консул, оказывается, преспокойненько ждал всего лишь с тройкой... и вновь
две тысячи перекочевали через стол, и вновь вернулись обратно. Это просто
смешно. Туда-сюда, сюда-туда. Ха-ха-ха! В эту минуту церковные часы пробили
снова. Половина третьего. Но этого, кажется, никто не слышит. Консул
невозмутимо сдает карты. Все вокруг стоят, не двигаясь, только полковой врач
исчез. Да, Вилли еще раньше заметил, как яростно он качал головой и что-то
бормотал сквозь зубы. Он был не в силах видеть, как лейтенант Касда ставит
на карту свою жизнь. И как только у доктора могут быть такие слабые нервы!
И опять карты лежали перед ним. Он поставил... Сколько, он точно не
знал. Целую пригоршню ассигнаций. Это был новый способ сражаться со своей
судьбой. Восьмерка. Теперь все изменится.
Но ничто не изменилось. Консул открыл девятку, огляделся по сторонам и
отодвинул от себя карты. Вилли широко раскрыл глаза.
-- Я жду, господин консул?
Но тот поднял палец и указал на улицу.
-- Только что пробило половину третьего, господин лейтенант.
-- Неужели? -- воскликнул Вилли с деланным удивлением. -- Но ведь можно
добавить еще четверть часика?
Словно ища поддержки, он посмотрел вокруг. Все молчали. Господин Эльриф
отвел глаза и аристократическим жестом закурил папиросу, Виммер прикусил
губу, Грейзинг нервно, чуть слышно посвистывал, и только секретарь
грубовато, словно речь шла о каком-то пустяке, заметил:
-- Господину лейтенанту сегодня поистине не повезло.
Консул встал и подозвал кельнера -- как будто эта ночь была такой же,
как и любые другие. На его счете значились лишь две бутылки коньяка, но для
упрощения дела он предложил уплатить и за всех остальных. Грейзинг отклонил
такую любезность и сам заплатил за свой кофе и папиросы. Остальные
равнодушно согласились. Затем консул обратился к Вилли, все еще сидевшему на
месте, и снова, как и раньше, когда он говорил о часах, указав на улицу,
произнес:
-- Если вам угодно, господин лейтенант, я отвезу вас в Вену в своем
экипаже.
-- Вы чрезвычайно любезны, -- ответил Вилли.
И в этот момент ему показалось, будто последней четверти часа, равно
как и всей этой ночи, равно как и всего, что произошло, на самом деле вовсе
и не было. Наверно, именно так воспринимал это и консул. Иначе он не стал бы
приглашать его в свой экипаж.
-- Ваш долг, господин лейтенант, -- дружелюбно добавил консул, --
составляет ровно одиннадцать тысяч гульденов.
-- Так точно, господин консул, -- по-военному ответил Вилли.
-- Расписка, я думаю, не нужна? -- заметил консул.
-- Нет, -- резко оборвал его обер-лейтенант Виммер. -- Мы все здесь
свидетели.
Консул не обратил внимания ни на него, ни на его тон. Вилли все еще
продолжал сидеть, ноги у него словно налились свинцом. Одиннадцать тысяч
гульденов! Недурно! Жалование примерно за три или четыре года, вместе со
всеми надбавками. Виммер и Грейзинг тихо и взволнованно разговаривали друг с
другом. Эльриф рассказывал секретарю дирекции что-то смешное, потому что тот
громко смеялся. Фрейлейн Ригошек стояла рядом с консулом и тихо спрашивала
его о чем-то, он отрицательно качал головой. Кельнер подал консулу плащ,
широкий черный плащ без рукавов с бархатным воротником, который незадолго до
этого показался Вилли очень элегантным, хотя и несколько экзотичным. Актер
Эльриф поспешно налил себе остатки коньяка из почти пустой бутылки. Вилли
казалось, что все избегают смотреть на него. Рывком он поднялся с места.
Неожиданно рядом с ним очутился неизвестно откуда взявшийся полковой врач
Тугут. Он, по-видимому, не сразу нашел нужные слова, но, наконец, выдавил:
-- Надеюсь, ты достанешь их до завтра?
-- Разумеется, господин полковой врач, -- ответил Вилли с широкой и
нелепой улыбкой. Затем подошел к Виммеру и Грейзингу, протянул им руку и
небрежно бросил: -- До следующего воскресенья.
Они не ответили, даже не кивнули ему.
-- Вы готовы, господин лейтенант? -- спросил консул.
-- К вашим услугам.
Вилли любезно и весело простился с остальными, а фрейлейн Ригошек --
это ничему не мешает -- даже галантно поцеловал руку.
Все вышли. Столы и кресла на веранде призрачно белели в темноте. Ночь
еще окутывала город и окрестности, но звезды уже погасли. В стороне вокзала
край неба медленно начинал светлеть. На улице ждал экипаж консула. Кучер
спал, опустив ноги на подножку. Шнабель тронул его за плечо, тот проснулся,
приподнял шляпу, слез, подошел к лошадям и снял с них попоны. Офицеры еще
раз приложили руки к козырькам и разошлись. Секретарь, Эльриф и фрейлейн
Ригошек подождали, пока кучер не закончит приготовления. Вилли думал:
"Почему же консул не остается в Бадене у фрейлейн Ригошек? И зачем она
вообще ему нужна, если он у нее не остается?" Вдруг он вспомнил про одного
пожилого господина: кто-то рассказывал, что его хватил удар в постели
любовницы, -- и искоса взглянул на консула. Однако у того был вполне свежий
вид и прекрасное настроение; он ни в коей мере не собирался умирать и, явно
желая позлить Эльрифа, прощался с фрейлейн Ригошек с откровенной нежностью,
едва ли соответствовавшей его обычной манере держаться. Затем он пригласил
лейтенанта в коляску, указал ему на место с правой стороны, набросил на его
и свои колени светло-желтый плед, подбитый коричневым плюшем, и экипаж
тронулся. Господин Эльриф еще раз не без юмора приподнял шляпу широким
жестом, на испанский манер, как он собирался это делать в следующем сезоне в
Германии, на сцене какого-нибудь маленького придворного театра, играя роль
гранда. Когда экипаж переехал через мост, консул оглянулся и помахал всем
троим. Они удалялись, взяв под руки фрейлейн Ригошек, и так оживленно
беседовали, что даже не заметили жеста Шнабеля.
VIII
Они ехали по спящему городу. В полной тишине раздавалось лишь мерное
постукивание конских копыт.
-- Немного прохладно, -- заметил консул.
У Вилли не было ни малейшего желания поддерживать разговор, но он
все-таки счел необходимым что-то ответить, хоть для того, чтобы расположить
консула к себе.
-- Да, -- согласился он. -- К утру всегда становится холоднее. Наш брат
это знает по маневрам.
-- Что касается двадцати четырех часов, -- любезно продолжал консул
после некоторой паузы, -- то мы не будем выдерживать их слишком уж точно.
Вилли перевел дух и воспользовался случаем.
-- Я как раз хотел просить вас об этом, господин консул, поскольку в
настоящий момент у меня, разумеется, нет всей суммы.
-- Разумеется, -- прервал его консул, сделав ободряющий жест.
Копыта цокали по-прежнему, только теперь им вторило эхо -- экипаж
проехал под виадуком и очутился на шоссе.
-- Если бы я настаивал на обычных двадцати четырех часах, -- продолжал
консул, -- вы должны были бы заплатить мне ваш долг самое позднее завтра
ночью, в половине третьего, что неудобно для нас обоих. Поэтому, если это
вас устроит, мы назначим иной срок. -- Он задумался. -- Ну, скажем, вторник,
в двенадцать дня.
Шнабель вытащил из бумажника визитную карточку и протянул ее Вилли. Тот
пристально посмотрел на нее. Стало уже так светло, что ему удалось прочитать
адрес. Гельферсдорферштрассе, пять. "Не больше чем пять минут ходьбы от
казармы", -- подумал он.
-- Итак, завтра в двенадцать, господин консул? -- Вилли почувствовал,
как сердце его забилось быстрее.
-- Да, господин лейтенант, полагаю, что так. Во вторник -- ровно в
двенадцать. С девяти я уже в конторе.
-- А если я не сумею к этому часу, господин консул... Если я, например,
лишь к полуночи или в среду...
-- Конечно, сумеете, господин лейтенант, -- прервал его консул. --
Когда вы садились за игорный стол, вы, естественно, были готовы и к
проигрышу, точно так же как был к этому готов и я, и, если вы сами не
располагаете необходимыми средствами, вы, во всяком случае, можете
предполагать, что ваши родители не оставят вас в беде.
-- У меня нет родителей, -- торопливо вставил Вилли, на что Шнабель
отозвался сочувственным "о!". -- Моя мать умерла восемь лет назад, а отец --
пять; он был подполковник и служил в Венгрии.
-- Ах, вот как? Значит, отец ваш был тоже офицером?
Это звучало участливо, почти сердечно,
-- Так точно, господин консул. При других обстоятельствах я, пожалуй,
не рискнул бы избрать военную карьеру.
-- Очень любопытно! -- кивнул консул. -- Как подумаешь, что жизнь иных
людей, так сказать, предначертана им заранее, в то время как другим
приходится из года в год, а порой и изо дня в день...
Он покачал головой и умолк. Эта банальная, не высказанная до конца
фраза произвела на Вилли странно успокоительное впечатление. Чтобы как-то
наладить отношения с консулом, он тоже стал припоминать какую-нибудь
общеизвестную философскую истину. И несколько необдуманно -- это ему стало
ясно тотчас же -- он заметил, что бывают и офицеры, которые вынуждены менять
профессию.
-- Да, -- возразил консул, -- вы правы, но чаще всего это происходит не
по доброй воле -- более того, такие люди становятся смешными и
деклассированными, вернее, они себя чувствуют такими; и для них вряд ли
возможен возврат к былой профессии. Что же касается нашего брата -- я имею в
виду людей, которым не мешают никакие сословные, кастовые и другие
предрассудки... Вот я, например, по меньшей мере раз шесть поднимался наверх
и вновь падал. Да еще как низко падал! Если бы все эти господа -- ваши
коллеги -- знали, как низко, они вряд ли сели бы со мной за игорный стол, уж
поверьте мне. Поэтому-то они, ваши коллеги, и предпочитают не наводить
слишком тщательных справок обо мне.
Вилли молчал, он чувствовал себя ужасно нелепо и не знал, как вести
себя дальше. Да, будь на его месте Виммер или Грейзинг, они бы, конечно,
нашли правильный ход, не могли бы не найти... А он, Вилли, вынужден молчать.
Он не имеет даже права спросить: "То есть как это "низко падали", господин
консул, и что вы имеете в виду под словом "справки"?" Ах, он-то мог себе
представить, что имел в виду консул. Ведь он и сам пал так низко, так низко,
как только можно, гораздо ниже, чем он считал это возможным всего лишь
несколько часов назад.
Теперь он зависел от любезности, от уступчивости, от милосердия этого
господина консула, как бы низко тот ни падал когда-то. Да и захочет ли тот
проявить милосердие? Это еще вопрос. Согласится ли он на уплату долга в
течение года или... в течение пяти лет... или на реванш в следующее
воскресенье? По его виду трудно угадать... Нет, просто совершенно ничего не
угадаешь. А если он не будет милосерден, тогда... гм... тогда остается лишь
одно -- идти на поклон к дяде Роберту. Да, все-таки к дяде Роберту! Это
мучительно, просто ужасно, но попытаться надо. Обязательно надо... Не может
же он отказать ему в помощи, когда на карте стоит карьера, будущее, вся
жизнь, да, да, сама жизнь племянника, единственного сына его покойной
сестры! Ведь он человек, живущий на ренту, -- правда, довольно скромно, но
все же занимающий положение капиталиста, человек, которому достаточно просто
вынуть деньги из кассы! Одиннадцать тысяч гульденов! Ведь это даже не
десятая-- нет, даже не двадцатая часть его состояния. Собственно, он может
попросить не одиннадцать, а двенадцать тысяч сразу -- разница невелика. А
заодно будет спасен и Богнер. Эта мысль вдохнула в Вилли надежду, словно
небо было обязано немедленно вознаградить его за такое благородное
намерение. Но все эти планы -- на тот случай, если консул окажется неумолим.
А это еще неизвестно.
Вилли осторожно и быстро глянул на своего спутника. Тот, казалось,
погрузился в воспоминания. Он опустил шляпу на плед, губы его были
полураскрыты, словно в улыбке, он выглядел старше и добрее, чем раньше.
Не настал ли подходящий момент?.. Но как начать? Честно сознаться, что
он не в состоянии... что попал в эту историю необдуманно, что потерял
голову, -- да, да, ведь в эти четверть часа он был просто невменяем! Разве
он отважился бы на такое, разве он позволил бы себе так забыться, если бы
господин консул, -- о, об этом упомянуть можно! -- если бы господин консул,
без малейшего намека с его стороны, сам не предоставил в его распоряжение
свои деньги, придвинув их к нему, и тем самым в известной мере, хотя и в
высшей степени любезно, принудил его продолжать игру?
-- Такие прогулки ранним утром просто чудесны, не правда ли? -- заметил
консул.
-- Великолепны, -- торопливо согласился лейтенант.
-- Жаль только, -- добавил консул, -- что за такое удовольствие всегда
расплачиваешься бессонной ночью, проведенной за игорным столом или
какой-нибудь еще большей глупостью.
-- О, что касается меня, -- живо заметил лейтенант, -- то я нередко
оказываюсь на свежем воздухе в столь ранний час и не проведя ночи без сна.
Например, позавчера я уже в половине четвертого вместе со своей ротой стоял
на плацу. Мы проводили занятия в Пратере. Правда, туда я ехал не в коляске.
Консул сердечно рассмеялся, что обрадовало Вилли, хотя смех и прозвучал
несколько неестественно.
-- Да, такие вещи я тоже проделывал не раз, правда, не будучи ни
офицером, ни даже вольноопределяющимся, -- сказал консул. -- Так далеко я не
продвинулся. Подумайте только, господин лейтенант, я в свое время отслужил
три года и дослужился лишь до капрала. Такой уж я необразованный человек --
или, по крайней мере, был таким. Правда, кое-что я впоследствии наверстал;
путешествуя, часто имеешь такую возможность.
-- Господин консул, наверно, немало поездили по свету, --
предупредительно вставил Вилли.
-- Да, этим я, конечно, могу похвастаться, -- ответил консул. -- Я
побывал почти везде, только в одной стране никогда не был -- и как раз в
той, которую представляю как консул, -- в Эквадоре. Но я собираюсь вскоре
отказаться от места консула и поехать туда.
Он рассмеялся, и Вилли, хотя и с некоторым усилием, присоединился к
нему.
Они ехали по длинному, жалкому поселку, мимо одинаковых, серых,
запущенных домиков. В одном палисаднике старик в фуфайке с засученными
рукавами поливал кусты. Из только что открывшейся молочной лавки на улицу
вышла молодая женщина в поношенном платье, с полным кувшином. Вилли
испытывал страшную зависть к ним обоим -- и к старику, поливавшему свой
садик, и к женщине, купившей молока для мужа и детей. Он знал, что у них на
душе спокойнее, чем у него. Экипаж проехал мимо высокого холодного здания,
перед которым расхаживал часовой. Он взял "на караул", и лейтенант ответил
вежливее, чем обычно отвечал на приветствия рядовых. Консул бросил на это
здание взгляд, полный презрения и -- воспоминаний. Вилли задумался. Какая
ему в эту минуту польза от того, что прошлое консула, по всей вероятности,
далеко не безупречно? Карточный долг есть карточный долг: его вправе
требовать даже самый закоренелый преступник, Время идет, лошади бегут все
быстрее, через час, быть может через полчаса, они будут в Вене, -- а дальше
что?
-- А такие типы, как, например, этот лейтенант Грейзинг, спокойно
разгуливают на свободе, -- сказал консул, словно завершая ход своих мыслей.
"Так и есть, -- подумал Вилли. -- Этот человек когда-то сидел в
тюрьме". В этот момент ему пришло в голову, что замечание консула весьма
недвусмысленно оскорбляет его отсутствующего товарища. Должен ли он
пропустить его мимо ушей, словно не расслышав, или же молча согласиться с
ним?
-- Я попросил бы вас, господин консул, не затрагивать моего товарища
Грейзинга.
Консул ответил на это лишь пренебрежительным жестом.
-- Странно, -- сказал он, -- как офицеры, так строго относящиеся к
корпоративной чести, могут терпеть в своей среде человека, который
сознательно угрожает здоровью другого человека, например глупой, неопытной
девушки, и, возможно, убивает ее...
-- Это нам не известно, -- хрипло возразил Вилли. -- Во всяком случае,
мне не известно.
-- Что вы, господин лейтенант! Я вовсе не собираюсь упрекать вас. Вы же
лично не ответственны за подобные вещи и, значит, не в силах их изменить.
Вилли тщетно искал возражений. Он подумал, не обязан ли он довести до
сведения товарищей высказывания консула. Быть может, он должен сначала
переговорить об этом с полковым врачом Тугутом? Или посоветоваться с
обер-лейтенантом Виммером? Но какое ему дело до всего этого?! Речь идет о
нем, о нем самом, о его собственном положении, о его карьере, его жизни!
Вдалеке, в первых лучах солнца, уже виднелась "Прядильщица на кресте". А он
еще не сказал ни слова об отсрочке, пусть самой короткой отсрочке. Вдруг он
почувствовал, как сосед тихо притронулся к его руке.
-- Простите, господин лейтенант, лучше оставим эту тему, меня
совершенно не волнует вопрос, господин ли лейтенант Грейзинг или кто
другой... тем более что я едва ли буду иметь удовольствие сидеть еще раз за
одним столом с этими господами.
Вилли словно что-то толкнуло.
-- Как это понимать, господин консул?
-- Я, видите ли, уезжаю, -- холодно ответил консул.
-- И скоро?
-- Да. Послезавтра, вернее, уже завтра -- во вторник.
-- Надолго, господин консул?
-- Пожалуй, да... от трех до тридцати лет.
На улице уже появилось довольно много подвод и тележек. Вилли, опустив
голову, увидел, как позолоченные пуговицы его мундира сверкают в лучах
восходящего солнца.
-- Ваш отъезд -- следствие внезапного решения, господин консул? --
осведомился он.
-- Отнюдь, господин лейтенант. Это уже давно известно. Я уезжаю в
Америку, но пока не в Эквадор, а в Балтимору, где живет моя семья и где у
меня дело. Правда, я вот уже лет восемь не могу заняться им лично там на
месте.
"У него семья, -- подумал Вилли. -- А что же у него с фрейлейн Ригошек?
И знает ли она, что он уезжает? Впрочем, мне-то какое дело? Времени больше
терять нельзя. Для меня это вопрос жизни или смерти". И он невольно провел
рукой по горлу.
-- Это очень печально, что господин консул уезжает уже завтра, --
сказал он растерянно. -- А я думал, больше того, я на это просто
рассчитывал, -- голос его зазвучал легко, даже шутливо, -- что господин
консул даст мне в следующее воскресенье маленький реванш.
Консул пожал плечами, словно не допуская и мысли об этом.
"Что же мне делать? -- думал Вилли. -- Что делать? Прямо попросить его?
Ну что ему какие-то несколько тысяч гульденов? У него семья в Америке... и
фрейлейн Ригошек... Там у него целое дело... Что значат для него несколько
тысяч гульденов?! А для меня это вопрос жизни или смерти".
Они ехали под мостом по направлению к городу. Со стороны Южного вокзала
с грохотом вылетел поезд.
"Там люди едут в Баден, -- думал Вилли, -- и дальше, в Клагенфурт, в
Триест, а оттуда, может быть, за океан, в другие части света... " И он
завидовал им всем.
-- Где прикажете высадить вас, господин лейтенант?
-- О, не беспокойтесь, -- ответил Вилли. -- Где вам будет удобно. Я
живу в Альзерских казармах.
-- Я довезу вас до самых ворот, господин лейтенант. Консул дал кучеру
соответствующее распоряжение.
-- Благодарю вас, господин консул, но, право же, в этом нет нужды...
Дома спали. Трамвайные рельсы, еще не тронутые дневным движением,
гладкие и сверкающие, бежали рядом с ними.
Консул взглянул на часы:
-- Хорошо доехали! Час десять минут. У вас сегодня выходной, господин
лейтенант?
-- Нет, -- ответил Вилли, -- сегодня у меня занятия а плану.
-- Ну тогда вы еще успеете немного вздремнуть.
-- Разумеется, господин консул. Но я, пожалуй, устрою себе свободный
день -- скажу, что нездоров.
Консул кивнул и замолчал.
-- Значит, в среду вы уезжаете, господин консул?
-- Нет, господин лейтенант, -- отвечал консул, под черкивая каждое
слово, -- завтра, во вторник, вечером.
-- Господин консул, хочу вам сознаться... Мне это чрезвычайно
мучительно, но я очень боюсь, что никак не смогу в такой короткий срок... до
двенадцати часов завтрашнего дня...
Консул по-прежнему молчал. Казалось, он не слушает.
-- Не будет ли господин консул так добр назначить мне другой срок?
Консул покачал головой.
-- О, не очень долгий, -- продолжал Вилли, -- я мог бы выдать господину
консулу расписку или вексель и заверил бы честным словом, что в течение двух
недель... я, конечно, найду способ...
Консул по-прежнему лишь покачивал головой, бесстрастно, механически.
-- Господин консул, -- снова начал Вилли, и, помимо его воли, голос его
зазвучал умоляюще, -- господин консул, мой дядя -- Роберт Вильрам... Быть
может, господину консулу известно это имя?
Тот продолжал покачивать головой.
-- Я не совсем убежден, что у моего дяди, на которого я в остальном
всецело могу положиться, имеется сейчас такая сумма наличными. Но,
разумеется, в течение нескольких дней он сможет... Он состоятельный человек,
единственный брат моей матери, рантье.
И вдруг, комично сорвавшимся голосом, так что тон его напомнил смех, он
добавил:
-- Поистине фатально, что господин консул уезжает сейчас в Америку.
-- То, куда я еду, господин лейтенант, -- спокойно отвечал консул, --
вам должно быть совершенно безраз лично. Долг чести, как известно, подлежит
уплате в течение суток.
-- Знаю, господин консул, знаю. Но, несмотря на это, иногда ведь
случается... У меня даже есть приятели, которые в подобном положении... Ведь
только от вас зависит, господин консул, временно удовлетвориться векселем
или же моим честным словом -- по крайней мере, до следующего воскресенья.
-- Я не удовлетворюсь этим, господин лейтенант. Завтра, во вторник, в
полдень, -- последний срок... В противном случае я буду вынужден обратиться
к вашему
полковому командиру.
Экипаж катил по Рингу, мимо Народного сада, над позолоченной решеткой
которого высились пышные зеленые кроны деревьев. Было чудесное весеннее
утро, на улице еще не было почти ни души, лишь одна молодая, элегантная
дама, в наглухо застегнутом сером пальто, торопливо, словно выполняя долг,
прохаживалась с собачкой вдоль решетки. Она окинула консула; равнодушным
взглядом, и он оглянулся -- оглянулся, несмотря на жену в Америке и фрейлейн
Ригошек в Бадене. Нет, последняя принадлежит не столько ему, сколько актеру
Эльрифу. А какое мне, собственно, дело до господина Эльрифа, какое мне дело
до фрейлейн Ригошек? Впрочем, кто знает, будь я с ней немного поласковее,
она, быть может, и замолвила бы за меня словечко.
Несколько секунд Вилли всерьез размышлял о том, не вернуться ли ему
быстренько в Баден, чтобы просить ее о заступничестве. О заступничестве
перед консулом?
Она рассмеялась бы ему в лицо. Она же знает его, этого господина
консула, она должна его знать... Единственная надежда на спасение -- дядя
Роберт. Это ясно. В противном случае остается лишь пустить себе пулю в лоб.
Это надо понять.
Вдруг он услышал размеренный шум, похожий на топот марширующей колонны.
Разве в девяносто восьмом полку сегодня не строевые занятия в Бизамберге?
Было бы очень неприятно, сидя в экипаже, встретить товарищей, идущих перед
своими ротами. Но оказалось, что маршировали не военные, а просто мальчики,
видимо школьники, отправлявшиеся на экскурсию за город вместе с учителем.
Учитель, бледный молодой человек, с невольным уважением взглянул на обоих
мужчин, в такой ранний час проезжающих мимо него в экипаже. Вилли никогда не
предполагал, что будет когда-нибудь так завидовать даже бедному школьному
учителю. Коляска обогнала первый трамвай, в котором сидело несколько
пассажиров -- мужчины в рабочей одежде и старуха. Затем им навстречу
попалась цистерна для поливки улиц; растрепанный парень в рубашке с
закатанными рукавами ритмично, как скакалку, встряхивал резиновый шланг, из
которого на мостовую брызгала вода. Две монашки, опустив глаза, пересекли
улицу и направились к Вотивкирхе, вздымающей в небо свои стройные
светло-серые башенки. На скамейке под белой цветущей яблоней сидела
молоденькая девушка. Ботинки у нее были запылены, на коленях лежала
соломенная шляпа, девушка улыбалась, словно вспоминая о чем-то приятном.
Мимо промчалась карета с опущенными шторками. Толстая старуха протирала
щеткой и полотенцем высокие окна кафе. Все эти люди и предметы, которых в
иное время Вилли просто не заметил бы, представали сейчас перед его
обостренным зрением в каких-то болезненно резких очертаниях. О человеке,
сидевшем рядом с ним в коляске, он, казалось, вовсе забыл. Наконец он
боязливо взглянул на него. Консул сидел, откинувшись назад, закрыв глаза,
положив шляпу перед собой на плед. Каким милым и добрым он выглядел! И он...
он обрекает его на смерть? Он в самом деле спит или только притворяется? О,
можете не беспокоиться, господин консул, я не буду вам больше надоедать. Во
вторник, в двенадцать часов, вы получите ваши деньги. А может быть, и нет.
Но во всяком случае... Экипаж остановился перед воротами казармы, и консул
тотчас же проснулся или, по крайней мере, сделал вид, что спал, а теперь
проснулся. Он даже протер глаза -- жест несколько преувеличенный после
двухминутного сна. Часовой у ворот отдал честь. Вилли проворно, даже не
коснувшись подножки, выпрыгнул из экипажа и улыбнулся консулу. Более того,
он дал кучеру на чай -- не много, но и не мало, как подобает джентльмену,
которому совершенно все равно, выиграл он в карты или проиграл.
-- Благодарю вас, господин консул, всего хорошего.
Консул из коляски подал руку и тихо притянул его к себе, словно хотел
доверить ему нечто, что не всякому можно было слышать.
-- Я вам советую, господин лейтенант, -- сказал он почти отеческим
тоном, -- не относитесь ко всей этой истории легкомысленно, если вы и впредь
собираетесь... оставаться офицером. Помните -- завтра, во вторник, в
двенадцать часов дня. -- И затем громко добавил: -- Итак, до свидания,
господин лейтенант.
Вилли любезно улыбнулся, приложил руку к козырьку, экипаж развернулся и
уехал.
IX
На Альзеркирхе пробило три четверти пятого. Большие ворота
распахнулись, и мимо Вилли, держа равнение на него, промаршировала рота
98-го полка. Вилли, отдавая честь, несколько раз поднес руку к козырьку.
-- Далеко, Визельтир? -- снисходительно спросил он кадета, замыкавшего
колонну.
-- На пожарный Плац, господин лейтенант. Вилли как бы в знак согласия
кивнул ему и некоторое время невидящими глазами провожал роту. Часовой все
еще держал "на караул", когда Вилли вошел в ворота, тотчас же закрывшиеся за
ним.
С другого конца двора доносилась громкая команда. Капрал обучал
ружейным приемам отделение новобранцев. Двор был освещен солнцем и гол, лишь
там и тут к небу тянулось несколько деревцов. Вилли пошел вдоль ограды; он
посмотрел на свое окно, в нем показался его денщик, выглянул вниз, на
секунду вытянулся и снова исчез. Вилли быстро поднялся по лестнице. Еще в
передней, как раз в тот момент, когда денщик собирался зажечь спиртовку, он
снял воротничок, расстегнул мундир.
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант, кофе готов.
-- Хорошо, -- сказал Вилли, вошел в комнату, закрыл за собой дверь,
снял мундир и прямо в брюках и ботинках бросился на кровать.
"До девяти я обязательно должен сходить к дяде Роберту, -- думал он. --
Я попрошу у него на всякий случай сразу двенадцать тысяч, тогда и Богнер
получит свою тысячу, если он за это время еще не застрелился. Впрочем, кто
знает, быть может, он и впрямь выиграл на скачках -- и даже способен
выручить меня. Нет, одиннадцать -- двенадцать тысяч -- такие деньги на
тотализаторе запросто не выиграешь".
Глаза у него смежились. Девятка пик... туз бубен... король червей...
восьмерка пик... туз пик., трефовый валет... четверка бубен -- заплясали
перед ним карты. Денщик принес кофе, пододвинул столик поближе к кровати,
налил. Вилли приподнялся на руке и стал пить.
-- Не снять ли с господина лейтенанта сапоги?
Вилли замотал головой:
-- Не стоит.
-- Не разбудить ли господина лейтенанта попозже?
Вилли смотрел на него, не понимая.
-- Осмелюсь доложить, в семь часов -- занятия.
Вилли снова замотал головой.
-- Я плохо себя чувствую, пойду к врачу. Вы доложите господину
капитану, что я болен, понятно? Рапорт я пошлю потом. Я записался к
профессору, окулисту, на девять часов. А занятия я прошу провести господина
кадета Бриля. Можете идти... Нет, постойте!
-- Слушаю, господин лейтенант?
-- В четверть восьмого сходите к Альзеркирхе. Там будет ждать господин,
который был здесь вчера утром, -- да, обер-лейтенант Богнер. Передайте ему,
пусть извинит меня, к сожалению, мне еще ничего не удалось сделать. Понятно?
-- Так точно, господин лейтенант.
-- Повторите.
-- Господин лейтенант просит его извинить, потому что господину
лейтенанту еще ничего не удалось сделать.
-- К сожалению, ничего не удалось сделать... Постойте. Если бы он дал
мне время до сегодняшнего вечера или до завтрашнего утра... -- внезапно он
замолчал. -- Нет, больше ничего. К сожалению, я ничего не сделал, и на этом
конец. Понятно?
-- Так точно, господин лейтенант.
-- А когда вы вернетесь из Альзеркирхе, в любом случае постучите ко
мне. А теперь закройте окно.
Денщик сделал, что было велено; громкая команда во дворе заглушила его
шаги. Когда Йозеф закрыл за собой дверь, Вилли снова вытянулся на кровати и
сомкнул глаза. Бубновый туз... семерка треф... король червей... восьмерка
бубен... девятка пик... десятка пик... дама червей... "Мерзавка, -- подумал
Вилли. Потому что дама червей была, собственно говоря, фрейлейн Кесснер. --
Если бы я не остановился около стола, со мною не произошло бы несчастья".
Девятка треф... шестерка пик... пятерка пик... король пик... король
червей... король треф... Не относитесь ко всей этой истории легкомысленно,
господин лейтенант. "Черт его возьми, деньги он получит, но потом я пошлю
ему двух секундантов... нет, не годится... он же не дуэлеспособен". Король
червей... валет пик... дама бубен... девятка бубен... туз пик... -- и все
они плясали, плясали у него перед глазами... туз бубен, туз червей...
бессмысленно, безостановочно, так что под веками заболели глаза. Наверное,
во всем мире не было столько карточных колод, сколько промелькнуло перед ним
за этот час.
В дверь постучали, он очнулся, но и перед открытыми глазами у него все
еще мелькали карты. Вошел денщик.
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант, господин обер-лейтенант
просит премного благодарить господина лейтенанта за беспокойство и шлет
нижайший поклон.
-- Так. А больше... больше он ничего не сказал?
-- Нет, господин лейтенант. Господин старший лейтенант сразу же
повернулся и ушел.
-- Так. Значит, он сразу же повернулся... А вы доложили, что я болен?
-- Так точно, господин лейтенант. -- И, увидев, как денщик ухмыляется,
Вилли спросил: -- А чему вы так глупо смеетесь?
-- Осмелюсь доложить, это из-за господина капитана.
-- Почему? Что сказал господин капитан? Все еще ухмыляясь, денщик
доложил:
-- Господин капитан говорит, что господину лейтенанту к глазному врачу
нужно потому, что он, наверное, окосел, заглядевшись на какую-нибудь
девушку.
И поскольку Вилли даже не улыбнулся в ответ, денщик испуганно добавил:
-- Осмелюсь доложить, это господин капитан пошутил.
-- Можете идти, -- сказал Вилли.
Одеваясь, Вилли обдумывал все фразы, мысленно репетировал интонации,
которыми надеялся тронуть сердце дяди. Он не видел его два года. Сейчас он с
трудом мог представить себе не только характер Вильрама, но даже черты его
лица. Каждый раз перед ним возникал разный облик, с разным выражением лица,
разными привычками, разной манерой разговаривать, и он не мог предвидеть, с
каким из них он столкнется сегодня.
С детства он помнил дядю стройным, всегда тщательно одетым, еще молодым
человеком, хотя и в то время он казался ему уже достаточно зрелым -- дядя
был старше Вильгельма на двадцать пять лет. Роберт Вильрам всегда наезжал
лишь на несколько дней в венгерский городок, где стоял гарнизоном полк его
шурина, тогда еще майора Касда. Отец и дядя не очень любили друг друга, и
Вилли смутно вспоминал один разговор о дяде между родителями, закончившийся
тем, что мать, плача, выбежала из комнаты. О профессии дяди речь в те
времена едва ли заходила, но Вилли припоминал, что Роберт Вильрам был
чиновником, рано овдовел и подал в отставку. От своей покойной жены он
унаследовал небольшое состояние и с тех пор зажил на ренту и много
путешествовал по свету, Весть о смерти сестры застала его в Италии, он
приехал уже после похорон, и в памяти Вилли навсегда запечатлелось, как
дядя, стоя рядом с ним у могилы, без слез, но с мрачным и серьезным лицом
смотрел на еще не успевшие увять венки. Вскоре после этого они вместе уехали
из маленького городка: Роберт Вильрам -- в Вену, а Вилли -- назад в
кадетский корпус в Винер-Нейштадт. С тех пор он нередко навещал дядю по
воскресеньям и праздничным дням, и тот брал его с собой в театр или
ресторан. Затем, после внезапной смерти отца, когда Вилли в чине лейтенанта
получил назначение в один из полков, расквартированных в Вене, дядя выделил
ему из свободных средств ежемесячное пособие, которое, даже во время частых
путешествий Вильрама, аккуратно выплачивалось молодому офицеру через банк.
Из одного такого путешествия, в котором он опасно заболел, Роберт Вильрам
вернулся заметно постаревшим, и хотя ежемесячное пособие продолжало
по-прежнему регулярно поступать в адрес Вилли, в личном общении между дядей
и племянником стали происходить то короткие, то длинные перерывы, да и
вообще в жизни Роберта Вильрама, по-видимому, не раз случалась некая смена
настроений. Бывали дни, когда он казался веселым и общительным и, как
прежде, ходил с племянником по ресторанам, театрам и даже иным довольно
легкомысленным увеселительным заведениям, причем в большинстве случаев их
сопровождала какая-нибудь веселая молодая дама, которую Вилли обычно видел в
первый и последний раз. Затем снова наступали недели, когда дядя как бы
полностью отрешался от мира и, казалось, сторонился всякого общества. И если
Вилли вообще удавалось проникнуть к нему, он видел серьезного, молчаливого,
рано состарившегося человека, закутанного в широкий темно-коричневый халат,
со скорбным лицом актера, который расхаживал по комнате с высоким потолком,
где всегда не хватало света, или читал и писал при лампе за письменным
столом. Разговор у них тогда не клеился, словно они были совсем чужие. Лишь
один раз, когда речь случайно зашла об одном из товарищей Вилли, только что
покончившем с собой из-за несчастной любви, Роберт Вильрам открыл ящик
письменного стола, достал оттуда, к удивлению Вилли, множество исписанных
листков и прочитал свои философские заметки о смерти и бессмертии, а также
некоторые мрачные меланхолические отзывы о женщинах вообще; при этом он
словно совершенно забыл о присутствии молодого человека, который слушал его
с некоторым смущением и скукой. Именно в тот момент, когда Вилли безуспешно
пытался подавить зевоту, дядя случайно оторвал глаза от рукописи; губы его
скривила усмешка, он собрал листки, запер их снова в ящик и сразу же, без
перехода, заговорил о других, куда более понятных и интересных для молодого
офицера вещах. Но и после этого, мало удачного свидания, они как и раньше,
провели немало приятных вечеров, иногда совершали вдвоем небольшие прогулки,
особенно в праздники, если была хорошая погода. Но однажды, когда Вилли
собирался зайти за дядей, Вильрам отказался от встречи, а вслед за тем
написал племяннику, что с некоторых пор он чрезвычайно занят и, к сожалению,
вынужден просить Вилли больше не навещать его, впредь до нового уведомления.
Вскоре прекратилось и денежное пособие. Вежливое письменное напоминание
осталось без ответа, второе -- также; а после третьего последовало
извещение, что Роберт Вильрам, "ввиду резко изменившихся обстоятельств",
вынужден, к прискорбию своему, прекратить дальнейшую помощь "даже самым
близким людям". Вилли попытался лично переговорить с дядей. Дважды его не
приняли вовсе, а на третий раз он увидел, как дядя велел сказать, что его
нет дома, и быстро скрылся за дверью. Тогда он убедился в бесполезности
дальнейших попыток, и ему не осталось ничего иного, как ограничить себя
самым необходимым. Маленькое наследство, полученное им от матери, за счет
которого он до сих пор держался, было уже исчерпано, но Вилли, по складу
характера, был не склонен серьезно задумываться о будущем и не задумывался о
нем до этой минуты, когда угрожающий призрак нищеты встал на его пути. В
подавленном, но далеко не безнадежном настроении он наконец спустился по
спиральной, всегда погруженной в полумрак лестнице для офицеров и не сразу
узнал человека, который, расставив руки, преградил ему дорогу.
-- Вилли!
Его окликнул Богнер.
-- Ты?
-- "Что ему нужно?"
-- Разве ты не знаешь? Йозеф же передал тебе?..
-- Знаю, знаю, я хочу только сказать... так... на всякий случай... что
ревизию перенесли на завтра.
Вилли пожал плечами. Право, это его не очень интересовало.
-- Перенесли, понимаешь?
-- Это не трудно понять. -- И он шагнул на одну ступеньку ниже.
Богнер не пустил его дальше.
-- Ведь это же сама судьба! -- воскликнул он. -- Быть может, это
спасение. Не сердись, Касда, что я еще раз... Правда, я знаю, что вчера тебе
не повезло...
-- Да уж, действительно, -- вырвалось у Вилли, -- действительно, не
повезло. -- Он рассмеялся. -- Я проиграл все... и даже немного больше.
И невольно, словно Богнер был непосредственной и единственной причиной
его несчастья, он добавил:
-- Одиннадцать тысяч, старина, одиннадцать тысяч!
-- Черт возьми, это, конечно... Ну и что же ты собираешься?.. -- Он
умолк. Взгляды их встретились, и лицо Богнера просветлело. -- Ты, наверное,
пойдешь к своему дяде?
Вилли закусил губы. "Как он назойлив! Бессовестный!" -- думал он про
себя, еще немного -- и он бы сказал это вслух.
-- Прости, это меня не касается... Более того, я даже не имею права
заговаривать об этом: ведь я в из
вестной степени виноват... да, конечно... Но если бы
ты попытался, Касда... Двенадцать тысяч или одинна
дцать -- твоему дяде совершенно все равно.
-- Ты с ума сошел, Богнер. Я не получу ни одиннадцати тысяч, ни
двенадцати.
-- Но ты же пойдешь к нему, Касда!
-- Не знаю...
-- Вилли...
-- Не знаю, -- нетерпеливо повторил он. -- Может ыть, да. А может быть,
к нет... Прощай!
Он отстранил его и побежал вниз по лестнице.
Двенадцать или одиннадцать -- совсем это не все равно. Как раз из-за
одной тысячи все и может сорваться! А в голове у него гудело и гудело:
одиннадцать -- двенадцать, одиннадцать -- двенадцать, одиннадцать --
двенадцать! Впрочем, он решит этот вопрос не раньше, чем предстанет перед
дядей. Его решат сами обстоятельства. Во всяком случае, он поступил глупо,
что вообще позволил Богнеру задержать себя на лестнице и назвал ему сумму.
Какое ему дело до этого человека? Он -- его товарищ, да, но настоящими
друзьями они никогда не были! Неужели теперь его судьба неразрывно связана с
судьбой Богнера? Какая чепуха! Одиннадцать -- двенадцать, одиннадцать --
двенадцать. Двенадцать, быть может, звучит лучше, чем одиннадцать, быть
может, эта цифра принесет ему счастье... Быть может, именно потому, что он
попросит двенадцать, произойдет чудо. И всю дорогу от Альзерских казарм до
старинного дома в узком переулке позади собора святого Стефана он раздумывал
над тем, попросить у дяди одиннадцать или двенадцать тысяч гульденов -- как
будто от этого зависела удача, как будто от этого в конце концов зависела
его жизнь.
Он позвонил, дверь открыла пожилая женщина, которой он не знал. Вилли
назвал свое имя.
-- Пусть дядя -- а он племянник господина