какой постиг ее мужа. Будь что будет, но она должна освободиться от этой привязи и скрыться из имения. И пусть за ней гонятся все своры старого Флоуза, от своего плана она не откажется: побег должен состояться. Поскольку рот у нее был заткнут кляпом и выражать свои чувства вслух она все равно не могла, миссис Флоуз целиком сосредоточилась на тех веревках, что привязывали ее к железной основе кровати. Ей удалось дотянуться руками до нижней части кровати, и она шарила там с упорством и настойчивостью, отражавшими всю меру испытаемого ею страха. А в Гексаме в это время мистер Балстрод упорно уговаривал доктора Мэгрю поехать с ним вместе наутро во Флоуз-Холл. Доктор же упрямо не соглашался. Его последняя поездка в это имение произвела на него незабываемое впечатление. -- Балстрод, -- говорил он, -- мне нелегко нарушить профессиональную клятву и рассказать тебе о том, о чем говорил человек, который долгие годы был моим другом и который, возможно, лежит сейчас на смертном одре. Но я должен тебе сказать: старина Эдвин крайне плохо отзывался о тебе, когда я был у него в последний раз. -- Ну и что? -- возражал Балстрод. -- Не сомневаюсь, что он говорил все это в бреду. И вообще не стоит обращать внимание на слова выжившего из ума старика. -- Это верно, -- соглашался доктор, -- но в его высказываниях была такая четкость мысли, которая не позволяет мне считать его выжившим из ума. -- Например? -- спросил Балстрод. Но доктор Мэгрю не был готов воспроизвести слова, сказанные старым Флоузом. -- Я не хочу повторять оскорбления, -- ответил он, -- но я поеду во Флоуз-Холл только в двух случаях: если Эдвин готов извиниться перед тобой или если он уже умер. Балстрод же смотрел на дело скорее с философской и практически-финансовой точек зрения. -- Тебе виднее, -- сказал он, -- ты его личный врач. Что же касается меня, я не намерен отказываться от тех гонораров, что он платит мне как своему адвокату. Имение большое, передача его по наследству потребует немалых хлопот. Кроме того, завещание сформулировано достаточно двусмысленно и открывает возможность оспорить его в суде. Если Локхарт действительно нашел своего отца, я очень сомневаюсь, что миссис Флоуз не оспорит этого через суд, а доход от столь затяжного дела может оказаться весьма приличным. Было бы глупо после стольких лет дружеских отношений с Эдвином бросить его на произвол судьбы в тот момент, когда он во мне нуждается. -- Ну, будь по-твоему, -- уступил в конце концов доктор Мэгрю. -- Я поеду с тобой. Но я предупреждаю: во Флоуз-Холле творятся странные дела и мне они очень не нравятся. Глава восемнадцатая Все, что он увидел во Флоуз-Холле на следующий день, понравилось ему еще меньше. Утром Балстрод остановил машину у въезда на мост и стал дожидаться, пока Додд откроет ворота. Даже с этого расстояния можно было слышать голос старого Флоуза, который разносил Всевышнего, возлагая на него ответственность за то мерзкое состояние, в котором пребывал мир. Отношение Балстрода к тому, что они услышали, как всегда, было более прагматичным, нежели у доктора. -- Не могу сказать, что разделяю его взгляды и чувства, -- сказал Балстрод, -- но если он действительно говорил обо мне что-то скверное, то, по крайней мере, я в неплохой компании. Компания, в которой он оказался несколько минут спустя, со всей очевидностью не подходила под это определение. Внешний вид Таглиони не вызывал к нему особого доверия. Таксидермист пережил за последнее время слишком много неописуемых ужасов и потому находился далеко не в лучшей форме. К тому же почти всю ночь напролет Локхарт добивался того, чтобы его "папочка" был бы безукоризнен в исполнении этой новой для него роли. Последствия перепоя, страх и сильный недосып отнюдь не способствовали благообразности облика Таглиони. Собственная одежда его пострадала в процессе работы, и потому Локхарт дал ему кое-что из гардероба деда вместо заляпанной кровью его одежды; однако вещи старого Флоуза оказались таксидермисту не очень впору. При виде его взгляд Балстрода выразил обескураженность и ужас, а взгляд доктора Мэгрю -- сугубо профессиональную озабоченность его состоянием. -- На мой взгляд, он выглядит просто больным человеком, -- прошептал врач адвокату, когда они шли вслед за Локхартом в кабинет. -- Не берусь судить о его здоровье, -- ответил Балстрод, -- но облачение у него явно неподобающее. -- По мне, он не тот человек, состояние которого позволяет ему быть сейчас поротым до тех пор, пока жизнь его не повиснет на ниточке, -- сказал доктор Мэгрю. Балстрод резко остановился. -- О Боже, -- пробормотал он, -- я совершенно забыл об этом условии! Таглиони вообще не имел об этом понятия. Ему даже в голову не могло прийти нечто подобное. Единственное, о чем он мечтал, это выбраться как можно быстрее из этого страшного дома, сохранив свою жизнь, репутацию и деньги. -- Чего мы ждем? -- спросил он, видя, что Балстрод замешкался. -- Действительно, -- поддержал его Локхарт, -- давайте переходить к делу. Балстрод сглотнул. -- Мне кажется, было бы правильнее, если бы здесь присутствовали ваш дед и его жена, -- сказал адвокат. -- В конце концов, один из них написал завещание, выразив в нем свою последнюю волю, а другая лишается тех привилегий, которые она при иных обстоятельствах получила бы в соответствии с его волей. -- Дед сказал, что он плохо себя чувствует и не хочет вставать с постели, -- ответил Локхарт и подождал, пока не раздались новые выкрики Флоуза, на этот раз проезжавшегося по поводу профессиональных качеств доктора Мэгрю. -- Не кривя душой, могу то же самое сказать и в отношении моей тещи. Она сейчас недомогает. И кроме того, появление моего отца со всеми вытекающими отсюда для нее финансовыми последствиями, естественно, привело ее, мягко говоря, в нервное и раздраженное состояние. Последние слова были истинной правдой. Ночь, проведенная в непрерывных попытках перетереть связывавшие ее веревки о железный каркас кровати, действительно привела миссис Флоуз в состояние раздражения и нервного возбуждения, и тем не менее она все еще не прекращала свои попытки. А тем временем внизу, в кабинете, Таглиони уже слово в слово повторял все то, чему научил его Локхарт. Балстрод записывал и, вопреки его собственным ожиданиям, слова Таглиони производили на него впечатление. Таглиони заявил, что в то время он работал временным рабочим в одной из местных фирм, и поскольку он был итальянцем, то это само по себе привлекало к нему внимание мисс Флоуз. -- Я ничего не мог поделать, -- оправдывался Таглиони, -- я итальянец, а английские женщины... -- ну, вы знаете, что это такое. -- Знаем, -- подтвердил Балстрод, который догадывался, что последует дальше, и был не расположен все это выслушивать. -- И вы влюбились друг в друга? -- спросил он, чтобы хоть чем-то скрасить обнаруженную покойной мисс Клариссой Флоуз прискорбную склонность к иностранцам. -- Да. Мы влюбились. Можно и так записать. Балстрод записывал, бормоча про себя, что ему не доставляет удовольствия узнавать такого рода подробности про мисс Флоуз. -- Ну и что было дальше? -- А вы как думаете? Я ее трахнул[22]. Балстрод вытер вспотевшую лысину носовым платком, а доктор Мэгрю злобно сверкнул на итальянца глазами. -- У вас состоялось половое сношение с мисс Флоуз? -- спросил адвокат, когда снова обрел дар речи. -- Половое сношение? Не знаю. Мы потрахались. Это же так называется, верно? Вначале я ее, потом она меня, потом... -- Сейчас получишь, если не заткнешься! -- заорал Мэгрю. -- А что я такого сказал? -- удивился Таглиони. -- Вы же... Но тут вмешался Локхарт. -- Не думаю, что нам стоит вдаваться в дальнейшие подробности, -- примирительно сказал он. Балстрод с энтузиазмом согласился. -- И вы готовы заявить под присягой, что являетесь отцом этого человека и не сомневаетесь в своем отцовстве? -- спросил он. Таглиони подтвердил все перечисленное адвокатом. -- Тогда подпишите тут, -- показал Балстрод и дал ему ручку. Таглиони расписался. Подлинность его подписи была засвидетельствована доктором Мэгрю. -- И позвольте узнать ваш род занятий? -- необдуманно спросил Балстрод. -- Вы хотите сказать -- чем я зарабатываю? -- переспросил Таглиони. Балстрод кивнул. Таглиони поколебался, но затем решил хоть раз за сегодняшнее утро сказать правду. Мэгрю готов был броситься и растерзать его, и Локхарт поспешно выпроводил итальянца из комнаты. Балстрод и Мэгрю остались вдвоем в кабинете, не в силах вымолвить ни слова. -- Нет, вам приходилось слышать нечто подобное?! -- выговорил наконец Мэгрю, когда его сердцебиение более или менее пришло в норму. -- И у этой скотины еще хватало наглости стоять тут и рассказывать... -- Дорогой Мэгрю, -- ответил Балстрод, -- только теперь я понимаю, почему старик включил в завещание условие, что отец его незаконнорожденного внука должен быть порот до тех пор, пока его жизнь не повиснет на ниточке. Он, по-видимому, обо всем этом догадывался. Доктор Мэгрю выразил свое согласие с таким предположением. -- Лично я хотел бы, -- заявил он, -- чтобы это условие было сформулировано жестче: пороть, пока его жизнь не слетит с этой ниточки. -- Слетит куда? -- поинтересовался адвокат. -- Пока она не оборвется, -- ответил доктор Мэгрю и налил себе флоуз-холловского виски из графина, стоявшего в углу на подносе, Балстрод присоединился к нему. -- Это поднимает очень интересный вопрос, -- сказал он после того, как они по очереди выпили за здоровье друг друга, а потом и за то, чтобы Таглиони досталось по заслугам. -- А именно вопрос о том, что может практически означать выражение "жизнь, повисшая на ниточке". Суть вопроса -- как определить прочность этой ниточки, как предвидеть момент, когда она оборвется. -- Я как-то не думал об этом, -- ответил доктор Мэгрю, -- но сейчас, после того, что вы сказали, такая формулировка вызывает у меня серьезные возражения. Точнее, мне кажется, было бы сказать "на волосок от смерти". -- Это все равно не отвечает на вопрос. Жизнь -- это время. Мы ведь говорим о продолжительности жизни человека, а не о том, какое место его жизнь занимает в пространстве. А слова "на волосок от смерти" характеризуют именно место в пространстве, но ничего не говорят нам о моменте времени. -- Но мы же говорим о долгой жизни, -- возразил Мэгрю, -- а это предполагает и какое-то ее протяжение в пространстве. Если, например, под долгой жизнью мы будем понимать восемьдесят лет -- я полагаю, такой срок можно назвать долгой жизнью, -- тогда нормальной продолжительностью жизни можно считать, скажем, семьдесят. Лично мне доставляет удовольствие то, что, судя по комплекции этого паршивого итальяшки и по его общему состоянию, эта скотина не дотянет до сроков, отмеренных человеку в Библии. И далеко не дотянет. На всякий случай, просто чтобы подстраховаться, допустим, что он дожил бы до шестидесяти лет. Значит, по отношению к шестидесяти годам висеть на ниточке -- это... Их дискуссию прервало появление Локхарта, сообщившего, что, дабы не беспокоить деда и недомогающую миссис Флоуз, он решил провести вторую часть сегодняшней церемонии в башне. -- Додд готовит его к порке, -- сказал Локхарт, предложив пройти туда. Два старика последовали за ним, продолжая увлеченно обсуждать, как практически понимать смысл выражения "жизнь, которая висит на ниточке". -- У этого состояния, -- продолжал спор Мэгрю, -- есть как бы две грани: на ниточке до момента смерти и сразу же после него. Но сама смерть -- это очень неопределенное состояние, и поэтому, прежде чем начинать выполнение этого условия завещания, следовало бы решить, что конкретно оно подразумевает. Некоторые авторитеты считают, что смерть наступает в тот момент, когда перестает биться сердце. Другие утверждают, что мозг, как орган сознания, способен функционировать еще в течение какого-то времени после того, как останавливается сердце. Поэтому, сэр, давайте определим, что... -- Доктор Мэгрю, -- возразил Балстрод, -- они в это время пересекали крошечный садик, -- будучи юристом, я не компетентен выносить суждения по таким вопросам. Выражение "пока жизнь его не повиснет на ниточке" означает, что человеку не дадут умереть. Я никоим образом не принял бы никакого участия в оформлении завещания и последней воли, если бы они предполагали убийство отца Локхарта -- независимо от того, что я лично думаю по поводу всего этого дела. Убийство противозаконно... -- Порка тоже противозаконна, -- заметил Мэгрю. -- Вставлять в завещание условие, гласящее, что человек должен быть порот до тех пор, пока жизнь его не повиснет на ниточке, -- значит делать нас обоих соучастниками преступления. В этот момент они вошли в башню, и последние слова доктора отразились эхом от древнего оружия и пропыленных знамен. Безглазый тигр скалил зубы над большим камином. Таглиони, прикованный кандалами к противоположной от камина стене, увидев вошедших, стал бурно выражать свое несогласие с происходящим. -- Что значит пороть? -- закричал он, но Додд вложил ему в рот пулю. -- Чтобы было что пожевать, -- пояснил он. -- Старый армейский обычай. Таглиони выплюнул пулю. -- Вы что, с ума посходили? -- снова завопил он. -- Что еще вам от меня надо? Сперва я... -- Зажми пулю зубами, -- прервал его Додд и сунул пулю обратно. Таглиони сопротивлялся, не давая впихнуть ее себе в рот, но в конце концов был вынужден взять ее за щеку, и снаружи это место выглядело чем-то вроде небольшого флюса. -- Не хочу я, чтобы меня пороли! Меня позвали сюда набить его, я и набил[23]. А теперь... -- Благодарю вас, мистер Додд, -- сказал Балстрод, когда слуга заставил итальянца замолчать, забив ему в рот грязный носовой платок. -- Эти постоянные упоминания набивания и накачек больше, чем что-либо иное, убеждают меня в том, что в данном случае условия завещания должны быть выполнены скорее в соответствии с духом закона, нежели с его буквой. Лично мне это слово кажется абсолютно предосудительным и нежелательным для использования. -- Мне показалось, что он употреблял его в мужском роде, -- вставил доктор Мэгрю. -- Могу поклясться, что он сказал "набить его". Таглиони тоже мог бы в этом поклясться, но пуля у него во рту в сочетании с грязным платком Додда была не только омерзительна на вкус, но и не давала дышать, а потому его мысли были уже далеко от спорящих. Лицо его из мертвенно-бледного постепенно становилось черным. Локхарт в дальнем углу зала разминался, отрабатывая удары плеткой на фигуре в рыцарских доспехах, и вся комната была наполнена звоном железа. Этот звук напомнил Балстроду о необходимости блюсти высокую профессиональную честь. -- Я все еще не убежден, что нам следует начинать эту часть процедуры, не определив предварительно точного значения формулировки "пока его жизнь не повиснет на ниточке", -- сказал он. -- Может быть, стоило бы спросить у самого мистера Флоуза, что именно он имел в виду, когда оговаривал это условие. -- Сомневаюсь, чтобы от него можно было получить сейчас разумный ответ, -- сказал Додд, быстро прикидывая в уме, на какой кассете может быть записано хотя бы что-то близкое к ответу на подобный вопрос. Но его спас доктор Мэгрю, обеспокоенный тем, что Таглиони чернел на глазах. -- Надо бы дать вашему отцу немного отдышаться, -- сказал он Локхарту. -- Клятва Гиппократа, которую я давал, не позволяет мне оставаться равнодушным при виде смерти от удушения. Конечно, если бы это была процедура повешения... Додд вынул у Таглиони изо рта платок и пулю, и итальянец немного пришел в себя, цвет его лица стал более или менее нормальным. Одновременно он обрел и дар речи и начал громко, энергично кричать и доказывать что-то по-итальянски. Однако его усилия оказались напрасными. Балстрод и Мэгрю, не слыша друг друга из-за его криков и потому будучи не в состоянии продолжать ранее начатую дискуссию, повернулись и вышли в сад, не скрывая своего отвращения к Таглиони. -- На мой взгляд, подобная трусость заслуживает всяческого презрения, -- сказал Балстрод. -- Впрочем, итальянцы очень плохо воевали в эту войну. -- Это так, но сейчас нам от этого не легче, -- ответил доктор Мэгрю. -- Однако как человек, способный испытывать сострадание даже к такой скотине, я бы предложил, чтобы мы действовали в строгом соответствии с завещанием и выпороли бы этого негодяя так, чтобы жизнь его повисла на ниточке. -- Но... -- начал было Балстрод, однако Мэгрю уже повернулся, возвратился в банкетный зал башни и сквозь стоявший там грохот пытался что-то сказать Додду. Додд вышел из зала и через пять минут вернулся с линейкой и карандашом. Мэгрю взял то и другое и подошел к Таглиони. Поставив линейку примерно на дюйм выше его плеча, доктор нанес на стену карандашом метку, а потом проделал то же самое еще в нескольких местах справа и слева от итальянца, соединив затем полученные метки одной линией так, что позади Таглиони на оштукатуренной стене возник его силуэт. -- Кажется, я все сделал абсолютно точно, -- с гордостью заявил он. -- Локхарт, мальчик мои, можешь начинать. Выпори этот силуэт, и это станет строжайшим, вплоть до каждой буквы, выполнением условий завещания твоего деда[24]. Локхарт подошел, размахивая плеткой, но в этот момент Таглиони сам исполнил требования завещания: он соскользнул вниз по стене и молча повис на своих кандалах. Локхарт с нескрываемой досадой глядел на него. -- Почему у него такой странный цвет лица? -- спросил он. Доктор Мэгрю открыл свою сумку и достал стетоскоп. Через минуту он покачал головой и констатировал, что Таглиони мертв. -- Вот и решение нашего спора, -- сказал Балстрод. -- Но что же, черт побери, нам теперь делать? Пока что, однако, всем было не до ответа на этот вопрос. Из дому донеслись вдруг ужасающие крики. Миссис Флоуз сумела-таки освободиться и, судя по ее воплям, увидела, что осталось от ее покойного мужа. Маленькая группа людей, находившихся в зале башни, слышала -- за исключением Таглиони -- как эти крики сменились ненормальным смехом. -- Будь проклята эта сука, -- выругался Додд, рванувшись к двери, -- и как я позабыл, что ее нельзя так долго оставлять одну! -- И он бегом устремился через двор в дом. Локхарт и два старейших друга его деда последовали за ним. Войдя в дом, они увидели, что на верхней площадке лестницы стояла миссис Флоуз, а под лестницей корчился Додд, обеими руками держась за пах. -- Хватай ее сзади, -- посоветовал он Локхарту, -- спереди она не дается. -- Эта женщина сошла с ума, -- проговорил доктор Мэгрю. Впрочем, это было ясно и без его слов. Локхарт помчался к черной лестнице. Стоя наверху, миссис Флоуз продолжала выкрикивать, что старик давно уже мертв. -- Сами посмотрите! -- прокричала она и бросилась к себе в комнату. Мэгрю и Балстрод начали осторожно подниматься вверх по лестнице. -- Если эта женщина действительно лишилась рассудка, -- проговорил Балстрод, -- то все происшедшее тем более достойно сожаления. Потеряв рассудок, она, по завещанию, тем самым утрачивает и всяческое право на наследование имения. А значит, не было необходимости в получении заявления под присягой от этого отвратительного иностранца. -- Не говоря уже о том, что эта скотина еще и умерла, -- добавил Мэгрю. -- Полагаю, нам надо зайти и поздороваться с Эдвином. Они повернули к спальне старого Флоуза. Додд снизу, от лестницы, пытался отговорить их от этого. -- Он никого не принимает! -- кричал Додд, но до них не дошел истинный смысл этой фразы. Когда наверху появился Локхарт, незаметно прокравшийся по задней лестнице, чтобы избежать удара в пах от ненормальной тещи, лестничная площадка была уже пуста, а в спальне старика доктор Мэгрю, достав стетоскоп, прикладывал его к груди мистера Флоуза. Это непродуманное движение врача вызвало бурю поразительной двигательной активности его пациента. То ли старику что-то не понравилось в манерах самого доктора, то ли Балстрод случайно зацепил кнопки дистанционного управления, но только механизм, приводивший в движение покойника, внезапно заработал. Старик дико замахал руками, его глаза бешено завращались, рот начал открываться и захлопываться, а ноги конвульсивно задергались. Не было только звука -- вначале одного лишь звука, а потом еще и простыни, которую дергающиеся ноги моментально сбросили с постели, и опутывавшие под ней покойника электрические провода предстали на всеобщее обозрение. Таглиони вывел провода из тела в том месте, где это было удобнее всего сделать, и потому вся картина чем-то напоминала жуткую уретру, извергающую электронную мочу. Как и утверждал в свое время Таглиони, никому, кто увидел бы старика со стороны или даже попытался бы осмотреть его, не пришло бы в голову заглядывать в это место. Безусловно, ни у Мэгрю, ни у Балстрода тоже не могло и мысли возникнуть, чтобы сюда заглянуть; но сейчас, когда переплетение проводов обнажилось само, они взгляда не могли оторвать от этого места. -- Распределительная коробка, заземление и антенна, -- пояснил вошедший в комнату Локхарт-- -- Усилитель смонтирован под кроватью, и мне остается только регулировать громкость... -- Не надо, Бога ради, не надо нам больше ничего показывать, -- взмолился Балстрод, который был в любом случае неспособен отличить одно приспособление от другого. Движения старого Флоуза внушали ему ужас. -- У меня здесь по десять ватт на канале, -- продолжал Локхарт, но Мэгрю перебил его. -- Я, как медик, никогда не приветствовал эвфаназию, -- задохнулся он, -- но чтобы пытаться продлить жизнь человека сверх всяких разумных и гуманных пределов... О Боже! Не обращая внимания на мольбы Балстрода, Локхарт повернул регулятор громкости, и старик, продолжая махать руками и дергаться, подал голос. -- Всегда так с нами было, -- рявкнул он (впрочем, доктор Мэгрю был уверен в ошибочности этого утверждения, ибо отлично знал, что со старым Флоузом так было вовсе не всегда). -- Кровь Флоузов бежит по нашим жилам, неся в себе заразу грехов всех предков наших. Грехи и ханжество в нас столь переплелись, что многим Флоузам пришлось изведать путь мучеников, потакая желаниям и слабостям своим, и зову праотцов. Будь все иначе, не обладала бы наследственность такой неодолимой силой. Но ее предначертанья познал я сам -- и слишком хорошо, -- чтоб ныне сомневаться в глубинной мощи тех страстей закоренелых, что властно... Властным и неодолимым желанием Балстрода и доктора Мэгрю было, несомненно, поскорее выбраться из этой комнаты ко всем чертям и как можно дальше унести ноги от этого места. Но их удерживал какой-то магнетизм в голосе старика (на звучавшей кассете значилось: "Флоуз, Эдвин Тиндейл; самооценка"), а также и то, что между ними и дверью из комнаты неодолимой стеной стояли Локхарт и Додд. -- И искренне скажу вам, от сердца самого, что чувствую себя в душе разбойником болотным не менее, чем бритом и человеком, к цивилизации принадлежащим. Хотя -- где та цивилизация, в которой я был рожден, воспитан? Которая нас наполняла чувством, помогавшим переносить невзгоды, -- гордостью за то, что в Англии рожден? Где ныне умелец гордый или тот работник, что жил, на одного себя надеясь в этом мире? Где те правители и те машины, которым, сам их не имея, завидовал весь мир? Все в прошлом, все ушло. Их место занял жалкий попрошайка, с протянутой рукой стоящий англичанин, что ждет -- когда и чем поможет ему мир? Но сам при этом работать не желает; и товары, что с охотою б купили за границей, делать уж не может. Одежды обветшали; все покатилось вниз... И так случилось только потому, что не нашлось политика, который имел бы смелость правду всем сказать. Лишь раболепствовать они были способны да льстить толпе, гонясь за голосами, что покупали власть им -- впрочем, пустую, как обещанья их и они сами. Нет, Гарди с Дизраэли иначе видаться был должен смысл демократии. А эта накипь -- Вильсон, да и тори тоже, -- все норовит вначале превратить людей в толпу, дав хлеба им и зрелищ; затем их презирает. Вот так пропала, сгинула навек та Англия, в которой я родился. Законы попирают те люди, депутаты и министры, что их поставлены творить в парламенте и соблюдать в правленьи. Чему же следовать простому человеку? Какой закон он может уважать? Он -- тот, кто вне закона сам поставлен и загнан в угол чиновниками, что себе жируют на деньги, с труженика взысканные или с него же обманом взятые, а то и просто украденные из его кармана. Черви-бюрократы уж доедают гниющий труп страны, той Англии прекрасной, что ими же убита... Локхарт выключил старика, и Мэгрю с Балстродом перевели застывшее от ужаса дыхание. Но их передышка оказалась предельно короткой. У Локхарта было для них заготовлено кое-что почище. -- Я сделал из него чучело, -- с гордостью произнес он, -- и вы, доктор, признали его здоровым; когда он был уже мертв. Признали, доктор, не отрицайте, -- Додд тому свидетель. Додд согласно кивнул: -- Я слышал, как доктор это говорил. -- А вы, -- Локхарт повернулся к Балстроду, -- способствовали убийству моего отца. Грех отцеубийства... -- Ничего подобного я не делал, -- перебил его адвокат. -- Я отказываюсь... -- Кто писал и оформлял завещание моего деда: вы или не вы? -- спросил Локхарт. Балстрод молчал. -- Вы, и потому мы все трое можем быть обвинены в том, что являемся соучастниками убийства. Я бы хотел, чтобы вы очень тщательно продумали все возможные последствия этого. Мэгрю и Балстроду стало казаться, что с ними говорит не Локхарт. В его голосе они безошибочно почувствовали интонации старого Флоуза, чучело которого сидело сейчас рядом с ними: ту же самую непоколебимую самонадеянность и ту же самую убийственную логику, которую не могли подорвать ни любое количество выпитого портвейна, ни научные аргументы, ни теперь уже сама смерть. И потому врач и адвокат последовали его советам в самом буквальном смысле слова и очень тщательно взвесили все возможные последствия создавшегося положения. -- Должен признаться, -- произнес наконец Балстрод, -- я ошеломлен. Как старейший друг вашего деда, я считаю себя обязанным действовать в его наилучших интересах и таким образом, который он бы одобрил. -- Очень сомневаюсь, что он одобрил бы изготовление из своего трупа чучела, -- сказал доктор Мэгрю. -- Лично я точно бы не одобрил, чтобы из меня сделали бы что-то подобное. -- С другой стороны, как представитель закона, уполномоченный к приведению под присягу, я обязан выполнять свой долг, и мои дружеские обязательства вступают в противоречие с моим профессиональным долгом. Но если бы было установлено, что мистер Таглиони умер естественной смертью... Он выжидающе посмотрел на доктора Мэгрю. -- Не думаю, что следователь сочтет обстоятельства, в которых произошла смерть, позволяющими сделать такой вывод. Человек, прикованный за руки к стене, конечно, мог умереть естественной смертью, но он выбрал для этого противоестественные место и позу. В комнате повисло мрачное молчание. Наконец заговорил Додд: -- Мы можем добавить его к содержимому огуречных парников. -- К содержимому огуречных парников? -- в один голос спросили Мэгрю и Балстрод, но Локхарт не стал удовлетворять их любопытство. -- Мой дед говорил о том, что не хочет быть похороненным, -- сказал Локхарт, -- и я намерен выполнить все его желания полностью. Два старика непроизвольно посмотрели на своего покойного друга. -- Не думаю, что было бы разумно держать его под каким-нибудь стеклянным колпаком, -- сказал Мэгрю, -- и ошибочно было бы полагать, что мы сможем до бесконечности поддерживать у всех иллюзию, будто он еще жив. Я предполагаю, что его вдове известно реальное положение. Додд кивком выразил свое согласие с этими словами. -- С другой стороны, -- сказал Локхарт, -- мы могли бы похоронить вместо него Таглиони. Суставы деда закреплены так, что ему понадобился бы гроб очень причудливой формы, а это вызвало бы разговоры и пересуды, которые нам совсем ни к чему. Балстрод и Мэгрю были того же мнения. -- Тогда Додд подыщет место, где он мог бы сидеть, -- продолжил Локхарт, -- а мистеру Таглиони мы предоставим честь присоединиться к предкам Флоузов в Блэк-Покрингтоне. Доктор Мэгрю, надеюсь, у вас не вызовет возражений предложение выписать свидетельство 6 смерти -- от естественных причин -- моего деда? Мэгрю с сомнением разглядывал чучело своего бывшего пациента. -- Скажем так: на мой взгляд, его внешний вид не дает мне оснований предполагать какие-либо иные причины, -- ответил он. -- Думаю, я всегда могу сказать, что он прошел путем всех смертных и ушел, куда мы все уйдем. -- Унеся с собой те тысячи ударов судьбы, что неизменно плоть вытерпеть должна. По-моему, эти слова очень подходят в данном случае. На том и порешили. Через два дня из имения Флоуз-Холл выехал траурный кортеж. Его открывал брогэм, на котором везли гроб с телом Таглиони. Кортеж проделал свой скорбный путь меж очерчивавших границы разных владений каменных стен и через редкие ворота в них до церкви в Блэк-Покрингтоне. После короткой панихиды, во время которой викарий трогательно и непреднамеренно в точку говорил о том, как умерший любил дикую природу, разных животных и какие прилагал усилия к их сохранению, останки таксидермиста были преданы вечному покою под камнем, на котором были выбиты слова: "Эдвин Тиндейл Флоуз из Флоуз-Холла. Родился в 1887 году. Предстал перед Создателем в 1977 году". Чуть ниже этих слов были сочиненные Локхартом загадочные стихи, посвященные им обоим: Один иль двое здесь лежат? -- Не спрашивай, прознавший. Кто б ни был он, он здесь зарыт, Отец, меня признавший. Мистер Балстрод и доктор Мэгрю, прочи