знаться ни с большими, ни с
малыми. Прежде он после театра регулярно заходил в трактир, где собиралась
веселая компания служащих театра и мелких бюргеров, которые гордились
знакомством с людьми, причастными к сцене. Но когда появлялся Роланд, здесь
на шутки тоже не скупились; становясь все недоверчивее, он нередко принимал
за насмешку самое сердечное приветствие, и поэтому уже давно чувствовал себя
чужим среди своих. Теперь он заходил туда, лишь выпив где-нибудь
стакан-другой в одиночестве; после этого ему легче было верить дружеским
словам, а на маленькие колкости он уже не обращал внимания. Да, в этом
состоянии у него бывали даже минуты, когда в нем пробуждались странные
надежды на какую-то блистательную перемену; он начинал верить, что
счастливый случай вдруг вознесет его на более достойное место, и поэтому
отвечал презрением на все насмешки, которыми явно и тайно осыпали его... Но
так как даже вино редко приводило его в такое настроение, то он ходил обычно
с видом человека, которому нанесена тяжкая обида и не суждено получить
удовлетворения. Прежде у него бывали мимолетные увлечения женщинами,
озарявшие его жизнь последними отблесками молодости; но вот уже несколько
лет, как все это кончилось, и теперь он больше не верил нежным и
вопросительным взглядам, которые порой еще останавливались на нем. Последние
недели ему иногда случалось находить на столике своей уборной фиалки; он
даже не узнавал, откуда они; это была, разумеется, очередная шутка; такая же
шутка, как и нежные записки, которыми его заманивали на свидания, куда либо
вовсе никто не являлся, либо приходили суфлер или несколько дам из хора,
которые весело потешались над его озадаченным видом.
Сегодня фиалки опять стояли на столике. Но он не притронулся к ним.
Даже если это не шутка, то что ему от этого? У него было так тяжело на душе,
что уже ничто не могло ему доставить радости. Им владело одно чувство: он
одинок и смешон. Иногда он спрашивал себя: "Чем это кончится?" И в голове
мелькали странные мысли, которые он все время гнал от себя., Только раз у
него появилась мысль, занимавшая его сравнительно долго: он хотел написать в
газету, как его мучают, и обратиться к публике с воззванием, которое должно
было начинаться словами: "О благородные люди". Однажды он даже начал писать
его, здесь, в уборной, так как дома стол у него всегда качался. Но письмо у
него никак не получалось, казалось ему каким-то нищенским прошением. Над ним
бы только посмеялись. Позднее ему пришла в голову другая мысль. Он хотел
серьезно поговорить с Бландини, примадонной театра, -- она иногда приветливо
заговаривала с ним на репетиции, хотел объяснить ей, что он, в сущности,
совсем не такой смешной, как о нем думают, но... не отважился. А когда он
однажды ночью навеселе возвращался из трактира, ему пришло в голову нечто
совершенно дикое: он хотел при первом удобном случае упасть на колени
посреди сцены и обратиться с мольбою к публике: "О благородные люди", и
поведать ей все свое горе, все свои страдания; и он знал, что нашел бы тогда
удивительные оттенки голоса, они покорили бы всех; всем пришлось бы
признать, что он действительно великий артист, и многие плакали бы, а может
быть, и он вместе с ними. Эта мысль возвращалась к нему не раз, но не как
серьезный замысел, а как воспоминание о ярком и прекрасном сне.
Раздался звонок -- его вызывали на сцену. Роланд поднялся, вышел в
коридор и медленно спустился по деревянным ступенькам. Вот он за кулисами.
Какие-то хористы поздоровались с ним. Роланд сделал еще несколько шагов и
остановился у самой двери, через которую должен был выйти на сцену. Он
слушал, как поет Бландини, и ждал своей реплики... Так... Вот она; стоявший
возле него помощник режиссера подал знак, двое рабочих открыли двери, и
Роланд вышел на сцену. Оказалось, слишком рано. Помощник режиссера раньше
времени дал знак открыть двери. Потому что раздались громкие аплодисменты,
которые относились, конечно, к Бландини. "Ее любят все больше и больше, --
подумал он. -- Всего несколько тактов -- и такие аплодисменты!.. " Когда же
они утихнут? Роланд невольно взглянул на Бландини, которая сначала смотрела
в публику, а теперь обернулась к нему. Он услышал ее шепот:
-- Вы понимаете, что это?..
Между тем аплодисменты все усиливались. Роланд посмотрел на галерею...
Вдруг ему показалось, что он ясно слышит сквозь крики "браво" свое имя...
Ах, он, конечно, ослышался.
Бландини спросила:
-- Вы слышите?
Роланд ответил:
-- Да.
-- Ваше имя, -- сказала Бландини.
Аплодисменты продолжались с прежней силой.
И крики: "Роланд" -- становились все громче. -- "Что это? -- подумал
Роланд. -- Я сошел с ума? Или это сон?"
-- Говорите, -- шепнула Бландини.
-- Что? -- спросил растерянно Роланд.
-- Ну, свои слова... про ожерелье.
И Роланд начал:
-- Прекрасная дама... это ожерелье... Но слова утонули в шуме.
Аплодисменты продолжались; в нескольких местах зашикали было, но от этого
они стали еще более бурными.
-- Венки, -- сказала Бландини.
И Роланд, в полном убеждении, что они предназначены Бландини, поспешил
к рампе, наклонился и принял огромный лавровый венок, который хотел тут же
передать певице. Но она шепнула:
-- Это вам.
Он не понял ее, но, взглянув на ленты, увидел свое имя. Секунду в душе
его происходило что-то ему самому непонятное; он думал: "Я великий артист.
Это видят все, хотя роль у меня совсем пустяковая", -- он машинально взял в
левую руку одну из лент и прочитал: "Гениальному миму Роланду благодарные
современники". И вдруг он услышал в зале громкий хохот; он выронил ленту и
посмотрел в публику; он увидел тысячи высоко поднятых, аплодирующих рук;
лица сияли от удовольствия... Он ничего не понимал. Смех становился все
громче и громче. И вдруг он понял. Ему хотелось упасть и спрятать лицо: над
ним же смеются... шута из него сделали... Публика пришла в неистовое веселье
от этой выдумки -- чествовать его, господина Фридриха Роланда. Он
чувствовал: вот он и достиг вершины славы... он чувствовал это так глубоко,
что ничего не видел и не слышал, и смотрел в беснующуюся толпу, как в
пустоту и безмолвие. И вдруг, словно покоренный его взглядом, зал в самом
деле затих. Он вспомнил, что еще не подал своей реплики; а может, это
Бландини шепнула ему. Твердым голосом и спокойно глядя в лицо певице, он
произнес: -- Прекрасная дама, это ожерелье вам господин мой посылает.
Бландини взяла ожерелье и долго-долго смотрела на него; он невольно
подумал: "В прежних спектаклях у нее этого нюанса не было", -- и спросил
себя: "Почему?" Вдруг она сказала:
-- Не обращайте внимания.
Теперь он заметил, что опять заиграл оркестр; кончились вступительные
такты арии; Бландини надо было начинать, она запела. Ария была бесконечно
длинная. Роланд стоял у двери и слушал хорошо знакомую мелодию, а Бландини
все пела и пела; казалось, она поет уже целую вечность. Роланд не чувствовал
ничего, кроме плавного покачивания сцены и бессмысленного жужжания тысячи
тонких голосов; но ария Бландини лилась звонко, словно хотела вырваться за
эти стены -- туда, на волю, и Роланду казалось, что ее можно услышать сейчас
во всем мире, надо только прислушаться. Как хорошо, что она поет так
долго... Он боялся окончания арии; он помнил гром аплодисментов и этот хохот
тогда, до начала арии. Это, наверное, опять повторится... Он чувствовал, что
должен быть сильным, чтобы еще раз вынести это... Какой ужас! Ария
окончилась. Бландини возвратила ему украшение. И Роланд спросил:
-- Что я должен передать своему господину?
-- Ничего, -- ответила Бландини.
Голос ее дрожал, чего раньше никогда не было. Она смотрела на него
умоляющим взглядом, как бы желая удержать его на сцене, а ему ведь нужно
было идти. Он поклонился, дверь раскрылась, он сделал шаг назад -- и опять,
как в первый раз, началось:
-- Браво!
-- Роланд!
-- Роланд!
-- Браво!
Он стоял уже за сценой, около него теснились помощник режиссера и
хористы. Молодой комик тоже был здесь.
-- Верх искусства! -- сказал он Роланду.
Подошел директор.
-- Что это такое? Они, что, с ума сошли? Роланд, вы-то хоть понимаете,
что это значит?
Роланд отрицательно покачал головой.
-- Как же нам быть? -- волновался директор. -- Они все хлопают. Ничего
не поделаешь, придется вам выйти поклониться.
-- Да, -- сказал Роланд.
Он заметил, что все еще держит в руке венок, и хотел бросить его.
-- Нет, возьмите, это производит эффект, -- сказал директор. -- На
выход!
Двери распахнулись, и Роланд вышел на сцену. Крики "браво" усилились; к
ним примешивался звонкий смех. Комик сказал директору:
-- По-моему, это какое-то пари.
-- Возможно, -- ответил директор. -- Так или иначе, у каждого
когда-нибудь бывает бенефис.
Роланд вернулся за кулисы, двери закрылись. Он уронил венок и медленно
направился в уборную. Несколько девиц из хора хотели шутки ради пожать ему
руку, но он не заметил их и шел, бессильно опустив плечи. Вдруг кто-то
остановил его сзади.
-- Вам придется еще раз выйти, публика никак не успокаивается.
Роланд повернул обратно, вышел на сцену и низко поклонился. Казалось,
он с таким юмором выдерживал роль, которую ему навязали, что смех в публике
звучал все веселее и искреннее; в эту минуту он многим нравился. Вдруг в его
сознании ожил тот сон, и он спросил себя, не пора ли наконец упасть на
колени и воскликнуть: "О благородные люди, пощады! Пощады!" Но он знал: там,
внизу, не знают пощады. И среди ликования и смеха, которые бушевали вокруг,
он почувствовал себя в таком страшном одиночестве, что сердце у него
замерло. Уходя, он бросил взгляд на Бландини. У нее стояли слезы в глазах,
она смотрела куда-то мимо него. Наконец зал успокоился; директор похлопал
Роланда по плечу и смеясь сказал:
-- Бенефис.
За кулисами стояли наготове актеры, хористы, рабочие; им не терпелось
продолжить здесь шутку, начатую зрительным залом; но Роланд прошел мимо,
опустив голову, не видя и не слыша ничего. Медленно поднявшись по
ступенькам, он прокрался по коридору, вошел в свою уборную и запер дверь.
Щелкнул замок; внизу продолжался спектакль.
III
Молодые люди уже час сидели в Cabinet particulier 1
и ждали. Бландини все не было.
1 Отдельный кабинет (франц. ).
-- Не придет она, -- сказал Фред.
-- Это исключено, -- ответил Август, -- мы вчера условились
встретиться, а сегодня после обеда я написал ей еще раз.
-- Знаешь, что я думаю? -- заметил Эмерих.
-- Ну? -- спросил Август.
-- Нам следовало бы Роланду...
-- Перестань об этом говорить; шутка кончилась, зрители посмеялись,
получили что-то новое, а теперь... все, хватит.
-- Ладно, -- сказал Эмерих. -- Но мне кажется, нам не мешало бы завтра
послать что-нибудь Роланду.
-- Денег? -- спросил Фред.
-- Конечно, денег, так даже полагается. Ты не находишь, Густль?
-- Это можно, -- коротко ответил Август.
Фред смотрел в пространство. Все молчали. Вдруг Август встал.
-- Я поеду.
-- В театр? -- спросил Эмерих.
-- Нет, к ней. В театре ее сейчас, конечно, уже нет.
-- Значит, по-твоему, все же не исключено, что она забыла о твоем
приглашении?
-- И что ты вечно пристаешь, -- с досадой сказал Август, надевая зимнее
пальто.
-- Ты обязательно вернешься? -- спросил Эмерих.
-- Обязательно, и с нею. До свиданья.
Он быстро удалился. Ему пришлось идти мимо двери, которая вела к другим
кабинетам; оттуда вслед ему несся вальс, скверно исполняемый на глухом
фортепьяно каким-то совершенно немузыкальным человеком. Август вышел из
ресторана. Было тихо, но не темно. От снега, покрывавшего улицу, исходило
ровное матовое свечение. И снег продолжал падать -- крупными, редкими
хлопьями. Август Витте решил пройтись пешком; он чувствовал, что нервничает,
и надеялся, что мягкая, светлая ночь успокоит его. За свое плохое настроение
он склонен был возложить вину на Фреда, который своим неодобрительным, почти
насмешливым видом с самого начала испортил ему вечер.
Но при всем желании он не мог, конечно, поставить Фреду в упрек то, что
не приехала Бландини, -- для этого должна была существовать какая-то другая
причина. Она, видимо, рассердилась на него; ну и ладно. Впрочем, разве не
этого он хотел? Ему бы никогда не пришло в голову выкинуть сегодняшнюю
шутку, если бы на это не вызвала его сама Бландини, которая с некоторого
времени принялась уверять, что у этого жалкого статиста самое интересное
лицо, какое она видела на своем веку, и что у него, несомненно, больше
таланта, чем у всех остальных актеров. Сначала она говорила это, вероятно,
только в шутку; но когда Август неосторожно начал ей противоречить, она
стала упрямо настаивать на своем, пока в конце концов не заявила, что в
Августе просто говорит ревность. Это привело его в ярость. Он ревнует к
господину Роланду! О, он отлично знал, к кому ее ревновать. С самого начала
ему приходилось терпеть в качестве соперника молодого комика; тут уж ничего
нельзя было поделать... но из-за этого Роланда он, право же, не собирался
портить себе кровь. Август каждый раз давал себе слово больше не говорить о
нем с Бландини -- но стоило им встретиться, как через пять минут опять
начиналась ссора. Он чувствовал, что это не умно; он сам толкал Бландини на
то, чего давно боялся. Торопливо шагая теперь по улицам, он понял, чего
боялся. Он знал, что придумал сегодняшнюю шалость не ради смеха и не ради
того, чтобы доставить какую-то особую радость господину Роланду, хотя был
твердо убежден, что тот обрадуется; нет, он втайне надеялся, что сделает
этого актеришку смешным и уничтожит его в глазах Бландини, что она посмеется
над забавной выдумкой Августа и они станут еще лучшими друзьями, чем раньше;
он думал, что после этой шутки Роланд в глазах Бландини займет наконец
подобающее ему место. До начала спектакля он воображал, что она в
присутствии его друзей бросится ему на шею и, как в былые, счастливые
времена, скажет: "Какая у меня все-таки милая, умная обезьянка!" Но уже в
театре он заметил, что дело, кажется, начинает принимать совсем другой
оборот, чем он предполагал. Когда после выхода Роланда раздался взрыв
аплодисментов, Бландини метнула сердитый взгляд в ложу, где он сидел со
своими друзьями; а когда Роланд ушел последний раз, она так растерянно
посмотрела на дверь, через которую он вышел, что Август почувствовал, как в
сердце его закипает гнев. И чем ближе он подходил теперь к дому, где жила
Бландини, тем меньше скрывал от себя, что трепещет от страха... застать их
вместе. Он ускорил шаг, -- еще свернуть за угол -- и вот он у ее подъезда.
Это была одна из широких улиц за Рингом; кругом не было ни души. Он
прислушался и услыхал приглушенный снегом шум приближавшегося экипажа; рука,
собиравшаяся нажать звонок, замерла, и он стал ждать.
Экипаж завернул за угол и остановился у подъезда. Август хорошо знал
эту карету: он сам нанимал ее для Бландини. Он быстро отошел в сторону; все
его возбуждение, казалось ему, улеглось. Он был твердо убежден, что она
сейчас выйдет из кареты вместе с Роландом -- и это решит все, это будет
конец. Карета открылась, вышла дама и захлопнула за собою дверцу. Это была
Бландини. Август подбежал и быстро заглянул в окно. Карета была пуста.
Август облегченно вздохнул. Потом крикнул:
-- Альбина!
Она быстро обернулась и, узнав его, сделала шаг вперед:
-- Ты смеешь сюда являться?
-- Ах, вот это мило! -- воскликнул Август, который вдруг снова вспомнил
о своих правах. -- Смею ли я? Где ты пропадаешь? Что ты делаешь? Я жду тебя
уже два часа! Что это значит?
-- Тебе долго придется ждать, мой милый, -- сказала Бландини. -- Между
нами все кончено.
-- Почему?
-- И ты еще спрашиваешь?
-- Во-первых, не кричи: кучеру это не обязательно знать; а во-вторых...
В этот момент открыли дверь подъезда; Бландини вбежала и захлопнула ее
за собою. Август дрожал от гнева. Не желая, однако, срамиться перед кучером
и швейцаром, он как ни в чем не бывало продолжал стоять у двери. Он
размышлял: что делать? Ждать? Броситься за нею следом? Подвергнуть себя
риску не быть принятым? Ходить здесь до утра? Утром устроить ей на улице
скандал? Он был так взбешен, что слышал свое шумное, сопящее дыхание. Через
две минуты дверь открылась, появилась Альбертина. Она торопливо подошла к
дверце кареты и что-то крикнула кучеру. Август бросился к ней и схватил ее
за руку,
-- Ты куда?
-- А тебе какое дело?
Она вырвала руку и вскочила в карету; он за ней.
-- В моей карете я, наверно, все же имею право поехать с тобой, --
процедил он сквозь зубы.
-- Пожалуйста.
Карета тронулась.
-- Может быть, ты все же объяснишь? -- спросил Август.
Она не ответила.
-- Откуда ты приехала?
Она молчала.
-- Ты была с ним?
-- Нет, -- сказала она, -- но я ищу его.
-- Что?
-- Да.
-- Ты его любовница?
-- Нет. Но будь спокоен, сегодня я стану ею.
Август протянул руку к сигнальному свистку для ку чера, но Альбертина с
силой отвела ее.
Август выглянул в окно: они ехали по Рингу. Альбертина искоса
посмотрела на него.
-- Тебя интересует, куда мы едем?
Август вздрогнул и ничего не ответил. Она продолжала, жестоко и со
злорадством:
-- Я ждала его после театра; но он ушел раньше... я поехала к нему на
квартиру, но его не было дома. Тогда я поехала в трактир, куда он иногда
заходит; там его тоже не оказалось. И знаешь, почему я сейчас заехала домой?
Потому, что я всюду, и у него дома, и в трактире, велела немедленно, как
только он появится, послать его ко мне. А теперь мы опять едем в театр; я не
успокоюсь, пока не найду его, понятно?
Август не проронил ни слова; он готов был задушить ее.
Карета проехала по мосту через Дунай и спустя несколько минут
остановилась в узком переулке у здания театра, напротив небольшой двери,
которая вела на сцену. Бландини выскочила из кареты; Август за ней. Дверь
была давно заперта. Проходивший мимо сторож с любопытством посмотрел на
молодую даму, в полночь дергающую звонок у театра. Через несколько секунд
Дверь отворилась, с фонарем в руке показался швейцар...
-- Господи, фрейлейн Бландини, да что же это? Что случилось? Вы
что-нибудь забыли?
-- Ах, посветите мне.
Август стоял позади нее.
-- Этому господину здесь делать нечего, -- сказала Бландини, --
заприте.
Она оттолкнула Августа, сама захлопнула дверь, и швейцар запер ее.
Спеша в сопровождении швейцара по узкому, низкому коридору, который вел на
сцену, она спросила его:
-- Вы видели, как уходил Роланд?
Швейцар задумался.
-- Сейчас, фрейлейн, в уборных, конечно, никого уже нет. Я запер еще
два часа назад.
-- Вы видели, как он уходил? -- повторила она умоляющим голосом.
Они стояли теперь на большой, темной сцене. От фонаря, который держал
швейцар, падал сноп света на белую суфлерскую будку. Кулисы с обеих сторон,
в темноте, казались непомерно огромными. Исполинской стеной стоял железный
занавес.
-- Да... видел... -- сказал швейцар, --... право, не могу припомнить.
Вы уж простите меня, фрейлейн, но мимо меня проходит столько народу. Всех
ведь не усмотришь, правда?
Бландини постояла еще секунду, подумала, затем быстро направилась за
кулисы и начала подниматься по маленькой лесенке. Швейцар, спешивший за нею
с фонарем в руке, крикнул ей:
-- Но, фрейлейн, это же уборные господ актеров.
Она не ответила, быстро взбежала наверх и неожиданно очутилась в
темноте. Пришлось дожидаться ковылявшего сзади с фонарем швейцара. Она
тяжело перевела дыхание. Когда швейцар догнал ее и в коридоре замерцал
слабый свет фонаря, она спросила:
-- Где уборная Роланда?
-- Да я, фрейлейн, и сам не знаю, я ведь здесь никогда не бываю. Но вот
тут наверху имена написаны.
Она взяла у него фонарь и толкнула первую попавшуюся дверь.
-- Что вы, фрейлейн, заперто ведь. Господа, когда уходят, почти всегда
запирают за собой. А потом, эта уборная ведь вовсе не господина Роланда.
Фрейлейн Бландини поспешила дальше; у каждой двери она поднимала фонарь
и читала имена. Наконец, она нашла то, что искала. К двери был приклеен
белый листок бумаги, и на нем стояли три имени: Энгельберт Брунн, Освальд
Фридеман, Фридрих Роланд. Она нажала ручку, но эта дверь тоже была заперта.
Швейцар покачал головой.
-- Знаете, фрейлейн, если вы там что забыли, так оно же не пропадет,
завтра возьмете.
-- Вы... Роланд... -- обратилась к нему Бландини. -- Роланд ведь
освобождается после второго акта; он ушел, наверно, раньше других, и вы не
могли его не заметить.
-- Да, фрейлейн, очень может быть, что я его видел. Как не видеть... Но
вот убейте -- не помню.
Несколько секунд Бландини стояла, не зная, что предпринять. Вдруг ее
словно осенило. Она пошарила в кармане и облегченно вздохнула.
-- Может быть, подойдет, -- прошептала она, держа в руке ключ от своей
уборной. Она вернула фонарь швейцару и, суетясь, стала пробовать ключ. Он
подошел. Она повернула его в замке раз, другой, нажала на ручку -- дверь
открылась. Прямо перед нею у окна вытянулась какая-то невероятно высокая
тень. "Это костюм", -- подумала в первую минуту Бландини. Она вырвала у
швейцара фонарь и, подняв его, громко вскрикнула.
-- Господи, что это? -- воскликнул швейцар и бросился к окну.
Было такое впечатление, что там стоит живой Фридрих Роланд; руки его
бессильно повисли, голова упала низко на грудь. Он был в том же
фантастическом костюме, даже накладные усы остались на месте; не было лишь
парика, и его жидкие, прямые, седые волосы торчали во все стороны.
-- Он повесился, -- простонал швейцар, --... повесился.
Он поставил фонарь на столик рядом с баночками румян и париком. Потом
нащупал пальцы покойника и провел по рукам вверх, до самой шеи...
-- На шейном платке, -- сказал он. -- И что же мы теперь будем делать,
фрейлейн?
Оцепеневшая Бландини не сводила глаз с покойника.
-- Знаете, фрейлейн, -- сказал швейцар, -- я, наверно, пришлю вам снизу
того господина, а сам тем временем схожу в полицию, сообщу.
При этих словах Бландини вздрогнула, потом тихо сказала:
-- Да, сходите в полицию, я останусь здесь... А этому господину там,
внизу, скажите, чтобы он ушел, немедленно ушел, чтобы я его больше никогда
не видела, передайте ему это; и если я еще застану его внизу, скажите, я
плюну ему в лицо!
Последние слова она выкрикнула так громко, что швейцару стало страшно,
и они звенели у него в ушах, даже когда он бежал в темноте через пустую
сцену.
ЛЕЙТЕНАНТ ГУСТЛЬ
Сколько это еще будет продолжаться? Надо посмотреть на часы... да,
наверно, не полагается на таком серьезном концерте. А кто увидит? Если
увидит, стало быть, так же плохо слушает, как я, и мне перед ним ни к чему
стесняться... Всего только четверть десятого?.. У меня такое чувство, будто
я уже целых три часа торчу здесь. Правду сказать, я к этому непривычен... А
что, собственно, исполняют? Надо заглянуть в программу... Оратория -- вот
оно что! А я-то думал -- месca. Таким вещам место только в церкви. Церковь
уже тем хороша, что оттуда в любую минуту можно улизнуть. Хоть бы я сидел с
краю! Итак -- терпение, терпение! Оратории ведь тоже когда-нибудь кончаются!
Может быть, все это замечательно, и я просто не в настроении. Да и откуда
ему взяться, настроению-то? Как подумаю, что пришел сюда развлечься... Лучше
бы я отдал билет Бенедеку, ему такие штуки доставляют удовольствие, он ведь
и сам играет на скрипке. Но тогда Копецкий обиделся бы. Он ведь оказал мне
этим большую любезность, -- во всяком случае, побуждения у него были самые
лучшие. Славный парень этот Копецкий! Единственный, на кого можно
положиться... Его сестра ведь тоже участвует, поет в хоре, там наверху. Этих
девиц по меньшей мере сотня, все в черном -- как ее найти среди них?
Потому-то Копецкий и получил билет, что она поет... А почему он не пошел
сам? Впрочем, они отлично поют. Все это очень возвышенно, разумеется! Браво,
браво... Что ж, надо и мне поаплодировать. Этот тип, рядом со мной,
аплодирует как бешеный. Любопытно -- ему в самом деле так нравится? Девушка
в ложе напротив очень мила. На кого она смотрит -- на меня или на господина
с пышной белокурой бородой?.. Ага -- соло! Кто поет? Альт -- фрейлейн
Валькер, сопрано -- фрейлейн Михалек. Вот это, должно быть, сопрано...
Давненько я не был в опере. Когда идет опера, мне всегда интересно, даже
если она скучна. Послезавтра я, в сущности, тоже мог бы сходить в оперу, на
"Травиату". Эх, послезавтра я, возможно, буду бесчувственным трупом. Чепуха,
я сам этому не верю! Погодите, господин доктор прав, я вас отучу делать
такие замечания! Отхвачу вам кончик носа...
Если б я мог как следует разглядеть ту девушку в ложе! Хорошо бы
попросить у соседа бинокль, но ведь он меня съест живьем, если я нарушу его
благоговейный экстаз... С какой стороны искать сестру Копецкого? Да узнаю ли
я ее? Ведь я видел ее каких-нибудь два-три раза, последний раз -- в
офицерском собрании... Любопытно -- неужели все те, что поют здесь,
порядочные девушки -- все сто? Как бы не так!.. "При участии Общества
любителей пения". "Общество любителей пения"... странно! Я всегда
представлял себе под этим названием нечто вроде венских ансамблей
танцовщиц-певичек, -- то есть, собственно говоря, я знал, что это нечто
иное... Чудесные воспоминания! Тогда, у "Зеленых ворот"... Как ее звали?
Никак не припомню. Потом она как-то прислала мне открытку с видом
Белграда... тоже красивая местность! Копецкий -- тому хорошо, он
давным-давно уже сидит в ресторане и знай себе дымит сигарой!
Чего этот тип уставился на меня? Похоже, он приметил, что я отчаянно
скучаю и мне здесь совсем не место... Советую вам не корчить такую дерзкую
рожу, -- иначе я потом в фойе поговорю с вами по-свойски! Сразу отвел
глаза!.. До чего все пугаются моего взгляда!.. "У тебя самые красивые глаза,
какие я только видала на своем веку", -- так мне на днях сказала Стеффи...
Ах, Стеффи, Стеффи, Стеффи! В сущности, это она, Стеффи, виновата в том, что
я торчу здесь и час за часом слушаю эти заунывные песнопения. Ее манера
всякий раз отменять свидание уже сильно действует мне на нервы! Как хорошо
можно было провести сегодняшний вечер! Мне охота еще раз прочесть ее записку
-- но если я выну бумажник, сосед меня растерзает! Да я ведь и без того
знаю, что там сказано... так и так, она не может прийти, потому что должна
ужинать с "ним"... Вот была потеха на прошлой неделе, когда она пошла с ним
в Общество любителей садоводства, а я сидел с Копецким в аккурат напротив, и
она все время глазками делала мне многообещающие знаки. Он ровно ничего не
заметил -- невероятно! Впрочем, он, наверно, еврей! Ну, разумеется, служит в
банке, усы черные... И к тому же, говорят, еще и лейтенант запаса! Ну, если
б он попал на учебный сбор в мой полк, ему бы не поздоровилось! Вообще, если
по-прежнему такое множество евреев производят в офицеры -- значит,
антисемитизму грош цена! Недавно на вечере, где у меня произошла эта история
с доктором прав, у Мангеймеров... Впрочем, Мангеймеры, по слухам, тоже
евреи, разумеется, крещеные... но они совершенно не похожи на евреев...
особенно она... светлая блондинка, очаровательная фигурка... В общем, было
очень весело... отличный ужин, прекрасные сигары... Известно, кто нынче при
деньгах!
Браво, браво! Ну, теперь-то уж, можно надеяться, скоро конец? Ого! Вся
команда там наверху встала!..
Очень красивое зрелище... величественное! Как -- еще и орган в
придачу?.. Орган я люблю слушать... Вот это мне по вкусу -- превосходно! В
самом деле, нужно было бы почаще ходить на концерты... Скажу Копецкому, что
было чудесно... Увижу ли я его сегодня в кафе? Ах, мне совсем не хочется
идти туда; вчера я так разозлился! За один присест проиграл сто шестьдесят
гульденов -- до чего глупо! И кто все заграбастал? Баллерт -- тот, кому это
совсем ни к чему... Если разобраться, именно Баллерт виноват в том, что я
пошел на этот дурацкий концерт... Ну да, иначе я сегодня сел бы опять
играть, пожалуй, хоть сколько-нибудь отыгрался бы. А все-таки неплохо, что я
дал себе слово целый месяц не притрагиваться к картам... Воображаю, какая
физиономия будет у мамы, когда она получит мое письмо. Э, пусть сходит к
дяде, у него денег видимо-невидимо; пара сот гульденов для него -- сущая
безделица. Если б только я мог добиться, чтобы он назначил мне ежемесячное
содержание... так нет же, каждый крейцер приходится выклянчивать. Опять
пустит в ход отговорку: в прошлом году был плохой урожай... Съездить, что
ли, нынче летом опять к дяде недельки на две? Правду сказать, у него скука
смертная... Если б еще там оказалась та... как только ее звали?..
Удивительное дело, я не способен запоминать имена... Ах да: Этелька!.. Ни
слова не понимала по-немецки, но это и не требовалось -- без разговоров
обошлись!.. Да, это будет недурно, четырнадцать дней на чистом воздухе, -- и
четырнадцать ночей с Этелькой... или с другой... Однако хоть недельку
следовало бы провести у папы и мамы... плохо она выглядела нынче на
рождество... Ну, теперь она, наверно, оправилась от тогдашних огорчений. Я
на ее месте был бы рад, что папа вышел в отставку. И Клара, наверно,
все-таки еще выйдет замуж... Уж тут дядя может раскошелиться... Двадцать
восемь лет не так уж много... Стеффи, наверно, не моложе ее... Но вот что
удивительно -- эти особы дольше остаются молодыми. Как подумаешь -- на днях
я видел Маретти в "Мадам Сан-Жен", ей никак не меньше тридцати семи, а
выглядит... Словом, я был бы не прочь... Жаль, что она мне не предложила...
Душно становится! И до конца, видно, еще далеко! Так уж хочется
подышать свежим воздухом! Прогуляюсь немного по Рингу... Сегодня надо лечь
пораньше, чтобы завтра днем быть бодрым! Странно -- как мало я думаю об
этом, до чего мне это безразлично! В первый раз я все-таки немного
волновался. Я не боялся, о нет; но в ночь перед тем у меня разгулялись
нервы... Правда, старший лейтенант Бизанц был серьезный противник. И однако
-- ничего со мной не случилось!.. Ровно ничего. Уже полтора года прошло с
тех пор. Как время бежит! И если Бизанц меня не угробил, то этот доктор прав
уж наверно не угробит! Хотя такие необученные фехтовальщики иногда
оказываются самыми опасными! Дошицкий говорил мне, что его чуть не отправил
на тот свет человек, который впервые держал в руках саблю; а ведь сейчас
Дошицкий учитель фехтования в пехотном полку. Правда, неизвестно, был ли он
уже тогда таким мастером... Главное -- сохранять хладнокровие. Сейчас я даже
не очень зол, а ведь это была неслыханная дерзость! Несомненно, он не
позволил бы себе ничего подобного, если б не выпил шампанского... Такая
дерзость! Наверно, социалист! Сейчас ведь все крючкотворы -- социалисты! Да,
теплая компания... Шайка негодяев... будь на то их воля, они прежде всего
начисто упразднили бы армию; а кто будет их защищать, если вторгнутся
китайцы, об этом они не думают. Идиоты! Нужно при случае примерно с ними
расправляться. Я был совершенно прав. Я рад, что не спустил ему его выходку.
Как вспомню о ней, меня в жар бросает! Но я вел себя безукоризненно;
полковник тоже говорит, что я поступил совершенно правильно. Вообще эта
история пойдет мне на пользу. Я знаю многих, которые не стали бы связываться
с таким субъектом. Мюллер -- тот уж наверно, по своему обыкновению, "проявил
бы объективность" или что-нибудь в этом роде. Объективностью этой самой
только рискуешь осрамиться. "Господин лейтенант!.. " Одно то, как он
произнес эти слова, было оскорбительно! "Господин лейтенант, должны же вы
согласиться с тем... " Как же так случилось, что мы затронули этот вопрос?
Почему я пустился в разговоры с социалистом? С чего все началось?.. Кажется,
жгучая брюнетка, которую я вел к буфету, тоже в нем участвовала. И еще
молодой человек, который рисует охотничьи сценки, -- как его звать?.. Видит
бог, он-то и виноват во всей этой заварухе! Это он заговорил о маневрах, и
тогда уже подошел этот доктор прав и сказал что-то такое, что мне совсем не
понравилось, об игре в войну или что-то похожее -- но тут я еще не нашелся,
что ответить... Да, а потом заговорили о кадетских корпусах... ну да, именно
так было дело... и я рассказал о патриотическом празднестве... а тогда этот
доктор прав заявил -- не сразу, а немного погодя, но поводом был мой рассказ
о празднестве: "Господин лейтенант, должны же вы согласиться с тем, что не
все ваши товарищи избрали военную службу только с целью защищать отечество!"
Неслыханная наглость! Вот что такая штафирка смеет сказать в лицо офицеру!
Если б только я мог припомнить, что именно я ему ответил!.. Ах да, что-то
насчет людей, которые суются в дела, для них совершенно непонятные... Верно,
верно... И еще там был человек, который попытался уладить дело, пожилой
мужчина с хроническим насморком... Но я был вне себя! Доктор прав сказал это
таким тоном, словно имел в виду лично меня. Только еще не хватало сказать,
что я был исключен из гимназии и поэтому родители сунули меня в кадетский
корпус... Эти люди ведь не способны понять нашего брата, они слишком глупы
для этого... Как вспомню, что я почувствовал, когда впервые надел мундир, --
такое не каждому дано пережить... В прошлом году, на маневрах -- все отдал
бы за то, чтобы вдруг дело завязалось всерьез... И Мирович мне сказал, что
он испытывал то же самое. А потом, когда его высочество герцог кончил
объезжать фронт и полковник обратился к нам с речью, -- у кого в такие
минуты сердце не бьется сильнее, тот самый настоящий прохвост... И вот
является эдакая чернильная каракатица, ничтожество, всю жизнь только и
знавшее, что корпеть над книгами, и позволяет себе дерзкое замечание... Ну,
погоди, милейший, ты у меня будешь драться до полной потери
боеспособности... да, уж я тебя расколошмачу... Это что еще? Теперь ведь,
казалось бы, уже скоро должно кончиться?.. "Славьте господа, славьте, ангелы
в небесах... " Ну, разумеется, это заключительный хор... Великолепно, ничего
не скажешь! Великолепно... Я даже начисто забыл про ту, в ложе, а ведь она
кокетничала со мной. Куда она девалась?.. Уже ушла... А вон та, сбоку, тоже
как будто недурна собой... Как глупо, что я не захватил бинокль! Брунталер
-- тот умница, свой бинокль всегда держит в кафе, у кассирши, и он всегда
под рукой... Если б та, которая сидит передо мной, обернулась хоть разок!
Нет -- сидит чинно, не шелохнется. Рядом с ней, наверно, мамаша. А не
подумать ли мне наконец всерьез о женитьбе? Вилли был не старше меня, когда
решился на это. А ведь совсем неплохо, когда дома всегда в запасе
хорошенькая бабенка... Как досадно, что Стеффи занята именно сегодня! Если
б, по крайней мере, я знал, где она, я бы опять сел в аккурат против нее.
Веселая была бы история, если 6 ее покровитель догадался, в чем тут дело,
тогда она навязалась бы мне на шею... Как подумаю, во что влетает Флиссу его
связь с Винтерфельд!! И при этом она ему изменяет направо и налево, это еще
кончится трагически... Браво, браво! Ф-фу, все!.. Какое блаженство встать...
распрямиться... Ну вот! Долго еще этот тип будет копаться -- никак не может
вложить бинокль в футляр! "Пардон, пардон, разрешите пройти!"
Ну и давка! Лучше подожду, пока толпа схлынет... Изящная женщина...
интересно, брильянты у нее настоящие?.. Вон та очень мила... А как она на
меня уставилась!.. Да, да, фрейлейн, я совсем не прочь... Ай-ай-ай, какой
нос! Еврейка... еще одна... Прямо-таки невероятно, и здесь -- половина
евреи... даже ораторией нельзя уже спокойно насладиться... Так, теперь пойду
и я... Почему этот болван так напирает? Я его живо отучу... Э, он
староват... Кто это со мной раскланивается?.. Честь имею, честь имею!
Понятия не имею, кто это такой... Самое простое было бы сразу пойти к
Лейдингеру поужинать... или махнуть в Общество любителей садоводства? Может,
Стеффи именно там! Почему, собственно, она мне не написала, куда пойдет с
"ним"? Наверно, сама еще не знала. В сущности, это ужасно, такая полная
зависимость... Бедняжка! Вот наконец выход... Ах, эта девочка
обворожительна! И совсем одна? Как мило она мне улыбается! Блестящая идея --
пойду-ка за ней следом!.. Айда вниз. Э, майор девяносто пятого... Очень
любезно козырнул в ответ... Значит, я здесь все-таки был не единственный
офицер... Куда же девалась эта штучка? А, вот она... стоит у перил... Так,
теперь скорей к вешалке... Только не упустить ее. Вот тебе раз! Подлая
девчонка! Оказывается, ее поджидал какой-то мужчина, а сейчас она еще и
посмеивается, глядя на меня! Все они ни черта не стоят... Боже милостивый,
ну и толчея у вешалки!.. Подождем лучше еще малость... Ну вот -- пробился!
Когда же наконец этот идиот возьмет у меня номерок?
-- Эй, вы! Мне двести двадцать четвертый! Да вот же шинель висит! Что у
вас, глаз нет? Вот, смотрите! Слава богу, наконец-то!.. Скорее!.. -- Этот
толстяк загородил весь проход. -- Попрошу вас...
-- Терпение, терпение! Что этот грубиян сказал?
Немножко терпения.
-- Я должен поставить его на место...
-- Пропустите меня...
-- Ну-ну, спешить незачем... Поспеете...
Что он сказал? Это он осмелился сказать мне? Ну, это уж слишком! Такого
я не потерплю!
-- Тихо!
-- Как вы сказали?
Один тон чего стоит! Это уж переходит все границы!
-- Не толкайтесь!
-- Молчать! -- Этого мне не следовало говорить, я зарвался... Ну, да уж
теперь не воротишь...
-- Как вы сказали?
Оборачивается... Да ведь я его знаю! Черт возьми, это владелец
булочной, завсегдатай кафе.. ? Как он сюда попал? Наверно, у него тоже дочь
или еще кто-нибудь в консерватории... Что такое? Что он вытворяет? Мне
кажется... Клянусь богом, он крепко держит эфес моей сабли.. Неужто спятил?
-- Что вы...
-- Вы, господин лейтенант, ведите себя совсем смирно!
Что он сказал? Не дай бог, если кто-нибудь услышал. Нет, он это сказал
очень тихо... почему же он не выпускает мою саблю?.. Боже милостивый...
Нужно действовать решительно!.. Никак не могу оторвать его руку от эфеса...
Только чтобы не было скандала... уж не стоит ли позади меня тот майор?..
Только бы никто не заметил, что он держит эфес моей сабли! Опять он
заговорил со мной! Что он говорит?
-- Господин лейтенант, если вы подымете малейший шум, я выхвачу вашу
саблю из ножен, разломаю ее и пошлю обломки вашему полковому начальству. Вы
меня поняли, глупый вы мальчишка?
Что он сказал? Уж не сон ли все это? Неужели он действительно
обращается ко мне? Следовало бы что-нибудь ответить... грубиян не шутит, --
он в самом деле выхватит саблю. Боже мой -- он сейчас это сделает!.. Я
чувствую -- он уже тащит ее! Что он говорит?.. Бога ради, только чтобы не
было скандала. Он все еще говорит...
-- Но я не хочу испортить вам карьеру... Значит, будьте паинькой!.. Вот
и хорошо! Не бойтесь, никто ничего не слыхал... все обошлось... так! А чтобы
никто не подумал, что мы повздорили, я сейчас буду очень любезен с вами!
Честь имею кланяться, господин лейтенант, очень был рад, честь имею
кланяться.
Господи боже, -- приснилось мне это, что ли?.. Он в самом деле так
сказал?.. Да где же он?.. Вон там, шагает себе... По-настоящему я должен был
бы выхватить саблю и зарубить его. Боже милостивый, никто ведь не слыхал
этой перепалки?.. Нет, он говорил совсем тихо, шептал мне... Почему же я не
бегу раскроить ему череп?.. Нет -- теперь уже нельзя... нельзя... нужно было
действовать сразу... Почему же я не сделал этого сразу?.. Да ведь не было
возможности... он не отпускал эфес, и он в десять раз сильнее меня... Скаж