ься со всем этим Вздором... Америка... Как ты сказал -- "вздор"? Что, по-твоему, "вздор"? Похоже, что я рехнулся... Эге -- уж не потому ли я так спокоен, что все еще воображаю, будто я отнюдь не обязан... Нет! Обязан! Обязан! Я сам этого хочу! Да неужели, Густль, ты вообще способен себе представить, что снимешь мундир и удерешь? И проклятый хам давился бы со смеху, а Копецкий -- тот перестал бы подавать тебе руку... Мне уже сейчас кровь бросилась в лицо. Полицейский отдает мне честь. Надо ответить... "Здорово!" Я даже сказал ему "здорово!"... Ну, маленьким людям это всегда приятно... Вообще на меня никто не может быть в обиде, вне службы я на многое смотрел сквозь пальцы. На маневрах я всех сверхсрочных угощал папиросами; а раз я слышал, как позади меня солдат во время упражнения в ружейных приемах что-то проворчал о "проклятой муштре", и, однако, я не подал на него рапорт, а только сказал ему: "Эй, вы! Поосторожнее, если такое услышит кто другой -- вам несдобровать!" Дворец... Кто сегодня несет караул? Босняки -- у них молодцеватый вид, -- еще совсем недавно наш подполковник сказал: "Когда в семьдесят восьмом году мы были там, внизу, никто бы не поверил, что они так храбро будут отражать наши атаки!.." Господи боже, как бы мне хотелось участвовать в таком деле... Там, на скамейке, -- солдаты; все встают. Здорово, здорово! Как досадно, что нам никак не удается повоевать! Гораздо красивее было бы на поле битвы, за родину, чем так... Да, господин доктор, -- вы, можно сказать, вышли сухим из воды!.. А не мог ли бы кто-нибудь заменить меня на дуэли? Честное слово, мне следовало бы оставить записку такого содержания -- просить Копецкого или Виметаля драться вместо меня с этим типом... Эх, эх, господин доктор, очень досадно, что вам это так дешево обойдется! А впрочем -- ерунда! Не все ли равно, что произойдет потом? Я-то никогда уж этого не узнаю! А деревья распускаются... В Народном саду я раз заговорил с одной особой... Она была в красном платье... Жила на улице Строндги -- потом с ней спутался Рохлиц... Кажется, он и сейчас еще живет с ней, но никогда уже о ней не упоминает, -- пожалуй, стыдится... А Стеффи -- та еще спит... как она мила, когда спит... можно подумать, что она -- сама невинность. Правда, когда они спят, у всех у них такой вид! Надо бы все-таки написать ей несколько слов... а почему нет? Так ведь уж принято -- всегда напоследок пишут письма. И Кларе я должен был бы написать, чтобы она старалась утешить папу и маму, и вообще все то, что пишут по такому случаю... и Копецкому тоже... Честное слово, мне начинает казаться, что все будет не так тяжко, если я прощусь кое с кем... И донесение полковому командиру, и сто шестьдесят гульденов для Баллерта... в сущности, еще куча дел... Ну, меня ведь никто не принуждает сделать это непременно в семь часов... В восемь часов тоже еще не поздно перейти в небытие... Небытие, да-да, именно так это называется -- тут уж ничего не поделаешь... Рингштрассе -- скоро я войду в свое кафе... Меня даже как будто радует мысль, что я скоро позавтракаю... прямо невероятно! Ну да, после завтрака я закурю сигару, а затем пойду домой и сяду писать.. Прежде всего -- донесение начальству, затем -- письмо Кларе, после этого -- Копецкому, напоследок -- Стеффи... А что мне писать этой дряни?.. "Дорогая моя детка, ты, верно, не думала..." Как глупо! Очень уж глупо! "Дорогая моя детка, горячо благодарю тебя..." "Дорогая моя детка, не могу, прежде чем уйти из этого мира..." Да, в сочинении писем я никогда не был силен... "Дорогая моя детка, последнее прости от твоего Густля..." Ну и удивится же она! Все-таки счастье, что я не был в нее влюблен... Печально, должно быть, когда любишь женщину и приходится... Ну, ну, Густль, не расстраивайся, и так все это достаточно печально... После Стеффи нашлось бы еще немало других, и, наконец, -- кто знает, быть может, такая, которая чего-нибудь да стоила бы, молодая девушка из хорошей семьи, с солидным приданым -- так хорошо все могло устроиться... Кларе я должен подробно объяснить, что другого выхода у меня не было... "Ты должна простить меня, сестричка! Прошу тебя, утешай дорогих наших родителей. Я знаю, что всем вам доставил немало забот и огорчений; но верь мне, я всегда крепко любил вас всех и надеюсь, дорогая моя Клара, что ты еще найдешь счастье и сохранишь память о твоем несчастном брате..." Ах, будет лучше, если я совсем ей не напишу!.. Мне уже хочется плакать... Слезы навертываются на глаза при одной мысли об этом... Разве что напишу Копецкому -- товарищеское прости, с просьбой передать другим... Как -- уже шесть часов? А, нет! Половина шестого... три четверти. Какая миленькая мордашка!.. А та черноглазая девочка, которую я так часто встречаю на улице Флориани, -- она-то что скажет? Да ведь она не знает, кто я такой, -- только удивится, что меня больше не видать. Третьего дня я твердо решил следующий раз заговорить с ней. Заигрывала она со мной достаточно... совсем еще молоденькая, может быть, еще невинна!.. Да, Густль! Никогда не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня!.. Вот этот прохожий тоже, верно, всю ночь не спал, но он-то потихоньку пойдет домой и уляжется -- и я тоже! Ха-ха-ха! Дело становится серьезным, Густль, да!.. Впрочем, если б не было страшновато -- это был бы сущий пустяк, и в общем -- мне ведь приходится самому об этом судить, -- я держусь храбро... Куда же я иду? Мое кафе -- вот оно... Еще только убирают... Все равно -- зайдем. Вон там, в глубине, стол, за которым эта компания всегда играет в тарок... Удивительно -- я никак не могу себе представить, что мужчина, который всегда сидит у самой стены, -- тот самый, который меня... Никого еще нет... Где же кельнер?.. Эй! Вышел из кухни... на ходу второпях надевает фрак -- вот уж это совсем не нужно!.. Ах, ему-то нужно... Он сегодня еще будет прислуживать другим! -- Честь имею кланяться, господин лейтенант! -- Доброе утро! -- Так рано сегодня, господин лейтенант? -- Нет, не надо -- я спешу, останусь в шинели. -- Что прикажете, господин лейтенант? -- Кофе с молоком и пенкой. -- Сию минуту, господин лейтенант. А -- вот газеты... утренние газеты... Нет ли в них чего-нибудь? О чем, собственно? Никак, я собираюсь посмотреть, напечатано ли там, что я покончил с собой? Ха-ха-ха! Чего же это я все стою да стою?.. Ся-дем-ка у окна... Оказывается, он уже поставил мне кофе... Занавеску я задерну -- вот так; противно, когда прохожие заглядывают... Правда, на улице еще ни души... Ах, какой вкусный кофе! Да, завтрак -- не обман презренный! Совсем другим человеком становишься -- вся эта катавасия получилась из-за того, что я не поужинал... Зачем этот кельнер опять явился? Ага, принес булочки... -- Господин лейтенант уже слышали? -- О чем? -- Боже правый, неужели он уже что-нибудь знает? Глупости, не может этого быть! -- Господина Габетсвальнера... Что такое? Ведь это -- фамилия того булочника... что кельнер скажет сейчас?.. Неужели булочник уже успел побывать здесь? Неужели еще вчера пошел сюда и все рассказал?.. Почему же кельнер не продолжает?.. Да ведь он что-то говорит... -- Сегодня в полночь хватил удар. -- Что?.. Нельзя, нельзя мне так кричать... Нельзя и виду подать, будто... а вдруг это мне приснилось? Надо еще раз его спросить: -- Кого хватил удар? -- Отлично, отлично, я сказал это таким небрежным тоном! -- Владельца булочной, господин лейтенант!.. Да ведь господин лейтенант его сколько раз видали... Толстяк, который каждый день под вечер играл в тарок рядом с господами офицерами... играл он всегда с господином Шлезингером и господином Визнером, у которого магазин искусственных цветов на той стороне улицы! Нет, я не сплю -- все в точности совпадает, -- и, однако, я не совсем еще верю его словам, -- я должен еще раз спросить его... опять будто невзначай... -- Стало быть, его хватил удар?.. Почему бы так? Откуда вы об этом узнали? -- Да ведь, господин лейтенант, кому же узнать раньше всех, как не нашему брату, -- булочка, которую господин лейтенант сейчас кушают, тоже ведь от господина Габетсвальнера. А сказал нам это мальчик, который утром, в половине пятого, приносит товар. Святый боже, только не выдать себя... мне хочется кричать... хочется хохотать... хочется расцеловать этого... как его? Рудольфа... Но мне нужно задать ему еще один вопрос... Если человека хватил удар, это еще не значит, что он умер... мне нужно спросить, умер ли он... но совсем спокойно, какое мне дело до владельца булочной; лучше мне смотреть в газету, пока буду спрашивать... -- Он умер? -- Ну разумеется, господин лейтенант; тут же, на месте. Чудесно! Чудесно! А кто знает -- возможно, это случилось потому, что я зашел в церковь? -- Вечером он был в театре; упал у себя на лестнице -- привратник услышал шум... Ну вот, они его внесли в квартиру, а когда пришел врач, все уже давно было кончено. -- Очень печально. Мужчина во цвете лет. -- Я превосходно сказал это, никто ни о чем не догадался бы... а ведь мне приходится изо всех сил сдерживать себя, чтобы не заорать или не прыгнуть на бильярд. -- Да, господин лейтенант, очень печально; такой был славный господин, двадцать лет подряд приходил к нам изо дня в день, он и наш хозяин -- старые прия тели. А жена, бедняжка... Кажется, еще никогда в жизни я так не радовался... Он умер -- умер! Никто ничего не знает, и ничего не произошло! Какое счастье, какое сказочное везение, что я зашел сюда, в кафе!.. Не будь этого, я бы застрелился совершенно зря. Значит, судьбе так угодно было... Где же этот Рудольф?.. А, вон там -- болтает с мальчишкой, который продает сигары и папиросы... Итак, он умер, умер -- мне все еще не верится! Как мне хочется пойти туда, убедиться в этом своими глазами! Возможно, удар приключился с ним от ярости, от той злобы, которую он сдерживал... Э, да какое мне дело, от чего! Самое главное: он умер, и я могу жить, опять могу располагать собой!.. Странно -- я все время макаю в кофе булочку, которую для меня спек господин Габетсвальнер! Очень вкусно, господин фон Габетсвальнер! Объедение! Так, а теперь недурно бы выкурить еще сигару... -- Рудольф! Эй, Рудольф! Перестаньте наконец морочить мальчишке голову! -- Что угодно, господин лейтенант? -- Дайте "Трабукко"... Я так рад, так рад... Что бы мне такое сделать?.. Что бы мне такое сделать?.. Что-то я должен сделать, иначе меня тоже хватит удар -- от избытка радости!.. Через четверть часа я махну в казарму и велю Иоганну сделать мне холодное обтирание!.. В половине восьмого -- ружейные приемы, в половине десятого -- маршировка. Стеффи я напишу, что на сегодняшний вечер она должна освободиться во что бы то ни стало! А в четыре часа пополудни -- погоди, любезный! погоди, любезный! Я в самом подходящем настроении... Изрублю тебя в кусочки! ФРАУ БЕРТА ГАРЛАН Медленно спускалась она с холма, не по широкой извилистой дороге, ведущей в город, а по узкой тропинке между виноградниками. Она держала за руку маленького сына, он шел все время на шаг впереди нее, так как для обоих не хватало места. Заходящее солнце светило ей прямо в лицо, и лучи его были еще так ярки, что Берте пришлось глубже надвинуть на лоб темную соломенную шляпу и опустить глаза. Склоны горы, к которым лепился городок, окутывал золотистый тумак, внизу поблескивали крыши, а вдали от города, средь лугов, сверкая, несла свои воды река. Воздух был совершенно недвижим, и вечерняя прохлада, казалось, наступит еще не скоро. Берта на минуту остановилась и огляделась вокруг. Она была здесь совсем одна с ребенком, удивительная тишина окружала ее. И наверху, на кладбище, ей сегодня тоже никто не встретился, даже старуха, которая обычно поливала цветы и ухаживала за могилами, -- Берта иногда беседовала с нею. Берте показалось, что она уже очень давно из дому и давно ни с кем не говорила. Вдруг где-то на колокольне пробило шесть часов. Значит, не прошло и часа, как она вышла из своей квартиры, а с тех пор, как она разговорилась на улице с красивой фрау Рупиус -- и того меньше. И даже те несколько минут, что она стояла у могилы мужа, показались ей теперь совсем далекими. -- Мама! -- внезапно окликнул ее мальчуган. Он высвободил руку и побежал вперед. -- Мама, я могу ходить быстрей тебя! -- Подожди же, Фриц! -- воскликнула Берта. -- Ты ведь не оставишь маму одну. -- Она догнала его и снова взяла за руку. -- Мы уже идем домой? -- спросил малыш. -- Да, Фриц, мы сядем у открытого окна и не отойдем от него, пока не стемнеет. Вскоре они достигли подножья холма и неторопливо направились к городу по тенистой каштановой аллее, что тянулась вдоль побелевшей от пыли большой дороги. И здесь им редко встречались прохожие. По дороге навстречу им проехало несколько телег, возчики брели рядом с кнутом в руке, два велосипедиста катили за город, вздымая тучи пыли. Берта невольно остановилась и смотрела им вслед, пока они почти совсем не скрылись из виду. Малыш тем временем влез на скамью. -- Посмотри-ка, мама, что я умею, -- крикнул он и приготовился спрыгнуть. Мать схватила его за руки и осторожно сняла со скамьи. Затем она села. -- Ты устала? -- спросил мальчик. -- Да, -- ответила она и сама удивилась, что это на самом деле так. Ибо только теперь она почувствовала, как сильно утомил ее зной, и едва преодолевала дремоту. На ее памяти в середине мая еще не бывало таких жарких дней. Со скамьи, где она сидела, она могла окинуть взглядом дорогу, по которой только что шла: сверкая на солнце, тропинка взбегала вверх между виноградниками до ярко освещенной кладбищенской стены. Такую прогулку Берта обычно совершала два-три раза в неделю. Уже давно путь на кладбище стал для нее только прогулкой. Когда она там, наверху, шла по усыпанной гравием дорожке между крестами и могильными плитами и у могилы мужа творила тихую молитву или клала на холмик несколько полевых цветов, сорванных ею по дороге, она не испытывала ни малейшей скорби. Правда, прошло уже три года, как она его похоронила, -- ровно столько, сколько она прожила с ним. Глаза ее сомкнулись. Она вспомнила, как приехала в этот город спустя несколько дней после свадьбы сыгранной в Вене. Они совершили небольшое свадебное путешествие, какое мог себе позволить человек со скромными средствами, женившийся на бесприданнице. В Вене они сели на пароход, поплыли вверх по Дунаю и провели несколько дней в Вахау, в маленькой деревушке, совсем близко от города, где должны были поселиться. У Берты еще отчетливо сохранилась в памяти небольшая гостиница, где они жили, садик у реки, где они, бывало, сидели после захода солнца, спокойные и немного тоскливые вечера, столь мало похожие на времяпрепровождение молодоженов, какое она рисовала себе, когда была совсем юной девушкой. С этим ей, конечно, пришлось примириться. Ей исполнилось двадцать шесть лет, и она была совершенно одинока, когда к ней посватался Виктор Матиас Гарлан. Родители ее недавно умерли. Один ее брат давно уехал в Америку искать счастья в торговле, младший брат стал актером, женился на актрисе и выступал на сценах третьеразрядных немецких театров. С другими родственниками она едва поддерживала связи и бывала только у двоюродной сестры, вышедшей замуж за адвоката. Но и эта дружба с каждым годом охладевала, так как молодая женщина всецело посвятила себя мужу и детям и мало интересовалась незамужней подругой. Гарлан был дальним родственником покойной матери Берты; раньше он часто бывал у них в доме и как-то неловко ухаживал за молодой девушкой. Тогда у Берты не было никаких причин поощрять его, жизнь и счастье рисовались ей в ином свете. Она была молода и красива, семья их жила хотя и небогато, но в достатке, и ее куда сильнее манила надежда стать выдающейся пианисткой, быть может, женой артиста, объездить свет, чем вести скромный образ жизни в кругу семьи. Но эта надежда вскоре померкла, ибо отец ее однажды, в угоду своим мещанским предрассудкам, запретил ей впредь посещать консерваторию и тем самым положил конец и ее мечтам об артистическом поприще, и ее отношениям с молодым скрипачом, который впоследствии стал такой знаменитостью. Потом прошло несколько лет в каком-то странном дурмане; сначала она испытывала разочарование, даже скорбь, но это, разумеется, длилось недолго. Затем появились два претендента на ее руку, молодой врач и коммерсант; ни за того, ни за другого она не пожелала выйти замуж: за врача потому, что он был слишком уродлив, за коммерсанта потому, что он жил в провинциальном городе. Родители не очень уговаривали ее. Однако, когда Берте исполнилось двадцать шесть лет и отец ее, обанкротившись, потерял свое небольшое состояние, ей пришлось выслушивать запоздалые упреки по всевозможным поводам, о которых она сама начала забывать, -- ее попрекали прежними артистическими планами, давней безнадежной историей со скрипачом, отказами уродливому врачу и провинциальному коммерсанту. В то время Виктор Матиас Гарлан уже не жил в Вене. Страховое общество, в котором он служил с двадцатилетнего возраста, назначило Гарлана, по его собственному желанию, заведующим вновь открытым отделением в небольшом городке на Дунае, где жил его женатый брат, виноторговец. Тогда Гарлан заехал попрощаться с семьей Берты и в долгом разговоре с нею, который произвел на Берту некоторое впечатление, упомянул о том, что добивался перемещения в маленький город, потому что уже стареет, не помышляет больше о женитьбе и хотел бы обрести домашний уют у близких родственников. Родители Берты подшучивали над его настроением, им казалось, что он просто хандрит, Гарлану ведь едва исполнилось сорок лет. Но Берта сочла его доводы очень разумными, ибо ей Гарлан никогда не казался молодым. В последующие годы Виктор Матиас Гарлан часто приезжал в Вену по делам и никогда не упускал случая навестить их семью. Берта обычно после ужина играла на рояле, и он слушал ее с каким-то благоговением; Гарлан часто говорил о своих маленьких племянниках, о том, что оба они очень музыкальны и что он много рассказывает им о фрейлейн Берте, как о самой выдающейся пианистке, которую он когда-либо слышал. Это казалось странным, и мать не могла удержаться от замечаний, что Гарлан со времени своего прежнего робкого предложения не решается делать ни малейшего намека на прошлое или тем менее -- на возможное будущее; ко всем упрекам, которые приходилось выслушивать Берте, прибавился еще один: что она слишком равнодушно, даже холодно относится к Гарлану. Берта лишь качала головой, ибо тогда и не думала о том, чтобы выйти замуж за этого довольно беспомощного, преждевременно состарившегося человека. После внезапной смерти матери -- когда Берту постигло это несчастье, отец ее уже несколько месяцев лежал больной -- Гарлан снова появился в Вене и сообщил, что первый раз в жизни взял месячный отпуск. Берта отлично понимала, что он приехал только ради нее, чтобы помочь ей в это тяжелое время. И когда через неделю после похорон матери умер и отец, Гарлан показал себя как преданный друг и к тому же как человек большой энергии, которой она в нем и не подозревала. Он убедил свою невестку приехать на несколько недель в Вену, чтобы на первых порах помочь осиротевшей девушке и не" много развлечь ее, сам же умело и быстро уладил все ее дела. Его доброта и сердечность очень поддержали Берту в те тяжелые дни, и когда он, по окончании отпуска, спросил ее, хочет ли она стать его женой, она приняла его предложение с чувством глубокой благодарности. Она отлично знала, что иначе вынуждена будет, вероятно, уже через несколько месяцев бегать по урокам, чтобы заработать на жизнь, кроме того, она прониклась таким уважением к Гарлану и так привыкла к нему, что когда он вез ее в церковь, к венцу, и в карете впервые спросил, любит ли она его, она со всей искренностью ответила: "Да". Конечно, уже в первые дни замужества Берта поняла, что любви к мужу у нее нет. Ласки его она воспринимала сначала с некоторым удивлением и разочарованием, потом -- равнодушно, и лишь когда она почувствовала себя матерью, у нее явилось желание отвечать на них. К тихому быту маленького городка она быстро привыкла, тем легче что и в Вене жила довольно замкнуто. В семье мужа она чувствовала себя очень хорошо: деверь казался ей любезным и веселым, хотя иногда грубоватым; жена его была женщина добродушная, временами немного грустная. Племянник -- красивый и дерзкий мальчик, когда Берта приехала в город, ему было тринадцать лет; племянница -- очень тихая девочка девяти лет, с огромными, удивленными глазами, она с первого дня всем сердцем привязалась к Берте. Когда у Берты родился ребенок, дети радовались ему, как долгожданной игрушке, и в последующие два года Берта чувствовала себя совершенно счастливой. Да, иногда ей даже казалось, что судьба ее не могла бы сложиться благоприятней. Большой город с его шумом и сутолокой представлялся ей в воспоминаниях чем-то непривлекательным, даже опасным. А когда однажды она поехала туда с мужем за покупками и день, как на грех, выдался тоскливый, ненастный, она поклялась никогда больше не затевать такой скучной и бесполезной поездки, отнимающей к тому же целых три часа. Муж ее умер внезапно, весенним утром, спустя три года после свадьбы. Она была глубоко потрясена. У нее и в мыслях не было, что это может случиться. Она снова оказалась в очень стесненных обстоятельствах. Вскоре ее невестка нашла хороший способ помочь вдове, так, чтобы помощь эта не походила на милостыню. Она предложила Берте обучать ее детей игре на рояле и достала ей уроки еще в нескольких домах. По безмолвному уговору, все вели себя так, будто она согласилась давать эти уроки лишь для того, чтобы немного развлечься, и если ей платят за них, то потому, что не хотят даром пользоваться ее временем и трудом. Денег, которые она зарабатывала уроками, вполне хватало, чтобы пополнить ее бюджет и позволить ей вести привычный образ жизни. Когда она преодолела боль утраты и скорбь об умершем, к ней вернулись прежняя жизнерадостность и веселость. Она и раньше не была избалована и потому теперь не чувствовала лишений. Думая о будущем, она сосредоточила все свои заботы на воспитании ребенка, и только изредка приходила ей в голову мысль о возможности нового замужества, мысль всегда мимолетная, ибо она не знала никого, кто мог бы внушить ей подобные надежды. Иногда она просыпалась под утро, и вокруг нее реяли юные грезы, но они понемногу рассеивались в монотонном течении дня. Только с наступлением этой весны почувствовала она, что лишилась былого покоя; она уже не спала так безмятежно, без сновидений, как раньше, по временам испытывала какую-то тоску, которой никогда не знала прежде, а удивительнее всего было то внезапное изнеможение, которое охватывало ее иногда среди бела дня; в такие минуты ей казалось, что она ощущает, как кровь бежит по ее жилам, и это напоминало ей дни ее ранней юности. Сначала это чувство, хотя и знакомое, было все-таки совсем чуждо ей, словно кто-то из подруг поведал ей о нем. Только когда оно стало повторяться все чаще и чаще, она вспомнила, что и сама уже раньше знала его. Берта вздрогнула, ей почудилось, будто она пробудилась от глубокого сна. Она открыла глаза. Воздух словно дрожал и плыл вокруг нее. Дорога была уже наполовину в тени, кладбищенская стена наверху, на холме, не озарялась солнцем; Берта быстро тряхнула головой, словно для того, чтобы окончательно проснуться. Ей показалось, будто прошел целый день, целая ночь с тех пор, как она села на эту скамью. Как могло случиться, что время пронеслось так быстро? Она осмотрелась кругом. Где ее мальчик? Вот он, позади нее, играет с детьми доктора Фридриха, няня стоит возле них на коленях и помогает им строить замок из песка. На аллее появилось теперь больше народу, чем раньше. Берта знала почти всех, ежедневно встречала она одних и тех же людей. Но с большинством из них разговаривала редко, и потому они мелькали перед нею, как тени. Вот прошел седельный мастер Петер Новак с женой, доктор Реллингер проехал в маленьком экипаже и поклонился ей, вот прошли обе дочери домовладельца Венделейна, а там медленно проехали на велосипеде за город лейтенант Байер с невестой. На время все движение прекратилось, и Берта слышала позади себя только смех детей. Затем она увидела, как кто-то медленно идет из города, и уже издали узнала господина Клингемана, который в последнее время стал часто заговаривать с нею. Двенадцать или пятнадцать лет тому назад он переселился в этот город из Вены; говорили, что раньше он был врачом, но из-за профессиональной ошибки или еще худшего проступка принужден был оставить врачебную практику. Другие утверждали, что он вообще никогда не получал врачебного диплома и, как недоучившийся студент, в конце концов оставил ученье. Сам он выдавал себя за философа, который пресытился жизнью в большом городе и потому переехал в маленький городок, где мог прилично жить на остатки своего состояния. Ему было теперь лет сорок пять, не больше, он был еще в расцвете сил, но часто казался каким-то потрепанным и непривлекательным. Уже издали он заулыбался молодой вдове, но не ускорил шага и, наконец, остановился перед нею с насмешливым поклоном -- так он приветствовал всех и каждого. -- Добрый вечер, красавица, -- сказал он. Она ответила на его поклон. Как раз сегодня он, видимо, старался выглядеть молодым и элегантным. Темно-серый сюртук плотно облегал его фигуру, голову покрывала коричневая соломенная шляпа с узкими полями и черной лентой; на шее болтался маленький красный, криво повязанный галстук. Он с минуту постоял молча, покрутил белокурые, слегка тронутые се" диной усы, затем спросил: -- Вы были там, наверху, сударыня? Довольно презрительно, не поворачивая ни головы, ни глаз, он показал через плечо на кладбище. Клинге-ман слыл во всем городе человеком, для которого нет ничего святого, и Берта, пока он стоял перед нею, вспомнила все, что о нем рассказывали. Было известно, что он сожительствует со своей кухаркой -- впрочем, он называл ее "экономкой" -- и одновременно с хозяйкой табачной лавочки; та обманывала его с капитаном расквартированного здесь полка, о чем он гордо и печально поведал Берте; кроме того, в городе было несколько девиц на выданье, которые до известной степени интересовались им. Когда кто-нибудь намекал на это обстоятельство, он отпускал насмешливые замечания о браке вообще; некоторые ставили ему в упрек подобные взгляды, но в конце концов это даже вызывало уважение к нему. -- Я просто гуляла, -- ответила Берта. -- Одна? -- О нет, с сыном. -- Верно, да вот и он! Привет тебе, маленький смертный! Говоря это, он смотрел поверх малыша. -- Можно мне на минутку подсесть к вам, фрау Берта? -- Он насмешливо произнес ее имя и сел, не дожидаясь ответа. -- Я слышал сегодня утром, как вы играли на рояле, -- продолжал он. -- Знаете, какое у меня впечатление? Музыка, должно быть, заменяет вам все. -- Он повторил: "все" и при этом так посмотрел на нее, что она покраснела. Затем продолжал: -- Очень жаль, что мне редко удается слышать вас! Если я случайно не прохожу мимо вашего окна, когда вы играете... Берта заметила, что он все ближе придвигается к ней и рукой касается ее руки. Невольно она отодвинулась. Вдруг она почувствовала, как сзади кто-то обнял ее, откинул ей голову назад и прикрыл рукой глаза. На мгновенье ей почудилось, будто рука Клин-гемана лежит у нее на веках, и она крикнула: "Вы с ума сошли!" Смеющийся мальчишеский голос у нее за спиной ответил: -- Нет, как это смешно, когда ты говоришь мне "вы", тетя Берта! -- Дай мне хоть глаза открыть, Рихард! -- сказала Берта, пытаясь отвести его руки от своих глаз, затем повернулась и спросила: -- Ты идешь из дому? -- Да, тетя, кстати я принес тебе газету. Берта взяла у него газету и стала ее просматривать. Клингеман встал и обратился к Рихарду. -- Вы уже сделали все уроки? -- спросил он. -- Нам больше не задают никаких уроков, господин Клингеман, в июле мы получаем аттестат зрелости. -- Так вы и в самом деле на будущий год уже станете студентом? -- На будущий год? Осенью! -- При этом он щелкнул по газете, которую держала тетка. -- Что тебе нужно, невоспитанный мальчишка? -- Тетя, будешь ты навещать меня в Вене? -- И не подумаю! Буду рада избавиться от тебя. -- Вот едет господин Рупиус, -- сказал Рихард. Берта опустила газету. Она взглянула туда, куда был устремлен взгляд Рихарда. По аллее из города служанка катила кресло на колесах, в котором сидел мужчина с непокрытой головой, мягкая шляпа лежала у него на коленях, плед спускался с колен на ноги. Лоб у него был высокий, волосы гладкие, белокурые, поседевшие на висках, глаза большие, выразительные. Проезжая мимо скамьи, он только слегка склонил голову, но не улыбнулся. Берта знала, что он наверняка велел бы остановиться, если бы она была одна; он посмотрел только на нее, и его приветствие словно бы предназначалось ей одной. Ей показалось, что взгляд его никогда еще не был так серьезен, как сегодня. Это очень опечалило ее, потому что она чувствовала глубокую симпатию к этому разбитому параличом человеку. Когда он проехал, Клингеман сказал: -- Бедняга! А женушка, должно быть, опять в Вене? -- Нет, -- чуть ли не сердито ответила Берта, -- я говорила с нею час тому назад. Клингеман замолчал, так как почувствовал, что дальнейшие замечания о таинственных поездках фрау Рупиус противоречили бы его репутации свободомыслящего человека. -- Он действительно больше никогда не сможет ходить? -- спросил Рихард. -- Никогда, -- ответила Берта. Она знала это, потому что ей однажды сказал об этом сам господин Рупиус, когда она навестила его в те дни, что жена его была в Вене. Но сегодня он показался ей особенно несчастным, ибо, как раз когда господин Рупиус проезжал мимо, она, читая газету, увидела имя человека, которого считала счастливцем. Невольно прочла она еще раз: "Наш знаменитый соотечественник Эмиль Линдбах несколько дней тому назад вернулся в Вену после гастролей в Испании и во Франции, которые принесли ему шумный успех. В Мадриде замечательный артист имел честь играть в присутствии королевы. 24-го числа сего месяца Линдбах примет участие в благотворительном концерте в пользу жителей Форарльберга, пострадавших от недавнего наводнения, концерт этот вызывает живой интерес у публики, несмотря на конец сезона". Эмиль Линдбах! Берте было довольно трудно представить себе, что это тот самый человек, которого она прежде любила, -- когда же это было? -- двенадцать лет тому назад. Двенадцать лет! Она почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо, будто ей вдруг стало стыдно, что она так постарела. Солнце зашло. Берта взяла мальчика за руку, распрощалась со всеми и медленно пошла домой. Дом, где она жила, стоял на одной из новых улиц; из окон второго этажа открывался вид на холмы, напротив расстилался большой пустырь. Берта поручила своего малыша служанке, села у окна, взяла газету и стала опять читать. У нее была привычка просматривать прежде всего новости искусства; привычка эта укоренилась с детства, когда она обычно ходила с братом, -- с тем, что стал актером, -- на галерку Бургтеатра. Ее интерес к искусству, естественно, возрос, когда она стала учиться в консерватории; тогда она знала имена даже самых незначительных актеров, певцов, пианистов, а позже, когда ей пришлось перестать ходить в театр и заниматься в консерватории, когда пришлось распрощаться с мечтами об артистической карьере, у нее все же осталось какое-то чувство причастности к этому радостному миру, напоминавшее тоску по родине. Однако уже в последние годы ее жизни в Вене все это почти утратило для нее значение, а с тех пор, что она поселилась в этом городе, и вовсе перестало занимать, так как высшим художественным наслаждением, которое здесь могли предложить, были случайные любительские концерты. В первый год своего пребывания в этом городе она участвовала в одном из таких концертов в ресторане "Красное яблоко" -- сыграла с одной местной дамой в четыре руки два марша Шуберта. Она так волновалась тогда, что поклялась никогда больше не выступать публично, и была даже довольна, что прервала свою артистическую карьеру. Чтобы стать артисткой, нужно иметь совсем иной характер, такой, например, как у Эмиля Линдбаха. Да, он рожден для эстрады! Она поняла это сразу, когда увидела, как он вышел На подмостки во время ученического концерта, как непринужденно откинул назад волосы, как насмешливо-высокомерно взглянул на публику, а после первых аплодисментов поклонился так спокойно, будто давно привык к успеху. Удивительно! Думая об Эмиле Линдбахе, она представляла его себе таким же юношей, почти мальчиком, каким он был тогда, когда они знали и любили друг друга. А между тем совсем недавно, сидя однажды вечером в кафе с деверем и невесткой, она увидела в иллюстрированном журнале его фотографию, он очень изменился. Он не носил больше длинных волос, черные усы были словно оттянуты щипцами книзу, шею подпирал необыкновенно высокий воротник, галстук был повязан по новой моде. Невестка нашла, что он похож на польского графа. Берта снова взяла газету, чтобы читать дальше, но было уже слишком темно. Она встала, позвала служанку. Та принесла лампу, накрыла на стол. Берта поужинала с мальчиком при открытом окне. Она испытывала сегодня особенную нежность к сыну и думала о том времени, когда еще был жив ее муж; множество воспоминаний всплыло в ее душе. Когда она укладывала Фрица в постель, взгляд ее задержался на портрете покойного мужа в овальной темно-коричневой раме, висевшем над кроватью. Он снялся во весь рост, во фраке с белым галстуком, с цилиндром в руке, на память о дне их свадьбы. В ту минуту Берта ясно почувствовала, что Клингеман насмешливо улыбнулся бы при взгляде на этот портрет. Когда ребенок заснул, она села за рояль, как делала часто перед сном, не потому, что увлекалась музыкой, но чтобы не ложиться спать слишком рано. Она играла обычно те немногие вещи, которые еще хорошо помнила, -- мазурки Шопена, какой-нибудь отрывок из сонаты Бетховена, Крейслериану, случалось ей и фантазировать, но дело не шло дальше нескольких аккордов, всегда одних и тех же. Сегодня она начала прямо с этих аккордов, но брала их несколько тише, чем обычно, затем попробовала модулировать, и когда долго не умолкало последнее трезвучие, которое она взяла с педалью -- руки она уже опустила, -- она с тихой радостью прислушивалась к ласково овевавшим ее звукам. Теперь ей вспомнилось замечание Клингемана: "Музыка заменяет вам все". Действительно, он не совсем неправ. Музыка, должно быть, заменяла ей многое. Но все? О нет. Что это? Чьи-то шаги на другой стороне улицы... Ну, в этом нет ничего удивительного. Однако это были размеренные, неторопливые шаги, будто кто-то ходит взад и вперед. Она встала и подошла к окну. Совсем стемнело, и она не могла сразу разглядеть человека, который там прогуливался, но знала: это Клингеман. Что за притча! Уж не собирается ли он спеть ей серенаду? -- Добрый вечер, фрау Берта, -- сказал он, в темноте она увидела, как он приподнял шляпу. Она смущенно ответила: -- Добрый вечер. -- Вы очень хорошо играли, сударыня. -- Вот как? -- спросила Берта, но так тихо, что он, должно быть, и не расслышал. Секунду он постоял, затем сказал: -- Доброй ночи, спите спокойно, сударыня. Он произнес слово "спите" таким тоном, что оно прозвучало как бесстыдный намек. Берта подумала: теперь он пойдет к своей кухарке. Вдруг она вспомнила, что ей передавали уже давно, но о чем она с тех пор почти забыла: будто в его комнате висит картина, прикрытая небольшой занавеской, изображающая сладострастную сцену. Кто же рассказал ей это? Ах да, фрау Рупиус, прошлой осенью во время прогулки по берегу Дуная, а та слышала это от кого-то другого -- от кого же? Нет, какой гадкий человек! Берта почувствовала себя почти порочной, оттого что ей приходили в голову подобные мысли. Она постояла еще немного у окна. Ей казалось, будто позади у нее тяжелый день. Она задумалась, что же, собственно, случилось сегодня, и с удивлением созналась себе, что это в конце концов был такой же день, как сотни других минувших дней, как многие, многие дни. Гости вставали из-за стола. Окончился один из тех скромных воскресных обедов, которые виноторговец Гарлан время от времени устраивал для своих знакомых. Хозяин дома подошел к невестке и взял ее за талию, как он обычно делал после обеда. Она уже знала, чего он хочет. Когда у него собирались гости, Берта должна была после обеда играть на рояле, иногда в четыре руки с Рихардом. Это было приятной паузой перед игрой в карты или желанным сопровождением к ней. Она села за рояль. Открыли дверь в комнату, где собрались мужчины; Гарлан, доктор Фридрих и господин Мартин сели за небольшой зеленый стол и начали играть. Жены их остались в столовой. Фрау Мартин закурила папиросу и села на диван, заложив ногу на ногу. По воскресеньям она всегда надевала бальные туфли и черные шелковые чулки. Жена доктора Фридриха как зачарованная смотрела на ноги фрау Мартин. Рихард последовал за мужчинами, он уже интересовался игрой в тарок. Элли облокотилась на крышку рояля и ждала, когда Берта начнет играть. Хозяйка дома входила и выходила, ей надо было время от времени отдавать распоряжения на кухне, и она позвякивала ключами, которые держала в руке. Когда она вошла в комнату, фрау Фридрих сделала ей знак глазами, который должен был означать: "Вы только посмотрите, как сидит фрау Мартин!" Все это Берта видела сегодня, пожалуй, более отчетливо, чем прежде, как видят веши, находясь в лихорадочном состоянии. Она все еще не прикоснулась к клавишам. Тогда деверь обернулся к ней и строго посмотрел на нее, будто хотел напомнить об ее обязанностях. Она очень громко заиграла бравурный марш Шуберта. Деверь снова обернулся и сказал: "Потише". -- Все тот же коронный номер этого дома, -- заметил доктор Фридрих. -- Тарок в сопровождении музыки. -- Так сказать, песни без слов, -- прибавил господин Мартин. Остальные засмеялись. Гарлан снова повернулся к Берте, потому что она вдруг перестала играть. -- У меня немного болит голова, -- сказала она, как будто обязана была извиниться, но почувствовала, что этим несколько роняет себя, и прибавила: -- У меня нет настроения. Все посмотрели на нее, каждый почувствовал, что случилось нечто не совсем обычное. Фрау Гарлан спросила: -- Не хочешь ли подсесть к нам, Берта? -- Элли смутно ощутила, что должна нежнее отнестись к тете, и повисла у нее на руке. Так стояли они рядом, опираясь на рояль. -- Вы тоже пойдете сегодня вечером в "Красное яблоко"? -- спросила фрау Мартин хозяйку дома. -- Нет, я думаю, нет. -- А-а! -- воскликнул господин Гарлан. -- Раз мы сегодня лишены нашего обычного концерта, то вечером мы... вам ходить, доктор. -- Будет военный оркестр? -- спросила фрау Фридрих. Хозяйка встала и спросила мужа: -- Ты серьезно говоришь, что мы вечером пойдем в "Красное яблоко"? -- Конечно. -- Так, так, -- несколько смущенно ответила жена и тотчас опять ушла на кухню, чтобы снова распорядиться там. -- Рихард, -- сказал Гарлан сыну, -- ты мог бы быстренько сбегать туда и попросить хозяина оставить нам стол в саду. Рихард тут же выбежал и в дверях столкнулся с матерью; она вошла и, словно обессилев, опустилась на диван. -- Вы не поверите, -- сказала она фрау Фридрих, -- как трудно объяснить Бригитте самые простые