ось освежить кое-какие воспоминания, уточнить их... В общем, не знаю. У тебя никогда не появлялось желания встретиться со своей первой в жизни девушкой? -- Нет,-- понуро сказал Бочерч. -- Ну, может, мы, женщины, скроены иначе. Или это касается только француженок. Или только меня одной.-- Она, прищурившись, смотрела на потолок через плавающие облачка дыма.-- Тебя не волнует, что было потом? -- Нет,-- хмуро отрезал Бочерч. Он ничего не сказал ей о той мысли, которая его внезапно посетила там, на улице, когда он увидал их вдвоем, мысль о возможном ее уходе от него. -- Мы выпили по паре кружек пива у собора Парижской Богоматери, потому что он привел меня туда однажды, в день моего рождения. Не прошло и десяти минут, как он начал говорить о политике, о своих проблемах и о возможной своей ссылке в Швейцарию. Хотя эту тему затронула я, так что тебе не в чем его обвинять. -- Я ни в чем его не виню,-- сказал Бочерч.-- Но все же... почему ты ничего не сказала мне об этом вчера? -- Я подумывала о том, что смогу сама переправить через границу эти деньги, чтобы тебя не беспокоить. Потом сегодня я решила, что таким образом поступлю несправедливо по отношению к тебе и что тебе самому нужно поговорить с Клодом.-- Она, подняв голову, бросила на него пытливый взгляд.-- Разве я была не права? -- Права,-- ответил он. -- Я не могла себе и представить, что ты обойдешься с ним так сурово,-- сказала Жинетт.-- Ты себя вел в его компании так, как никогда прежде. Ты не был похож на самого себя. Ты всегда такой милый, такой обходительный с людьми. Но ты был настроен против него с самого начала и воспринял его в штыки. -- Это -- правда,-- сказал Бочерч, не удостаивая ее своими объяснениями.-- Послушай,-- продолжал он,-- если тебе не хочется мне обо всем этом рассказывать, то лучше не надо. -- Нет, надо,-- огрызнулась Жинетт.-- В таком случае ты лучше поймешь, почему я должна помочь ему, если смогу. Ты лучше поймешь его, меня. -- Неужели ты считаешь, что я тебя не понимаю? -- с удивлением спросил Бочерч. -- Не очень хорошо,-- ответила Жинетт.-- Мы всегда так сдержанны друг с другом, всегда так вежливы, всегда опасаемся, как бы не сболтнуть лишнего, чтобы, не дай Бог, не нанести друг другу обиду или даже оскорбление... -- Что же в этом дурного? -- искренне удивился Бочерч.-- Я всегда считал, что это одна из причин, сделавшая наш брак таким крепким, таким продолжительным. -- Крепким! -- усмехнулась Жинетт.-- Где ты видел крепкие браки? -- К чему, черт бы тебя побрал, ты клонишь, никак не пойму? -- возмутился Бочерч. -- Не знаю,-- вяло ответила Жинетт.-- Не жди ничего особенного. Может, я соскучилась по дому, правда, я не знаю, где мой дом. Может, нам не стоило приезжать в Париж. Может, потому, что я была глупой маленькой девчонкой здесь, в Париже, и по инерции обязана вести себя точно так, как глупая маленькая девчонка, когда я снова здесь, хотя я уже трезвомыслящая американская матрона. Я похожа на здравомыслящую американскую матрону, Том? Что скажешь? -- Нет, не похожа,-- осадил он ее. -- Я иду по улице и забываю, кто я такая, забываю, сколько мне лет, забываю, что у меня в сумочке американский паспорт,-- тихо рассуждала она.-- Мне снова восемнадцать лет, на всех улицах полно немцев в мышиного цвета форме, и я стараюсь понять, влюблена я или еще нет, меняю свое мнение на каждом углу и дико счастлива. Не падай в обморок! Я была счастлива не потому, что шла война и немцы гуляли по Парижу, я была счастлива потому, что мне было только восемнадцать. Войну нельзя рассматривать только в одном черном цвете, даже в оккупированной стране. Возьми меня за руку, прошу тебя. Она скользнула рукой по парчовому покрывалу к краю кровати. Он накрыл ее своей, сжимая ее длинные, холодные пальцы, чувствуя ее мягкую ладонь, тонкое колечко металла -- их свадебное кольцо. -- Мы никогда целиком не открывали друг другу душу, ни ты, ни я,-- печально сказала она,-- любой брак требует определенных взаимных признаний, а мы здесь жадничали, проявляли свою скупость.-- Она сжала его пальцы.-- Тебе нечего беспокоиться. Никакого всемирного потопа не будет. Никакой катастрофы. У меня нет списка скандальных любовных похождений. У меня был только один Клод, но потом я вышла за тебя замуж. Расхожее американское мнение о легкомысленных француженках ко мне не относится. Ты удивлен тем, что я тебе рассказываю. Может, что-то тебя коробит? -- Нет, нет,-- ответил Бочерч, вспоминая. Когда он впервые встретился в Америке с Жинетт, куда она приехала сразу после войны учиться, это была довольно неуклюжая девушка, стройная и красивая, но совсем не чувственная кокетка, хотевшая учиться. Когда они поженились, она была такой непрактичной, такой сдержанной, а чувственность пришла потом, спустя несколько лет. -- Он хотел на мне жениться,-- продолжала она.-- Клод. Я училась в Сорбонне, с головой погрузилась в изучение истории Средневековья. Это была одна из немногих безопасных областей науки при немцах. Им было наплевать, что думают люди о Карле Великом или соборе в Руане. Он был на три или четыре года старше меня. Очень красивый, с пронзительными глазами. Теперь этого о нем не скажешь, правда? -- Нет,-- ответил Бочерч,-- нет, на самом деле. -- Как быстро все меняется! -- Она тряхнула головой, как будто хотела прервать ход мыслей в этом направлении.-- Он писал пьесы. Правда, никому не показывал, потому что не хотел, чтобы их ставили, покуда немцы в Париже. Но и после войны, по-моему, никто их не ставил. Думаю, честно говоря, он не был талантливым драматургом. После освобождения Парижа мне стало известно, что во время немецкой оккупации он не только писал пьесы. Он был участником Сопротивления, его послали во французскую армию, и в тот же год, зимой он был тяжело ранен в бою при Белфуре. Провалялся два года в госпитале. Эти страшные годы коренным образом изменили его. Он стал каким-то озлобленным, ненавидел все то, что происходило во Франции, ненавидел все, что происходило в мире. Он утратил всякую светлую надежду на будущее, но если и не утратил ее до конца, то связывал ее только с нами двумя -- им и мною. Я для него стала светом в оконце. Я обещала выйти за него замуж, когда он окончательно выздоровеет, но потом мне дали стипендию, появилась возможность поехать в Америку учиться... Он умолял меня не ехать, требовал, чтобы мы заключили брак, если все же я решусь на это. Он постоянно твердил, что я обязательно найду кого-нибудь в Америке, забуду его, забуду Францию. Он заставил меня дать клятву: что бы ни случилось, если я выйду замуж в Америке, то обязательно вернусь в Париж, чтобы повидаться с ним. Я дала ему такую клятву. Мне это было нетрудно, ведь я любила его, и я была уверена, что больше у меня никого не будет. В любом случае, он все еще лечился в госпитале. Нужно было прежде выздороветь, потом найти себе работу, ведь у нас не было ни сантима в кармане. Потом я встретила тебя. Я пыталась. Сопротивлялась, как могла. Разве ты не помнишь? Голос у нее вдруг огрубел, в нем послышались требовательные нотки. Было ясно, что сейчас, в эту минуту, перед всплывшим у нее перед глазами образом ее любовника, лежащего на госпитальной койке, всего израненного, она оправдывала поступки девушки, расставшейся с юностью, ставшей совсем другой после стольких лишений и пережитых страхов во время войны. -- Ведь я сделала все, что могла, разве не так? -- Да,-- подтвердил Бочерч, вспоминая, сколько раз он собирался порвать с ней, сколько раз его приводила в ярость ее нерешительность, колебания, какие-то непонятные ему крайности. Теперь, после продолжительного брака, после рождения детей, после того, как их жизни тесно сплелись, все ему стало понятно. Сейчас он пытался решить, был бы он счастливее, знай все об этом тогда, был бы их брак более или менее удачным, мог бы в таком случае он повести себя иначе, мог бы любить ее еще больше или, может, меньше? -- Почему же ты тогда мне ничего не сказала? -- Но это была моя проблема. Это касалось только меня и его. В любом случае я не вернулась. Я ничего не говорила ему до дня нашей свадьбы. Только тогда я послала ему телеграмму. Просила его больше мне не писать. Умоляла простить. "Да, эти дни бракосочетаний,-- подумал Бочерч.-- Невесты бегут на телеграф: "Прошу, прости меня,-- телеграмма летит за четыре тысячи миль.-- Все между нами кончено, уже слишком поздно... Ты пробыл в госпитале слишком долго. Люблю тебя". -- Ну,-- сказал он, понимая, что ранит и ее и себя,-- теперь ты об этом сожалеешь? -- Он вспомнил фразу Местра.-- Ты могла бы заняться восстановлением демографического дисбаланса, как сказал этот человек. -- Еще не поздно,-- отрезала она.-- Даже сейчас.-- Она явно рассердилась, и это было реакцией на его язвительную подначку.-- Он до сих пор хочет на мне жениться, чтоб ты знал! -- Когда же? -- Да хоть сегодня! -- огрызнулась она. -- Ну а его четверо детей и все прочее? -- продолжал свою атаку Бочерч.-- Я уже не говорю о его жене, твоем муже и твоих детях. -- Я сказала ему, что все это полный абсурд. Мы все выяснили три года назад,-- призналась она. -- Три года назад? -- удивился Бочерч.-- Насколько я помню, ты говорила, что с 1946 года ты видела его дважды -- вчера и сегодня. -- Я солгала,-- ровным тоном ответила Жинетт.-- Конечно, я встречалась с ним, когда приезжала сюда. Нужно быть каким-то чудовищем, чтобы не встретиться с ним. Да, мы встречались с ним каждый день. -- Я не стану спрашивать, что произошло между вами,-- сказал Бочерч и решительно поднялся с края кровати. Он был потрясен ее признаниями, смущен, обижен. Свет, пробивавшийся через цветистый пыльный абажур лампы, тоже казался пыльным, рождавшим меланхолию, а повернутое в сторону лицо жены в упавшей на него вечерней тени казалось ему таким скрытным, незнакомым. В ее холодном, далеком голосе не чувствовалось любви. "Что же происходит с нашим отпуском? Испорчен напрочь!" -- подумал он. Бочерч подошел к столу возле окна, налил в стакан из бутылки виски. Он даже не спросил Жинетт, налить ли и ей. Виски обожгло ему горло. -- Ничего не произошло,-- наконец сказала Жинетт.-- Думаю, что я бы ему отдалась, попроси он меня об этом... -- Почему же? -- спросил Бочерч.-- Ведь ты же его все еще любишь, не так ли? -- Нет,-- ответила она.-- Не знаю, право, почему. Может, во всем виновато раскаяние, желание искупить свою вину. Во всяком случае, он не попросил. "Либо брак, либо ничего!" -- твердо сказал он. Он не хочет потерять меня вновь, не вынесет этого. Вот так. Дрожащими руками Бочерч поднес стакан к губам. Его окатывала волна ненависти к этому человеку, его бесили надменность, высокое самомнение этой постоянной, отчаянной, хотя и разбитой, но несломленной, стойкой любви. Он медленно поставил стакан на стол, удерживая себя, чтобы не швырнуть его о стену. Закрыв глаза, он замер на месте. Сделай сейчас малейшее движение, и кто знает, к чему это приведет. Он боялся за себя. Мысль о том, как сидели вдвоем, Местр и Жинетт, в кафе в то далекое парижское лето и беседовали, хладнокровно торгуясь, выдвигая те или иные условия, как отнять у него жизнь, язвила его куда сильнее, чем картина их обнаженных, переплетенных тел в постели. Можно простить столь привлекательную, нормальную, вполне понятную слабость человеческой плоти. Но как простить другое? Ведь они игнорировали, как будто их вообще никогда не существовало, совершенно справедливые требования к жене, установленные за долгие годы их брака им, Бочерчем; они вступили в заговор, словно его враги, которых он ненавидел еще больше за то, что они никогда ему не открылись. Если бы в эту минуту в этой комнате появился этот негодяй Местр, он с радостью его убил бы. -- Будь он проклят! -- сказал Бочерч. Его удивило, как обыденно, как спокойно прозвучал его голос. Он открыл глаза, посмотрел на Жинетт. Если только вот сейчас она осмелится сказать какую-нибудь пакость, он знал, что ударит ее, а потом покинет этот номер, страну, все на свете, раз и навсегда. -- Вот почему я вернулась домой на две недели раньше,-- сказала Жинетт.-- Я больше не могла выносить всего этого. Боялась, что не выдержу, сдамся, уступлю. И я убежала прочь. -- По-моему, лучше сказать -- я убежала назад, к мужу,-- зло поправил ее Бочерч. Жинетт, повернувшись к нему лицом, долго разглядывала его из накрывшей ее тени. -- Да, ты прав,-- согласилась она,-- так лучше. Именно это я имела в виду. Я убежала назад, к мужу. "Она сказала то, что нужно,-- подумал Бочерч.-- Правда, пришлось ее немного потренировать. Но в конце концов я все же добился своей цели. Она сказала то, что нужно". -- Ну а в будущем,-- спросил он,-- когда ты вновь приедешь во Францию, ты снова намерена встречаться с ним? -- Да,-- сказала она.-- Скорее всего. Разве можем мы избегать друг друга? -- Она немного помолчала.-- Ну, вот и все,-- сказала она.-- И вся история. Мне, конечно, нужно было тебе рассказать обо всем давным-давно. Ну а теперь ты ему поможешь? Бочерч посмотрел на нее. Вот она, лежит на кровати: блестящие волосы, маленькая восхитительная головка, женское лицо с еще слабо проступавшими на нем следами девичества, стройное, теплое, так хорошо ему знакомое, глубоко любимое тело, длинные опытные в любви руки, лежащие на покрывале... Теперь он точно знал, что никаких сцен насилия не будет, не будет и побега сегодня вечером. Он также знал, что теперь у них завязался еще более запутанный узел отношений, и теперь в них нашли свое место ее воспоминания, ее душевные раны, предательство, ее родная, чужая для него страна, со всеми ее чуждыми ему опасностями, принимаемые ею решения, ее страдания, чувство ответственности, ее ложь, ее верность отвергнутой ею любви. Он сел рядом и, наклонившись, нежно поцеловал ее в лоб. -- Конечно,-- сказал он,-- я помогу этому негодяю. Она тихо засмеялась, но тут же замолчала. Подняв руку, дотронулась до его щеки. -- В Париж мы теперь не приедем долго-долго,-- сказала она. -- Я не желаю с ним разговаривать, тем не менее,-- сказал Бочерч, прижимая ее ладонь к своей щеке.-- Займись-ка всем этим ты сама. -- Только завтра утром,-- ответила Жинетт. Она села в кровати.-- Смею надеяться, этот сверток для меня? -- спросила она. -- Да,-- сказал он,-- для тебя. Это как раз то, что тебе нужно. Жинетт, легко спрыгнув с кровати, прошла через всю комнату по линялому старому ковру, который заглушал все звуки ее почти босых, только в чулках, ног. Она аккуратно развернула сверток, сложила обертку, смотала ленточку. -- Это на самом деле то, что мне нужно,-- сказала она, поднимая со стола альбом и поглаживая ладонью его обложку. -- Правда, я хотел купить тебе бриллиантовые сережки,-- сказал Бочерч,-- но потом передумал. Для тебя это слишком грубо. -- Да, ты был на волоске от опасности,-- улыбнулась она.-- Теперь я приму ванну. А ты приходи ко мне, принеси что-нибудь выпить, и мы поговорим. А вечером выйдем вместе в город и закажем где-нибудь самый дорогой обед, возьмем на душу такой грех. Обед для двоих -- для тебя и меня. Сунув под мышку альбом, она вошла в ванную комнату. Бочерч сидел на кровати, косясь на пожелтевшие узоры на давным-давно выкрашенной стене напротив, стараясь определить, какова же его боль, каково же его счастье. Поразмыслив немного, он встал, налил себе и ей полные стаканы виски и отнес их в ванную комнату. Жинетт лежала, глубоко погрузившись в воду в старой громадной ванне, держа в руках над ее поверхностью альбом, старательно, с серьезным видом перелистывая страницы. Бочерч поставил ее стакан на плоский край ванны, а сам уселся на стул напротив нее, рядом с громадным, во всю высоту стены зеркалом, в стекле которого, покрывшемся от пара мелкими каплями, смутно отражались мрамор, бронза, блестящие плитки теплой, необычно большой, просторной комнаты, построенной когда-то для нужд века куда с большим размахом. Он потягивал виски и спокойно, без всякой тревоги, глядел на свою жену, вытянувшуюся во всю свою длину в дрожащей прозрачной воде, и теперь он точно знал, что их отпуск не испорчен, он исправлен. И не только отпуск. Нечто значительно большее. ОБИТАТЕЛИ ВЕНЕРЫ Он катался с раннего утра и теперь собирался закончить прогулку и отправиться на ланч в деревню, но Мэк попросил его -- давай, мол, прокатимся еще раз, потом позавтракаем, и так как это был последний день пребывания Мэка, Роберт решил внять его просьбе и снова забраться на гору. Погода была неустойчивой, но время от времени на небе появлялись чистые просветы без облаков, и вообще видимость была достаточно хорошей, и поэтому можно было без особых трудностей кататься почти все утро. В вагончике подвесной канатной дороги, наполненном до отказа пассажирами, им пришлось с трудом проталкиваться между людьми в ярких свитерах, пледах, с набитыми располневшими сумками,-- в них отдыхающие везли свои ланчи для пикников и теплую одежду, про запас. Двери закрылись, и вагончик, выкользнув из станции, плавно поплыл над полосой высоких сосен, растущих у подножия горы. В вагончике было так тесно, что с трудом можно было вытащить из кармана носовой платок или закурить сигарету. Роберта, не без удовольствия для него, крепко прижали к красивой молодой женщине -- итальянке с недовольной физиономией, которая объясняла кому-то через его плечо, что в Милане нельзя жить зимой, так как он становится просто ужасным городом. "Милан находится в очень неприятной климатической зоне,-- говорила она по-итальянски,-- и там постоянно идут проливные дожди, идут три месяца в году. Но все равно, несмотря на их пристрастие к опере, миланцы остаются вульгарными материалистами, которых интересует только одно -- деньги". Роберт достаточно знал итальянский, чтобы понять, на что жалуется эта привлекательная женщина. Он улыбнулся. Хотя он и не родился в Соединенных Штатах, гражданство получил американское еще в 1944 году, и теперь ему было так приятно услышать здесь, в самом центре Европы, что кого-то еще, кроме американцев, обвиняли в вульгарном материализме и их интересе только к деньгам. -- О чем говорит графиня? -- прошептал Мэк над головой рыжеволосой завитой швейцарки невысокого роста, стоявшей между ними. Мэк, лейтенант по званию, проводил здесь свой отпуск и приехал сюда из своей части, расквартированной в Германии. Он провел в Европе уже более трех лет и, чтобы показать всем окружающим, что он отнюдь не простой турист, всегда называл хорошеньких итальянок не иначе, как "графиня". Роберт познакомился с ним за неделю до этого, в баре отеля, в котором они оба остановились. Они относились к одному разряду лыжников авантюрного склада, рисковым, выискивающим для себя лишние трудности, катались вместе каждый день и теперь даже собирались вернуться сюда на отдых зимой следующего года, если только Роберту удастся приехать из Америки. -- Графиня говорит, что в Милане всех интересуют только деньги,-- перевел Роберт как можно тише, хотя в вагончике стоял такой гвалт, что разобрать сказанное им было просто невозможно. -- Если бы я был в Милане в одно время с ней,-- сказал Мэк,-- я бы проявил свой интерес к чему-то еще, не только к деньгам.-- Он с нескрываемым восхищением любовался красивой итальянской девушкой.-- Не можешь ли узнать, надолго она приехала? -- А тебе для чего? -- удивился Роберт. -- Потому что я пробуду здесь ровно столько, сколько она,-- сказал Мэк, ухмыляясь.-- Я намерен повсюду следовать за ней тенью. -- Мэк,-- попытался урезонить его приятель.-- Говорю тебе, не трать попусту время. Ведь сегодня -- последний день твоего здесь пребывания. -- Именно тогда происходит все самое лучшее,-- возразил Мэк.-- В последний твой день.-- Он весь сиял, глядя на итальянку,-- такой крупный, такой открытый, без всяких комплексов. Но она его не замечала. Теперь она жаловалась соседу на коренных жителей Сицилии. На несколько минут выглянуло из-за туч солнце, и в вагончике стало жарко,-- еще бы, сюда набилось не менее сорока пассажиров, все в зимней, толстой одежде, в таком маленьком пространстве. Роберта одолевала полудрема, и он больше не прислушивался к раздававшимся со всех сторон голосам на французском, итальянском, английском, швейцарском немецком, просто немецком. Роберту нравилось находиться среди участников этого неформального конгресса по языкознанию. Это стало одной из причин его приезда сюда, в Швейцарию, чтобы покататься на лыжах, если только ему удавалось взять на работе отпуск. В эти недобрые дни, которые переживал сейчас весь мир, он усматривал в таком многоязычном доброжелательном хоре людей луч светлой надежды,-- ведь они никогда ничем не грозили друг другу, всегда улыбались незнакомцам и собрались в этих сияющих снегом горах для того, чтобы просто предаться самым невинным удовольствиям, полюбоваться этой белизной и погреться на весеннем солнышке. Чувство всеобщей сердечности, которое Роберт с такой радостью разделял во время подобных путешествий, усиливалось и тем, что большинство людей, поднимающихся в гору на подъемниках или по канатной дороге, были в большей или меньшей мере ему знакомы. Лыжники, нужно заметить, организовали своеобразный международный клуб без всяких строгих правил, и одни и те же лица из года в год появлялись в Межеве, Давосе, Сен-Антоне, Валь Д'Изере, так что в конце концов у него складывалось такое ощущение, что он знает практически всех, катающихся на этих горах. Там были четверо или пятеро американцев, которых Роберт наверняка видел в Солнечной долине, в Стоуве, на Рождество. Они прилетели сюда организованными лыжными клубами чартерными рейсами компании "Свиссэй", которая каждую зиму устанавливала на эти перелеты определенную скидку. Американцы, эти молодые задорные ребята, впервые приехавшие в Европу, шумно, с восторгом относились ко всему, что здесь видели,-- Альпам, еде, снегу, погоде, к крестьянам в голубых робах, к шикарным дамам-лыжницам, к искусству инструкторов и их привлекательной внешности. Они пользовались такой огромной популярностью среди местных жителей потому, что беззаветно всем здесь наслаждались, не скрывая этого. Кроме того, они никогда не скупились на чаевые, как и подобает американцам, и такая их щедрость просто поражала швейцарцев, которым, конечно, было известно, что к любому предъявленному им счету за любые услуги автоматически добавлялись пятнадцать процентов от указанной суммы. Среди них были две привлекательные девушки, а один из юношей, долговязый парень из Филадельфии, неформальный лидер всей группы, был еще и отличным лыжником,-- он всегда шел первым при спусках и всегда помогал не очень ловким, если они попадали в беду. Этот филадельфиец стоял рядом с Робертом. Когда вагончик поднялся довольно высоко над крутым снежным лицевым склоном горы, он спросил его: -- Вы, по-моему, бывали здесь и раньше, не так ли? -- Да,-- ответил Роберт,-- и даже не один, а несколько раз. -- И какая, по-вашему, самая лучшая трасса для спуска в это время дня? -- Он говорил ровным тоном, растягивая слова, как говорят в хороших школах Новой Англии, а европейцы тоже приобщаются к нему, когда передразнивают американцев, представителей высшего класса, и хотят подшутить над ними. -- Сегодня, по-моему, все хороши,-- сказал Роберт. -- А как называется эта трасса, которую все расхваливают наперебой? -- снова спросил этот парень.-- ...Кайзер, или что-то в этом роде... -- Кайзергартен,-- подсказал Роберт.-- Это первая лощина направо, когда выйдешь из конечной станции канатной дороги на верхушке горы. -- Ну, как там, опасно? -- Этот спуск -- не для новичков,-- пояснил ему Роберт. -- Вы видели мое стадо лыжников, не так ли? -- Парень неопределенно махнул в сторону своих друзей.-- Как вы думаете, они там справятся? -- Ну,-- с сомнением в голосе ответил Роберт,-- это крутой склон оврага, на котором полно бугров, и там еще есть пара мест, где падать не рекомендуется, иначе полетишь кубарем и проскользишь по всему спуску... -- Ах, подумаешь,-- хмыкнул филадельфиец,-- мы попробуем. Риск укрепляет характеры. Мальчики и девочки,-- сказал он, повышая голос,-- в общем, трусы останутся на вершине и заправятся ланчем. Герои пойдут со мной. Мы отправляемся на Кайзергартен... -- Фрэнсис,-- произнесла одна из двух красавиц.-- Я уверена, что ты поклялся убить меня в этой поездке. -- Не так страшен черт, как его малюют,-- улыбнулся девушке Роберт, чтобы вселить в нее уверенность. -- Послушайте,-- сказала она, бросая явно заинтересованный взгляд на Роберта.-- По-моему, я уже где-то видела вас раньше? -- Да, конечно,-- подхватил Роберт,-- на этом подъемнике, вчера. -- Нет, не думаю.-- Девушка покачала головой. На ней была черная шляпка из мерлушки1 с ворсом, и она смахивала на студентку из университета с барабаном из военного оркестра, претендующую на роль Анны Карениной.-- Нет, только не вчера. Раньше. Вот только где? -- Я видел вас в Стоуве, на Рождество,-- признался Роберт. -- Да, да, именно там. Там я видела, как вы катались на лыжах,-- сказала она.-- Подумать только! Вы ходите на лыжах, как по шелку! Мэк громко рассмеялся, услыхав такое необычное сравнение, характеризующее лыжный стиль катания Роберта. -- Не обращай внимания, друг мой,-- отозвался Роберт. Ему было приятно, что его личность вызывает восхищение у этой девушки. -- Плох тот солдат, который пытается одолеть гору с помощью одной грубой силы. -- Послушайте,-- сказала девушка, немного озадаченная.-- У вас весьма своеобразная манера говорить. Вы что, американец? -- В какой-то мере -- да,-- ответил он.-- Во всяком случае, в настоящее время. Я родился во Франции. -- Ах вот оно что,-- протянула девушка,-- вы родились среди голых скал. -- Я родился в Париже,-- уточнил Роберт. -- Вы и теперь там живете? -- Нет, я живу в Нью-Йорке. -- Вы женаты? -- с беспокойством в голосе спросила девушка. -- Барбара,-- одернул ее филадельфиец,-- веди себя прилично. -- А что я сделала? -- запротестовала девушка.-- Просто задала самый обычный вопрос. Вам это неприятно, месье? -- Что вы, совсем нет. -- Так вы женаты? -- У него трое детей,-- подоспел ему на помощь Мэк.-- Самый старший из них собирается баллотироваться в президенты страны на следующих выборах. -- Ах, какая незадача,-- вздохнула девушка.-- Я перед поездкой сюда поставила перед собой ясную цель,-- встретиться с французом, но только неженатым. -- Я уверен, что поставленная вами цель обязательно будет достигнута,-- обнадежил он ее. -- А где ваша жена в данный момент? -- продолжала свой допрос девушка. -- В Нью-Йорке,-- уточнил Мэк, снова очень вовремя придя ему на помощь. -- Неужели она позволила вам смотаться и кататься здесь на лыжах одному? -- снова спросила девушка весьма неуверенно. -- Да,-- сказал Роберт.-- Вообще-то я сейчас нахожусь в Европе по делам. И сумел выкроить десять дней. -- Каким же бизнесом вы занимаетесь? -- спросила американка. -- Я занимаюсь бриллиантами,-- сказал Роберт.-- Продаю и покупаю алмазы. -- Вот именно такого человека я рассчитывала здесь встретить,-- снова притворно вздохнула девушка.-- Такого, который намывает алмазы. Но только, вполне естественно, неженатого. -- В основном я занимаюсь промышленными алмазами,-- пояснил Роберт.-- А это не одно и то же. -- Ну и что? Это сути не меняет...-- прокомментировала она. -- Барбара,-- снова одернул ее филадельфиец,-- ты хотя бы притворилась, что ты порядочная дама. -- Если нельзя поговорить по душам с американцем,-- обиженно отозвалась девушка,-- тогда с кем же, скажи на милость? -- Она посмотрела в плексигласовое окно вагончика.-- О, ничего себе,-- воскликнула она.-- Это не гора, а какой-то горный исполин, не правда ли? Я уже вся охвачена ужасом.-- Повернувшись, она внимательно посмотрела на Роберта. -- Да, вы на самом деле похожи на француза,-- не унималась она.-- Чудовищно элегантный. Вы на самом деле уверены, что женаты? -- Барбара! -- отчаявшись воздействовать на нее, крикнул филадельфиец. Роберт с Мэком засмеялись. Засмеялись и американцы. А девушка улыбалась, довольная, из-под своей мерлушковой с ворсом черной шляпки,-- ей ужасно нравились собственные кривляния и реакция присутствующих на ее поведение. Те из пассажиров вагончика, которые не понимали по-английски, тоже добродушно усмехались, слыша эти взрывы смеха, им тоже было очень приятно, хотя до них, конечно, не дошла эта шутка, и они не могли искренне разделить с ними их молодое, задорное веселье. И вдруг через взрывы смеха до него донесся голос какого-то человека поблизости. Он спокойно, холодным тоном, с явной неприязнью, говорил по-немецки: "Schaut euch diese dummen amerikanischen Gesichter an! Und diese Leute bilden sich ein, sie waren berufen, die Welt zu regieren". Роберта в детстве учили немецкому его дедушка с бабушкой из Эльзаса, и он понял то, что сказал этот человек, но заставил себя не поворачиваться в его сторону. Те годы, когда он мог потерять терпение, проявить свой характер, давно миновали, как ему хотелось верить, и так как никто в вагончике не расслышал этого тихого голоса и не понял произнесенных слов, ему не хотелось одному заводиться и выяснять отношения. Он приехал сюда, чтобы приятно провести время, и ему совсем не хотелось начинать драку или тем более вовлекать в нее Мэка с американцами. Давным-давно он научился одной мудрости,-- притворяться глухим, когда слышишь обидные, оскорбительные слова, или что-нибудь похуже. Если какой-то негодяй-немец, желая непременно уколоть американцев, скажет: "Посмотрите на эти глупые американские рожи. И они считают, что их народ избран свыше, чтобы править всем миром",-- то это, по существу, ничего не значит, и любой взрослый человек, если только он способен на это, просто обязан проигнорировать его оскорбления. Поэтому он и не старался смотреть в сторону этого человека, ибо прекрасно знал, что если он его схватит и вытащит из толпы, то потом уже долго не отпустит. Не сможет. Таким образом, он мог не внимать этому анонимному, но все же ненавистному голосу, пусть его слова пролетят мимо его ушей, как и другие, многие из тех, которые когда-либо произносили в его присутствии немцы. Он с трудом сдерживал себя, чтобы не посмотреть в сторону обидчика. Он закрыл глаза, сердясь на самого себя за то, что его расстроила случайно услышанная злобная тирада немца. Все было хорошо до сих пор, просто прекрасный отпуск, и глупо портить его, пусть даже на короткое время, из-за недружелюбного голоса, донесшегося до него из толпы. Если ты приехал в Швейцарию, чтобы покататься на лыжах,-- убеждал он себя,-- то никак нельзя ожидать, что здесь не столкнешься с немцами. Хотя теперь с каждым годом их становилось в этих местах все больше и больше,-- крупные, плотные, процветающие на вид мужчины, надутые, сердитые женщины с подозрительными взглядами, как у людей, постоянно опасающихся, как бы их не обманули. Все они, и мужчины, и женщины, создавали совершенно ненужную толчею в очередях к подъемникам, проявляя при этом потрясающий эгоизм и расистскую, неколебимую уверенность в собственном превосходстве. Если они катались на лыжах, то только с мрачным видом, большими группами, словно подчиняясь военным приказам. Вечерами, когда они отдыхали в барах и ресторанчиках, их своеобразное веселье было куда более невыносимым, чем их нарочитая мрачность и высокомерие днем. Все они сидели повзводно, с красными рожами, поглощали галлоны пива, разражаясь мощными залпами густого смеха, и орали студенческие застольные песни, которые выучили на мероприятиях в клубах по исполнению без аккомпанемента музыкальных произведений. Роберт, правда, еще не слышал, чтобы они пели свою знаменитую "Хорст Вессель", но он заметил, что они давно перестали выдавать себя за швейцарцев или австрийцев или что родились в Эльзасе. Даже в такой спорт, как лыжи, такой индивидуальный, легкий, призванный продемонстрировать грациозность спортсмена, немцы, казалось, вносили свойственное им стадное чувство. Пару раз, когда они застревали на станции подвесной канатной дороги, он в разговоре с Мэком выражал свое неудовольствие, но Мэк, который, несмотря на свой самодовольный, глупый вид защитника в команде, был отнюдь не дураком, выслушав его сетования, сказал: "Знаешь, главное -- это их изолировать, вот что я скажу тебе, парень. Они действуют всем на нервы, только когда собираются группами. Я прожил три года в Германии и встречал там немало хороших ребят и просто потрясающих девушек". Роберт согласился с ним,-- вероятно, Мэк прав. Во всяком случае, в глубине сердца он хотел, чтобы его приятель оказался прав. Как до войны, так и во время нее, в его зрелой жизни проблема немцев настолько занимала его, что день Победы, казалось, принес ему личное освобождение от них и стал своеобразной выпускной церемонией в школе, где ему пришлось затратить много лет на решение одной, скучной, доставляющей столько мучений задачки. Он убедил себя в том, что поражение в войне вернуло немцев к рациональным представлениям о мире. Таким образом, кроме утешения в том, что ему больше не придется рисковать своей жизнью и его они не смогут убить, он еще чувствовал громадное облегчение от того, что ему больше не придется так часто размышлять о них. После окончания войны он выступал за скорейшее восстановление нормальных отношений с Германией, за проведение по отношению к ней разумной политики, за проявление к ней простой человечности. Он с удовольствием пил немецкое пиво, даже купил себе "фольксваген", хотя если бы это зависело от него, то, принимая во внимание постоянно присутствующее в душе немцев латентное1 влечение ко всякого рода катаклизмам, он никогда бы не оснастил немецкую армию ядерным оружием. Но на своей работе он почти не имел никаких дел с немцами, и только здесь, в этой деревне в Граубундене, где их присутствие с каждым годом становилось все заметнее, проблема немцев вновь стала его волновать. Но ему нравилось это место и было противно думать, что из-за того, что здесь все чаще стали мелькать автомобили из Мюнхена и Дюссельдорфа, сюда не стоит больше приезжать в очередной отпуск. "Может быть,-- думал он,-- следует приезжать сюда в другое время: в январе, вместо конца февраля. Конец февраля и начало марта -- это, по сути, немецкий сезон, когда солнышко пригревает посильнее и не заходит до шести вечера. Немцы -- люди ужасно жадные на солнце. Их можно видеть повсюду, на всех горах,-- раздевшись по пояс, они сидят на камнях, поглощают свои завтраки на пикниках и, казалось, не пропускают мимо ни одного драгоценного солнечного лучика, как скупердяй не пропускает мимо своих рук ни одной монетки. Можно было подумать, что они явились сюда из страны, постоянно окутанной густым туманом, как планета Венера, и посему должны как можно больше насытиться яркой, блистающей на солнце природой, пропитаться насквозь этой веселой жизнью за короткое пребывание здесь в отпуске, чтобы потом не столь болезненно выносить суровый мрак, объявший их родину, и безрадостное поведение других обитателей Венеры до конца года". Роберт улыбнулся. От придуманной им концепции он почувствовал себя куда более расположенным ко всем окружающим его людям. "Может,-- подумал он,-- если бы я был холостяком, то нашел бы себе девушку из Баварии, влюбился бы в нее без памяти и забыл бы напрочь обо всем, что так беспокоило меня прежде". -- Предупреждаю тебя, Фрэнсис,-- говорила девушка в мерлушковой с ворсом шапочке,-- если ты погубишь меня в горах, то в Йеле у меня есть троица студентов предпоследнего курса, которые достанут тебя из-под земли! В эту минуту он вновь услыхал голос этого немца: "Warum haben die Amerikaner nicht genugend Verstand,-- снова начал он (тихо, но вполне отчетливо, стоя, по-видимому, где-то рядом), и в его голосе чувствовался чисто немецкий акцент, отнюдь не цюрихский и не один из диалектов швейцарского немецкого,-- ihre dummen kleinen Nutten zu Hause zu lassen, wo sie hingehoren?" Теперь он понял,-- больше он не станет заставлять себя не смотреть в его сторону, больше он не будет стоять молча, сложа руки. Он посмотрел на Мэка,-- не слышал ли он этих слов. Мэк немного понимал по-немецки. Мэк, этот крупный, широкоплечий парень, несмотря на свой добродушный характер, мог взбелениться, и тогда пиши пропало,-- если бы только он услышал, что сказал этот человек: "Почему американцы настолько безмозглые люди, что не могут оставить своих маленьких глупых шлюх дома, где им место?" Такому человеку нужно задать хорошую трепку. Но Мэк, настроенный миролюбиво, с восхищением, не отрывая глаз, смотрел на итальянскую "графиню". Это принесло Роберту некоторое облегчение. Швейцарская полиция смотрела сквозь пальцы на драки, независимо от того, кто их спровоцировал, но Мэк, если впадал в ярость, мог наломать таких дров, что из-за причиненного им значительного физического ущерба противнику мог запросто очутиться в каталажке. Для американского профессионального военного такая драка могла иметь весьма серьезные последствия. "Самое страшное, что может произойти со мной,-- размышлял Роберт, когда он все же повернулся, чтобы увидеть этого человека,-- это несколько часов, проведенных в полицейском участке, и нравоучение от судьи по поводу злоупотребления швейцарским гостеприимством". Он тут же решил, что, когда они выйдут из вагончика на вершине горы, он пойдет следом за этим человеком, который поносил американцев, и тихо скажет ему, что он, Роберт, понял все, что тот говорил об американцах в вагончике, и сразу же даст ему в морду. "Остается только надеяться,-- думал Роберт,-- что кем бы он ни был, он не окажется слишком крупных габаритов". Роберт не смог сразу выделить из толпы своего будущего противника. Спиной к нему, возле итальянки, стоял какой-то высокий человек, и Роберт был уверен, что голос до него донесся именно оттуда. Толпа мешала получше его разглядеть. Роберт видел только голову и плечи,-- широкие и мощные, они выпирали из-под его черной штормовки. На голове у него был белый картуз,-- такие во время войны носили военнослужащие немецкого африканского корпуса. Этот человек разговаривал с полной женщиной с тяжелым, неприятным лицом. Она что-то ему шептала, но что -- Роберт не слышал. И вдруг он резко ответил ей по-немецки: "Мне наплевать, сколько из них понимают по-немецки. Пусть себе понимают, на здоровье". В эту секунду Роберт понял, что он его нашел. Роберт почувствовал, как по его телу пробежала возбуждающая дрожь от нетерпения поскорее встретиться с ним. Мускулы у него напряглись, зачесались руки. "Как жалко,-- подумал он,-- что придется ждать целых пять минут, покуда их вагончик не прибудет на станцию на вершине горы". Теперь, когда он настроился на драку, любое промедление действовало ему на нервы. Он не спускал глаз с широкой спины этого человека, обтянутой черной нейлоновой штормовкой, и ужасно хотел, чтобы тот повернулся, чтобы увидать его лицо. Оставалось только гадать, как с ним расправиться,-- упадет ли он после первого его удара, принесет ли свои извинения, или придется пустить в ход лыжные палки. Роберт решил держать на всякий случай свои лыжные палки под рукой, хотя Мэк не одобрял сведения любых счетов с применением оружия. Роберт решительно сдернул свои тяжелые кожаные лыжные перчатки и засунул их за пояс. Исправление становится куда эффективнее, если его добиваются голыми кулаками. Вдруг у него в голове пронеслась мимолетная мысль,-- нет ли у этого чело