яком, обнаглевшие кролики топчут рабатки, а что до тыквенного (и все же прежде не лишенного некоторой приятности) лица его, то оно за последние недели точно подверглось оползням. А все оттого лишь, что Доротея упорно отказывается вернуться. Более того, она буквально брызжет ненавистью в его сторону; недавно полученная им анонимка - маргаритка с несуразным бантиком из конского волоса на стебле - лучшее тому доказательство. И все же: какая женщина станет пускаться на такие выходки, вроде с этой маргариткой, чтобы только позлить предмет своей бывшей любви. Сколь ни покажется мнение мое неожиданным, но я вижу тут скорее жгучую мстительность любви, все еще не остывшей. Бруно, разумеется, не разделил мою мысль. Но что может ведать чурбан о блеске на щеке топора? 24 августа. Уж хоть бы пошел дождь, чтобы сие светило за окном не дразнило моих деточек, нарочно раздаривая свой свет кому попало и без всякого толку. Ну, на что нужно солнце - возьмем самый кричащий пример - газгольдеру, который весь день купается в его лучах? И что всего печальнее: ни в ком не видно ни малейшего стремления изменить позорный порядок вещей, положить конец несправедливости. Для чего вообще существуют все эти партии? Только что пришло срочное письмо от Кактеи; кажется, она сердится на меня. "С каких это пор, - желает она знать, - воинственность выдает себя за скромность? Вы ведь не будете утверждать, что трусливая беззащитность цветка - необходимое условие для его спокойного самосознания? На чем, в конце концов, зиждется кактусова гордыня? Разве не на уверенности в том, что он не подвергнется нападению?" Чу! Нужно только вслушаться - и от внимательного слуха не укроется вся глубина сомнения, если не сказать отчаяния, одушевляющая сии строки. Самое лучшее теперь - на всякий случай смиренно попросить у нее прощения, а развеять ее воинственный пыл время еще найдется. 25 августа. А какие хитрости нужны, чтобы цветочки-деточки смирились с тем, что они обречены на вечную тень? У Пеларгоний уже такие прозрачные, бледные шейки, как у больных фламинго. При малейшем дуновении ветерка так и ждешь, что они вот-вот хрустнут и переломятся. Нельзя ли - раз уж врра не помогает - на чем-нибудь вывезти цветочки на прогулку и хоть так напомнить о них солнцу? Что-то нужно придумать, пока не кончилось лето. Если бы посоветоваться на сей счет с фрау Бритцкувейт! Но у меня никогда не достанет духу описать ей мрачный вид моей мансарды; ведь она, умея ценить обходительность, до сих пор держала меня за человека из приличного общества, и что еще важнее: ее мнение и меня поднимало, иной раз очень кстати, в собственных глазах. Отказаться от всего этого в будущем было бы невосполнимой утратой. Не зная, что предпринять, я все же извлек пользу из этого состояния: ответил Кактее. "Равносильно ли нежелание защищаться, - пишу я, - признанию в слабости либо даже трусости? Не может ли оно происходить из блаженной отрешенности от мира насилия? Разумеется, - тут же добавил я, спохватившись, - воинственный пыл кактусов - это тоже возможный путь. Но куда приведет он? - не удержался я, чтобы не добавить: разве не проистекает постоянное ощущение опасности от обремененности излишним оружием, будь то даже шипы и колючки?" На сей раз мне показалось уместным поставить внизу: "С сердечным приветом. Ваш Альбин". 26 августа. План выехать с цветочками-деточками на солнце неожиданно приобретает конкретные очертания. У пастора в подвале сохранилась - якобы от прежней экономки - старая детская коляска. Говорит, ужасно скрипит и одно колесо чуть держится, но катить можно, а это главное. В доме все принимают живейшее участие в моей затее. Хулители цветов насажали в горшки всяких сорняков и подсунули к моей двери с запиской: мол, эти растения тоже хотят на солнце. Оставляю эти выпады без внимания. Конечно, я совершил ошибку - не следовало заговаривать с сапожником о фиалках. Теперь всякий раз, когда я пытаюсь перевести разговор на ботинки, он перебивает меня очередным рассуждением на тему о фиалках. И что скверно: не могу отмолчаться - он просто-таки требует возражений. Нынче, к примеру, мы битых три часа проспорили о наилучшей почве для альпийских фиалок, причем он опять настаивал на своем ужасающем тезисе: чем каменистее - тем здоровее. Взирая на его бедные создания, на эти более чем скромные достижения прусской теории закалки, я, разумеется, не мог сдержаться и стал открыто укорять его огорчительными последствиями, как то: обессиленные стебли, вянущие цветочки, чахлые побеги. Он только крякал, поглаживая свою черную, как смоль, бороду, покуда я живописал ему мытарства сих рекрутов-фиалок. Завтра праздник: друг мой пастор выкатывает свою коляску, и путешествие за солнцем начинается. Колесница, правда, грозит развалиться, а скрип колес напоминает поросячий визг; но разве могут такие пустяки удержать меня от исполнения намерения? Здесь не просто семейный выход - здесь целая демонстрация: цветы с задворок тоже стремятся - пусть хоть на колесах - к солнцу. Только бы небо не подкачало. 27 августа. И будьте любезны: идет дождь. Уж лучше бы я не рассказывал деточкам столько о солнце. Теперь получается, что плел небылицы. А пастор еще собирался помолиться за нас. Опять видно, сколь мало они там, наверху, расположены обращать внимание на нас тут, внизу. Уж лучше останусь при самых земных своих желаниях и схожу-ка к сапожнику. Так я и думал: у сапожника за плечами добрых четырнадцать лет фельдфебельства. Правда, он и в армии ведал подметками и подобной материей, однако ж общий принцип притеснений да ограничений, лежащий в основе казарменной дисциплины, не мог, конечно, не отразиться на его жизненном стиле - что теперь и приходится расхлебывать бедным альпийским фиалкам. 'Но в одном он, кажется, заколебался: мое указание на то, что его представление о качестве почвы отвечает скорее потребностям плаца, а не произрастания комнатных растений, сильно его озадачило. К сему добавилось, что и почившая супруга его неожиданно взяла мою сторону. Явившись ему во сне, она призналась, что только потому никогда не жаловалась на скудость выделяемых им фиалок, что дареному коню в, зубы не смотрят. Но теперь она не хочет скрывать от него: всякий раз после того как он оставлял на ее могиле очередную спартанку-фиалку, приходил кладбищенский сторож и, бормоча что-то про "осквернение могилы", выбрасывал ее на помойку. Учитывая вышеизложенное, можно квалифицировать намерение сапожника предоставить своим фиалкам несколько более плодородную землю, не отрекаясь при этом от общего прусского духа своих воспитательных устремлений, конечно же, не как отпадение от методики солдатской муштры, а как принятие ее более гуманной формы. (Если вообще позволительно сопрягать такие понятия, как "солдатский" и "гуманный".) Но какой же состав почвы я мог бы ему посоветовать, спросил он. Каюсь, я не скрыл от него существования лазейки в кладбищенской ограде, которой в тот памятный день воспользовалась Кактея, наполнившая свой рюкзак компостом. А до просящих каши ботинок речь, по обыкновению, не дошла. Придется повязать их завтра двойной бечевкой. 28 августа. Возможно, друг мой пастор ошибся датой в своей молитве, нынче, во всяком случае, выдалась солнечная погода. Итак: под аплодисменты той части жильцов, что была наделена удобрением (от них не укрылся демонстративный аспект предприятия), усаживаю цветочки в коляску. На улице, как мне передали, уже собрались толпы сочувствующих. Правда, посреди оваций раздалось и несколько свистков. Но это ничего - любая демонстрация многое теряет, если не вызывает протеста. (К тому же колеса так скрипят, что свиста все равно не слышно.) Ну, вот и все; Араукарии тоже нашлось место, и вылазку на природу можно начинать. Не чудо ли: я лежу на лужайке за городской чертой и слушаю пение стрекоз. Сказка, дивный сон. Цветочки-деточки столпились вокруг; солнце против ожидания смилостивилось, осыпав нас с головы до ног золотой канителью. Поначалу малышки робели и с непривычки чувствовали себя неуютно в слишком больших летних платьях, но потом освоились, расшалились, стали меняться платьицами, шушукаться и смеяться. Даже в унылых фонариках Фуксии зажглись солнечные огоньки и светят теперь как-то уж очень по-столичному, с чувством своего превосходства над всеми этими деревенскими травками вроде Щавеля и Иван-чая. Примулы, кто бы мог ожидать, кокетничают вовсю. Уперли морщинистые листья-ладошки в бока и плавно раскачиваются на ветру. Лишь Бегония не решается пошевелить остекленевшими членами, боясь разбиться, и ее чахлые цветочки с большой опаской взирают на голубую безбрежность неба, словно с минуты на минуту ожидая оттуда большой неприятности. Ну вот, началось: прямо перед моим носом тяжко бухнулся шмель, весь перепачканный цветочной пыльцой. На тощую Бегонию он даже не взглянул. Сам заметно под мухой, горланит что-то, лапки заплетаются, а все лезет на раскачивающийся стебель Шалфея. Забрался наконец, залез в один из его лазурно-голубых бутончиков, буянит там. Поведеньице у этого бродяги! Впрочем, Шалфею на роду написано терпеть такие выходки, его цветочки уже осыпали гуляку своей нежной пудрой, пусть теперь опустится на другой Шалфей да там побуянит - и проблема потомства решится для цветка сама собой. Зато мотыльки - кавалеры, я всегда это знал. Вся лужайка к услугам этого капустника в белом костюме, а с кем он изволит проводить время? С самой чахлой из Примул, бедняжка чуть в обморок не падает от смущения. И Гортензия не оставлена без внимания, по ее стеблю карабкается муравей. Тут, впрочем, возможно недоразумение: тля, которой он, судя по всему, вознамерился попотчеваться, собралась нынче на Тысячелистнике. Подсунул ему мост из соломинки, и он туда перебрался. Запоздалый жаворонок прислонил к облаку свою дребезжащую лестницу, с ее верхней ступеньки он спешит в последний раз, пока не кончилось лето, исполнить свой репертуар всеблагому. Но вот не только там, в синей дали, но и с нами, внизу, его дыхание веет над Тысячелистником, который почтительно склонил перед ним свои зонтики, и тля кланяется вместе с ними. Новое дело: даже здесь не оставляют в покое. С обочины сворачивает автомобиль, направляясь прямо к нашему луговому царству. То есть "автомобиль" - это сильно сказано, даже в лучшем настроении, чем теперь, я не мог бы определить сей предмет иначе, как корыто или ящик. Развевающийся над ним балдахин в сине-белую полоску придает ему вид какого-то допотопного велосипеда под парусом. Так я и думал: колымага сия остановилась, беспардонно и угрожающе выпустив газ в небо, кузов со вздохом наклонился набок, обнаружившаяся в нем дверца открылась, и из нее, с трудом протискиваясь, выбралась довольно сдобная дама в ошеломляюще коротком, хотя и отделанном цветочками, ситцевом платье, в огромной, как гнездо аиста, соломенной шляпе на голове. Так, что еще уготовила нам судьба? Прошло с полчаса. Распугав и заглушив своими воплями всех стрекоз, она поначалу набросилась на Щавель.. а изрядно им закусив, примостилась, сняв шляпу, на корточках перед дрожащим стебельком Шалфея, который - судя по очкам на носу и блокноту на коленях - намерена запечатлеть на бумаге. О, небо, я чихнул!!! Так и есть - она меня обнаружила... Мигом сдернула очки (с такими-то габаритами, а туда же, фасонит), нахлобучила аистово гнездо на свою голову-подсолнух и шагает прямо сюда, повергая в дрожь лужайку и мое сердце. Прощайте, цветочки любимые! И на солнце есть пятна родимые! Только что очнулся. Смеркается; цветочки, деточки мои, уже собрали свои пляжные принадлежности и потихоньку позевывают. Хульда лежит со мной рядом, она еще спит, и в оплывших чертах ее до ужаса достоверно отражается кукольно-детская невинность. Как все это могло случиться? Пытаюсь вспомнить... Началось все, кажется, с разговора, в котором выяснилось, что она модистка (специализация: украшения для шляп и искусственные цветы). Что же потом? Ах да: она удивилась моим цветочкам и стала расспрашивать, для чего они здесь. Я объяснил, и она так растрогалась, что разрыдалась, и, всхлипывая, называла меня мучеником и цветочным Парцифалем, а я пытался ее успокоить - уверял, что все не так скверно. А потом? Нет смысла и напрягаться, совершенно выскочило из головы. Может, позже вспомню... Ужасная догадка закрадывается в душу: только что Хульда, засовывая во сне руку под щеку, одними губами прошептала фатальное слово "милый". Неужели сие означает, что... Тсс! Просыпается... Ночь. Я снова сижу в мансарде, уставив взгляд поверх сонных головок моих деточек во двор. Ветер тихо играет в стеклянные цацки бабушкиной люстры. Всеблагой бог, кажется, что-то потерял и шарит фонариком по облакам, натыкается на разбросанный ангелами мусор и тогда сотрясает небо раскатами гнева. Сбылись даже оказались превзойденными самые худшие мои опасения: Хульда утверждает, что я как нельзя лучше соответствую ее типу мужчины. Что же делать? Как-то даже не хочется взвешивать все "за" и "против", тем более что я прямо огорошен признанием, а в Хульде мне также многое нравится, особенно ее безоговорочное восхищение цветами. Но как совместить эту симпатию (в которой, кстати, нет ничего двусмысленного) с чувством к Кактее? Боюсь, мне предстоят трудные времена. 29 августа. Уже началось. Письмецо от Хульды, густо пахнущее фиалками: каждый искусственный цветок, который она сплетает, напоминает ей теперь обо мне. Только бы это не отразилось пагубно на ее работе! Удар за ударом. Чудовище портье заявил, что дни мои в доме сочтены, ежели срочно не уплачу за август. Позиция, в высшей степени характерная для такого хулителя цветов, как он. Что ж, на сей раз придется бабушкиному столику для шитья стать украшением ломбарда. Только где же я буду держать маргарин? Сплошные ограничения. 30 августа. Но и кое-какие знаки одобрения также выпадают на мою долю. Владельцы цветов в нашем доме (каковые устроили давеча бурю оваций при моем возвращении) прикололи на черной доске в подъезде бумагу, в которой прославляют меня как пионера движения за освобождение цветов от тени и осыпают охулками противников цветов, эти асфальтовые души. Поистине, цветочки, деточки мои, зримо воспряли после прогулки. Примулы покрылись веснушками, а фонарики Фуксии смогут еще несколько недель светить заемным солнечным светом. Даже Пеларгонии несколько зарумянились, и теперь можно надеяться, что они еще продержатся. Жаль, что пастор использует коляску свою под картофель, а то бы я и сегодня не преминул еще разочек выбраться с детишками на прогулку. 31 августа. Бруно начинает внушать мне серьезные опасения. После памятной угрозы посредством удушения конским волосом он ходит только с перевязанным горлом и стал настолько пуглив, что сам всех пугает. Так, он может вскочить посреди разговора, распахнуть дверцу шкафа и закричать: "Выходи, я тебя вижу!" Этого не выдерживают со временем и самые постоянные его клиенты, так что он уже остался с кольраби на руках. Что могло случиться с Кактеей? Могут быть две причины, по которым от нее ничего нет: обиделась на мою критику кактусов - либо судьба разгневалась за мою привязанность к Хульде и наказывает меня молчанием Кактеи. Но почему Хульдина погремушка остановилась тогда как раз возле моей лужайки? Такие вещи не бывают случайными. 1 сентября. Итак, свершилось. Отнес бабушкин столик в ломбард. Владелец его, по обыкновению, вознамерился снизить объективную стоимость предмета до смехотворных размеров. На сей раз я не поддался его уничижительному запалу и твердо указал на то, что цветочные гирлянды в нижней части стола собственноручно выпилены пратеткой моей бабушки и что одно это каменной плитой ложится на чашу весов. Необходимая в подобном деле выдержка обнаружилась у меня в преизбытке и увенчалась происшествием, видимо, небывалым во всей истории ломбардного искусства: и стол остался при мне, деньги за него были получены. Произошло это так. Владелец ломбарда (по всем признакам близкий к истерике) вручил мне наконец, - верно, чтоб только отделаться, - сумму, чуть меньшую запрашиваемой. Бабушкина честь, однако же, обязывала настаивать на своем. Последствием было то, что кладовщик распахнул дверь и вышвырнул меня вместе с закладываемым предметом на улицу. В результате у меня шатается зуб, а у столика ножка, но тем самым мы приведены в обладание не пустячной суммой в тридцать семь марок с полтиной; соизмеряя ее с упомянутыми убытками, следует признать, что добыта она путем отнюдь не неправедным. 2 сентября. Что-то грохнулось перед моей дверью, и я испугался. Подумал, что ломбардщик затеял какую-то месть, оказалось, почтарь достал из сумки письмо Хульды и, потонув в фиалковом облаке, упал в обморок. Обещал ему уговорить Хульду впредь сократить дозу. Она тоскует, как явствует из письма, по душевной беседе на цветочную тему, не испытываю ли и я того же? Само собой, да чавкающие ботинки начинают меня заметно стеснять. Как бы крепко ни стягивал я верх и низ бечевкой, до конца они все равно не смыкаются. А уж о дырявых подметках лучше и не вспоминать. Обретающиеся в доме хулители цветов оправились и нанесли ответный удар. Вывесили на черной доске листок с программой в девятнадцать пунктов, в каковых учтено все, что они терпят по нашей вине. Начиная от мошек, поощряемых сыростью, до падения горшочков с цветами во двор - - а уж это случается так редко! Моя афера с удобрением удостоилась отдельного издевательского абзаца, что и понятно при столь низменном характере аргументации в целом. Со всех сторон меня теперь просят разработать и наш манифест. Снабдил его будоражащим заголовком "Почему мы разводим цветы?". Начал с тезиса о врожденной тяге к земле, которая может либо вытесняться, либо принимать форму наполнения землей цветочных горшков. Изложить основы вопроса в кратких словах просто невозможно. 3 сентября. Вот оно - письмо от Кактеи. Она в бешенстве, как я и предвидел. Что я о себе воображаю, может, считаю себя ангелом, который только пожимает плечиком, закутавшись в ночную рубашку, когда угрожает опасность? "Признайте сначала необходимость защищаться, - пишет она, - прежде чем воспринимать иглы кактуса как провокацию!" И ни привета, ни подписи. Кто ж мог думать, что она, выходит, держит глухую оборону за своими кактусами? А кто посягает на ее колючую крепость? Жизнь? Или кто-то конкретный? Ежели б только не она сама была тем врагом, которого ей, по ее уверениям, надлежит опасаться! Не только красавкин взор ее, но и письма допускают подобное подозрение. Не уместнее ли всего было бы - а, плевать на неподобающую обувь! - нанести ей визит? Фрау Бритцкувейт, которой я доверился, советует сначала послать ей кактус с любезным сопровождением; а там уж будет видно, что делать. - Но Кактея могла бы счесть это за беспринципность с моей стороны. А если послать ей цветущий кактус? Нет, все это слишком бы смахивало на готовность пойти на компромисс. Придумал: приглашу ее прогуляться по Ботаническому саду в следующее воскресенье. Местом встречи назову - вежливость обязывает - кактусовый отдел. (В цветочные можно будет заглянуть и после.) 5 сентября. Хульда была у меня. И что же она предлагает, невинно глядя своими цветочно-кукольными глазами? Прогуляться по Ботаническому саду. Конечно, говорит, вы можете поступать как вам будет угодно, но в следующее воскресенье она там рисует, и если б я пожелал составить ей компанию... Она теперь в кактусовом отделе чаще всего. В следующее воскресение! Теперь не хватает только, чтобы Кактея согласилась. Все же Хульда, надо отдать ей справедливость, была мила. Только искусственные цветы на шляпе немного сбивают с толку. Но и к этому можно привыкнуть. Она взяла с собой веник, совок, тряпку, фартук и, пока я гулял, привела мансарду в порядок. Страшное подозрение терзает меня. Не после ли моего возвращения она предложила прогулку по Ботаническому саду, и не лежал ли этот дневник в другом месте, когда я пришел? 6 сентября. Еще и это: владелец ломбарда прислал судебного исполнителя, и тот, под издевательские овации хулителей цветов, обретающихся в нашем доме, унес с собой бабушкин столик. Этот налет имел и благие последствия: побудил (что касается проекта цветочного манифеста) к энергичным формулировкам и предельной остроте мысли. Только что в одном из важнейших параграфов я с кристалльной ясностью и логикой обрисовал причины, вменяющие нашему брату дружбу с цветами. Я различаю четыре главных мотива. Первый - оппозиционный: чтобы показать Технике, что и природа не забыта. Второй - меланхолический: чтобы напомнить, хотя бы и смутно, о рае. Третий - наставительный: чтобы учиться у цветов скромности. Четвертый - утешительный: чтобы не быть одиноким. Думается, одного этого достаточно, чтобы в прах развеять ложные и чисто материалистические аргументы хулителей цветов, обретающихся в нашем доме. 7 сентября. Боюсь, я был несправедлив к Хульде. Открываю сейчас нижний ящик шкафа - и что нахожу? Совок и веник с записочкой: "Вместо цветов!" Нет, какая тонкость в чувствах! Поистине, иной раз нелегко выбрать между Кактеей и Хульдой. Будь у Кактеи нежная, как цветочная пыльца, Хульдина мягкость или, в свою очередь, у Хульды внешность Кактеи - выбор не давался бы мне так трудно. А так... Жаль все-таки, что внешний облик редко соответствует внутреннему. В точности так было и с бабушкой. Каким мягким светом лучились ее черты, когда она цинично расправлялась со своими мужьями, и сколько властной решимости появлялось в них, когда она нежничала со своими цветами! 8 сентября. Нет, только этого мне теперь недоставало: обидел сапожника. Он мне хотел было пожертвовать фиалку в знак признательности за указание на кладбищенскую лазейку - вообще человек он благодарный, это надо признать. Я же от фиалки отказался, попросив заменить ее починкой ботинок. И как же обозвал меня после этого сей фельдфебель фиалковой нивы? Материалистом! (И без лишних слов закрыл за мной дверь.) Вот я и остался мало того что с чавкающими ботинками, но еще и непонятым. Шум и грохот на лестнице. Ворвался Бруно, С трудом выдохнул, что его преследуют. Я подбежал к двери и закрыл ее на замок. "А, - завопил он, пронзая меня пристальным и одновременно блуждающим взором, - ты с ней заодно, признавайся! Она здесь! - закричал он вдруг. - Ты ее спрятал!" Тут я немного смутился, потому что дело было уже под вечер, а я экономлю электричество. "Ну, что ты, Бруно", - начал было я, но в этот момент постучали, и Бруно взвизгнул, взяв такую высокую ноту, что мне на какое-то мгновение померещилось, что я и в самом деле слышу голос его Доротеи. Потом произошла вещь еще более необыкновенная. "Этого я от тебя не ожидала", - отчетливо и внятно произнес голос Хульды за дверью. "Но ведь это Бруно кричал!" - стал я уверять ее и поспешил к двери. "Если ты ей откроешь, - прошипел Бруно, - я разобью все твои горшки с цветами". "Открой же! - кричала Хульда. - Докажи мне!" Я молчал, трясясь от страха, потому что Бруно, схватив Араукарию, уже прицеливался ею. Хульда снова, уже глотая слезы, попросила меня открыть ей, а затем, рыдая, бросилась вниз по лестнице. "Так-так, - раздался из темноты голос Бруно, - дружочек мой, Альбин, такие, значит, дела. Стало быть, за моей спиной ты тут крутишь с Доротеей..." - "Как ты можешь, Бруно, - прервал я его дрожащим голосом, - ведь это была фрейлейн Хульда". - "Как, - взревел он, - ты еще будешь врать?" Горшок с Араукарией полетел по комнате и, ударившись о шкаф, разбился вдребезги. "Убийца!" - завопил я, что, правда, оказалось преувеличением, потому что сама Араукария не пострадала. Однако изменить ничего уже было нельзя - друзья цветов в нашем доме услыхали мой голос и мигом отмобилизовались, став жертвой простительного заблуждения: они решили, что хулители цветов на меня напали. Пока одни взламывали дверь и вцеплялись в Бруно, который, сопя и отбиваясь руками-кувалдами, сумел-таки ретироваться, другие барабанили кулаками в двери хулителей цветов, выволакивая их на лестницу; на всех ее маршах и площадках развернулась такая потасовка, будто дом наш сотрясает стихия. Боже праведный, вот что хуже всего: как я втолкую теперь Хульде, что то был действительно Бруно, а не Кактея, хоть он и голосил совершенно по-бабьи? И это еще не все. Как доказать Бруно, что Хульда - это Хульда, а не его Доротея? Или то была вовсе не Хульда, а Кактея, и она приняла Бруно за Хульду, а он принял Кактею за Доротею? Но я-то, я сам - еще Альбин? 9 сентября. Недурно для начала. Охлаждаю водой лоб, как раздается стук и входит Хульда. Вообще-то я не против ее столь раннего визита, тем более что он в достаточной мере объясним ее службой, но разве не могла она из приличия подуться на меня подольше, ну хотя бы до понедельника? Нет, ей это и в голову не пришло. Само собой, говорит, убедить ее в том, что кричал мужчина, невозможно, но поверить в это она готова, а вера творит чудеса. После чего занялась уборкой и поливкой цветов. "До встречи в воскресенье в Ботаническом саду!" - сказала она с упоительной улыбкой. Но это еще не все. Едва она ушла (я еще выковыривал из ушей тарахтенье ее драндулета, сотрясающее оба двора), как в щель под дверью просунулось письмо. От Кактеи. Гроза собирается: воскресенье, пишет она, ей подходит. "Мне давно бы нужно по делам в павильон кактусов, - продолжает она, - заодно расправлюсь уж со всем сразу". Глагол "расправлюсь", говоря по правде, меня несколько удручает, ведь он, как правило, особой галантерейности, не сулит. Одному небу ведомо, что же тут затевается против меня. В послании есть и постскриптум. "Вы все еще носите, - спрашивает Кактея, - тот невозможный костюм, какие шьют для подростков-конфирмантов? Хорошо, коли так, иначе мне будет трудно узнать вас". Куда метит эта шпилька - в мое лицо или костюм? Будем надеяться, однако, что речь действительно идет о трудности опознания и ни о чем ином; сносить еще и издевки - это уж слишком. 10 сентября. Даром что во мне нет ни капельки мужества, требуемого для самоубийства, я тем не менее соскреб в одну кучу все свои упреки и претензии к жизни и, оснастив себя таким образом, отправился к Бруно. Но он и не помышлял, оказывается, о мести - тут же разрыдался во весь голос и чуть было не задушил меня в объятьях, умоляя простить. Он признает, что, должно быть, ошибся, ведь я же как-никак его друг. Правда, то обстоятельство, что друзья цветов так спешно ворвались в комнату, по-прежнему кажется ему подозрительным. Ему очень хотелось видеть в них разоблаченных приспешников Доротеи, однако признать сие я не мог, чтобы не возвести на себя напраслину: ведь это они поспешили мне на помощь на его глазах. Суббота. Сейчас вернулся от друга моего пастора. Завещал ему призор за цветочками, деточками моими, на тот случай, если, паче чаяния, несдобровать мне завтра в Ботаническом саду. И опять он выказал столько трогательной ласки. Моя душа, говорит, не доставляет ему более ни малейших хлопот, но вот моя обувь - дело иное, а посему он и.решился испросить для меня у интенданта пару сношенных полусапожек. Они впрямь хоть куда, как новые, хотя и на три номера больше, чем нужно, и скрипят в такой серьезной тональности, что требуют шага торжественного. Воскресенье. Скоро это случится. Сижу за столом, наслаждаюсь последним кратким затишьем перед бурей. За окном пониженное до дворничьего ранга лето, покряхтывая, разбрасывает по дворам ведра осенней прели. Солнечная кокарда на его казенной фуражке потускнела, зачуяв недалекий выход на пенсию. Куда ж тогда старику податься? Приторговывать разве георгинами в каком-нибудь безнадзорном небесном углу да пропивать последние звездные талеры, только и всего. Уволенное время года влачит судьбу горемычную, это верно. Нет, странное создание все-таки Араукария. Чуть я дыхни слишком громко, как она уже в амбицию, а величайшее унижение, какому подверг ее Бруно, использовав как предмет для метания, ей хоть бы что - как комариный укус. Недаром бабушка моя всегда говорила: цветы да будут нам в назидание. Невозмутимо сносить настоящие удары судьбы (как тот, что, верно, уже держит меня на прицеле) и с неослабным пылом отражать мелкие уколы повседневности (или как их еще назвать). В этом смысле Араукария, на мой взгляд, являет собой весьма и весьма достойный пример. 13 сентября. Сбылись все мои опасения: прожит один из мятежнейших дней моей жизни. Итак, я пришел в Ботанический сад. Издалека заметил балдахин. Хульдиного драндулета. Начался дождь. Кактеи не было видно перед кактусовым павильоном, так что я уж начал потихонечку ликовать в надежде, что она осталась дома. С большой неохотой вошел внутрь павильона. Дождь согнал туда значительно больше посетителей, чем существует на свете восторженных поклонников кактусов. Они сами походили на какие-то диковинные экспонаты, застыв между мощных, в серебряных иглах кубышек, уставив недвижно бессмысленный и угрюмый взгляд в застекленное небо в надежде, что оно, столь ко мне благосклонное, откажет мне в своей милости, то бишь - прояснится. Как ни напрягал я натренированные в несчастьях глаза, Хульды нигде не было видно. Скорее чтобы прийти к какому-нибудь решению, нежели чтобы основательно оглядеться, я пошел по одному из коридоров. В конце его возвышался, наполовину в тени из-за глухой, без окон, стены двухметровый Эхинокактус. Я уже собирался повернуться к нему спиной и зашагать обратно, как вдруг почуял за ним какое-то шевеление и, присмотревшись, заметил щуплую дамочку, поедавшую Кактус своими притворно страстными взорами. Она была закутана в легкий плащ землистого цвета, из-под которого выглядывали на редкость сухие и скрученные, как штопор, ноги, утопавшие, в свою очередь, в каком-то забрызганном грязью картоне, назвать который обувью значило бы сильно погрешить против истины. А там узнал и лицо: желтовато-оранжевого оттенка; короткая стрижка, густой пушок над верхней губой, пронзающие искры красавкиных глаз. Нет сомнений: Кактея. Но что она собиралась делать? Что заставляло ее обретаться под сенью великана-Кактуса? Ответ пришел с совершенно неожиданной стороны. На некотором отдалении от меня и в глубоком омуте зеленоватой тени я заметил сначала мольберт, а перед ним, как яркий островок посреди тропической зыби, огромную, с автомобильное колесо, шляпу с густой россыпью искусственных цветов. Из-под шляпы сквозь вздрогнувшую толпу пронесся вдруг душераздирающий крик. Одновременно из-под шляпы вынырнула рука, дрожащий перст ее указывал в направлении Кактеи, которая мгновение назад всадила нож в тело Кактуса, молниеносно отхватив отросток размером с голову ребенка и ловко поймав его в подставленный коробок. Конечно же, той же стремительной молнией пронеслось в голове моей слово "расправлюсь" из ее письма. Так вот с чем она хотела расправиться! Поэтому-то она так быстро согласилась встретиться со мной в Ботаническом саду! Из-за какого-то жалкого отростка! Признаюсь, я был близок к тому, чтобы решительно остановить раскачивание маятника моей нерешительности в выборе между Кактеей и Хульдой, отдав предпочтение последней (скрывавшейся - кто ж это мог быть еще! - под автомобильным колесом в виде шляпы). Но тут оцепеневшие было посетители вдруг оживились, слившись в едином порыве негодования, и, размахивая кулаками и зонтиками, громкими криками призывая блюстителей порядка, стали надвигаться на Кактею. Та была прижата к стене. Озираясь, как зверек, вне себя от злобы, она мысленно примеривалась ножом к Хульде и ее мольберту, готовясь к решительному прорыву сквозь толпу. Отчаянно безнадежное ожесточение на ее лице примирило меня с корыстной расчетливостью ее действий. Пусть даже этот кактусовый отросток стал ей дороже нашего свидания, но здесь на карту была поставлена честь моя как кавалера. В толпе всплыла уже казенная фуражка охранника; словом, пора было вмешиваться. Поскольку особенно рассчитывать на голосовые связки мне не приходилось (общение с цветами наложило свой отпечаток), я сначала тщательно откашлялся и потом гаркнул что было мочи: "Дорогу полиции!" Толпа тут же с готовностью раздалась, и я солидно прошествовал, скрипя полусапожками, по образовавшейся тропинке. "Бросьте нож!" - прикрикнул я на Кактею, во взгляде которой насмешка смешивалась с почтительным изумлением. "Следуйте за мной", - приказал я ей со всей грубостью, на которую был способен, и, крепко взяв ее за локоть, победительно зашагал с ней к - выходу. Истошный крик "Альбин!" - разорвал вдруг воздух. Я вздрогнул. По толпе прокатилась волна недоумения, и уже начали раздаваться нерешительные голова, что, мол, не худо бы проверить у меня документы. Но мы уже были у двери. "А теперь - бегом!" - скомандовал я. "Альбин!!" - опять взвыл голос позади нас. Но теперь мы выскочили наружу и припустились под дождем и по лужам, увлекая за собой толпу преследователей. "В разные стороны!" - крикнула мне Кактея и помчалась наискосок, к ограде, в то время как я - строго по дорожкам - побежал в глубь парка. Тут только со всей очевидностью выяснилось, сколь неудобной штукой может иной раз оказаться обувь на три размера больше, чем нужно. Я то и дело спотыкался, и передовой отряд преследователей неотвратимо приближался. А тут еще я почувствовал, что левый полусапожек мой вот-вот свалится с ноги. Я пытался поправить дело на бегу - бесполезно, он уж почти соскочил, и пришлось его сбросить. Прыгнув в сторону, я скатился по какому-то откосу в кусты бузины, услыхав, как преследователи с руганью и улюлюканьем промчались мимо. Сколько времени я там провалялся, не могу сказать. Но не меньше восьми часов, потому что уже стемнело, когда я очнулся и смог приподняться. Еще два часа (если не три) заняли бесплодные поиски полусапожка. Потом я в одних носках, чтобы не хромать, вернулся домой. Здесь и сижу, окунув ноги в тазик с горячей водой и приложив лед к вискам, и пытаюсь противостоять злосчастной судьбе. Самое ужасное во всем этом, конечно, потеря полусапожка. Становится не по себе, едва представлю, что его найдут, опознают как принадлежащий интенданту и обвинят того, что он выдал себя за полицейского, выручая Кактею. 14 сентября. У Пеларгонии что-то с Осенним Ветром, только что она сбросила ему во двор свой пожелтевший лист, полагая, вероятно, что никто сего не заметит. Позавидуешь легкости, с какой цветок может выказать свою симпатию. Но не хочу быть неблагодарным. Кактея тоже, надо полагать, теперь отдает себе отчет в том, как я к ней отношусь. Если уж ради одного-единственного отростка человек готов преступить закон, то какой решимости от него можно ожидать, когда речь пойдет о целой оранжерее. А все-таки: видел ли кто-нибудь в мире более огненный взгляд, чем тот, что был у Кактеи, когда она вонзала в Кактус свой нож! За нежность ли я? Конечно! Но и ярость по-своему прекрасна! Этого следовало ожидать: пришло облитое слезами письмо от Хульды. (И даже оно благоухает фиалками!) "Как ты мог, Альбин!" - пишет она, и в постскриптуме: "Неужели ты забыл нашу лужайку?" И то правда, если вспомнить, что было на лужайке, то остается только спросить себя: "Как я мог?" Как бы там ни было, я раздумываю над тем, не послать ли ей обратно совок с метелкой: интимность подобных подарков - как это хорошо видно на примере Хульды - награждает дарителя слишком уж большими и стесняющими свободу полномочиями. Не то чтобы я очень уж дорожил свободой, но я достаточно дорожу ею, чтобы скорее опутать ее цепочкой от часов, чем потерять на лужайке с клевером. 15 сентября. Письмо от Кактеи. Ни слова о благодарности. Бог с ней, главное - домой она вернулась цела и невредима. Спрашивает, не загляну ли как-нибудь при случае. Это "как-нибудь при случае" буквально подрезало мне крылья. И все-таки: да, Кактея, да. Загляну. 16 сентября. С недавнего времени Хульда не оставляет меня в покое даже во сне! Прошлой ночью она привязала меня к кровати и, угрожая цветочкам-деточкам ножницами, вынудила их подписать заявление о том, что я несостоятелен в роли отца и должен быть лишен родительских прав. Проснулся я в тот момент, когда она протягивала авторучку Примулам. Успокоился и снова заснул не прежде, чем убедился, что ни на одном из цветочков нет ни единого чернильного пятнышка. Снова нужно привыкать к ботинкам с разверстыми мысами. Сейчас попробовал их надеть - приличествующее интенданту достоинство полусапожек настолько вошло в мою плоть и кровь, что прежнее самоуважение дается мне в простецкой обуви с превеликим почти граничащим с омерзением трудом. Хоть бы можно было разузнать, в чье обладание перешел утраченный полусапожек! Ибо ясно как день: один оставшийся - слишком недостаточный зиждитель моего самосознания. К тому же и его придется оставить дома, когда соберусь посетить Кактею. А если осторожненько попробовать снова наладить контакт с сапожником? В конце концов, не так уж много оно и значит, слово "материалист". То есть оно значит лишь то, что и за материей признается определенное значение. Нельзя же, в самом деле, требовать, чтобы неслышному бегу моей души внимал человек, который четырнадцать лет кряду снабжал подошвами солдатские сапоги. 17 сентября. Нет, столько упрямства сидит лишь в людях с совершенно заржавленным представлением о чести. Сапожник соглашается разговаривать со мной не прежде, чем я приму отклоненную мною фиалку, - каково? А почему, собственно, я ее отклонил? Да потому, что хорошо знаю, чем кончаются у цветоводов подобные дарительные турниры. Ведь к чему взывает подаренный цветок в горшочке? К ответному дару. А уж дальше логика турнира приводит к тому, что заканчивается он, лишь исчерпав весь цветочный запас. Достаточно вспомнить, как протекала дарительная дуэль моей бабушки с городским советником по вопросам огородничества и садоводства. Началось с того, что советник - чтоб только засвидетельствовать свое почтение - послал бабушке Камелию из своего личного фонда. Необыкновенно щепетильная в подобных вопросах, бабушка немедленно отпарировала своей любимицей Глоксинией, и это настолько ошеломило советника, что он тут же презентовал ей Пассифлору. Ни секунды не колеблясь, бабушка рассталась со своим баловнем Бересклетом. Так продолжалось без конца; однако вместе с тем росла и общая бабушкина взбалмошность, которая стала приобретать размеры, угрожающие спокойствию всей семьи; вынужденные заняться исследованием причин, домашние установили, что бабушке просто-напросто жаль отдаренных цветов. Ибо в ходе дуэли, как выяснилось, она, раба щепетильности, простилась со всем своим цветочным состоянием, как и не менее щепетильный советник. Но он был бы скверным благоустроителем-озеленителем города, ежели б и его душу не скребли немилосердные кошки из-за утраты любимых растений. Словом, все говорило за то, что спасти положение может лишь одно средство, не раз испытанное бабушкой, а именно: сочетаться законным браком - хотя бы на время - с советником. Пришедшие к этому выводу сродники забыли, однако, об одной вещи: бабушка видела в советнике не своего поклонника, а поклонника цветов, а перед лицом соперниц она всегда предпочитала дипломатический кур