с насильственному. Так и в этом случае. Однажды утром перед виллой советника, алиас садовника, остановился средних размеров мебельный фургон, а письмо, которое вручил владельцу виллы шофер, в приличную меру было ароматизировано бабушкиными ландышевыми духами. Она писала, что не знает иного способа достойно отблагодарить его за неустанную любезность, как подарить ему его же цветы. Кавалер до мозга костей, он в тот же день отправил мебельный фургон с бабушкиными цветочными сокровищами по обратному адресу, не удержавшись, однако, от привычного уже соблазна присовокупить к ним собственную Левкою. Он был немало удивлен, когда к вечеру все тот же мебельный фургон вновь вынырнул у его ворот. Из него вышел шофер с Левкоей в руках. Вместе с ней он передал советнику письмо. "Дорогой мой, - писала бабушка, - возьмите ее лучше назад. Вы ведь видели, к чему все это приводит". 18 сентября. Похоже, Хульда избрала тактику привидения. Выглядываю в окно и что же вижу под фонарем у нашего дома? Ее драндулет - пустой, но с невыключенным мотором, ревущим так, словно он бьется в истерике. Не хватало еще, чтобы она натренировала свой рыдван шпионить за мной! После памятного сна я всего от нее жду. Только не того, что она оставит меня в покое. Ну вот, так и есть. Она уже побывала у соседей и у них выспрашивала, в самом ли деле Бруно тогда кричал. А поскольку попала она к хулителям цветов, то ей и ответили, что под именем Бруно скрывается целый гарем. Вот что я терплю по вине его несносной визгливости. Но теперь тем более нужно сходить к Кактее. Раз уж я все одно под подозрением, то пусть хоть будет тому основание. Ну, конечно, этого можно было ожидать: Араукария тут же на моих глазах опустила ветви. Ах, бабушка, бабушка, каким ежедневным - испытаниям ты меня подвергаешь из-за этой своей баловницы! 20 сентября. Только что заглядывал друг мой пастор. Одобрил мое решение по-прежнему носить старые ботинки, а интендантские полусапожки поберечь, как он выразился, для церковных праздников. Да и вообще, говорит, если вдуматься, можно констатировать, что дружба с цветами приносит душе моей неизмеримо большую пользу, чем, к примеру, могло бы принести общение с кактусами. Что это, случайное сравнение или преднамеренность намека? Если первое, то совпадение поразительное, если же второе, то Хульда, очевидно, не ограничилась миром грез и призраков, а заручилась поддержкой и церкви. Не разумнее ли всего было бы помириться с ней? Кто знает, чего от нее можно ожидать, если размолвка эта продлится. Нет. Ее предательство по отношению к Кактее разрушило все мосты на пути к примирению. 21 сентября. Не хочу злорадствовать, но сапожнику снова являлась во сне супруга с напоминаниями о том, что он обещал предоставить фиалкам более человечные условия существования. Застал его в спальне на корточках, лихорадочно выбрасывающим камни из ящиков с фиалками. Сегодня же ночью, говорит, запасусь компостом на кладбище. Спешка понятная, ведь сапожница назначила ему срок в двадцать четыре часа. Не исполнит-де он обещание за это время, она явится во сне всем его клиентам. "А это, - взвыл он, - пустило бы меня по миру". Поскольку он был настолько деликатен (а также настолько взволнован), что не заговорил на сей раз о дареной фиалке, то и я, естественно, промолчал о ботинках. Теперь уж в самом деле придется идти к Кактее с подвязанным мысом. Ибо если отложить визит на еще более позднее время, то пострадает не только вежливость, но и мое сердце. Жуткие иной раз случаются вещи. Только я занялся сейчас бечевкой, как вдруг совершенно бесшумно открывается крышка над прорезью почтового ящика и просовывается сложенный вдвое лист бумаги. Это, думаю, - хоть и начиная немного тревожиться, - должно быть, реклама какая-нибудь. А что оказалось? Явный отпечаток потерянного мной полусапожка. Взял земли из цветочного горшочка и сделал отпечаток другого полусапожка, оставшегося - сомнений быть не может. Самое жуткое во всем этом, что на лестнице не раздалось ни единого звука, а когда я распахнул дверь, за ней никого не оказалось. Что делать теперь? Откупиться, положив деньги под коврик у двери? Занять под покровом темноты наблюдательную позицию у прорези? А если то был знак с метафизическим смыслом? Но станут ли высшие инстанции коллекционировать обувь? С другой стороны, почему бы и нет, ведь полусапожек-то не простой, а с ноги церковного чина. Кабы знать, как теперь себя повести! Цветочки-деточки уже спят, не то посоветовался бы с ними. Араукария, правда, еще бодрствует, за последние несколько минут она даже подняла свои ветви на добрых шесть сантиметров - видно, испытывает чувство триумфа. Ну, а к Кактее-то пойти мне, надеюсь, позволительно и теперь, как-никак я заплатил полусапожками за ее спасение. При этом вопрос о плате за помощь вообще вещь достаточно спорная. Не стоит, впрочем, навязывать дискуссию судьбе, довольно и того, что она нас мытарит. И как знать - может, судьба дожидается меня в лице - Кактеи? Мое сердце давно уже придерживается сего мнения... 22 сентября. Мое сердце было право. Уже вечерело, и на небе зажглись первые звезды, когда я, приблизившись к калитке ее участка, попытался вкрадчивым шепотом привлечь к себе внимание. Поскольку парничок совсем не был освещен, я уже подумал, что пришел напрасно. Но решил оставить хотя бы свою визитную карточку в дверях, и с этой целью после некоторых колебаний ступил за ограду, и осторожно продрался сквозь заросли бузины к островерхой стороне ее стеклянного домика, "Резник" - значилось там на эмалированной дощечке; фамилия эта, прямо скажу, поначалу немало меня обескуражила, вызвав незамедлительные ассоциации с непотребством известного метода обхождения с цветами. Приподняв руку и прижавшись лбом к стеклу, чтобы лучше рассмотреть, что там внутри, я тотчас же отскочил с невольным криком. Отделенные лишь тонкостью стекла, прямо передо мной мрачно сверкали чьи-то глаза. В фосфоресцирующем блеске какой-то разгоравшейся точки отчетливее обозначились черты лица и весь угрожающий облик - и я узнал Кактею. Поджидая меня, она курила сигарету. Невероятные усилия понадобились, чтобы не потерять самообладание и со всей непринужденностью дать ей понять, что в мои намерения входило лишь засвидетельствовать мое почтение. Не выказав торопливости, она, в ответ на мой просительный жест, открыла дверь и, подозрительно оглядев участок, впустила меня. "Свет может только привлечь внимание", - сказала она. Я молчал, опешив от тропической жары, сразу объявшей меня после осенней прохлады, к которой успел привыкнуть, и она в темноте подтолкнула меня сквозь кактусы к громоздкому, как гора, дивану, а сама опустилась в качалку, не перестававшую с этого момента скрипеть. Передо мной, как я теперь разглядел, стоял котелок с дымящимся чаем. Я налил себе полную чашку и с закрытыми глазами погрузился в сладкий дурман, навеваемый не только ароматом чая, но и сознанием, что его заварила рука Кактеи. "Речь идет, - раздраженно произнес в темноте ее голос, - о подарке ко дню рождения". Понадобилось некоторое время, чтобы до меня дошло: она имеет в виду кактусовый отросток. "Весьма оригинально", - пробормотал я и попытался в мерцающем свете свечи представить себе сей предмет размером в детскую голову. "Ребенку", - сказала она с вызовом как отрезала, так что я вздрогнул. "А, так, значит, ребенку, - залепетал я, совсем растерявшись. - Прекрасная идея". - "Прекрасная? - вскричала она с угрозой. - Гениальная, вы хотите сказать". Во мне шевельнулся протест. "Не знаю, право, - вставил я осторожно, - если иметь в виду, так сказать, символический смысл..." "А то какой же еще,- - прервала она меня грубо, - на таком круглом и колючем предмете ребенку лучше всего можно показать ежовую суть мира". Откашлявшись, я спросил, сколько же лет ребенку. "Вечность, - ответила она высокомерно, - ибо в настоящий момент он еще не удосужился появиться на сей невзрачный свет". Тут я почувствовал, что кто-то тянет меня за ботинки, точнее за шнурок, их перевязывающий. С остановившимся дыханием скользнул рукой вдоль ноги и наткнулся на острые и подрагивающие иглы какого-то шарообразного предмета. От неожиданности я не удержался и вскрикнул. "Это господин Кувалек, - спокойно произнесла в темноте Кактея. - У вас, наверное, земля осталась на ботинках, он прямо сам не свой, когда ее чует". Только напрягая все силы, мне удалось выдавить из себя что-то вроде вымученного смешка: ведь названный "господином Кувалеком" кактус, вздрагивавший, как живой, и проявлявший такой интерес к земле на подошвах, казался мне существом не вполне обычным. Потом только выяснилось, , что господином Кувалеком именовался еж, которому было препоручено истребление мышей в парнике. Летучих мышей здесь также водилось изрядно, что было заметно по тому, как то и дело щеки мои обдавало резкое дуновение. Близость Кактеи, должен признаться, повергла меня чуть ли не в лихорадку, производителем коей было мое неумолчно аплодирующее сердце. Однако ж усилием воли я взял себя в руки, и; как только уловил эхо зевка за скрипом качалки, немедленно поднялся, и стал откланиваться. Мой уход, однако, был задержан некоторыми непредвиденными обстоятельствами. Выяснилось, что еж объел бечевки на обоих ботинках, так что я оказался в пренеприятной необходимости просить у Кактеи лыка, а потом был вынужден на ее глазах - ибо она зажгла свечу - снова привязывать мысы к подошвам. Лицо ее оставалось, правда, совершенно неподвижным. "Можете при случае снова заглянуть, коли появится охота, - пробурчала она на прощание. - Не исключено, - добавила она почему-то с издевкой, открывая дверь и напряженно высматривая что-то в темноте, - что мне опять понадобится ваша помощь". Когда же я снова продирался сквозь заросли бузины, она прокричала вдогонку мне: "Да, скажите этой толстухе, пусть она поостережется в другой раз!" Метила, видно, в Хульду. Но это еще не все. Запер я скрипучую от ржавчины калитку Кактеиного участка - и что же увидел перед собой? Пустой, но с ревущим, то есть рыдающим мотором Хульдин драндулет на обочине гравиевой дороги, что соединяет участки с городом. И хотя лыко на обуви предписывало мне медленную ходьбу, я припустился что было мочи. 23 сентября. Что это с цветочками-деточками? Если до сих пор они взирали пусть не слишком весело, но все-таки с привычным терпением со своих подоконников в комнату, то теперь вдруг за ночь все отвернулись и, свесившись, выглядывают во двор с таким видом, будто обнаружили там, у мусорной кучи, что-то чрезвычайно занимательное. Лишь Араукария осталась пряма, как свеча; опустив ветви, неотрывно, смотрит на меня. Не Хульдины ли все это проделки? Ну и ну: сапожник лежит у себя буквально в стельку, непрестанно бормочет что-то бессвязное, а в минуты просветления обвиняет кладбищенского сторожа в вероломстве. Если я правильно связал воедино сбивчивые обрывки его рассказа, то произошло с ним следующее. Придя на кладбище, он, чтобы первым делом задобрить жену, снова положил фиалку на ее могилу. И уже собирался, прежде чем подняться с колен, послать ей последнее утешение, ласково погладив рукой камень, как вдруг на гравиевой дорожке раздался звук шагов, и чья-то тяжелая тень упала на фиалку. "А-а, - пророкотал, как в заржавленной трубе, чей-то голос, - вот кто повадился осквернять мне кладбище мусорными фиалками". Сапожник в смятении оглядывается - никого, только смесь табака и винного перегара озонирует воздух под шушукающимися по-вечернему буками. Прихватив поскорее фиалку, он хотел было отправиться восвояси. Но в этом случае (а соблазн был велик) сапожница наверняка исполнила бы угрозу и явилась бы во сне всем его клиентам. Так что ему и в самом деле ничего другого не оставалось, как сидеть у могилы до тех самых пор, пока полная ночь не сошла на землю. Затем он, творя молитвы, пробрался к указанной куче компоста. Здесь-то и произошло с ним то, что повергло его в постель, причем быстрее, нежели он смог разобрать, что это было. В памяти осталась только ясная как день картина: заросли крапивы внезапно раздвигаются, из них выскакивает какой-то гномик и, скидывая на ходу деревянные сандалии и орудуя одной из них как дубиной, набрасывается на сапожника со словами: "А, так ты еще и воровать, прощелыга!" Как только Кактее удалось избежать нападения этого карлика с дубиной? И кто же повинен в поистине плачевном состоянии сапожника? Я, конечно, ведь это я, расчувствовавшись, посоветовал поменять землю фиалкам. Теперь не хватает, чтобы сапожница привела в исполнение угрозу, и тогда на моей совести появится, помимо прочего, еще и загубленная жизнь! 24 сентября. Нет, она избрала иной путь. Приснившись мне прошлой ночью во сне, дала понять, что лучшим выходом в создавшейся ситуации было бы, если бы я сам раздобыл теперь компост. Я, Альбин, бабушкина надежда и гордость! - и воровать компост на кладбище! Одно ясно: у сапожницы ни малейшего чувства абсурда. Смеркается; я сижу в уютном шлафроке, ловлю последние отблески догорающего дня и вспоминаю Кактею. Какой неприступной казалась она, когда была рядом, и как близка теперь, когда все бывшее кажется грезой! Похоже на то, что непроизвольное чувство прорывается лишь в разлуке. Ведь и у Бруно с Доротеей дело обстоит точно так же. А сколько тайн окружает Кактею! Будет ли дано мне когда-нибудь разгадать хотя бы одну." Тсс! Какой-то шорох у двери... Продолжаю писать для того лишь, чтобы показать, насколько я спокоен. Ясно вижу: крышечка над прорезью почтового ящика приподнялась и кто-то наблюдает за мной... И даже теперь цветочки не оборачиваются! Нет, окостенением своим они обязаны вовсе не трагедии, разыгравшейся с сапожником, тут участвует другое, на них оказывают давление... Вот - теперь в прорезь просовывается конверт... И ни звука на лестнице, и кромешная тьма... Выскочить? Закричать? Или... Спустя четверть часа кажется (надо было сначала прийти в себя от потрясения). Передо мной сверкает невинной белизной конверт. Что оказалось в нем? Тщательнейшие отпечатки моих утраченных полусапожек. На этом вынужден запись прервать - у меня слишком сильно стучат зубы. 27 сентября. Теперь уж осень пожалела о том, что прогнала состарившееся лето; ручьи слез на окнах доказывают: она не просто раскаивается - о, тут более сильное чувство. Справлялся на бирже о какой-нибудь сносно оплачиваемой работе. Говорят, нужны подметальщики улиц. Три месяца назад я не стал бы раздумывать, но ведь теперь цветочки-деточки обеспечены. Только этого недоставало! Подхватил насморк из-за треклятой беготни по городу. Что означает насморк, когда я в ужасе вздрагиваю при каждом шорохе со стороны почтового ящика, может представить себе лишь тот, кто убегал во сне и его не несли ноги. Такого насморка, однако, с лихвой хватило бы на три носа. Всегда слишком много оказывается того, чего и совсем не надо. И голова скоро начнет накаляться, как лампочка! Гм, лампочка - это наводит на мысль... В самом деле: получилось. Не касаясь цветочков, я заставил их повернуть головки в сторону комнаты. И поддержало меня само небо. К обеду оно стало вдруг натягивать на свой серый халат такую черную шаль, что цветочки, недовольно ворча, начали позевывать и располагаться ко сну. И тут я вмешался. Вставив в настольную лампу лампочку посильнее - ту, что я держу для гостей, - я подошел с нею к окну и стал облучать цветочки. Через пять с половиной часов благой обман увенчался полным успехом; все цветы (включая Гортензию) нехотя, но отвернулись от сочащегося слезами неба и обратились к стеклянно-мишурному солнцу, мною изобретенному. При свойственной им медлительности соображения они далеко не сразу распознали обман и не сразу заметили меня (предусмотрительно спрятавшегося за снопом света). А когда заметили, то они уже освоили новое положение шеи, привыкнув к нему настолько, что им не оставалось ничего другого, как это положение сохранить. По всему видно, что отворачивались они от меня против воли. Если исключить Араукарию, которая, очевидно, была проводником Хульдиной воли и выступала телепатической антенной, все прочие цветочки потупили взор, стыдясь смотреть мне в глаза. При этом: сколько в них, этих глазах, всепрощающих слез! (Даже стекла очков запотели.) Однако на Хульду, как я замечаю, всепрощение не распространяется. Но ведь можно ладить и не простив друг другу? В конце концов, речь идет лишь о прекращении ее враждебных акций. 29 сентября. Ничто не помогает, отягченная совесть моя сильнее страха перед простудой. Раз уж нет у меня смелости добыть компост с кладбища, так надо хоть навестить сапожника. Вечером этого же дня. Можно было предвидеть, что ничего путного из этого не получится. Мало того что насморк теперь переходит в катар, жалостливость заставила меня принять от сапожника дар в виде фиалки. Несчастное создание, чахлое и удрученное, стоит теперь на столе. Пытался хоть немного взрыхлить землю - нечего и думать, тут нужна мотыга или кирка. Этого бы фельдфебеля-сапожника с его дрессурой... Право, иногда хочется призвать садовника на его голову - вот только фиалок жаль, ведь они пострадают в первую очередь. Сапожник все еще в постели, так что речи о ботинках и быть не могло. 30 сентября. Какая осень! Она выплачет скоро все небо на землю. Увы, слишком поздно, полинявшая фуражка на могиле лета поросла уже мхом. Цветочки-деточки сохраняют предупредительную позу. Но может быть, они потому лишь наклоняют головки в комнату, что не хотят прозевать момент пробуждения к жизни спящей красавицы Фиалки - та стоит в тазу с водой и колеблется, не зная, зевнуть ли ей, просыпаясь, или уснуть навеки. Поболейте же за нее, деточки, пусть выберет жизнь. А смерть и сама еще успеет прийти. При сих ответственных словах раздался стук и в комнату вошел пастор. "Тик, так, - сказал он, озираясь (пока я приходил в себя), - значит, цветочки все еще на первом плане". Что значит этот вопрос, с трудом нашелся я. "А то, - ответил он, - что если уж человек разгуливает по кактусовым парникам, то предпочитает он обычно кое-что незатейливее". Тут я невольно скривил губы - слишком уж явно почувствовалась Хульдина рука. "Что ж, - продолжал пастор, - кто возлюбил иголки, тому не до цветочков. Пожинай же, Альбин, что посеял". С этими словами он направился к двери. "Ах, да, - сказал он уже на пороге, - тут почтальон просил тебе кое-что передать". Он внес в комнату какой-то тюк, потом вздохнул, кивнул и вышел. Я поднял тюк на стол - он походил на корзину средних размеров, и было в нем килограммов пятнадцать. Предположение мое - вычитанное на лице пастора, - что это разгневанное утратой клерикальных полусапожек небо посылает мне камень вместо вериг, не оправдалось: под оберткой обнаружилась обширная масса, напоминающая шелудивую слоновью ногу. Она покоилась (вернее, вздувалась) в глиняном горшке, наполненном глиной же. В землю была воткнута и табличка, на которой значилось: "Mamillaria elephantidens". To есть, грубо говоря, - Бородавчатый Кактус. Чудовище, одним словом. Если бы я не ценил золотой отлив глаз у амфибии, я бы с ними мог сравнить сей гигантский фурункулезный нарост. И как только Кактея может окружать себя подобными созданиями! По правде говоря, такой - с благими намерениями, разумеется, сделанный - дар наносит весомый удар по нашей близости. Тем не менее: даже неугодный дар взывает к благодарности. Но должен ли я скрыть, что я несколько огорошен? Решение найдено - напишу Кактее не на бабушкиной, собственноручной выделки, а на обычной почтовой бумаге. (А в постскриптуме позволю себе вопрос, что же мне, собственно, с уникумом делать?) 1 октября. Хорошенькое начало дня. Не только встал с левой ноги, но еще и ткнул ею при этом в Бородавчатый Кактус. Черт бы побрал этого монстра! Цветочки-деточки ведут себя гораздо терпимее. Вытянули до предела шейки с подоконника, чтобы получше рассмотреть его. Нет, ни страха, ни брезгливости они не испытывают, одно лишь любопытство к коллеге. Признаться, мне несколько стыдно за их поведение. Но еще более стыдно за эту абракадабру. Так не может выглядеть ни одно растение! Ведь это позор на всю ботанику! Нет, я отказываюсь понимать Кактею. 2 октября. У меня поднялась температура; розочки на обоях тут же стали корчить рожи и издевательски поглядывать на меня. Только бы Кактус не реагировал на мою боль в висках и оставался бы в прежнем виде! Да - каким был, таким и остался, однако ж все одно радости мало. Пришло в голову: не проговорился ли я Кактее о моем близящемся дне рождения? В конце концов, тот, кто собирается Эхинокактусом украсить колыбель новорожденного, дабы намекнуть, что мир, в который тот явился, напоминает ежевидный шар, может и такому цветочнику, как я, ничтоже сумняшеся, послать к рождению Бородавчатый Кактус, указующий (с насмешкой, конечно, не с предостережением) на то, что оставшийся мне путь будет усыпан отнюдь не розами. Как бы там ни было: чем больше я ломаю себе голову над этим подарком, тем сомнительнее представляется мне моя склонность к Кактее. Но разве не должен я, с другой стороны, хотя бы в силу приличий, попытаться понять душу этого Кактуса? Ведь душа-то в нем, в конце концов, все же растительная. Как ни противится мое эстетическое чувство - попробую. 3 октября. Спящая красавица Фиалка выбрала жизнь. Неловко приподнявшись на цыпочках в тазу, она с испугом всматривается в свое отражение в воде и пытается понять, как мог принц поцеловать столь изможденное личико. Чувствительность и характер, кажется, не одно и то же. Как обижалась Араукария, когда я вздыхал о Кактее! И каково же теперь ее поведение, когда подарок ненавистной соперницы водрузился на шкаф в нашей комнате? Игриво помахивает кринолиновыми ветвями да жеманится. Что это: насмешка, смущение, слабость? Все что угодно, только не последовательность. Ибо бабушка (которой Араукария обязана своим воспитанием, и прекрасно сознает это) относилась к Кактусам без церемоний, хотя и без ненависти - просто она находила их отвратительными, что, однако, ничего не говорит, ибо и домашних своих она находила отвратительными тоже. Правда, однажды проговорилась, что Кактусы ей не слитком приятны по совершенно особой причине. Вот ее слова, если я правильно их запомнил: "Тот, кого, как меня, столько раз кололи небрежно выбритые щеки, постарается не иметь дела с растениями, которые бы постоянно напоминали об этой скверной мужской привычке". Всю бессонную ночь (которую прочихал и прокашлял) и все утро пытаюсь освоиться с этим Кактусом. Невозможно; слишком уж он отвратителен - а посему, я полагаю, привязанность моя к Кактее рухнула окончательно. Разве способен воспринимать Красоту (а следовательно, и Добро, и Истину) человек, окружающий себя подобными созданиями? Не бросает ли сие, хочется сказать, исчадие ада дьявольский свет и на ненависть Кактеи к цветам? Да и вообще, не выглядит ли все ее поведение крайне подозрительным на фоне этого тупого чудовища-соглядатая? 5 октября. Поистине лишь теперь, накрытый тенью бородавчатой громады, я начинаю догадываться, что потерял в лице Хульды. Ну, разве было у меня хоть раз выметено все до соринки после ее последнего посещения? А ведь она делала это с такой само собой разумеющейся готовностью и легкостью - по наклонности сердца. И разве смахивала когда-нибудь пыль с бабушкиного силуэта в рамке более нежная ручка, чем проворная ручка Хульды? А вы, цветочки-деточки, разве не помните вы, с какой любовью она поливала вас каждое утро из лейки, что-то напевая! О, если б я не был сражен инфлюэнцей! Я бы со всех ног бросился сейчас к Хульде и на коленях умолял бы простить меня. Надо же - бежать от ангела к дьяволице! Променять к цветам благосклонную мягкость Хульды на ненависть Кактеи! Ах, как я понимаю теперь, почему Хульда кричала мне вслед таким раздирающим душу криком! И как она была неотразимо права, что именно пастора выбрала заступником в своем горе. 6 октября. Первый шаг сделан: я запер Кактус в шкафу, а на его место водрузил спящую красавицу Фиалку. И хотя держусь я, напрягая свои последние, резервные уже силы (грипп пожирает меня, как снедь), я никогда еще не чувствовал себя спокойнее. Конечно, и предстоящий завтра день рождения для этого достаточный повод, но важное значение имеет также неколебимое решение мое окончательно выбрать Хульду. В виде не оставляющего сомнения доказательства моей перемены посылаю ей ключ от своей квартиры с запиской: "Открой завтра врата нового года жизни моей, и ты узришь перед собой нового Альбина". Теперь бы отыскать только шелковистой бумаги, чтобы приличным образом завернуть посылку, а там попробую, превозмогая лихорадку, доковылять, если это сойдет мне с рук, до почты. 7 октября: день рождения. Никак не ожидал, что муха проявит ко мне столько внимания. Только что покинула свое привычное место на фонарике Фуксии и несколько раз облетела мою голову, как бы начертав невидимый нимб. Торжественное настроение передалось и цветочкам-деточкам. Пеларгонии нервно подергивают шеей, будто у них слишком тесные воротнички; Бегония вновь и вновь вглядывается в свое отражение в оконном стекле, в который раз поправляя и без того безупречно подведенные сегодня ресницы; Гортензия что-то задумчиво шепчет, очевидно, повторяет заученный стишок; Фуксии быстренько поправляют друг дружке сережки; Араукария то и дело одергивает безукоризненный свой кринолин; бедняжки Примулы перешептываются отчаянно позванивающим шепотом, подталкивая друг друга морщинистыми локотками и с каким-то недоумением покачивая головками, пока одна из них не пытается нагнуться к полу: там лежит оброненный по недосмотру желтый осенний листок с нотами приличествующей именинам песенки. Ну, что вы, что вы, милые мои! Ну зачем столько церемоний! Это их расковало. У Гортензии прямо камень - величиной с песчинку - свалился с души, когда поняла, что можно не мучиться со стишком. Не может быть! У спящей красавицы Фиалки по случаю моего дня рождения порозовели щечки. А вот и шмель изготовился произнести свое поздравление. Не торопясь, с "достоинством он взобрался на гору, образованную согнутой ногой под одеялом, огляделся, нашел себе подходящее плато в складках одеяла, откашлялся, исполнил свою арию; я поблагодарил, и он с достоинством удалился. Ну, теперь все? Нет еще: на карнизе за окном сидит воробьиха со своим плоскоголовым кавалером, оба с ханжеским подобострастием смотрят через стекло. Я бы открыл вам, ребята, да только у меня ни одной крошки на угощение. Терпение, может, Хульда принесет нам пирог. Ах, если б у меня были силы встать с постели! Придет Хульда и какую застанет картину? Сижу, понимаете ли, в шлафроке! Однако ж ревнивая инфлюэнца не дает приподняться, всякую мою попытку она пресекает таким приступом озноба, что фарфоровые безделушки на шкафу начинают позвякивать, как колокольчики. Повезло: смог дотянуться до валявшегося на полу лыка (того самого - от Кактеи!), подобрал его и спрятал под матрац. Затем поймал еще муху и шмеля - их жужжанье все-таки слишком мешает в праздничный день - и запер в спичечном коробке. Все, теперь Хульда может прийти. Тихо, - что это, мое сердце или шаги? Спокойно, Альбин, спокойно... Шаги! О, боже. Вот они приблизились к двери... Хульда, ангел, ты ли это... Нет, всего лишь письмо. Ради всего святого! Почерк Кактеи! Спустя четверть часа, кажется. Мир рухнул. Как это мне пришло в голову, интересуется Кактея, благодарить ее за Кактус? Что же я себе думаю - она так глупа, что расстанется хотя бы с самым крошечным экземпляром из своей коллекции? Нет сомнений: значит, как это ни невероятно, дьявольский Бородавчатый Кактус прислала мне Хульда, чтобы внушить отвращение к Кактее. Что же делать, цветочки, деточки мои, что же делать? Опустив головки, они недоуменно пожимают листиками, этого от Хульды не ожидали и они. А как реагирует на интригу разнесчастная Араукария? Подняла ветви с видом триумфатора. Вот почему она так благоволила этому Кактусу! Вероломство, ты проникло уж и в царство флоры. А я еще послал ей, кактусовой ненавистнице... Бабушка, не оставь меня: ключ в замке, поворачивается!!! 8 октября. Не пойму, сон это или явь. В комнате все блестит и сверкает. На столе пирог, вино и искусственные цветы, а посреди сего трогательного натюрморта покоятся на шелковистой бумаге интендантские полусапожки, которые я считал утраченными навсегда. Нет, все это самая осязаемая реальность, как явствует из записки, пришпиленной канцелярскими кнопками к изголовью кровати. Записка гласит: "Милый, ты был в глубоком обмороке, когда я пришла. Что же это за изменения, произошедшие с тобой, из-за которых ты так терзаешься? Может, это - и есть тот "новый Альбин", о котором ты поспешил написать? Во всяком случае, я не стала будить тебя". Насколько мало я могу во всем этом разобраться, одно лишь мне ясно: таинственные послания, от которых я вздрагивал по ночам, опускала в прорезь почтового ящика рука Хульды. На кого же можно положиться теперь на сей грешной земле? Еще и это: она закрыла дверь на ключ. И такую-то особу я позволял себе называть ангелом! Да уж скорее Кактея ангел, чем она. Господи, откуда бумажки, что нанизаны на ножницы, и водружены на шкаф, как раз перед портретом бабушки? Письма Кактеи! Итак, безоговорчная капитуляция. От крайнего отчаяния человека в такой ситуации может спасти только полная кротость. 9 октября. Хульда, якобы для того, чтобы "снова поставить меня на ноги", влила в меня два с половиной литра красного вина и восемь сырых яиц. "Альбин порхает мотыльком, Хульда лечит его желтком", - приговаривала она при этом и грозила мне пальчиком. Не могу писать больше, мне дурно. 10 октября. Хульда дала мне выпить полтора литра глинтвейна. Если я разгуливаю по сквознякам на садовых участках, заметила она, то не должен удивляться, если ветер засвистит в моих бронхах. Не в состоянии шевельнуть ни рукой, ни ногой, только лежу и смотрю в потолок. 11 октября. Хульда отнесла ботинки к сапожнику. Как только выздоровлю, говорит, я должен буду непременно достать ему компоста с кладбища. Не собираюсь же я тащить за собой долги и в свой тридцать первый год? Все смешалось в моей голове, уже вижу себя падающим на собственную могилу под градом ударов, наносимых мне деревянными башмаками. 12 октября. Хульда протерла окна. Когда кругом такая грязь, сказала она, поглядев через плечо, то даже и ночные растения стали бы мечтать о солнце. Никакого желания что-либо делать, тупо лежу на боку и считаю розочки на обоях. 13 октября. Хульда убила шмеля. Типично для моего дома, говорит, умывая руки убийцы, - даже осенью сюда слетается из-за грязи всякая нечисть. Слишком дрожу, чтобы писать дальше, - от страха за муху. 14 октября. Хульда принесла ботинки от сапожника, они залатаны и зашиты. "Все же завтра, - сказала она, - когда придет пастор, надо будет надеть полусапожки". Пастор собирается в гости? Это придает мне задору. 15 октября. Мой инстинкт самосохранения празднует первый успех: к кофе действительно собирался появиться пастор. Я говорю "собирался", потому что не успела его нога ступить в комнату, как я, побледнев, но не теряя самообладания, поднялся, двинулся навстречу ему мимо отпрянувшей в ужасе Хульды и крякнул прямо в лицо: "Предатель!" 16 октября. Вечером. Сижу в качалке, склонившись головой к задремавшей красавице Фиалке и пытаюсь, хоть это никак не удается, привести мысли в порядок. Хульда, которая обычно уже к обеду кончает модистскую работу, чтоб только подольше побыть со мной, сегодня не торопится, наказывая меня, как я полагаю, за выпад против пастора. Правда, как я ни пытаюсь подавить в себе это неприятное чувство, предоставленный мне покой напоминает скорее затишье - перед бурей, чем желанный штиль. Что такое? Буря уже началась? Слышно, как кто-то с сопеньем поднимается наверх по скрипучим ступеням... Всего лишь Бруно, слава богу. Принес с собой букет в виде сердечка, который он посылал Доротее. Она аккуратнейшим образом отрезала все головки мать-и-мачехи и вернула ему букет обратно. Постепенно приходишь к мысли, что все женщины одинаковы. В порыве гневной любви уничтожающая мать-и-мачеху Доротея; Хульда, не останавливающаяся перед тем, чтобы поставить в услужение своей ревности то церковь (пастора), то силы ада (Кактус), и убивающая в угоду ложно понятому порядку ни в чем ни повинного шмеля; Кактея с ее необъяснимой ненавистью к цветам и с готовностью в порыве дикой ярости даже Кактусу всадить нож в тело. Признаться, тут трудно провести различия. 17 октября. Похоже, опасения мои сбываются. Хульда наносит ответный удар. Только что, уходя на службу, она заявила, что завтра мы идем на кладбище за компостом для сапожника. Мои возражения, что после известного приключения с деревянными башмаками сапожник вовсе не склонен придавать хоть какое-то значение компосту, она отмела замечанием, будто все это лишь вежливые увертки. Этот прожженный фельдфебель фиалочного войска и - вежливость! И все же: Хульда очень старается, этого у нее не отнимешь. Так беспыльно и чисто в квартире никогда еще не было. Однако ж похоже на то, что вместе с пылью она смела с мебели и налет какой-то домашности; мебель выглядит теперь так безлико и холодно, будто век простояла в гостинице. А ведь на самом-то деле ею пользовалась бабушка и, стало быть, на ней милая патина стародавнего уюта. Хульдина же одержимость чистотой граничит с неуважением к старине. 18 октября. Чем же начался сей исторический день? Кактеиным криком о помощи, долетевшим по почте. (Хульда, к счастью, как раз вышла за хлебом, а теперь до самого вечера будет на работе.) "Милый господин Альбин, - пишет Кактея, и уже само любезное обращение показывает, что ей что-то надо, - дела мои по известным причинам обстоят довольно хреново". Любимые словечки не ведают степеней сравнения, в этом их недостаток. "Не будете ли столь снисходительны и не заглянете ли ко мне в ближайшие дни?" Что может скрываться за таким неожиданным сиропом? Перемена, быть может? Ловушка? И что значит "по известным причинам"? Поранилась о Кактус? Наступила на ежа? Случилась вещь, которая наводит на размышления. Письмо Кактеи побудило меня несколько восстановить в памяти ее мир; с этой целью я открыл шкаф, чтобы с несколько большей непринужденностью, нежели прежде, хотя и с мыслимой осторожностью, это понятно, взглянуть на Кактус. И что же я обнаружил? Он обзавелся бутоном величиной с кулачок упитанного ребенка. Откровенно говоря, я весьма пристыжен. И сразу же опустила ветви Араукария! Не хватало бы теперь, чтобы Хульда по этому признаку догадалась, что я мысленно был с Кактеей! (Типично для этого растеньица, кстати: сначала лицемерно отстаивать бабушкины интересы, потом переметнуться на сторону Хульды.) Может, сейчас не самый подходящий момент для подобных размышлений, но: очень ли стала бы бабушка обижаться, если б я продал Араукарию? Слишком уж раздражает со временем, когда тебе что ни день давят на совесть, "особенно, если в действительности-то совесть твоя непорочна. Наступает вечер, с минуты на минуту придет Хульда. Только что обстоятельно простился на всякий случай с цветочками-деточками, кто знает, когда и при каких обстоятельствах придется свидеться вновь после этого похода на кладбище. Спрячу теперь от Хульды дневник да полежу на диване, чтобы собраться с силами... Поздно - она уже выкликает меня к подъезду сигналами своего драндулета. Часа два или три спустя. Забежал сюда на минутку, чтобы только захватить завещанные мне бабушкой пеленки. Случилось нечто совершенно невообразимое. Ограничусь скупой передачей фактов, без всяких прикрас и не давая увлечь себя обуревающему волнению. Итак: мы поехали на кладбище. Поскольку оно было еще открыто, мы приберегли лазейку в заборе на случай отступления и (повинуясь желанию Хульды, не моему) устремились для начала к бабушкиной могиле. Здесь Хульда вдруг стала рыдать, обняла меня и объявила, что мы помолвлены. "Сердечно поздравляю", - горько произнес вдруг кто-то позади нас заржавленным голосом. Мы в ужасе оглянулись. Никого, лишь запах табака с коньяком плавал в навевающей забытье вечерней прохладе. "Сторож", - прошептал я, с трудом шевеля губами от оцепенения. Хульда с ее увлекающимся темпераментом тут же стала выкрикивать что-то вроде "кошмарно интересно" и чуть ли не "какая мистика!", забираясь в своих выражениях все глубже и глубже в сакральные дебри, как вдруг на расстоянии нескольких могильных рядов от нас послышались несомненные рыданья. Тут колени мне отказали, ибо в наступившей темноте надгробья выделялись более чем сомнительной бледностью. Я уже со вздохом опустился на каменную скамью, как опять услыхал голос Хульды: "Он плачет! Вон там - какой-то мужчина плачет!" С трудом вспомнив о своих обязанностях покровителя по отношению к Хульде, я шатаясь поднялся и побрел, готовясь к худшему, сквозь сгустившийся туман в сторону все еще рыдающего предмета ее удивленного крика. Им и вправду оказался сторож. То обстоятельство, что он был в состоянии полного опьянения, о чем в достаточной степени свидетельствовало обоняние, вовсе не умерило участливости Хульды. Она положила руку на его содрогающиеся от рыданий плечи и дрожащим голосом, выказывавшим, что она и сама близка к тому, чтобы зарыдать, спросила, что его так расстроило. "Ах, жизнь, эта треклятая жизнь", - прогундосил он с чувством. Этот ответ пробудил и мой интерес. Что же в жизни не устраивает вас, спросил я. "Несправедливость, - проскрежетал он в ответ. - Одни затевают помолвку, а потом и свадьбу (это он явно метил в нас), все как положено, а другие..." Тут он вдруг замолчал, валко поднялся и пробурчал, что все это, однако, нас не касается. Сапожник описал его точно: он был похож на старого, корягоподобного гнома с обезьяньими ужимками. Но Хульдин взгляд был не столь остр; она поддерживала его и, глотая слезы, хрустальным от жалости голосом спросила, себя ли самого он имеет в виду. Нет, в нем говорит отцовское чувство, явствовало из ответа. "Да, - спохватился он и притронулся к поросшей мохом фетровой шляпе. - Резник, с вашего позволения". - "Шульце, - в соответствии с истиной призналась Хульда; - а это..." - "Ах, простите, вы сказали, Резник?" - перебил я ее. Имею ли я что-нибудь против этой фамилии, спросил он с угрозой и сопя потянулся за деревянным башмаком. "Напротив, напротив, - не замедлил я заверить и, стараясь занять позицию за каменным надгробием, спросил: - И кто же причиняет вам столько забот? Сын?" - "Этому бы я сразу врезал, - пророкотал он в ответ так убедительно, что Хульда аж прищелкнула языком от восторга. - Нет, - продолжал он, - дочь у меня беспутница. Уже два года, - снова запричитал он, - живет с этим парнем, не расписываясь. А теперь что еще учинила?" - "Господи, что же?" - осведомилась тут Хульда, припав к его плечу. "А то, - прогундосил он, - что взяла и выгнала меня, старика, из моего кактусового парничка, так что я теперь вынужден тут копаться в чужих могилках, когда уж мне пора собираться в свою собственную". - "Из кактусового парничка?" - переспросила Хульда, мигом перестав плакать. "И как раз теперь, когда ждет, ребенка, она вздумала разводиться!" - "Что? - вскричал я так