тлив. Этой ночью мы поженились -- Поженились? -- Да. Мы делали все, что делают мужчина и женщина, когда они женаты. -- Вот как? -- За кого вы меня принимаете? Я -- кстати, который час? -- разменял третий десяток и теперь веду соответствующую жизнь, верно? -- Разумеется. -- И, знаете, разные там штучки, которые в молодости были мне противны, -- поцелуи, ласки, -- так вот теперь мне это нравится. Просто удивительно, как мы меняемся. -- Очень рада за тебя, Оскар. Хорошо растешь. -- Одна вещь пока не получается -- поцелуй, когда языками соприкасаешься. Пегги Блю боится, что от этого будут дети. А вы как думаете? -- Думаю, она права. -- В самом деле? Если целуешь в рот, могут появиться дети? Значит, они будут у нас с Китаянкой. -- Успокойся, Оскар, шансов не так уж и много. Скорее, мало. Вид у Розовой мамы был уверенный, и я немного успокоился, потому что должен сказать тебе, Господи, тебе и только тебе, что один, а, может, и два, и больше раз мы с Пегги Блю все же соприкоснулись языками. Я немного поспал. Обедали мы вместе, Розовая мама и я, и мне стало получше. -- С ума сойти, как я устал сегодня утром. -- Это нормально. Между двадцатью и двадцатью пятью годами ночами не спишь, вечно что-нибудь празднуешь, жизнь ведешь разгульную, силы не экономишь. Приходится расплачиваться. Не повидаться ли нам с Господом? -- Наконец-то, у вас есть его адрес? -- Думаю, его можно найти в часовне. Розовая мама одела меня так, будто мы собираемся на Северный полюс, взяла на руки и доставила в часовню, которая находится в глубине больничного парка, над замершими лужайками. Впрочем, незачем объяснять тебе, где она находится, поскольку ты и сам знаешь, где твой дом. Я был потрясен, когда увидел твою статую, то есть состояние, в котором ты находишься -- почти голый, худой на своем кресте, повсюду раны, кровь из-под венца с его шипами, и даже голова уже не держится -- склонилась к плечу. Тут я о себе подумал. И все во мне восстало. Если бы я был Богом, как ты, я бы не позволил такого с собой сотворить. -- Розовая мама, положа руку на сердце, вы, бывшая кетчистка и великая чемпионка, вы ведь не можете доверять такому! -- Почему же, Оскар? Разве больше доверия к Богу испытал бы ты, видя культуриста с ухоженным телом, накаченными мышцами, масляной кожей, короткой стрижкой и нарядными плавками? -- Но... -- Поразмысли, Оскар. К чему ты чувствуешь себя ближе? К Богу, который ничего не испытывает, или к Богу, который страдает? -- Конечно, к тому, который страдает. Но если бы я был им, если бы я был Богом и обладал его возможностями, я бы избежал страданий. -- Никто не может избежать страданий. Ни Бог, ни ты. Ни твои родители, ни я. -- Ладно. Пусть так. Но почему надо страдать? -- Вот именно. Разные есть страдания. Вглядись хорошенько в его лицо. Посмотри внимательно. Заметно по нему, что он страдает? -- Нет. Это странно. Но ему как будто и не больно. -- Видишь. Надо различать мучения физические и мучения моральные. И если физические страдания мы испытываем, то страдания моральные мы сами себе выбираем. -- Не понимаю. -- Если тебе в ступни или в ладони вбивают гвозди, ничего, кроме боли, ты испытать не можешь. И ты ее испытываешь. Зато при мысли о смерти испытывать боль совершенно не обязательно. Ты не знаешь, что это такое. Значит, все зависит только от тебя. -- Знаете ли вы людей, которых радовала бы мысль о смерти? -- Да, я знаю таких людей. Такой была моя мать. На смертном своем ложе она улыбалась от удовольствия, ей не терпелось, она спешила познать то, что должно произойти. Возражать не хотелось. Поскольку мне интересно было узнать продолжение, я помолчал какое-то время, раздумывая над тем, что она мне говорила. -- Однако люди по большей части не любопытны. Они цепляются за то, что имеют, как вошь -- за ухо хозяина, побритого наголо. Возьмем, к примеру, Плюм Пуддинг, мою ирландскую соперницу, сто пятьдесят кило натощак. Она всегда говорила мне так: "Мне очень жаль, но я не умру, не согласна умереть, и не договаривалась". Она ошибалась. Никто ведь и о вечной жизни с ней не договаривался! Но она упорно в нее верила, бунтовала, отвергала мысль о бренности, приходила в ярость, впадала в депрессию, похудела, бросила профессию, вес ее снизился до тридцати пяти килограммов, она стала похожа на обглоданную рыбину и буквально распалась на части. Видишь, она тоже оказалась смертной, как и все люди, но только ей мысль о смерти испортила жизнь. -- Плюм Пуддинг была дурочкой, Розовая мама. -- Круглой дурой. Но это весьма распространенный вариант. Здесь я снова кивнул головой, потому что был вполне согласен. -- Люди боятся умирать, потому что им внушает страх неизвестность. Но что такое неизвестность? Предлагаю тебе, Оскар, заменить страх доверием. Вглядись в лицо Бога на кресте: он испытывает муки физические, но не моральные, потому что верит. И сразу гвозди уже не так ужасны. Вот преимущества веры. Я хотела тебе их продемонстрировать. -- О'кей, мадам, когда мне станет страшно, попробую заставить себя поверить. Она меня поцеловала. В итоге было неплохо в пустынной церкви наедине с тобой, Господи: у тебя был такой умиротворенный вид. Вернувшись, я долго спал. Спать хочется все чаще. Потребность какая-то. Проснувшись, я сказал Розовой маме: -- На самом деле, неизвестности я не боюсь. Мне только жаль потерять то, что я узнал. -- У меня точно так, как у тебя, Оскар. А не позвать ли нам Пегги Блю на чашечку чаю? Пегги Блю пила с нами чай, они отлично поладили с Розовой мамой, и мы жутко смеялись, когда Розовая мама рассказывала историю своей битвы с сестрами Жиклет, тройняшками, которые пытались выдать себя за одно лицо. После очередного раунда, одна из сестричек, измотав противника и вдоволь напрыгавшись, покидала ринг под предлогом пойти пописать, пряталась в туалете, а другая сестра, свеженькая, в отличной форме, являлась продолжить бой. А потом и третья. Все считали, что есть только одна Жиклет, неутомимая прыгунья. Розовая мама раскрыла тайну, заперла двух сестричек в туалете, выбросив ключ в окно, и доконала оставшуюся. Такой хитроумный спорт, этот кетч. Потом Розовая мама ушла. Сиделки следят за нами с Пегги, как будто мы две взрывоопасные петарды. Черт побери! Мне ведь уже тридцать. Пегги Блю поклялась, что нынешней ночью сама ко мне придет, как только сможет; в ответ я поклялся, что на сей раз обойдусь без языка. В самом деле, иметь детей -- это еще не все, надо иметь время их воспитать. Вот так, Господи. Не знаю, чего попросить у тебя сегодня, потому что день был очень хороший. Хотя знаю! Сделай так, чтобы завтрашняя операция Пегги Блю прошла хорошо. Не так, как моя, если понимаешь, что я хочу сказать. До завтра, целую, Оскар Р.S. Операция -- вещь не из области духовного, и, возможно, не в твоей компетенции. Тогда сделай так, чтобы Пегги Блю, каким бы ни был результат операции, восприняла его хорошо. Полагаюсь на тебя. Дорогой Бог, сегодня Пегги Блю прооперировали. Я провел ужасных десять лет. Тридцать лет -- тяжелый возраст, возраст забот и ответственности. На самом деле, Пегги не смогла прийти ко мне ночью, потому что мадам Дюкрю, ночная сиделка, всю ночь провела у нее в комнате, чтобы подготовить ее к анастезии. Катал-ка увезла ее в восемь утра. У меня сердце сжалось, когда я увидел, как ее везут, такую маленькую и худенькую, что еле было видно под зелеными простынями. Розовая мама держала меня за руку, чтобы я не так сильно нервничал. -- Почему твой Бог, Розовая мама, допускает, чтобы на свет появлялись такие, как мы с Пегги? -- Это к счастью, что допускает, малыш мой Оскар, без вас жизнь была бы не так прекрасна. -- Нет. Вы не понимаете. Почему Бог позволяет, чтобы мы болели? Значит, он или злой, или не такой уж всесильный.-- Оскар, болезнь -- это как смерть. Данность. Не наказание. -- Сразу видно, что вы не болеете! -- Что ты об этом знаешь, Оскар? Это меня сразило. Я никогда не думал, что Розовая мама, всегда такая приветливая, внимательная, может иметь свои проблемы. -- Не следует ничего от меня скрывать, Розовая мама, скажите мне все. Мне тридцать два года как минимум, у меня рак, жена в данный момент в операционной, я в этом разбираюсь. -- Я тебя люблю, Оскар. -- Я тоже. Если у вас неприятности, чем я могу помочь? Хотите, я вас усыновлю? -- Усыновишь меня? -- Ну да, я уже усыновил Бернара, когда увидел, что он хандрит. -- Бернара? -- Моего медвежонка. Он там, в шкафу. На полке. Это мой старый медведь, у него уже ни глаз, ни рта, ни носа, опилки наполовину высыпались, и шрамы повсюду. Он чуть-чуть на вас похож. Я усыновил его в тот вечер, когда мои придурки-родители принесли мне нового медвежонка. Можно подумать, я согласился бы на нового! Им остается теперь заменить и меня новеньким братцем! С того момента я его усыновил. Ему, Бернару, я завещаю все свое имущество. Я и вас хочу усыновить, если это вас приободрит. -- Да. Я хочу. Думаю, что меня это приободрит, Оскар. -- Тогда по рукам, Розовая мама. Потом мы пошли приготовить комнату Пегги к ее возвращению, принесли шоколад, цветы поставили. Потом я уснул. С ума сойти, сколько я теперь сплю. К концу дня Розовая мама разбудила меня, говоря, что Пегги Блю вернулась, и что операция прошла удачно. Мы пошли к ней вместе. Там были и ее родители. Не знаю, кто им сообщил, Пегги или Розовая мама, но они как будто знали, кто я, обращались со мной уважительно, посадили на стул между собой, и я мог дежурить у постели моей жены вместе с тестем и тещей. Я был доволен, что Пегги по-прежнему голубоватого цвета. Заходил доктор Дюссельдорф, потер себе брови и сказал, что через несколько часов голубоватость пройдет. Я смотрел на мать Пегги, она не голубая, но все же очень красивая, и я сказал себе, что в конце концов моя жена Пегги может иметь тот цвет, который захочет. Я все равно буду ее любить. Пегги открыла глаза, улыбнулась нам, мне и своим родителям, и снова заснула. Ее родители успокоились, но им нужно было уходить. -- Доверяем тебе нашу дочку, -- так они мне сказали. Мы знаем, что на тебя можно положиться. Вместе с Розовой мамой я посидел, пока Пегги не открыла глаза во второй раз, а потом пошел отдыхать в свою комнату. Заканчивая свое письмо, отдаю себе отчет, что в результате день оказался удачным. Семейный день. Я усыновил Розовую маму, у меня сложились теплые отношения с тестем и тещей, жена вернулась ко мне в хорошем состоянии, пусть даже она и порозовела к одиннадцати часам, До завтра, целую, Оскар Р.S. Сегодня никаких желаний. Тебе будет отдых. Дорогой Бог, сегодня мне между сорока и пятьюдесятью, и я делаю одни только глупости. Рассказываю быстро, потому что большего все это не заслуживает. Пегги Блю поживает неплохо, но Китаянка, подосланная Попкорном, который меня теперь не выносит, насплетничала Пегги, что я целовал ее в губы. Из-за этого Пегги сказала мне, что между нами все кончено. Я возражал, говорил, что Китаянка -- это ошибка молодости, что все это было до Пегги, и что она не может заставить меня платить за прошлое ценою всей моей жизни. Но она была неумолима. Они с Китаянкой даже подружились, чтобы меня разозлить, и я слышал, как они вместе хохотали. И тогда я позволил Бригитте, трехмесячной собачке, которая ко всем ластится, и это нормально, потому что щенки всегда ласковые, я позволил ей, когда она утром пришла ко мне в комнату поздороваться, вылизать меня с ног до головы. Как же она была счастлива! Как безумная! Как будто устроила хозяину настоящий праздник. Беда в том, что в это время Эйнштейн оказался в коридоре. Может, в мозгу у него и вода, но с глазами все в порядке. Он все видел и рассказал Пегги с Китаянкой. И теперь весь этаж обзывает меня распутным гулякой, хотя я даже из комнаты не выхожу. -- Уж и не знаю, что на меня нашло, Розовая мама, с этой Бригиттой... -- Бес в ребро, Оскар. Мужчины все такие от сорока до пятидесяти, они уверены в себе, они пытаются понять, могут ли нравиться другим женщинам, кроме той, которую любят. -- Ладно, пусть я нормальный, как все, но, наверное, и дурак тоже, а? -- Ты -- абсолютно нормальный. -- Что мне теперь делать? -- Ты кого любишь? -- Пегги и только Пегги. -- Так скажи ей об этом. Первый брак всегда очень хрупкий, легко ломается, но надо биться за его сохранение, если он удачный. Завтра Рождество, Господи. Никогда я не осознавал, что это день твоего рождения. Сделай так, чтобы я помирился с Пегги, потому что, уж и не знаю, по причине ли нашей ссоры, но мне сейчас страшно грустно, и никакой бодрости духа не осталось. До завтра, целую, Оскар Р.S. Теперь, когда мы стали друзьями, скажи, что подарить тебе на твой день рождения? Дорогой Бог, в восемь часов утра я сказал Пегги Блю, что люблю ее, никого, кроме нее, не любил и не представляю своей жизни без нее. Она расплакалась, призналась, что я причинил ей большое горе, потому что она тоже любит только меня, да и никого другого ей бы найти не удалось, особенно теперь, когда она порозовела. Потом, это любопытно, мы стали рыдать вместе, но это было так приятно. Так классно жить в браке! Особенно после пятидесяти, когда позади множество испытаний. Когда часы пробили десять, я по-настоящему осознал, что нынче Рождество, что я не смогу остаться с Пегги, потому что сейчас к ней в комнату явится ее семья -- братья, дядья, племянники, кузены -- , а мне предстоит терпеть моих родителей. Что они подарят мне сегодня? Пазл из восемнадцати тысяч частей? Книги на курдском языке? Очередную коробку со способами употребления? Мой портрет тех времен, когда я был еще здоров? От двух подобных кретинов с куриными мозгами всякой опасности можно ожидать, с ними всего следует бояться, и ясно лишь одно: день мне предстоит дурацкий. Я принял решение очень быстро: устроил себе побег. Кое-какой обмен: игрушки -- Эйнштейну, перину -- Копченому салу, конфеты -- Попкорну. Кое-какие результаты наблюдений: Розовая мама перед уходом всегда заходит в раздевалку. Кое-какие предположения: мои родители до двенадцати не приедут. Все прошло гладко: в одиннадцать тридцать Розовая мама меня расцеловала, пожелав счастливого Рождества с родителями, и спустилась в гардероб. Я свистнул. Попкорн, Эйнштейн и Копченое сало быстро меня одели, подняли и донесли до колымаги Розовой мамы, машины, сделанной явно до эпохи автомобилей. Попкорн, чрезвычайно одаренный по части взламывания замков, поскольку ему посчастливилось расти в неблагополучном квартале, легко открыл заднюю дверь, и они сгрузили меня на пол между передним и задним сидением. Потом, никем не замеченные, все трое вернулись в здание. Спустя какое-то время, впрочем, не так скоро, в машину села Розовая мама. Мотор фыркал и чихал раз пятнадцать-двадцать, прежде чем она его завела, и, наконец, мы отправились на этом адском поезде. Эти доавтомобильные машины -- просто чудо, от них такой грохот, что кажется, будто едешь с большой скоростью, а подпрыгиваешь так, словно пришел на деревенскую ярмарку. Проблема была в том, что Розовая мама научилась водить машину с помощью друга-каскадера: светофоры, тротуары, движение по кругу -- все ей было нипочем, и время от времени тачка просто взлетала в воздух. В кабине пилота не все было спокойно, она часто сигналила, а используемый ею лексикон щедро служил обогащению моего: она жонглировала самыми ужасными словами, чтобы досадить врагам, то и дело встречающимся на ее пути, и я снова заметил для себя, что кетч -- отличная школа жизни. Я предполагал, что вскочу и заору "Куку, Розовая мама", когда мы приедем, но гонка с препятствиями была такой долгой, что я по дороге заснул. Как бы то ни было, проснулся я в темноте, в холоде и в тишине, обнаружив, что лежу в одиночестве на мокром коврике. Тут я в первый раз подумал, что, возможно, сделал глупость. Я вышел из машины, и в это время пошел снег. Надо сказать, что это было не так приятно, как "Вальс снежинок" в "Щелкунчике". Зубы отстукивали сами собой, помимо моей воли. Я увидел большой освещенный дом. Пошел к нему. Мне было плохо. Чтобы позвонить в звонок, пришлось прыгнуть так высоко, что я растянулся на подстилке. Там и нашла меня Розовая мама. -- Но...но... -- пыталась она что-то сказать. Потом склонилась надо мной и прошептала: -- Милый ты мой. И тогда я подумал, что, возможно, и не сделал глупости. Она отнесла меня в гостиную, где стояла и мигала огнями большая елка. Я очень удивился, увидев, как красиво было в доме Розовой мамы. Она согрела меня у огня, и мы выпили горячего шоколада. Я догадывался, что она хочет удостовериться, что со мной все в порядке, прежде чем меня отругать. Поэтому я старался продлить время, пока приду в себя, не так уж и нарочито, кстати, поскольку к этому моменту я ужасно устал. -- В больнице все тебя ищут, Оскар. Настоящее смятение на поле боя. Родители в отчаянии, они заявили в полицию. -- От них и этого можно ждать. Если они настолько глупы, что думают, будто в наручниках я стану любить их больше... -- В чем ты их обвиняешь? -- Они меня боятся. Не осмеливаются со мной разговаривать. И чем меньше осмеливаются, тем боль-ше я кажусь себе чудовищем. Почему я навожу на них такой ужас? Разве я так уж безобразен? От меня воняет? Я сделался идиотом, и сам этого не понимаю? -- Они боятся не тебя, Оскар. Они боятся болезни. -- Моя болезнь -- часть меня самого. Они не должны вести себя иначе из-за моей болезни. Или получается, что они могут любить лишь здорового Оскара? -- Они любят тебя, Оскар. Они мне сказали. -- Вы с ними разговаривали? -- Да. Они очень ревнуют тебя ко мне. Нет, не ревнуют, печалятся. Печалятся потому, что у них нет с тобой такого же взаимопонимания. Я пожал плечами, но гнев мой чуть утих. Розовая мама сделала мне еще одну чашку горячего шоколада. -- Знаешь, Оскар, однажды ты умрешь. Но ведь и твои родители тоже умрут. Меня удивило сказанное. Я никогда об этом не думал. -- Да, они тоже умрут. Совсем одни. И с ужасными угрызениями совести, оттого что не смогли помириться с единственным ребенком по имени Оскар, которого они обожали. -- Не говорите так, Розовая мама, вы меня вгоняете в тоску. -- Подумай о них, Оскар. Ты понял, что скоро умрешь, потому что ты очень умный мальчик. Но ты не понял, что умрешь не ты один. Умирают все. И твои родители. И я в назначенный день. -- Да. Но все же я прохожу первым. -- Верно, ты проходишь первым. Но разве тот факт, что ты идешь первым, дает тебе дополнительные права? Право забывать о других, например? -- Я все понял, Розовая мама. Позвоните им. Вот тебе, Господи, продолжение, в общих чертах, потому что рука устает писать. Розовая мама связалась с больницей, которая связалась с моими родителями, которые приехали к Розовой маме, и мы отпраздновали Рождество вместе. Когда приехали мои родители, я сказал им: -- Простите меня, я забыл, что вы тоже однажды умрете. Может, эта фраза их раскрепостила, не знаю, но только они снова стали прежними, и мы провели прекрасную рождественскую ночь. На десерт Розовая мама захотела посмотреть по телевизору праздничную службу и записанный на кассете матч по кетчу. Она сказала, что вот уже много лет она перед мессой смотрит какой-нибудь матч, чтобы поставить себя на ноги; это привычка, которая ей доставляет удовольствие. В результате мы все смотрели поединок, который она выбрала на сей раз. Было классно. Мефиста против Жанны д'Арк. Купальник против кирасы! Славные бабенки! Как сказал папа, который стал совершенно красным; кажется, ему очень понравился кетч. Количество нанесенных ими ударов по лицу невообразимо. В подобной битве я бы уже тысячу раз умер. Вопрос тренированности, -- сказала мне Розовая мама. Чем больше ударов по лицу ты получаешь, тем больше ты можешь получать их впредь. Всегда надо надеяться на лучшее. В результате победила Жанна д'Арк, хотя поначалу в ее победу трудно было поверить: тебе, наверное, это приятно. Кстати, с днем рождения тебя, Господи. Розовая мама, которая уложила меня спать в постель своего старшего сына -- он ветеринар в Конго, лечит слонов -- подсказала мне, что мое примирение с родителями -- хороший подарок тебе на день рождения. Честно говоря, я-то считаю, что это подарка не заменяет, но раз Розовая мама, старая твоя подружка, так говорит... До завтра, целую, Оскар Р.S. Забыл сказать желание: пусть мои родители всегда будут, как сегодня. И я тоже. Это было замечательное Рождество, особенно поединок Мефисты с Жанной. Прости, но мессу я не посмотрел, выключил раньше. Дорогой Бог, мне минуло шестьдесят, и я плачу по счетам за все допущенные вчера вечером злоупотребления. Не в очень хорошей форме я сегодня. К себе в больницу я вернулся с удовольствием. К старости оно всегда так, путешествия уже не радуют. Желания отсюда уходить больше нет. Чего я не успел сказать тебе во вчерашнем письме, так это о статуэтке Пегги Блю, которую я увидел вчера в доме Розовой мамы на полочке, над лестницей. Клянусь тебе. В точности она, из гипса, одежда и кожа -- голубого цвета. Розовая мама считает, что это Дева Мария, твоя мать, как я понял, и объект поклонения для нескольких поколений, живших в этом доме. Она согласилась подарить статуэтку мне. Я поставил ее на столик у изголовья. В любом случае она вернется потом к Розовой маме, раз я ее усыновил. Пегги Блю чувствует себя лучше. Она приезжала в кресле ко мне с визитом. В статуэтке она себя не узнала, но мы прекрасно провели вместе время. Слушали "Щелкунчика", взявшись за руки, что напомнило нам прекрасное прошлое. Не стану продолжать дольше, потому что ручка, пожалуй, тяжеловата. Здесь все болеют, даже доктор Дюссельдорф -- из-за шоколада, гусиного паштета, жареных каштанов и шампанского, которым родители в массовом порядке угощали лечащий персонал. Мне бы очень хотелось, чтобы ты ко мне пришел. Целую, до завтра, Оскар Дорогой Бог, сегодня мне между семьюдесятью и восьмьюдесятью, и я много о чем передумал. Во-первых, я использовал рождественский подарок Розовой мамы. Не знаю, говорил ли я тебе о нем? Это растение из Сахары, которое всю свою жизнь проживает в один-единственный день. Стоит только зернышко полить водой, как оно дает побег и почки, потом листья, у него появляется цветок и сразу же -- семена, и вот уже растение увядает, сморщивается и -- хоп! -- вечером все уже кончено. Подарок просто гениальный, спасибо тебе, что ты его изобрел. Сегодня утром, в семь часов мы его полили -- я, Розовая мама и мои родители, не помню, сказал я тебе или нет, что родители живут теперь у Розовой дамы, от нее сюда ближе -- и я смог проследить всю его жизнь. Правда, растение довольно хилое и цветочек -- жалкий, уж с баобабом никак не сравнится, но оно мужественно проделало свою работу на наших глазах, в течение одного дня, без остановок. Как настоящее, большое растение. С Пегги Блю мы долго читали медицинский словарь. Это ее любимая книга. Она увлекается болезнями и все время задает себе вопрос, с какими из них ей придется еще встретиться. А я посмотрел на те слова, которые меня интересуют: "Жизнь", "Смерть", "Вера", "Бог". Хочешь верь, хочешь нет, но их там не было! Заметь, что одно это означает, что ни жизнь, ни смерть, ни вера, ни ты -- не болезни. Новость, скорее хорошая. Но ведь в достаточно серьезной книге должны же быть ответы на самые серьезные вопросы, а? -- Розовая мама, мне кажется, в медицинском словаре имеются только частные случаи, проблемы, с которыми может встретиться тот или другой человек. Но нет того, что касается всех -- Жизнь, Смерть, Вера, Бог. -- Наверное, лучше было бы взять философский словарь, Оскар. Однако, если даже ты найдешь в нем понятия, которые ищешь, тебя скорее всего ждет разочарование: ответов и толкований множество, и они разные. -- Как такое может быть? -- Самые интересные вопросы остаются вопросами. В них содержится тайна. К каждому ответу следует всегда добавлять "возможно". Только мало значительные вопросы имеют окончательные ответы. -- Вы хотите сказать, что у "Жизни" нет решения? -- Я хочу сказать, что у "Жизни" -- множество решений, а, следовательно, нет единого решения. -- А я думаю, Розовая мама, что единственное решение у жизни -- это жить. Зашел к нам доктор Дюссельдорф. Он по-прежнему похож на побитую собаку, что в сочетании с огромными черными бровями делает его внешность весьма выразительной. -- А вы причесываете брови, доктор Дюссельдорф? -- спросил я. Он огляделся в изумлении, как будто спрашивал у Розовой мамы, у моих родителей, не ослышался ли он. Кончилось тем, что он ответил "да" сдавленным голосом. -- Смените выражение лица, доктор Дюссельдорф. Послушайте, я буду говорить абсолютно откровенно, потому что я всегда был исполнительным в отношении лекарств, а вы были безупречны по отношению к болезни. Оставьте ваши виноватые интонации. Не ваша вина, если вы должны сообщать людям дурные вести о болезнях с латинскими названиями и о невозможности исцеления. Расслабьтесь, сгоните заботу с лица. Вы не Бог-отец. Не вы управляете природой. Вы только ремонтируете. Отрешитесь, умерьте напряжение, не берите на себя больше, чем можете взять, иначе вы долго на вашем месте не протянете. Посмотрите на себя. Слушая меня, доктор Дюссельдорф разинул рот так, словно должен проглотить яйцо. Потом он улыбнулся настоящей улыбкой и меня поцеловал. -- Ты прав, Оскар. Спасибо, что мне это сказал. -- Не за что, доктор. К вашим услугам. Заходите, когда захотите. Вот, Господи. Зато твоего визита я продолжаю ждать. Приди. Не сомневайся. Заходи, даже если у меня будет народ в это время. Я, правда, буду очень рад. До завтра, целую, Оскар Дорогой Бог, Пегги Блю уехала. Вернулась к себе домой, к родителям. Я не идиот, и знаю, что никогда больше ее не увижу. Не стану больше писать, потому что мне очень грустно. Мы вместе прожили целую жизнь, Пегги и я, а теперь я совсем один, лысый, в старческом слабоумии и уставший лежать в своей кровати. Как отвратительна старость. Сегодня я больше не люблю тебя. Оскар Дорогой Бог, благодарю за то, что ты пришел. Ты точно выбрал момент, потому что со мной не все благополучно. Возможно, ты обиделся на мое вчерашнее письмо... Когда я проснулся, то подумал, что мне уже девяносто лет, и повернул голову к окошку -- посмотреть на снег. И тогда я угадал, что ты пришел. Было утро. Я был один на Земле. Было так рано, что птицы еще спали, и даже ночная сиделка мадам Дюкрю давала храпока. Ты же пытался устроить рассвет. Тебе было трудно, но ты настаивал. Небо бледнело. Ты вдувал в воздух белое, серое, голубое, заталкивал ночь, возвращал мир к жизни. И не прекращал ни на минуту. И тогда я понял разницу между тобой и нами: ты парень неутомимый! Ты не устаешь. Всегда за работой! И вот вам день! И вот вам ночь! Теперь весна! Теперь зима! А вот Пегги Блю! А вот Оскар! И Розовая мама! Какое здоровье! Я понял, что ты здесь. Что ты раскрыл мне свой секрет: смотри всегда на мир так, будто это в первый раз. Тогда я последовал твоему совету и приложил старание. Впервые. Я созерцал свет, краски, деревья, птиц, животных. Я ощущал воздух ноздрями, я вдыхал его. Слышал голоса в коридоре, как будто под сводами собора. Чувствовал, что живу. И дрожал от чистой радости. Счастье бытия. Я был восхищен. Спасибо, Господи, что сделал это для меня. Мне казалось, ты взял меня за руку и ведешь в самое сердце тайны -- созерцать тайну. Благодарю. До завтра, целую, ОскарР.5. Мое желание: можешь ли ты сделать то же самое (взглянуть, как в первый раз) для моих родителей? Розовая мама, думаю, через это уже прошла. А вот для Пегги тоже хотелось бы, если у тебя будет время. Дорогой Бог, мне стукнуло сто. Я много сплю, но чувствую себя хорошо. Пытался объяснить родителям, что жизнь -- странный дар. Вначале мы его переоцениваем: думаем, что получили в вечное пользование. Затем недооцениваем, находя жизнь слишком короткой и несовершенной, и чуть ли не готовы от нее отказаться. Наконец, осознаем, что это был вовсе не дар, а только кредит. И тогда пытаемся его заслужить. Мне сто лет, и я знаю, о чем говорю. Чем ты старше, тем лучше должен быть твой вкус, чтобы оценить жизнь. Ты должен сделаться рафинированным, артистичным. Любой кретин может наслаждаться жизнью в десять или в двадцать лет, но в сто лет, когда и двигаться уже не можешь, необходимо использовать свой интеллект. Не знаю, убедил ли я их. Навести их. Работа окончена. Я немного устал. До завтра, целую, Оскар Дорогой Бог, сто десять лет. Уж очень много. Думаю, что начинаю умирать. Оскар Дорогой Бог, мальчик умер. Теперь я по-прежнему останусь Розовой дамой, но никогда больше не буду Розовой мамой. Я была ею только для Оскара. Угас за полчаса сегодня утром, пока мы с его родителями отлучились, чтобы выпить кофе. Он сделал это без нас. Думаю, специально выбрал момент, дабы нас пощадить. Как будто хотел уберечь от горя при виде его ухода. Фактически он дежурил возле нас, а не мы возле него. У меня на сердце тяжело, у меня на душе тяжело. Там живет Оскар, и я не могу его забыть. Надо бы повременить со слезами до вечера, потому что я не хочу сравнивать свою боль с неутолимой печалью его родителей. Спасибо, что познакомил меня с Оскаром. Благодаря ему я была забавной, придумывала всякие небылицы, оказалась даже знатоком кетча. Он помог мне верить в тебя. Я полна любви, она сжигает меня, он столько дал мне, что этого хватит на многие годы вперед. До скорого, Розовая мама Р.S. В последние три дня Оскар вывесил плакат над своим столиком в изголовье. Думаю, он касается тебя. Там было написано: "Только Богу дано право меня разбудить". 2002 год Предисловие переводчицы Ирины Мягковой Драматург, эссеист, романист и сценарист Эрик-Эммануил Шмитт родился 28 марта 1960 года в Лионе. Готовился к карьере композитора, учился играть на фортепьяно. С тех пор музыка, наряду с теологией и метафизикой, -- страсть его жизни. "Музыка всегда говорит правду, интеллект вступает позднее... То же происходит, когда я пишу пьесу. Я всегда пытаюсь услышать музыку души, то есть нечто большее, чем просто слова", -- скажет он позже в одном из интервью. Однако, кроме музыки, мальчик увлекался сочинительством: в одиннадцать лет написал первую книгу, в шестнадцать -- первую пьесу "Грегуар, или Почему горошек зеленый", сатиру на тему сексуального воспитания. В конце концов слово одержало верх над музыкой. Закончив престижный парижский Высший педагогический институт (Эколь Нормаль сюперьер) и защитив философскую диссертацию, посвященную Дени Дидро (позже он напишет эссе "Дидро, или Философия соблазна"), Шмитт начинает преподавать философию сначала в лицее Шербура, затем в Университете Шамбери. Но долго там не задерживается: научная карьера приносится в жертву литературе. Успех сопутствовал Шмитту с первого взрослого драматургического опыта: "Валонская ночь" (1991) была поставлена Шекспировским королевским театром. Вторая пьеса, "Посетитель" (1993), в которой к Зигмунду Фрейду то ли наяву, то ли во сне является то ли безумец, то ли Господь бог, и где ведется глубоко философский, но не скучный диалог о человеческой сущности, о смерти и о религии, -- обеспечила ему признание критики (Мольеровская премия 1994 года в двух номинациях: "Театральное открытие" и "Лучший драматург"). И далее по нарастающей. Спектакль "Загадочные вариации" (лучшая пьеса 1996 года), в котором играл Ален Делон, совершает мировое турне (от Токио до Лос-Анджелеса) под оглушительные аплодисменты зрителей. "Вольнодумец" (1997, о Дени Дидро) -- история одного беспутного дня любимого героя Шмитта была снята в кино с участием Венсана Переса и Фанни Ардан. Правда, фильм успеха не имел: не любит кино разговоров, пусть даже таких увлекательных, какими их создает Шмитт. "Фредерик, или Бульвар преступлений" (1998 ) снова получает Мольеровскую премию, а главную роль в парижском спектакле сыграл Поль Бельмондо. В 2001 году французская Академия присуждает драматургу Гран-при. Кроме пьес, Шмитт пишет романы. И тоже получает за них премии. Премию "Первый роман" получила его "Секта эгоистов" (1994 год, издательство Альбен-Мишель). Но самый большой успех выпал, пожалуй, на долю "Евангелия от Пилата" (2000), над которым писатель работал 8 лет. Толчком к разработке этого сюжета послужила, по словам самого Шмитта, одна ночь 1989 года, проведенная им в Сахаре, где с ним случилось некое мистическое происшествие, после которого у него, рожденного в семье атеистов, установились особые отношения с Богом. Роман двухчастный. Первая часть -- "Иисус" -- о человеке во власти сомнений за несколько часов до смерти. В своем монологе (любимый литературный прием Шмитта) Иисус предстает скромным, простым, долгое время не помышлявшим о своей миссии. Вторая часть -- "Пилат" -- написана в форме эпистолярного дневника: в письме к брату Титусу Понтий Пилат, с его непоколебимой верой в разум, пытается тщательно и прагматично исследовать необъяснимое явление -- исчезновение тела Иисуса; пытается преодолеть экзальтацию и нетерпимость окружающих. В результате римский разум пасует перед иудаистскими сомнениями. При всем при этом "Евангелие от Пилата" -- лидер продаж и лауреат Гран-при читательниц журнала "Elle". В следующем, 2001 году, Шмитт выпускает "Участь другого", где уготавливает Адольфу Гитлеру судьбу состоявшегося художника, в результате чего тот не становится диктатором, и история человечества движется по другому пути. Совершенно очевидно, что философское воспитание, склонность к систематическому и глубокому осмыслению мира, во многом определяют творчество писателя. В качестве героев он часто выбирает универсальные фигуры мировой истории и мифологии -- Иисус и Понтий Пилат, Дидро и Гитлер, Фауст (в эссе "Когда я был произведением искусства") и романтический актер Фредерик-Леметр... В Шмитте живет просветитель и в какой-то степени миссионер. Поэтому особое место в его творчестве занимает "Цикл о незримом", куда входят четыре текста: "Миларепа" (1997), "Господин Ибрагим и цветы Корана" (2001), "Оскар и Розовая дама" (2002) и совсем недавний "Ребенок Ноэ" (2004). Объединяющая "Цикл о незримом" тема -- духовность и религия. Религиозные конфессии -- буддизм (в "Миларепе"), ислам и иудаизм (в "Господине Ибрагиме и цветах Корана") и христианство (в "Оскаре и Розовой даме") как бы художественно проиллюстрированы и сопряжены с конкретными человеческими (прежде всего детскими) историями. Форму этих небольших произведений можно классифицировать по-разному. Кто-то причисляет их к романам, кто-то к монопьесам (потому что они написаны от первого лица), кто-то к детским сказкам. Некоторые критики находят сходство Оскара с Маленьким принцем или с героем Пенака Бенжаменом Малосеном. Так или иначе, эти произведения написаны скорее для игры, чем для чтения. Их и играют с большим успехом: "Оскара" -- Даниель Дарье в Комеди Шан-Зелизе, а "Господина Ибрагима" (еще и в кино) -- Омар Шериф, за что получил своего первого Сезара в 2004 году. На мой взгляд, обаяние "Оскара" и "Господина Ибрагима" -- в пафосе терпимости. Нет противоречий и агрессивности между людьми, принадлежащими к разным национальностям и религиям. Есть возможность выбора -- веры, друзей, даже семьи. Есть мудрость приятия всего. Старшие (Господин Ибрагим, Розовая дама) учат младших (Момо, Оскара) примирению с жизнью, с болезнями, со смертью. Оказывается, полноценную жизнь можно прожить и за десять оставшихся тебе дней. Конечно, если верить... И здесь Шмитт со свойственной ему виртуозностью балансирует на тонкой грани: еще немного и можно скатиться в сентиментальность (в "Оскаре и Розовой даме"). Спасает интонация -- очень простая, без какой бы то ни было эмоциональной окрашенности, и еще юмор.