солгали? Ну, пусть вы в них не верите, пусть даже это только отзвуки моего собственного здравого смысла, - но разве неверно, что они всегда правы, а ваши земные советники всегда неправы? Архиепископ (возмущенно). Я вижу, ты глуха ко всем увещаниям. Карл. Да это же старая история: она одна права, а все остальные ошибаются! Архиепископ. Так слушай, что я скажу, и пусть это послужит тебе последним предостережением. Если ты будешь погибать оттого, что собственное разумение поставила выше руководства духовных своих пастырей, Церковь отречется от тебя и предоставит тебя той участи, какую ты навлекла на себя своим самомнением. Дюнуа уже сказал тебе, что если ты вверишься воинскому своему тщеславию и пренебрежешь советами своих начальников... Дюнуа (перебивает). Точнее говоря, если ты вздумаешь освобождать компьенский гарнизон, не имея превосходства сил, какое у тебя было в Орлеане... Архиепископ. То армия отречется от тебя и не окажет тебе помощи. А его величество король уже сказал, что у него нет средств платить за тебя выкуп. Карл. Ни одного сантима. Архиепископ. Ты останешься одна - одна как перст! - со своим тщеславием, своим невежеством, своей самонадеянностью, своей кощунственной дерзостью, коя побуждает тебя все эти грехи называть упованием на Бога. Когда ты выйдешь через эту дверь на солнечный свет, толпа станет приветствовать тебя. Они принесут тебе маленьких детей, они приведут больных, чтобы ты их исцелила, они будут целовать тебе руки и ноги и сделают все - больные неразумные души! - чтобы вскружить тебе голову и воздвигнуть в тебе то безрассудное самомнение, которое приведет тебя к погибели. Но и в этот час ты будешь одна, ибо они не спасут тебя. Мы - и только мы - можем стать между тобой и позорным столбом, у которого враги наши сожгли ту несчастную женщину в Париже. Жанна (подняв глаза к небу). У меня есть лучшие друзья и лучшие советники, чем вы. Архиепископ. Вижу, что я напрасно трачу слова в надежде смягчить закоснелое сердце. Ты отвергаешь наше покровительство, ты делаешь все, чтобы восстановить нас против себя. Хорошо, пусть так. Отныне ты будешь защищать себя сама; и если потерпишь неудачу - да смилуется Господь над твоей душой! Дюнуа. Это все правда, Жанна. Прими это в расчет. Жанна. Где сейчас были бы вы все, если бы я принимала в расчет этакую правду? Какой помощи можно ждать от вас, какого совета? Да, я одна на земле. Я всегда была одна. Мой отец велел моим братьям утопить меня, если я не буду сидеть дома и сторожить его овец, пока Франция истекает кровью. Пусть погибнет Франция, лишь бы его ягнята были целы! Я думала, у Франции есть друзья при дворе французского короля, но нахожу лишь волков, которые грызутся над клочьями ее истерзанного тела. Я думала, у Господа Бога повсюду есть друзья, ибо Господь - друг каждому. И в простоте своей я верила, что вы, ныне отвергающие меня, будете мне крепостью и защитой и не допустите, чтобы кто-нибудь причинил мне зло. Но я теперь поумнела. И очень хорошо: немножко ума еще никому не вредило. Не думайте, что вы очень меня напугали тем, что я одна. Франция тоже одна. И Бог - один. Что мое одиночество перед одиночеством моей родины и моего Господа? Я понимаю теперь, что одиночество Бога - это его сила, - ибо что сталось бы с ним, если бы он слушался всех ваших ничтожных, завистливых советов? Ну что ж, мое одиночество тоже станет моей силой. Лучше мне быть одной с Богом: его дружба мне не изменит, его советы меня не обманут, его любовь меня не предаст. В его силе я почерпну дерзновение и буду дерзать, дерзать - до последнего моего вздоха! А теперь я пойду к простым людям, и любовь, которую я увижу в их глазах, утешит меня, после той ненависти, что я видела в ваших. Вы бы рады были, чтобы меня сожгли. Но знайте: если я пройду через огонь - я войду в сердце народа и поселюсь там на веки вечные. Итак, да будет Господь со мной! (Уходит.) Несколько мгновений все смотрят ей вслед в угрюмом молчании. Затем Жиль де Рэ принимается крутить свою бородку. Жиль де Рэ. Невозможная женщина! Право, я вовсе не питаю к ней неприязни. Но что делать с таким характером? Дюнуа. Бог мне свидетель, упади она в Луару, я бы, не задумываясь, кинулся ее вытаскивать - прыгнул бы в воду в полном вооружении! Но если она наделает глупостей под Компьеном и попадет в плен, я вынужден буду сложа руки смотреть, как она гибнет. Ла Гир. Так вы уж лучше сразу закуйте меня в цепи, потому что, когда она вот так воспламеняется духом, я готов идти за ней хоть в самый ад. Архиепископ. Да, она и меня несколько вывела из равновесия. В минуты таких вспышек она приобретает опасную власть над людьми. Но пропасть уже разверзлась у ее ног. И к добру или к худу, но мы бессильны отвести ее от края. Карл. И что ей неймется? Сидела бы смирно; а еще лучше - уезжала бы к себе домой! Выходят подавленные. КАРТИНА ШЕСТАЯ Руан, 30 мая 1431 года. Длинный каменный зал в замке, подготовленный для судебного заседания; но это будет не суд с присяжными, а суд епископа с участием Инквизиции, поэтому на возвышении стоят рядом два кресла - для епископа и для Инквизитора. От них под тупым углом расходятся два ряда стульев - для каноников, докторов теологии и юриспруденции и доминиканских монахов, выступающих в роли асессоров. Внутри угла - стол и табуреты для писцов; там же грубый деревянный табурет для подсудимого. Все это находится в ближнем конце зала. Дальний конец несколькими арками открывается прямо во двор, от которого отделен ширмами и занавесами. Если стать во внутреннем конце зала лицом к выходу во двор, то судейские кресла и стол для писцов будут справа, табурет для подсудимого - слева. В правой и левой стене сводчатые двери. Ясное майское утро; светит солнце. В сводчатую дверь, что позади судейских кресел, входит Уорик; за ним паж. Паж (развязно). А вы знаете, ваше сиятельство, что нам здесь быть не полагается? Это церковный суд, а мы всего-навсего светская власть. Уорик. Да, мне это небезызвестно. Не соблаговолите ли вы, ваше высоконахальство, отыскать епископа города Бовэ и намекнуть ему, что если он хочет поговорить со мною до начала суда, то меня можно найти в этом зале. Паж (направляясь к двери). Слушаю, милорд. Уорик. И смотри, веди себя прилично. Не вздумай Пьера Кошона называть преподобный Петрушка. Паж. Не беспокойтесь, милорд. Я буду с ним очень, очень нежен. Потому что, когда сюда приведут Деву, она преподобному Петрушке подсыплет перцу в ушки. Из той же двери входит Пьер Кошон в сопровождении доминиканского монаха и каноника; у последнего в руках пачка бумаг. Его преподобие монсеньер епископ города Бовэ. И еще два преподобных джентльмена. Уорик. Проваливай! И последи, чтобы нам не мешали. Паж. Слушаю, милорд! (Сделав пируэт, исчезает.) Кошон. С добрым утром, ваше сиятельство! Уорик. С добрым утром, ваше преосвященство! А ваших друзей я, кажется, еще здесь не встречал. Кошон (представляя монаха, стоящего по его правую руку). Разрешите вас познакомить. Милорд - брат Жан Леметр из ордена святого Доминика, заместитель генерального инквизитора по делам ереси во Франции. Брат Жан - граф Уорик. Уорик. Добро пожаловать, ваше преподобие. У нас в Англии, к сожалению, нет инквизиции, хотя она нам до крайности необходима. Особенно в таких случаях, как вот этот. Инквизитор кланяется с усталой улыбкой. Это пожилой человек, кроткий по виду, однако чувствуется, что при случае он может быть властным и твердым. Кошон (представляя каноника, стоящего по его левую руку). Каноник Жан д'Эстиве из капитула города Байе. Здесь он выступает как продвигатель. Уорик. Продвигатель? Кошон. Это соответствует обвинителю в светском суде. Уорик. Ага! Обвинитель. Так, так. Понятно. Очень рад с вами познакомиться, каноник д'Эстиве. Д'Эстиве кланяется. Это человек лет сорока или несколько моложе, с лощеными манерами, но что-то хищное проглядывает сквозь внешний лоск. Разрешите узнать, в каком положении сейчас это дело? Больше девяти месяцев прошло с тех пор, как бургундцы взяли Деву в плен под Компьеном. Полных четыре месяца с тех пор, как я выкупил ее у бургундцев за весьма солидную сумму, исключительно для того, чтобы ее можно было привлечь к суду. И уже почти три месяца с того дня, когда я передал ее вам, монсеньор епископ, как лицо, подозреваемое в ереси. Не кажется ли вам, что вы очень уж долго размышляете над весьма простым делом? Кончится когда-нибудь этот суд или нет? Инквизитор (улыбаясь). Он еще и не начинался, милорд. Уорик. Не начинался? А что же вы, собственно говоря, делали без малого три месяца? Кошон. Мы не теряли времени зря, милорд. Мы провели пятнадцать допросов Девы: шесть открытых и девять тайных. Инквизитор (все с той же усталой улыбкой). Видите ли, милорд, я присутствовал только на двух последних допросах. До сих пор этим делом ведал епископский суд, а не суд Святого Трибунала. И только совсем недавно я пришел к мысли, что и мне - то есть Святой Инквизиции - надлежит принять в нем участие. Вначале я вообще не предполагал тут наличия ереси. Мне казалось, что это дело чисто политическое и что Деву должно рассматривать как военнопленного. Но после того как я присутствовал при двух допросах, я вынужден признать, что это один из наиболее тяжких случаев ереси, с какими мне когда-либо приходилось сталкиваться. Так что теперь все в порядке, и мы можем сегодня же приступить к суду. (Направляется к судейскому креслу.) Кошон. Хоть сию минуту, если это удобно вашему сиятельству. Уорик (любезно). Весьма утешительно это слышать, господа. Ибо не скрою от вас, что наше терпение начинало уже истощаться. Кошон. Я так и понял из слов ваших солдат. Они грозились утопить тех из нас, кто вздумает мирволить Деве. Уорик. Ай, ай, ай! Ну, к вам, монсеньор, это, во всяком случае, не относится. Кошон (строго). Не знаю. Ибо я сделаю все возможное для того, чтобы эту женщину судили беспристрастно. Суд Церкви это не игрушки, милорд. Инквизитор (возвращаясь). Следствие велось с величайшим беспристрастием, милорд. Деве не нужны защитники: ее будут судить лучшие ее друзья, одушевленные единственным желанием - спасти ее душу от вечной гибели. Д'Эстиве. Милорд, я обвинитель в этом процессе. Моя печальная обязанность - изложить перед судом все преступления этой девушки. Но я сегодня же отказался бы от обвинения и поспешил на ее защиту, если бы не знал, что другие, много превосходящие меня по учености, набожности, красноречию и умению убеждать, были уже посланы к ней, чтобы вразумить ее и объяснить, какой опасности она подвергается и с какой легкостью может ее избегнуть. (Увлекшись, впадает в топ судейской риторики, к неудовольствию Кошона и инквизитора, которые до сих пор слушали его со снисходительным одобрением.) Нашлись дерзкие, утверждавшие, что мы действуем из побуждений ненависти. Но Господь Бог нам свидетель, что это ложь! Разве мы подвергали ее пытке? Нет! Разве мы перестали хоть на минуту увещевать ее? Не призывали ее вернуться в лоно Церкви, как заблудшее, но любимое дитя? Разве мы... Кошон (сухо прерывает его). Берегитесь, каноник. Это все правильно, что вы говорите, - но если его сиятельство вам поверит, я не отвечаю за вашу жизнь, да и за свою тоже. Уорик (укоризненно, но не опровергая его слов). О монсеньор, вы обижаете нас, бедных англичан. Но это верно: мы не разделяем вашего благочестивого желания спасти Деву. Скажу вам напрямик: ее смерть - это политическая необходимость, о которой я сожалею, но изменить тут ничего не могу. И если Церковь ее отпустит... Кошон (с угрозой, властно и надменно). Если Церковь ее отпустит, горе тому, кто тронет ее пальцем, будь он хоть сам император! Церковь не подчинена политической необходимости, милорд. Инквизитор (вмешивается, стараясь их умиротворить). Не беспокойтесь о приговоре, милорд. У вас есть могучий союзник, который еще с большей настойчивостью, чем вы, толкает ее прямо на костер. Уорик. И кто же этот столь любезный помощник, смею спросить? Инквизитор. Сама Дева. Чтобы ее спасти, надо заткнуть ей рот, - ибо всякий раз, как она его открывает, она произносит себе смертный приговор. Д'Эстиве. Это сущая правда, милорд. У меня волосы встают дыбом, когда я слышу, как столь юное существо изрыгает столь ужасные богохульства! Уорик. А! Ну в таком случае, конечно, сделайте для нее все возможное, - раз вы уверены, что толку от этого все равно не будет. (Пристально глядя на Кошона.) Мне бы очень не хотелось действовать без благословения Церкви. Кошон (отвечает ему взглядом, в котором циническое восхищение смешано с презрением). А еще говорят про англичан, что они лицемеры! Вы готовы стоять за своих, милорд, даже с риском для собственной бессмертной души. Восхищаюсь такой преданностью, но сам я на нее не способен. Я боюсь вечного проклятия. Уорик. Если бы мы чего-нибудь боялись, монсеньор, мы не могли бы управлять Англией. Прислать сюда ваших заседателей? Кошон. Да. Мы будем очень благодарны вам, милорд, если вы удалитесь и позволите нам начать заседание. Уорик поворачивается на каблуках и уходит во двор. Кошон занимает одно из судейских кресел; Д'Эстиве садится за стол для писцов и принимается просматривать принесенные с собой бумаги. Кошон (небрежным тоном, усаживаясь поудобнее). Какие негодяи эти английские лорды! Инквизитор (усаживаясь в другое кресло, слева от Кошона). Светская власть всегда делает человека негодяем. Они не проходят особой подготовки, и у них нет апостолической преемственности. Наша знать тоже не лучше. В зал гурьбой входят асессоры; впереди всех капеллан де Стогэмбер и каноник де Курсель, молодой священник лет тридцати. Писцы усаживаются за стол, оставляя незанятым один стул - напротив д'Эстиве. Некоторые асессоры садятся на свои места, другие стоят и болтают между собой, дожидаясь, пока заседание будет официально открыто. Де Стогэмбер упорно стоит, всем своим видом выражая возмущение; каноник де Курсель тоже стоит, справа от него. Кошон. Доброе утро, мессир де Стогэмбер. (Инквизитору.) Капеллан кардинала Английского. Капеллан (поправляя его). Винчестерского, монсеньор. Ваше преосвященство! Я желаю заявить протест. Кошон. Вы уже столько их заявляли. Капеллан. В данном случае я не одинок, монсеньор. Вот этот каноник, сир де Курсель, из Парижского капитула, присоединяется к моему протесту. Кошон. Ну, что там у вас такое? Капеллан (обиженно). Говорите лучше вы, мессир де Курсель. Я, как видно, не пользуюсь доверием его преосвященства. (Надувшись, садится на стул справа от Кошона.) Курсель. Мы составили обвинительный акт против Девы - всего шестьдесят четыре пункта. Это стоило нам немалых трудов. А теперь мы узнаем, что его сократили, даже не посоветовавшись с нами. Инквизитор. Это я виноват, мессир де Курсель. Я восхищаюсь вашим усердием, плодом которого явились эти шестьдесят четыре пункта. Но в обвинении, как и во всех прочих вещах, что сверх надобности - то лишнее. Вспомните также, что не все члены суда способны к столь тонкому и глубокому мышлению, и многим из них ваша великая ученость может показаться великой бессмыслицей. Поэтому я почел за благо из ваших шестидесяти четырех пунктов оставить двенадцать... Курсель (ошеломлен). Двенадцать! Инквизитор. Поверьте мне, для наших целей и двенадцати совершенно достаточно. Капеллан. Но некоторые из самых важных обвинений сведены почти что на нет. Например, Дева положительно утверждает, что святая Маргарита, и святая Екатерина, и даже архангел Михаил говорили с ней по-французски. Это весьма важный пункт. Инквизитор. Вы, очевидно, полагаете, что они должны были говорить по-латыни? Кошон. Нет. Он думает, что они должны были говорить по-английски. Капеллан. Разумеется, монсеньор. Инквизитор. Гм! Видите ли, мы как будто все согласны в том, что голоса, которые слышала Дева, были голосами злых духов, старавшихся ее соблазнить и увлечь к вечной погибели. Так не будет ли несколько неучтиво по отношению к вам, мессир де Стогэмбер, и к королю Англии, если мы признаем, что английский язык есть родной язык дьявола? Лучше, пожалуй, на этом не настаивать. К тому же этот вопрос отчасти затронут в оставшихся двенадцати пунктах. Попрошу вас, господа, занять места. И приступим к делу. Все садятся. Капеллан. Все равно я протестую. А там - как хотите. Курсель. Очень обидно, что все ваши труды пропали даром. Это еще лишний пример того дьявольского влияния, которое Дева оказывает на суд. (Садится на стул справа от капеллана.) Кошон. Вы что, намекаете, что я нахожусь под влиянием дьявола? Курсель. Я ни на что не намекаю, монсеньор. Но я вижу, что тут есть тайный сговор... Почему-то все стараются замолчать то обстоятельство, что Дева украла лошадь у епископа Сенлисского. Кошон (с трудом сдерживаясь). Это же не полицейский участок! Неужели мы должны тратить время на такую чепуху? Курсель (вскакивает, возмущенный). Монсеньор! По-вашему, лошадь епископа - это чепуха? Инквизитор (мягко). Мессир де Курсель, Дева утверждает, что заплатила полную стоимость за лошадь, и если деньги не дошли до епископа, то это не ее вина. И так как нет доказательств, что она не заплатила, то по этому пункту Деву можно считать оправданной. Курсель. Да будь это обыкновенная лошадь. Но лошадь епископа! Какие тут могут быть оправдания!.. (Снова садится, растерянный и удрученный.) Инквизитор. Разрешите вам заметить, при всем моем уважении к вам, что если мы станем предъявлять Деве всякие пустяковые обвинения, в которых она без труда сможет оправдаться, то как бы она не ускользнула от нас по главному пункту - по обвинению в ереси, которое до сих пор она сама неуклонно подтверждала. Поэтому попрошу вас, когда Дева предстанет перед нами, ни словом не упоминать о всех этих кражах лошадей, и плясках с деревенскими детьми вокруг волшебных деревьев, и молениях у заколдованных источников, и обо всех прочих пустяках, которые вы столь прилежно исследовали до моего прибытия. Во Франции не найдется ни одной деревенской девушки, которую нельзя было бы в этом обвинить: все они водят хороводы вокруг волшебных деревьев и молятся у заколдованных источников, а иные из них не задумались бы украсть лошадь у самого папы, если бы представился случай. Ересь, господа, ересь - вот то преступление, за которое мы должны ее судить. Мое дело - розыск и искоренение ереси. Я Инквизитор, а не обыкновенный судья. Направьте все свое внимание на ересь. А остальное пусть вас не заботит. Кошон. Могу добавить, что мы уже посылали к ней на родину наводить справки. Ничего важного за ней не замечено. Капеллан и Курсель (вскакивают и восклицают одновременно). Ничего важного, монсеньор? Как! Волшебные деревья - это не... Кошон (теряя терпение). Замолчите, господа! Или говорите по одному. Курсель, оробев, опускается на стул. Капеллан (садится с недовольным видом). То же самое нам сказала Дева в прошлую пятницу. Кошон. Очень жаль, что вы не последовали ее совету. Когда я говорю: ничего важного, - я хочу сказать; ничего такого, что сочли бы важным люди с достаточно широким умом, способные разобраться в том деле, которым мы сейчас занимаемся. Я согласен с моим коллегой Инквизитором. Нас должно интересовать только обвинение в ереси. Ладвеню (молодой, но очень исхудалый, аскетического вида доминиканец, сидящий справа от де Курселя). Но разве ересь этой девушки так уж зловредна? Может быть, все дело в ее простодушии? Ведь многие святые говорили то же самое, что Жанна. Инквизитор (отбросив всякую мягкость, строго и сурово). Брат Мартин, если бы вам пришлось столько иметь дела с ересью, как мне, вы не смотрели бы на нее так легко - даже когда она предстает перед нами в самом безобидном, мало того - в привлекательном и благочестивом обличье. Еретиками очень часто становятся люди, как будто стоящие выше других. Кроткая, набожная девушка или юноша, который по завету Христа роздал свое имение бедным, и воздел вретище нищеты, и посвятил свою жизнь умерщвлению плоти, самоуничижению и делам милосердия, - вот кто иной раз становится основателем ереси столь опасной, что она может разрушить Церковь и Государство, если ее вовремя не уничтожить. Летопись инквизиции полна таких примеров, которые мы даже не решаемся обнародовать, ибо ни один честный мужчина, ни одна чистая женщина им не поверит; а начиналось все именно с такой вот святой простоты. Столько уже раз я это видел! Слушайте и запомните: женщина, которая не хочет носить одежду, приличную ее полу, и надевает мужское платье, подобна мужчине, который отказывается нежить тело свое в мехах и одевается, как Иоанн Креститель; а за ними - так же верно, как день за ночью, - следуют толпы неистовых мужчин и женщин, которые не хотят уже носить никакой одежды. Когда девушки не соглашаются ни выйти замуж, ни постричься в монахини, а мужчины отвергают брак и похоть свою выдают за наитие от Бога, тогда - так же верно, как после весны приходит лето, - они начинают с многоженства, а кончают кровосмешением. Ересь вначале может казаться невинной и даже похвальной, но кончается она столь чудовищным развратом и противным природе грехом, что и самые кроткие из вас, если бы видели ее, как видел я, возопили бы против милосердия Церкви и потребовали для еретиков кары жесточайшей. Уже два столетия борется Святая Инквизиция с этим дьявольским безумием, и мы теперь хорошо знаем, где его истоки: всегда начинается с того, что обуянные гордыней и невежественные люди противополагают личное свое суждение руководству Церкви и мнят себя истолкователями воли Божьей. И не впадайте в обычную ошибку - не считайте этих простаков обманщиками и лицемерами. Они честно и искренне принимают наущение дьявола за голос Божий. Поэтому будьте настороже - не поддавайтесь естественному чувству сострадания. Не сомневаюсь, что все вы милосердные люди, - иначе как могли бы вы посвятить себя служению нашему милосердному Спасителю? Вы увидите перед собой юную девушку, набожную и целомудренную, - ибо скажу вам прямо, господа: то, что рассказывают о ней наши друзья англичане, не подтверждается очевидцами, и, наоборот, есть многочисленные свидетельства, доказывающие, что если и были у нее излишества, то только излишества в благочестии и добрых делах, а не в суетности и распутстве. Эта девушка не из тех, чьи грубые черты говорят о грубости сердца, чьи бесстыдные взоры и непристойное поведение кричат о виновности еще раньше, чем прочитан обвинительный акт. Дьявольская гордыня, приведшая ее на край гибели, не оставила следов на ее лице и даже, как ни странно, на ее нравственном облике, за исключением тех особых областей духа, в которых и проявляется ее самомнение. Так что вы увидите внушенную дьяволом гордость и природное смирение рядом, в одной и той же душе. Поэтому будьте осторожны. Я не призываю вас - Боже меня сохрани! - ожесточить сердца ваши, ибо кара этой девушки, если мы ее осудим, будет столь ужасна, что всякий, кто сейчас хоть каплю злобы допустит в свое сердце, сам навеки потеряет право на милость Божью. Но если вам претит жестокость, - а если есть среди вас хоть один, кому она не претит, я повелеваю ему, ради спасения собственной души, немедленно покинуть это святое судилище, - повторяю, если вам претит жестокость, помните, что нет ничего более жестокого по своим последствиям, чем снисхождение к ереси. Помните также, что ни один суд не бывает так жесток, как простые люди по отношению к тем, кого они подозревают в ереси. В руках Святой Инквизиции еретику не грозит насилие, ему обеспечен справедливый суд, и даже будучи виновен, он может отвести от себя смерть, чистосердечно раскаявшись в своих заблуждениях. Жизнь многих сотен еретиков была спасена благодаря тому, что Святая Инквизиция взяла их в свои руки, и благодаря тому, что народ согласился их отдать, зная, что с ними будет поступлено как должно. Раньше, когда еще не было Святой Инквизиции, знаете ли вы, какая участь постигала несчастного, на которого, может быть совершенно несправедливо и ошибочно, пало подозрение в ереси? Знаете ли вы, какая участь постигает его даже и теперь в тех местах, куда не могут поспеть вовремя посланцы Святого Трибуна: ла? Его побивают камнями, разрывают на куски, топят, сжигают вместе с его домом и невинными его детьми; он гибнет без суда, без отпущения грехов, без погребения, - как собака, которую, убив, выбрасывают на свалку. Не мерзость ли это перед Господом, не бесчеловечна ли жестокость? Поверьте мне, господа, я сострадателен по природе, равно как и по предписанию моей религии; дело, которое я делаю, только тому может показаться жестоким, кто не понимает, что еще худшей жестокостью было бы оставить его несделанным; и все же я охотнее сам бы взошел на костер, если бы не был твердо уверен в том, что оно праведно, необходимо и милосердно по самой своей сути. Пусть же эта уверенность руководит и вами, когда вы сегодня приступите к суду. Гнев плохой советчик: изгоните гнев из своего сердца. Жалость иногда бывает советчиком еще худшим: забудьте жалость. Но не забывайте о милосердии. Помните только, что справедливость должна стоять на первом месте. Монсеньер, не хотите ли вы еще что-нибудь добавить, прежде чем мы начнем? Кошон. Вы уже сказали все, что я хотел сказать, и гораздо лучше, чем я мог бы это сделать. Думаю, что не найдется ни одного здравомыслящего человека, который не согласился бы с каждым вашим словом. Добавлю только одно. Грубые ереси, о которых вы нам говорили, ужасны; но они, как чума, свирепствуют недолгое время, а затем стихают, - ибо здоровые и разумные люди, как бы их ни подстрекали, никогда не примирятся с наготой, кровосмешением, многоженством и прочими неистовствами. Но сейчас всюду в Европе встает новая ересь, и она вербует себе приверженцев не среди тех, чей ум слаб и мозг болен, - нет. Чем сильнее они умом - тем упорнее в ереси. Это лжеучение не вдается в нелепые крайности и не потворствует вожделениям плоти, но и оно тоже ставит личный взгляд отдельной, столь склонной к заблуждениям души выше вековой мудрости и опыта Церкви. Мощное здание христианства не рухнет оттого, что толпа голых мужчин и женщин будет предаваться грехам Моава и Аммона, - но его может расшатать изнутри и привести к распаду и запустению эта опаснейшая из всех ересей, которую английский командующий назвал протестантством. Асессоры (перешептываются). Протестантство? Это что такое? О чем говорит епископ? Какая-то новая ересь? Что это он сказал про английского командующего? Вы когда-нибудь слыхали о протестантстве? (И т.д.) Кошон (продолжает). Да, кстати. Какие меры принял граф Уорик для охраны исполнителей приговора на тот случай, если Дева проявит упорство, а народ ее пожалеет? Капеллан. Не беспокойтесь, ваше преосвященство. По приказу благородного графа у ворот стоят восемьсот английских солдат в полном вооружении. Дева не ускользнет из наших рук, хотя бы весь город был на ее стороне. Кошон (возмущенно). Вы не хотите прибавить: дай Бог, чтобы она раскаялась и очистилась от грехов? Капеллан. По-моему, это не очень-то последовательно. Но я, конечно, не смею спорить с вашим преосвященством. Кошон (презрительно пожав плечами, отворачивается). Заседание суда открыто. Инквизитор. Введите подсудимую. Ладвеню (громко). Подсудимую! Введите ее в зал. Через сводчатую дверь, находящуюся позади табурета для обвиняемого, вводят Жанну под охраной английских солдат. За ними идет палач со своими помощниками. У Жанны на ногах цепи. Ее подводят к табурету, снимают с нее цепи; стража становится позади нее. Она в черном костюме пажа. Долгое заключение и допросы, предшествовавшие суду, оставили на ней след, но силы ее не сломлены. Она смело оглядывает судей. Торжественная обстановка суда, видимо, не внушает ей того благоговейного страха, на который все здесь рассчитано. Инквизитор (мягко). Сядь, Жанна. Она садится на табурет для обвиняемого. Какая ты сегодня бледная. Ты больна? Жанна. Нет, ничего спасибо. Я здорова. Но вчера епископ прислал мне карпа, я поела, и мне стало нехорошо. Кошон. Безобразие! Я же нарочно велел проверить, чтобы рыба была свежая. Жанна. Я знаю, вы хотели мне добра, монсеньор. Но мне нельзя есть карпа, я всегда от него делаюсь больна. Англичане решили, что вы хотите меня отравить... Кошон. Что?.. Капеллан. Нет, нет, монсеньор! Жанна (продолжает). А они непременно хотят сжечь меня живьем как ведьму. Ну, они послали за врачом, но бросить мне кровь не позволили: они, дурачки, думают, что если ведьме открыть жилу, то все ее колдовство вытечет вместе с кровью. Так что он меня не лечил, а только изругал всякими словами, да и ушел. Зачем вы оставляете меня в руках англичан? Я должна быть в руках Церкви. И зачем меня приковывают за ноги к бревну? Или вы боитесь, что я улечу? Д'Эстиве (жестко). Женщина! Ты здесь не для того, чтобы спрашивать, а чтобы отвечать на наши вопросы. Курсель. Когда тебя еще не заковывали, разве не пыталась ты убежать, спрыгнув с башни высотой более шестидесяти футов? Если ты не умеешь летать, как ведьма, почему ты жива? Жанна. Наверное, потому, что тогда башня еще не была такая высокая. А с тех пор, как вы стали меня допрашивать, она с каждым днем становилась все выше. Д'Эстиве. Зачем ты спрыгнула с башни? Жанна. Откуда вы знаете, что я спрыгнула? Д'Эстиве. Тебя нашли во рву. Зачем ты покинула башню? Жанна. Кто не покинул бы тюрьму, если бы нашел из нее выход? Д'Эстиве. Ты пыталась бежать. Жанна. А как же! Конечно. И не в первый раз. Оставьте дверцу в клетке открытой, и птичка улетит. Д'Эстиве (встает). Это признание в ереси. Прошу суд это отметить. Жанна. В ереси! Скажете тоже! Выходит, я еретичка, потому что пыталась убежать из тюрьмы? Д'Эстиве. Разумеется. Если ты находишься в руках Церкви и пытаешься по доброй воле изъять себя из ее рук, значит, ты отрекаешься от Церкви. А это ересь. Жанна. Чепуха это, вот что. Это уж совсем глупым надо быть, чтобы такое придумать. Д'Эстиве. Вы слышите, монсеньор, какие надругательства я терплю от этой женщины при исполнении моих обязанностей? (В негодовании садится.) Кошон. Жанна, я уже предупреждал тебя, что ты только вредишь себе такими дерзкими ответами. Жанна. Но вы же не хотите говорить со мной как разумные люди! Говорите дело, и я буду отвечать как следует. Инквизитор (прерывает их). Все это не по правилам. Вы забываете, брат продвигатель, что судоговорение, собственно, еще не началось. Задавать вопросы вы можете лишь после того, как обвиняемая присягнет на Евангелии и поклянется сказать всю правду. Жанна. Вы мне каждый раз это говорите. И я каждый раз отвечаю: я вам скажу все, что касается до этого суда. Но всю правду я не могу вам сказать: Бог не велит мне открывать всю правду. Да вы бы и не поняли, если б я сказала. Есть старая поговорка: кто чересчур часто говорит правду, тому не миновать виселицы. Мне надоел этот спор; вы уже девять раз за него принимались. Довольно я присягала. Больше не буду. Курсель. Монсеньор, ее надо подвергнуть пытке. Инквизитор. Ты слышишь, Жанна? Вот что бывает с теми, кто упорствует. Подумай, прежде чем ответить. Ей уже показывали орудия пытки? Палач. Все готово, монсеньор. Она их видела. Жанна. Хоть на куски меня режьте, хоть душу мне вырвите из тела, все равно ничего из меня не вытянете сверх того, что я уже сказала. Ну что мне еще сказать, чтобы вы поняли? А кроме того, я боюсь боли. Если вы сделаете мне больно, я что хотите скажу, только б меня перестали мучить. Но потом от всего откажусь. Так какой же толк? Ладвеню. Это, пожалуй, верно. Лучше действовать мягкостью. Курсель. Но ведь всегда применяют пытку. Инквизитор. Нет. Только когда в том есть необходимость. Если обвиняемый по доброй воле сознался в своих заблуждениях, применение пытки неоправданно. Курсель. Но это же против правил и против обычая. Тем более что она отказалась присягать. Ладвеню (с отвращением). Вам что, хочется ее пытать ради собственного удовольствия? Курсель (удивлен). При чем тут удовольствие? Таков закон. Таков обычай. Так всегда делается. Инквизитор. Вы ошибаетесь, брат продвигатель. Так поступают только те следователи, которые плохо знают законы. Курсель. Но эта женщина еретичка. Уверяю вас, всегда в таких случаях применяют пытку. Кошон. Ну а сегодня не будут, если в том не встретится необходимости. И довольно об этом. Я не желаю, чтобы про нас говорили, будто мы силой вынудили у нее признание. Мы посылали к этой женщине наших лучших проповедников и докторов теологии, они увещевали и умоляли ее спасти от огня свою душу и тело. И мы не пошлем к ней палача, чтобы он снова тащил ее в огонь. Курсе ль. Конечно, вами руководит милосердие, монсеньор... Но это очень большая ответственность - отступать от принятых форм! Жанна. Экая ты балда, братец. По-твоему, как в прошлый раз делали, так, значит, и всегда надо? Курсель (вскакивает). Распутница! И ты смеешь называть меня балдой?.. Инквизитор. Терпение, брат, терпение. Боюсь, что скоро вы будете слишком жестоко отомщены. Курсель (бормочет). Балда! Хорошенькое дело! (Садится, очень сердитый.) Инквизитор. А пока что не надо обижаться на всякое резкое слово, какое может слететь с языка пастушки. Жанна. А я вовсе не пастушка. Дома я, конечно, присматривала за овцами, как и все. Но я умею делать и самую тонкую женскую работу - прясть и ткать, не хуже любой горожанки. Инквизитор. Сейчас не время для суетных мыслей, Жанна. Ты в опасности, в ужасной опасности. Жанна. Я знаю. За что же я и наказана, как не за свою суетность? Кабы я, выходя на бой, не надела, как дура, свой плащ из золотой парчи, никогда бы тому бургундцу не удалось сдернуть меня с седла. И я сейчас не сидела бы здесь. Капеллан. Если ты так искусна в женских рукодельях, почему ты не осталась дома делать то, что положено женщине? Жанна. Потому что то дело может делать любая женщина; но мое дело могу делать только я одна. Кошон. Довольно, господа. Мы тратим время на пустяки. Жанна! Сейчас я задам тебе очень важный вопрос. Подумай, как на него ответить, ибо от этого зависит твоя жизнь и спасение твоей души. Согласна ли ты за все свои слова и поступки, хорошие и дурные, безропотно подчиниться приговору Святой Церкви, заместительницы Бога на земле? Это в особенности касается тех речей и действий, в коих обвиняет тебя брат продвигатель, выступающий на этом суде; готова ли ты принять то истолкование, которое, по внушению свыше, придаст им Воинствующая Церковь? Жанна. Я верная дочь Церкви. Я сделаю все, что Церковь мне прикажет... Кошон (наклоняясь вперед, с надеждой в голосе). Да?.. Жанна. Если только она не потребует невозможного. Кошон с тяжелым вздохом откидывается в кресле. Инквизитор поджимает губы и хмурится. Ладвеню горестно качает головой. Д'Эстиве. Она обвиняет Церковь в безумии и сумасбродстве, будто бы Церковь может требовать невозможного! Жанна. Если вы велите мне признать, что все, что я до сих пор говорила и делала: все видения, которые у меня были, все мои голоса и откровения все это не от Бога, - ну так это невозможно; этого я никогда не признаю. Что я делала по Божьему велению, от того я никогда не отрекусь; все, что он мне еще повелит, я сделаю и никого слушать не стану. Вот это я и называю невозможным. И если то, что мне прикажет Церковь, будет противно тому, что мне приказал Бог, я на это не соглашусь, что бы оно ни было. Асессоры (возгласы изумления и негодования). О! Церковь противна Богу! Ну что вы теперь скажете? Жесточайшая ересь! Слыхано ли что-нибудь подобное! (И т.д.) Д'Эстиве (бросает на стол свои бумаги). Монсеньор! Каких свидетельств вам еще нужно? Кошон. Женщина! Ты сказала достаточно для того, чтобы десять еретиков послать на костер. Почему ты не хочешь слушать наших предостережений? Как заставить тебя понять?.. Инквизитор. Воинствующая Церковь говорит тебе, что твои голоса и твои видения были посланы дьяволом, жаждущим твоей погибели. Ужели ты не веришь, что Церковь умнее тебя? Жанна. Я верю, что Бог умнее меня. Его приказ я и выполняю. Все мои преступления, как вы их называете, я совершила потому, что так мне велел Бог. Я уже сказала: все, что я делала, я делала по Божьему изволению. И ничего другого сказать не могу. И если какой-нибудь церковник скажет, что это не так, я ему не поверю. Я верю только Богу, и ему я всегда покорна. Ладвеню (пытается ее уговорить; умоляюще). Дитя, ты сама не понимаешь, что говоришь. Зачем ты губишь себя? Послушай. Веришь ли ты, что ты должна покорствовать Святой Церкви, заместительнице Бога на земле? Жанна. Да. Разве я когда-нибудь это отрицала? Ладвеню. Хорошо. Но не значит ли это, что ты должна покорствовать его святейшему папе, кардиналам, архиепископам и епископам, которых всех замещает здесь сегодня монсеньер епископ? Жанна. Да. Но сперва Богу. Д'Эстиве. Ах, так, значит, твои голоса приказывали тебе не подчиняться Воинствующей Церкви? Жанна. Нет, они мне этого не приказывали. Я готова повиноваться Церкви. Но сперва Богу. Кошон. И кто же будет решать, в чем твой долг? Церковь или ты сама, своим умом? Жанна. Чьим же умом мне решать, как не своим? Асессоры (потрясены). О!!! (Не находят слов.) Кошон. Собственными устами ты изрекла себе приговор. Мы все делали, чтобы тебя спасти, даже больше, чем имели право: мы снова и снова открывали тебе дверь, но ты ее захлопнула перед нашим лицом и перед лицом Бога. Осмелишься ли ты утверждать после всего тобою сказанного, что ты находишься в состоянии благодати? Жанна. Если нет, то да поможет мне Бог его достигнуть. Если да, то да поможет мне Бог его сохранить. Ладвеню. Это очень хороший ответ, монсеньор. Курсель. Значит, ты была в состоянии благодати, когда украла лошадь у епископа? Кошон (встает в ярости). Черт бы побрал лошадь епископа и вас вместе с нею! Мы разбираем дело о ереси. И едва нам удалось докопаться до сути, как все опять идет прахом из-за дураков, у которых одни только лошади в голове и ничего больше! (Дрожит от ярости, но усилием воли заставляет себя сесть.) Инквизитор. Господа, господа! Тем, что вы цепляетесь за эти мелочи, вы только помогаете Деве. Не удивляюсь, что монсеньор епископ потерял терпение. Что скажет продвигатель? Настаивает ли он на этих второстепенных пунктах? Д'Эстиве. По своей должности я обязан настаивать на всех пунктах обвинения. Но раз эта женщина призналась в ереси, что грозит ей отлучением от Церкви, то какое значение имеет ее виновность в других, гораздо менее важных проступках, за которые полагается и гораздо меньшая кара? Я разделяю взгляд монсеньора епископа на эти второстепенные пункты. Осмелюсь только почтительно указать на два весьма ужасных и кощунственных преступления, в которых Дева виновна, чего она и сама не отрицает. Во-первых; она общалась со злыми духами и, стало быть, повинна в чародействе. Во-вторых, она носит мужское платье, что неприлично, противно естеству и омерзительно. И невзирая на все наши просьбы и увещания, она не соглашается снять мужскую одежду, даже когда принимает причастие. Жанна. Разве святая Екатерина - злой дух? Или святая Маргарита? Или архангел Михаил? Курсель. Почем ты знаешь, что это был архангел? Ведь он являлся тебе в голом виде? Жанна. По-твоему, Господь так беден, что не может одеть своих ангелов. Асессоры невольно улыбаются, особенно довольные тем, что шутка обращена против де Курселя. Ладвеню. Хороший ответ, Жанна. Инквизитор. Да, это хороший ответ. Однако какой же злой дух будет таким простаком, чтобы явиться молодой девушке в непристойном и оскорбляющем ее стыдливость виде, если он хочет, чтобы она приняла его за посланца небес? Жанна! Церковь наставляет тебя, говоря: твои видения