. Но он настаивал на свое. И возвращался со словами "И все равно...". Но ничего не было. Ничего. - У него совсем другая версия, Люси, - спокойно возразил Оливер. - Естественно. Он хочет скандала. Он сам сказал мне. Однажды он даже пригрозил, что напишет тебе и скажет, что мы любовники, чтобы ты вышвырнул меня из дома и чтобы я осталась с ним. Что мне сделать, чтобы ты поверил? - Ничего, - сказал Оливер. - Потому что ты лгунья. - Нет, - сказала Люси. - Не смей говорить такие вещи. - Ты лжешь, - повторил Оливер. - И ты мне противна. Все ее сопротивление было мгновенно сломлено, все притворство улетучилось, и она вытянув вперед руки как слепая шагнула вперед: - Не надо... пожалуйста, Оливер. - Не подходи ко мне, - отрезал Оливер. - Это еще хуже. Ложь. Это непростительно. Со временем, я наверное, смогу забыть твоего летнего студентика. Но ложь! Особенно ложь по отношению к Тони. Боже, что ты пыталась сделать? Что ты за женщина? Люси опустилась на стул, уронив на грудь голову. - Я сама не знала, что я делаю, - почти беззвучно произнесла она. - Мне страшно, Оливер. Мне так страшно. Мне так хочется спасти нас, нас обоих, нашу семью. - К черту такую семью, - сказал Оливер. - Ты лежала в его объятиях, смеялась надо мной, жаловалась, А твой сын стоя снаружи наблюдал за вами через окно, потому что вам так не терпелось прыгнуть в постель, что не заботились даже о том, чтобы плотно задернуть шторы. Люси застонала: - Все было совсем не так. Оливер стоял над жней, яростно выкрикивая: - Так это нашу семью ты собиралась спасать? - Я люблю тебя, - прошептала она, не поднимая голову и не глядя на Оливера. - Я люблю тебя. - Предполагается, что здесь я должен растаять? - спросил Оливер. - Ты ожидаешь, что я скажу, что все в порядке, что это нормально, что лгала мне все пятнадцать лет, и что собираешься лгать еще пятнадцать? И только потому что когда обман раскрылся, у тебя хватило наглости сказать, что ты любишь меня? - Это первый раз, - без всякой надежды в голосе сказала Люси. - Я никогда раньше не лгала тебе. Клянусь. Не знаю просто, что на меня нашло. Мне нельзя было оставаться одной. Я же умоляла тебя. Ты обещал приехать и так и не приехал. Я сказала ему, что больше не хочу видеть его. Можешь спросить у него. Оливер резко взял в руки свою шляпу, пальто и походный чемоданчик. Люси испуганно подняла глаза. - Ты куда? - Не знаю, - ответил он. - Подальше отсюда. Люси встала, протягивая ему руку. - Я пообещаю тебе все, что захочешь. Я сделаю все, что угодно, - взмолилась она. Только не уходи. Не уходи. Не оставляй меня, пожалуйста. - Я еще не оставляю тебя. Мне просто нужно побыть одному и решить, что делать дальше. - Ты позвонишь? - спросила она. - Ты вернешься? Оливер сделал глубокий вдох будто ужасно устал. - Посмотрим, - сказал он и вышел. Через несколько секунд Люси услышала, как завелся мотор. Она так и осталась стоять посреди комнаты, без слез, опустошенно прислушиваясь к реву мотора. Дверь в коридор распахнулась и на пороге появился Тони. - Где папа? - резко спросил он. - Я слышал шум машины. Куда он уехал? - Не знаю, - сказала Люси. Она протянула руку, чтобы дотронуться до плеча сына, но он отпрянул и бросился на крыльцо. Она слышала, как он побежал по дороге, зовя отца, голос его все удалялся и удалялся вслед исчезающему шуму мотора, который наконец полностью растворился в ночи. 12 Следующие десять суток Оливер старался как можно больше избегать всяческого общения, он мало появлялся на работе, сторонился друзей. Он отпустил темнокожую прислугу, сказав6 что собирается питаться в кафе и ресторанах, и она отправилась в Вирджинию к своим родным, оставив его одного в пустом доме. Каждый вечер, прийдя домой из офиса, Оливер сам готовил обед и съедал его в столовой его с суровой ритуальной безучасностью. Потом тщательно вымыв посуду он отправлялся в гостиную и садился перед камином и замирал в этом положении до часу или двух часов ночи, не открывая книгу, не включая радио, просто сидел не сводя глаз с холодного пустого очага, пока усталость не брала верх и не заставляла его лечь. Он не звонил Люси и не писал ей. Перед тем, как наконец встретиться с ней, он хотел точно определить, что именно он собирается делать дальше. Всю жизнь решения давались ему нелегко, после длительного и тщательного обдумывания. Он не был тщеславен, но не отличался и излишней скромностью. Он верил в свой разум и умение прийти к правильному выводу, который выдержит испытание временем. Теперь ему предстояло принять решение относительно своей жены и сына и себя самого, и он не спеша в одиночестве предавался раздумьям. Принятие решения на этот раз оказалось более длительным и трудным процессом, чем он ожидал, потому что вместо того, чтобы обдумывать проблему, он то и дело представлял себе Люси в объятиях Джефа, слышал их шепот, тихий смех в темноте комнаты и невыносимые жесты любви. В эти мгновения, одиночество и пустота дома подталкивали его написать Люси и сказать, что между ними все кончено, что он больше не желает видеть ее. Но он не поддавался соблазну. Может через неделю другую письмо будет написано, но оно должно быть результатом серьезных размышлений, а не самоистязания. Он дал себе передышку, чтобы прийти в себя; и только когда он полностью овладеет собой и своими чувствами, он будет действовать. Ревность, если это была ревность, принесла ему больше мучений, чем любому другому мужчине, привыкшему постоянно испытывать это чувство. Ревнивец всегда рассчитывает на то, что его предадут. Он находится в состоянии осады, он убежден, рано или поздно в его крепости образуется брешь, и нужно заранее подготовиться к поражению. Оливеру никогда в жизни не приходила в голову мысль о возможной измене, он был не готов к этому удару и почувствовал себя беззащитным и безоружным. Он с любопытством пытался представить себе, что делают в подобных случаях другие мужчины. В конце концов, это довольно распространенное явление. Как это там у Леонти? "И были из покон веков и есть, Немало рогоносцев, женами своими обманутыми бесчестно, И в час сей с нами рядом немало ходят простаков наивных и доверчивых. Слова мои тем самым подтверждая, они сейчас своих неблаговерных лобызают, И думают, что жены их все время верность сохраняли..." Дальше он не помнил, но знал, что эти строки весьма точно соответствуют его собственной ситуации. Оливер встал, достал с полки толстый том Шекспира и открыл "Зимнюю сказку", и пролистав страницы, он нашел это место. "И если все мужья неверных жен Отчаянию безумства предадутся, Из человечества уйдут мильоны человек, Покончив счеты с жизнью. И нет лекарства от болезни сей; В развратном похотливом мире", - читал он. Оливер захлопнул книгу. Шекспир почему-то принес ему облегчение. "Развратная похотливая планета", как сказал поэт. Звучит высокопарно, но вполне убедительно. Оливеру пришло в голову, что за пятнадцать лет их совместной жизни, он так и не понял Люси. Он пытался разобраться, что именно он думал о своей жене. Она сдержана, предана, умерена в желаниях, перечислял он, и всеми силами старается годить ему, получить одобрение с его стороны. И в целом, она довольно покорна. При этой мысли он горько ухмыльнулся, вспоминая далекое эхо их свадебного марша. Ну, есть конечно, незначительные недостатки - сентиментальность, некоторая лень и застенчивость. Она нужна ему. После десятидневных размышлений, мрачно подумалось ему, именно к этому выводу я и пришел. Она нужна мне. Я слишком легко к ней относился, вспоминал он как об умершем друге, значение которого в своей жизни начинаешь понимать только после его ухода. Я не был достаточно внимателен к ней. И он представил себе, какова будет его жизнь, если они останутся в доме вдвоем с Тони. Тони, с глазами матери, с такими же как у нее мягко выдающимися скулами, со множеством жестов, таящих черты сходства с ней, но в то же время уже по мужски грубоватые и немного комичные из-за его юношеской неуклюжести. Что бы не случилось, этого я не перенесу. И он рисовал себе их жизнь сейчас там на озере. Тони и Люси день и ночь вместе ведут скрытую войну с той самой дождливой ночи десять дней назад. Оливера не покидала мысль о том, что ему следовало взять Тони с собой, ради самого же Тони. Если бы он не обратился в бегство, как раненный торреодором бык, он, конечно, бы именно так и поступил. Только в этом случае еще сложнее было бы прийти к правильном решению. Ладно, успокаивал он себя, пусть потерпит недельку-другую - в конце концов, это время, отведенное мне на спокойное размышление, не пропадет даром для всех нас. Оливер встал, решив наконец идти спать. Он выключил свет и поднялся наверх в спальню, которую всегда делил с Люси. Это была довольно большая комната с широким окном на всю стену, из которого была видна листва дубов, растущих внизу на улице. Оливер каждое утро застилал постель так, чтобы вечерние приготовления ко сну не занимали много времени. Комната была аккуратнее, чем когда здесь хозяйничала Люси, и именно поэтому она и казалась Оливеру чужой и неестественной. Люси всегда оставляла на туалетном столике свой набор с серебряными ручками, и начав в одиночестве убирать дом, Оливер первым делом разложил все эти мелочи - щетки, расчески, пилочки для ногтей, зеркальце с резной ручкой - в строгом геометрическом порядке на стеклянной поверхности столика. Теперь это было похоже на витрину магазина, хозяин которого не отличался особым воображением. Оливер подошел к столу и взял в руки зеркальце. Оно было довольно тяжелое, и серебряная ручка отдавала холодом металла, и сразу вспомнились минуты, когда он не сводил глаз с жены, которая собираясь в гости, держала перед собой это зеркальце и, повернув голову, рассматривала прическу, мягкими женственными движениями поправляя непослушные пряди. Он вспоминал то, что испытывал в эти мгновения. Это было смешанное чувство нежности и раздражения. Он одновременно восхищался ее красотой и негодовал, что она так долго возится и заставляет их всякий раз опаздывать, при этом ничего не меняя этими нерешительными медлительными движениями руки. Оливер небрежно опустил зеркальце, нарушив педантичный порядок на столике. Выключив лампу, он еще долго сидел в темноте на краю кровати. Сдержана, предана, неприхотлива, снова перечислял он про себя. Это \я так думал. Шекспир, несомненно, был бы совсем другого мнения. А она как оценивала себя? Лежа с ним в одной постели все эти годы она затаившись, выжидала и насмехалась над его наивностью, у нее были совсем иные ценности, и закрыв глаза, она отворачивалась от него в этой самой постели, эта изворотливая упрямая обитательница похотливой планеты. Будь я другим человеком, устало думал он, не раздеваясь сидя на краю кровати в темной комнате, я бы не сидел здесь в одиночестве, страдая и мучаясь. Я бы запил или нашел другую женщину, или то и другое одновременно. И тогда, насытившийся и раскрепощенный, я бы безболезненно пришел к какому-то решению. На мгновение его захватила мысль сесть в машину и поехать в Нью Йорк, поселиться там в гостинице. Женщины в большом городе не проблема, он и сам знал парочку таких, которые давно намекали, что ему стоит только поманить пальцем. Но не успела мысль рассеяться в его голове, он уже понял, что не сделает этого. Он никому не станет звонить, и вообще вряд ли его удовлетворит близость с какой-либо другой женщиной. Будучи страстным мужчиной и осознавая при этом, что превосходит в этом многих мужчин своего возраста, он до сих пор все отдавал ей. Вот что значит быть верным мужем, грустно подумал Оливер. Она необходима. Что за проклятое лето! Это была его последняя мысль перед тем, как встать, раздеться не зажигая света и лечь в постель. На следующее утро Оливер нашел в почтовом ящике письмо от Люси. Он уже выходил из дома, когда пришел почтальон. Остановившись у двери дома, Оливер окунулся в теплые лучи утреннего солнца. Он вертел конверт в руках, болезненно ощущая текущую вокруг утреннюю жизнь - соседей собирающихся на работу, прощающихся с детьми, торопящихся на поезда и автобусы, семенящих через зеленые лужайки. Оливер отметил про себя, что на фоне деревьев и цветов таких ярких в это солнечное утро люди, казалось, уже несут на себе отпечаток серости ждущих их контор и фабрик. Оливер не сразу осмелился открыть письмо. Он разглядывал знакомую надпись на конверте - нестройные детские буквы, которые, казалось, не всегда подчинялись руке и которые часто трудно было прочитать. Где-то он слышал, что почерк с уклоном влево говорил о сдержанности, лицемерии и неудовлетворенности собой. Он так и не мог припомнить, откуда это. Может, речь шла совсем о другом почерке и он просто перепутал. Когда-нибудь он найдет какую-то книгу на эту тему проверит. Он вскрыл конверт и начал читать. Послание было коротким и без всяких извинений. Она только сообщала ему, что уходит от него, потому что дальнейшая жизнь в одном доме с ним и Тони кажется ей невыносимой. И подпись - без всяких там "С любовью". Просто "Люси". И ни слова о Тони, ни одного вопроса о том, что решил он сам, никаких сомнений или предложений. Никогда раньше она не писала подобных писем. И если бы не почерк, он ни за что бы не поверил, что писала Люси. В тот же день он позвонил Сэму Петтерсону и пригласил его на ужин. Что ему очень нравилось в Сэме, - это то, что с ним в любой момент можно было встретиться с глазу на глаз. Сэму только нужно было предупредить жену, что он не будет ужинать дома, и вопрос был решен. Может, Сэм знает какой-то секрет, может, именно он может рассказать ему что-то о семейной жизни. Они ужинали в гостинице, взяв бутылку вина. Оливер ел с наслаждением и аппетитом после десяти дней самостоятельного ведения хозяйства. За едой они непринужденно болтали на своем полном недомолвок и сокращений языке, который обычно является результатом многолетней дружбы. И только когда стол был убран и подали кофе, Оливер сказал: - Сэм, я пригласил тебя на этот ужин, потому что мне нужен твой совет. У меня неприятности, мне нужно принять важное решение и ты, наверное, можешь помочь мне... После этого не спеша отпивая кофе и не глядя на Петтерсона, Оливер рассказал ему все с самого начала - с того самого телефонного звонка Тони, - свой приезд на озеро, состояние ребенка, поведение Люси, наотрез отрицающей обвинения сына, признание Баннера, ну в общем все подробности этой драмы. Оливер четко и размеренно произносил слова, методично излагая Петтерсону факты без всяких эмоций и оценок, как главный свидетель, дающий показания после аварии, как доктор, описывающий симптомы загадочной болезни специалисту, к которому обращается за консультацией. Петтерсон слушал внимательно, лицо его было непроницаемо. Про себя он думал, что никогда еще ему не доводилось встречать человека, так педантично и скурпулезно продуманно излагающего такой драматичный период своей жизни. Оливер говорил о любви, желании и измене как докладчик на историческом семинаре по истории восемнадцатого века. И при этом Петтерсон, бесстрастно слушающий друга, вдруг почувствовал острый укол ревности при мысли о том, что если уже Люси в конце концов, выбрала кого-то, почему не его. И ко всему этому примешивалось ощущение легкого удовлетворения. Оливер, который никогда не обращался ни к кому за советом, Оливер, самый самостоятельный и скрытый из его друзей, обращается к нему за помощью в момент терзаний и раздумий. Это придавало Петтерсону сознание собственной значимости, какого ему еще не доводилось испытывать в присутствии Оливера. И в то же время это откровение порождало совершенно новое чувство любви и сострадания к другу. Петтерсон отметил про себя, что никакая дружба не может считаться полноценной, пока друг не обратится к тебе за помощью в трудную минуту. Сидя в укромном углу ресторана, вдали от других посетителей, Петтерсон внимательно вслушивался в размеренный и четкий голос Оливера. Он хотел и сам все разложить по полочкам, как будто стоял на пороге своей операционной, где малейшее сомнение или непонимание могут разделять жизнь и смерь; это был еще один случай, когда нельзя было ошибиться. - ...Я никогда и не думал, что с нами может произойти нечто подобное. Это просто не укладывается в голове, - говорил Оливер. Петтерсон усмехнулся про себя, не меняя при этом выражения лица. Друг мой, подумал он, нет в мире ничего невероятного. - И как именно это произошло, - продолжал Оливер. - Чертовски банально. С двадцатилетним гувернером! Это просто как в анекдоте, услышанном в курилке! Петтерсон иронично решил про сея, что надо посоветовать Люси быть пооригинальнее в следующий раз. Выбрать, скажем, горбуна, или губернатора Южноафриканской провинции, или может негра, играющего на барабане. У ее мужа просто отвращение к очевидным вещам. - Когда женщина хочет найти любовника, - вслух резюмировал Петтерсон, - она выбирает из подручного материала. И литературные ссылки здесь не при чем. Никто в такие мгновения не изображает из себя героиню старого анекдота. - Что значит найти себе любовника? - резко отреагировал Оливер. - Ты хочешь сказать, что Люси искала любовника? - Нет, - честно признался Петтерсон. - По крайней мере раньше. - А теперь... - После всего случившегося, это неудивительно. - Что ты имеешь в виду? - в голосе Оливера проскользнули нотки враждебности. - Измена, - тихо пояснил Петтерсон, - это форма самовыражения средней американки. Некоторое время Оливер, старался подавить злость и раздражение. Затем он рассмеялся. - Видно, я обратился как раз по адресу, - сказал он. - Ладно, философ. Продолжай. - Ну давай на минутку посмотрим на все это ее глазами, - развивал мысль Петтерсон. - Что ты для нее делал со дня вашей свадьбы?.. - Очень многое, - перебил Оливер. - Я заботился о ней каждую минуту все эти пятнадцать лет. Может, это звучит самонадеянно, и я никогда не скажу ей это в глаза, но она слишком хорошо жила все это время, без всяких забот и хлопот, и как бы мне туго не приходилось временами, я и словом ей об этом не обмолвился. Господи, да она единственная женщина в этой стране, которая понятия не имеет о том, что мы пережили Депрессию. Она по сей день не может толком заполнить чековую книжку и не помнит, когда нужно платить за электричество. Я скажу тебе, что я сделал для нее - снял с нее всякую ответственность, - рассержено заключил он, будто Петтерсон защищал против него интересы Люси в суде. - Ей тридцать пять лет, и она не имеет ни малейшего представления о тяготах жизни двадцатого века. Пятнадцать лет она вела образ жизни школьницы на каникулах. И не спрашивай, что я сделал для нее. Чему это ты так киваешь?.. - Именно, - подтвердил Петтерсон. - Именно это я и говорил. - Что значит, ты это и говорил? - Оливер начал повышать голос. - Ну на меня-то нечего сердиться, - добродушно сказал Петтерсон. - Это же не я сплю со студентами. - Неудачная шутка, - обиделся Оливер. - Послушай, - начал Петтерсон. - Ты обратился ко мне за помощью, не так ли? - наверное так, - сказал Оливер. - Конечно. - И единственное чем я могу помочь, это попытаться выяснить, почему она сделала это. - Я знаю почему, - злобно ответил Оливер. - Она... - Он осекся и покачал головой. Потом вздохнув закончил: - Нет, она совсем не такая. Продолжай. Я буду молчать. - Ты всегда принимал все решения, - говорил Петтерсон. - Ты лишил ее работы... - Ее работа, - презрительно хмыкнул Оливер. - Возня в грязной лаборатории с каким-то идиотом по имени Стабс. Слышал о нем? - Нет. - И никто больше о нем не слышал. Если бы она проработала бы у него лет двадцать, то может быть, им удалось бы написать какую-то статеечку, неоспоримо подтверждающую, что водоросли зеленого цвета. Петтерсон ухмыльнулся. - Тебе смешно, - сказал Оливер. - Но так и есть. Что это меняет, это же не Галилей с его микроскопом. Человечество все равно выживет, даже если она не будет приходить каждое утро в свою лабораторию пять дней в неделю. Она ничем не отличалась от других девушек. Суетилась просто, делая вид, что занимается карьерой, а на самом деле искала случай поудачнее выйти замуж. Город просто кишит такими. - Не в этом дело, - возразил Петтерсон. - Я говорил с ней. Она ненавидит Нью Йорк. - Если бы каждая женщина, которая не может жить в Нью Йорке, изменяла бы своему мужу из-за этого... - начал Оливер. Он негодующе покачал головой и допил остаток вина в стакане. - А я? - спросил он. - Думаешь, мне хочется жить здесь? Думаешь, мне нравится этот печатный бизнес? Самый несчастный день в моей жизни был, когда я приехал сюда после смерти отца, посмотреть на все эти книги, и понял, что все это дело погибнет, если я не возьму все в свои руки. В течение десяти лет всякий раз, проходя через ворота фабрики, я чувствовал, как все внутри сжимается от этой нестерпимой скуки. Но я не вымещал это на своей жене... - Разница в том, - осторожно вставил Петтерсон, - что решение принял ты. А ей пришлось подчиниться. - Боже, но это было более десяти лет назад! - За десять лет можно столько накопить в себе. За десять лет можно почувствовать свою бесполезность. - Бесполезность! - Оливер скатывал маленькие хлебные шарики из оставшихся на столе крошек и щелчком направлял их, целясь в бутылку вина. - Она заботилась о сыне, о доме... - А тебя бы устроило только и делать, что воспитывать сына и вести хозяйство всю жизнь? - спросил Петтерсон. - но я не женщина. Петтерсон усмехнулся. - А что полагается делать мужчине? - сострил Оливер. - Организовать женский клуб? Интересный проект для женщин, которым нечего делать между тремя и пятью часами дня. - И он подозрительно посмотрел на Петтерсона. - А ты откуда все это знаешь? - спросил он. - Она с тобой откровенничала? - Нет, - ответил Петтерсон. - Зачем? - А твоя жена? - перешел в наступление Оливер. - Как насчет Катрин? После момента нерешительности Петтерсон ответил: - Катрин потерянная покорная душа. Она оставила все свои надежды, когда ей было девятнадцать. А может и не оставила. Может, я вовсе не знаю ее. Может, она забирается на чердак и пишет порнографические романы или имеет толпу любовников как отсюда до Лонг Айленда. Мы так редко общаемся, что я не успел определить. У нас совсем другой брак, - с сожалением заключил он. - Не существует поступка с моей или ее стороны, который мог бы вывести из равновесия кого-то из нас. - Он горько улыбнулся. - Или даже просто взволновать. - Почему же тогда ты так долго терпишь? - настойчиво спросил Оливер. - Почему ты не ушел? Петтерсон пожал плечами и почти откровенно признался: - Не стоит утруждать себя. - Бог мой, - сокрушался Оливер. - Вот тебе и семейная жизнь. С минуту они сидели в тишине, подавленные, погруженные в раздумья о сложности, бесцельности и запутанности жизни. Петтерсон отвлекся от Оливера и задумался о других проблемах, которые ждали его на работе, в офисе. Миссис Саерс, которой всего тридцать три года, страдала анемией, постоянно чувствовала усталость, такую усталость, что, по ее словам, когда она встает в полседьмого утра, чтобы приготовить завтрак и позаботиться о детях, она будто несет крест, и это была правда. И ничего, насколько Петтерсон понимал, в этом случае сделать нельзя. Мистер Линдси, механик, уже не мог держать инструмент в изуродованных артритом руках, и от усилий, которые требовались, чтобы скрыть это от начальника, у него лицо покрывалось потом с того момента, как он входил в цех и до самого возвращения домой. И здесь ничем нельзя помочь. А та женщина, обратившаяся за помощью на третьем месяце беременности, в то время как ее муж уехал в Панаму шесть месяцев назад. Все это было обыденное, случайное горе и болезни, с которыми человечество приходит к докторам каждый день. А дальше - газеты полные трагедий - мужчины, идущие воевать в Испанию, завтра они, наверное, будут уже мертвы и покалечены, люди которых преследуют и уничтожают в Европе... По этой объективной шкале, оценивал Петтерсон, боль и несчастье Оливера не так уж велики. Только никто не измеряет свою боль в объективных единицах, и тысячи смертей на другом континенте не перевесят твоей собственной зубной боли. Нет, поправил себя Петтерсон. Это не так. Нужно еще учесть и вопрос терпимости. Болевой порог может так различаться - кто-то может пережить ампутацию, издав только стоический вздох, а другой человек получит болевой шок только ушибив палец. Наверное, Оливер - человек с низким порогом чувствительности, когда речь идет о супружеской измене. - Самовыражение, - задумчиво повторил Оливер, разглядывая свои руки, лежащие на скатерти. - Что? - переспросил Петтерсон возвращаясь к действительности. - Твоя теория, - напомнил Оливер. - А, да, - улыбнулся Петтерсон. - Но ты должен учесть, что это всего лишь теория, не подтвержденная научными опытами. - Продолжай, - настаивал Оливер. - Ну, у таких как ты, которые настаивают на собственных решениях... - Но это не моя прихоть, - протестовал Оливер. - Я бы с радостью переложил ответственность на кого-то другого. Но люди вокруг ведут себя беспечно... Петтерсон улыбнулся. - Вот именно. После нескольких лет такой жизни, мне кажется, женщине больше всего на свете должно захотеться принять одно очень важное решение самостоятельно. А ты перекрыл ей все пути - ты указывал ей, где ей жить, как жить, как воспитывать сына. Господи, да вспомни, ты даже указывал ей, что готовить на обед. - У меня особые требования к еде, - оправдывался Оливер. - И почему бы мне не кушать то, что мне хочется в собственном доме. Петтерсон рассмеялся и через мгновение к нему присоединился Оливер. - Хороша должна быть моя репутация в этом городе. - Что правда, то правда, ты слывешь человеком, который знает, чего хочет. - Но если она была не согласна, почему она молчала? В нашем доме никто не давал обет молчания и покорности. - Может, она боялась, а может, не знала, что не согласна до этого самого лета. - Пока не появился двадцатилетний мальчик, - угрюмо продолжил Оливер, - которому нужно бриться не более двух раз в неделю, которому больше нечего делать, только болтаться у озера все лето и заигрывать с замужними женщинами. - Может и так, - согласился Петтерсон. - По крайней мере, - продолжал Оливер, - если бы это была страсть, если бы она влюбилась в него, если бы готова была пойти на жертву ради него! Но он сам сказал, что она расхохоталась, когда он сделал ей предложение! Просто легкомыслие! - Здесь я тебе ничем не могу помочь, - сказал Петтерсон. - Думаю, что через некоторое время, ты сам будешь рад, что это всего лишь легкомыслие. Оливер нетерпеливо постукивал по столу. - И в довершение всего, она еще и проявила такую неосторожность - не сумела скрыть это от ребенка. - О, - сказал Петтерсон, - детям приходится иногда видеть вещи похуже. Они видят трусость, или жестокость, или подлость своих родителей... - Тебе легко говорить, - сказал Оливер. - У тебя нет сына. - Пошли его на пару лет в школу, - ответил Петтерсон, не обращая внимания на замечание Оливера, - и он все забудет. Дети легко забывают. - Ты думаешь? - Уверен, - с наигранной легкостью ответил Петтерсон. - И мне тоже придется многое забывать, - вздохнул Оливер. - И взрослые тоже все забывают, - пообещал советчик. - Ты сам знаешь, что лжешь. Друг улыбнулся в ответ: - Да. - Тогда зачем ты это говоришь? - Потому что ты мой друг, - трезво рассудил Петтерсон, - и я знаю, что ты хочешь принять ее обратно, и моя задача дать тебе как можно больше на то оправданий, какими бы глупыми они ни были. - Когда ты попадешь в беду, обязательно обращайся за советом ко мне, - проиронизировал Оливер. - Непременно, - сказал Петтерсон. - Итак, что мне по-твоему делать? - задал вопрос Оливер. - Практически? - Отправляйся туда завтра и будь великодушен, - быстро проговорил Петтерсон. - Прости ее. Обними ее и скажи, что с этого момента ей будут завидовать все жены, что ты позволишь ей самой решать, что готовить на обед. - Оставь свои шуточки, - прервал друга Оливер. - И больше не оставляй ее летом одну вдали от себя. - Да, она не хотела оставаться там, - вспомнилось Оливеру. - Она умоляла меня взять ее с собой. И если бы я сделал это, она болталась бы у меня на шее двадцать четыре часа в сутки. - Ну вот видишь, - подхватил Петтерсон. - Это все так сложно. И что я скажу Тони? - Скажи, что это был несчастный случай, - посоветовал Петтерсон. - Несчастный случай - это бывает у взрослых. Он еще слишком мал, чтобы понять это. Пообещай, что все объяснишь ему, когда ему исполнится двадцать один год. Накажи ему хорошо вести себя в школе и никогда больше не подглядывать в окна. - Он возненавидит нас, - сказал Оливер, глядя в пустую чашку. - Все закончится тем, что он возненавидит нас обоих. На это нечего было возразить, да Петтерсон и не пытался. Они недолго сидели молча, затем Оливер попросил счет. - Я плачу, - сказал он, когда Петтерсон потянулся к счету. - Оплачиваю ваши профессиональные услуги. По дороге из гостиницы Оливер послал телеграмму Люси, попросив ее собрать вещи и быть готовой. Он приедет за ней завтра. 13 В телеграмме было: "Буду завтра около трех. Пожалуйста, упакуй все, чтобы сразу уехать. Хочу проехать как можно больше днем. Оливер". Люси перечитала телеграмму раз десять. Она хотела позвонить Оливеру, но решила этого не делать. Пусть приедет, подумала она. Пусть поставит все точки раз и навсегда. После приезда Оливера в ту памятную ночь Люси осталась в доме, заставляя себя механически выполнять ежедневные обязанности с Тони, ожидая вначале, что должно что-то произойти, какое-то письмо или событие должны были направить ее по тому или иному пути, довести до высшей точки это страшное время, событие - пусть ужасное, если уж так суждено, но отмечающее веху в ее жизни, отмечающее конец одного и начало другого периода. Но ничего не происходило. Оливер не писал и не звонил; Джеф исчез, дни тянулись - солнечные, длиные, совершенно одинаковые. Она ела с Тони, занималась с ним упражнениями, укрепляющими зрение, плавала с ним, читала ему, чувствуя при этом, что все это не то, что все это делается не из сознания полезности, а по привычке, как банкрот, который идет в свой офис работать над счетами, которые уже давно закрыты, только потому что он привык делать это годами, и он просто не придумал себе другого занятия, чтобы убить время. Она жадно вглядывалась в ребенка, но с каждым днем под внешней обыденностью и родственной близостью она все больше и больше ощущала, что не знает своего сына. Если бы он вдруг вскочил и бросил ей в лицо страшные обвинения тогда в гостиной, если бы она проснулась и увидела его стоящим над ее кроватью с ножом в руке, если бы он сбежал в лес, она бы сказала себе: "Конечно, именно этого можно было ожидать". Но он был вежлив и непроницаем, и Люси чувствовала как с каждым днем нарастает напряжение. Каждый вечер, когда она выключала свет в его комнате и желала ему спокойной ночи, ей, казалось, что кто-то где-то поворачивает стержень, на который наматывается нить ее жизни, все туже и туже затягивая узел. Прошло десять дней. Постояльцы покидали отель и ночи становились холоднее. Оркестранты упаковали свои инструменты и уехали в город. Тони, казалось, не был ни счастлив, ни несчастлив. Он предупредительно придерживал перед матерью дверь, когда они шли на обед, он беспрекословно выходил из воды по первому же ее приказу. И когда она говорил: "Ты замерзнешь, лучше вытрись полотенцем", он не задавал вопросов и не возражал. Когда Люси ловила на себе взгляд мальчика, ей казалось, что это глаза взрослого мужчины, упрямого, беспощадного, обвиняющего. И через десять дней она уже с трудом напрягая память, могла вспомнить, каким был ее сын в начале лета. Ей трудно было представить себе, что совсем недавно она относилась к нему как к маленькому мальчику, любящему, по-детски доверчивому и послушному. А теперь, сидя с ним на лужайке, напряженно изображая семейный отдых, она чувствовала тревогу и неловкость, день ото дня тая на сына все большую обиду. Они были как два чужих друг другу человека, спасшихся на плоте после кораблекрушения и плывущие через океан, жалеющие друг другу каждый глоток свежей воды, подозрительно следя за каждым движением попутчика. И вскоре его отчужденность уже казалась ей открытой враждой, его холодная вежливость - злобой и изощренной местью. В конце концов, думала Люси, какое право он имеет сидеть вот так с осуждающим видом? Она безотчетно относилась к сыну не как к ребенку, а как к зрелому и беспощадному противнику, задавая себе один и тот же вопрос: "В конце концов, что я ему сделала?" И ко всему этому примешивалась растущая обида на Оливера за то, что он оставил ее одну с глазу на глаз с Тони на десять дней. Ей казалось, что каждый из них использовал другого для сведения счетов с ней. Наконец, Люси написала Оливеру, что уходит от него. Она писала без боли, без оправданий, никак не объясняя своих планов на будущее. Да у нее и не было никаких планов. Вся ее энергия, все силы, казалось, уходили на то, чтобы каждое утро, открыв глаза приготовиться к следующему дню наедине с сыном. Отправляя письмо мужу, Люси пыталась заставить себя определить свое будущее. Но строя планы, она не могла избавиться от чувства, что все это недолговечно - одна улыбка Тони, одно слово Оливера могут все переменить. "Я должна уйти от тебя", - написала она. "Мы с Тони не можем жить под одной крышей", и здесь она не кривила душой, но со временем она уже не верила в написанное ею самой, как приговоренный к смерти, проведя несколько месяцев в своей камере привыкает к неизменности решеток, к лицам охранников, к регулярному однообразному питанию, к прогулкам и верит в них больше, чем в слова приговора, которые несут ему смерть в далеком и неопределенном будущем. Потом пришла эта телеграмма, разрушив мучительную и привычную рутину, этот бессмысленный дрейф, ощущение замедленности времени, чувство что можно все отложить на неопределенное время, что можно не принимать решений, которые изменят твою жизнь. Она сказала Тони собираться и помогла ему уложить его вещи. Чемоданы с его вещами были аккуратно расставлены на крыльце - телескоп, бейсбольная бита, удочка, эти уцелевшие атрибуты ушедшего детства и минувшего лета - были сложены в углу. Люси не сложила свои вещи, и Тони заметил это. Она знала, что это не ускользнет от его внимания. Но он как всегда смолчал. Было уже почти три часа. Люси спокойно сидела на крыльце в ожидании мужа. Ее взгляд скользил по вещам сына. Стоял ясный солнечный день с легким запахом надвигающейся осени, озеро приобретало более холодный оттенок голубизны, как бы готовясь к предстоящей зиме. Тони вышел на крыльцо. На нем был костюм, который он носил, когда они направлялись сюда и который теперь казался мал на него. В руках он нес небольшой чемоданчик, который он поставил на пол рядом с другими вещами. - Это все? - спросила Люси. - Да, - ответил мальчик. - Ты все проверил? В твоей комнате ничего не осталось? - Ничего не осталось. Люси чуть задержала на нем взгляд, затем снова перевела глаза на спокойную гладь озера и на далекие покрытые дымкой горы. - Уже почти осень, - сказала она и чуть вздрогнула. - Я никогда не любила осень. Странно не слышать больше горна, - продолжала Люси, стараясь поддержать разговор с Тони хотя бы таким, не совсем удачным способом. Тони не ответил. Он посмотрел на часы. - Когда приедет папа? - спросил он. - С минуты на минуту, - Люси снова ощутила свое поражение. - Он обещал приехать в три часа. - Я, наверное, пойду встречу его у ворот. И Тони направился прочь от дома. - Тони, - позвала Люси. Он послушно остановился. - Что? - спокойно спросил он. - Подойди сюда, - ее тон был почти кокетливым. - Пожалуйста. Тони неохотно вернулся и остановился перед матерью. - Что ты хотела? - спросил он. - Хочу посмотреть на тебя в твоей городской одежде, - ответила Люси. - Ты выглядишь таким взрослым. Рукава слишком коротки. - Она прикоснулась к руке сына. - И в плечах тесно, правда? ты вырос на несколько дюймов за лето. Как только приедешь домой, тебе нужно будет купить новую одежду для школы. - Я пойду к воротам, - прервал ее мальчик. Люси сделала последнюю попытку. - Тони, - она несмело улыбнулась, чувствуя, что это последняя возможность быть с ним наедине, когда никого уже нет в округе, только озеро и холмы, постепенно погружающиеся в осень. - Тони, поцелуй меня. Он стоял совершенно безмолвно, но без всякой злобы вглядываясь в лицо матери. Потом он повернулся и равнодушно пошел к воротам. Люси покраснела. - Тони, - резко выкрикнула она. Он снова остановился и терпеливо ждал. - Что ты хочешь? Люси помедлила, потом сказала: - Ничего. Из-за дома донеслись шаги и появился Джеф. На нем тоже была городская одежда - коричневый твидовый костюм и тщательно завязанный галстук. Под мышкой он нес грамофон. Этот мальчишка все свои выходу на сцену и уходы совершает с грамофоном, подумала Люси, испытывая истерическое желание расхохотаться. Джеф нерешительно приблизился к крыльцу. Он был бледнее, чем две недели назад, как будто все это время безвыходно сидел дома. Он остановился, не поднимаясь на крыльцо. - Привет, Тони, - сказал он. - Люси. Тони не ответил. Люси растерялась. Она усилием воли уже давно вычеркнула Джефа из всех своих планов. Теперь, глядя на него, она испытывала смешанное чувство - воспоминание о восхитительных мгновениях прошлого и раздражение. Она замаскировала свое недовольство наигранной небрежностью интонаций. - Привет, Джеф, - легко сказала Люси. - Я и не знала, что ты еще не уехал. - Я снова приехал, - смущенно начал Джеф, - чтобы помочь сестре упаковать вещи. Я узнал, что вы еще здесь и подумал... Он посмотрел на вещи расставленные на крыльце. - Вы сегодня уезжаете? - Что тебе надо? - обратился к нему Тони, не обращая внимания на заданный вопрос. - Просто пришел попрощаться, - ответил Джеф. Аккуратный городской костюм и очевидное замешательство делали его таким маленьким и по-юношески неуклюжим. Если бы он так одевался все лето, отметила про себя Люси, вспоминая его футболу, босые ноги, я бы ни за что не прикоснулась к нему. Джеф поставил грамофон на край крыльца. Он заискивающе улыбнулся Тони. - Я подумал, что тебе это может пригодиться. Это подарок. Очень хороший грамофон. Я знаю, что ты любишь слушать музыку, и я подумал... - Он осекся под угрожающим взглядом немигающих глаз. Люси вмешалась, тронутая смущением Джефа. - Это так мило с твоей стороны, - ее слова звучали неестественно с наигранной гостеприимностью. - Но это слишком. Что ты будешь делать в эти холодные вечера в Нью Хэмпшире, когда воет ветер и метет снег? - Она с преувеличенным восторгом посмотрела на грамофон. - Это действительно превосходная вещица, правда, Тони? Тони не шелохнулся. Он стоял, широко расставив ноги, чувствуя свою власть над ними обоими. - Ты мне даришь его? - переспросил он у Джефа. - Да, - ответил тот. - Зачем? - Зачем? - Джеф удрученно повторил вопрос. - Не знаю. Просто мы так хорошо проводили время вместе этим летом. Я хочу подарить тебе что-то на память. - Ты может скажешь наконец "Спасибо"? - подсказала Люси. - И что он теперь совсем мой? - продолжал Тонни6 не обращая внимания на мать и обращаясь прямо к Джефу. - Конечно, - заверил Джеф. - Ты можешь взять его с собой в школу и поставить в своей комнате. Когда вы будете собираться, можете танцевать под музы