армии он немного похудел, и ремень его гимнастерки плотно прилегал к подтянутому животу. Темные волосы, подернутые сединой, были коротко подстрижены. На расстоянии его обветренное лицо и жесткие короткие волосы, в сочетании со стройной талией гимнастерки, делали его похожим на портреты старших офицеров, которые наполняли рекламные страницы журналов. Однако он не был старшим офицером. Он носил нашивки майора (с момента комиссования он получил только одно повышение) и приблизившись к нему, можно было заметить сероватые мешки под глазами с нездоровым желтым отливом. Сами глаза нервно бегали, как у человка, стеснявшегося носить очки или боявшегося, чтобы начальство заподозрило, что зрение у него уже не то. Лицо его, на расстоянии казавшееся здоровым и холеным, при ближаейшем рассмотрении оказывалось скорее изможденным, чем мускулистым, и сама кожа выдавала скрытый намек на смертельную усталость. Он широко улыбнулся Тони, пожимая ему руку. - Ну, - сказал он. - Рад тебя видеть. Что ты будеь пить? Тони предпочел бы отказаться, потому что не любил спиртного. Но он подумал, я не армии и это еденственное, что я могу для него сделать. И посмотрев на бокал отца, он спросил: - Что ты пьешь? - Бурбон. Старый добрый бурбон "кентукки", ответил Оливер. - Бурбон, - заказал Тони у бармена. - Это лучший напиток в этом заведении, - сказал Оливер и сделал бармену веселый неопределенный знак рукой, так что Тони сразу же подумал, что отец пьет уже давно. - Да, сэр, - ответил бармен. - Выглядишь ты прекрасно, сын, - начал Оливер. - Просто прекрасно. - У меня все в порядке, - ответил Тони, которого покоробило обращение "сын". До армии Оливер всегда обращался к нему по имени. Тони хотелось бы знать, какая именно военная привычка вызвала в отце эту перемену. - Немного похудел, - оценивающе обратился к Тони Оливер. - Немного побледнел. И ты по всей видимости не занимаешься никаким спортом. - Я хорошо себя чувствую, - оправдывался Тони. - Ты просто не поверишь, - продолжал Оливер, - сколько молодых мальчиков не проходят комиссию. Юношей. Можно было бы подумать, что они в самом отличном состоянии, а на деле просто букет болячек. Городская жизнь. Беспечность. Белый хлеб. Отсутствие физического труда. - Даже если бы я имел сдложение Джо Люиса, меня бы не взяли в армию, - спокойно возразил Тони, стараясь уйти от этой темы. - Конечно, конечно, - поспешно согласился Оливер. - Я не имел в виду тебя. Я говорил вообще. Я не беру особые случаи - последствия автокатастроф и тому подобное. Оливер смутился, и Тони испытал настоящее облегчение, когда отец поставил свой бокал на стойку бара и можно было сменить тему разговора. Тони поднял бокал. - За победу, - торжественно произнес Оливер. Тони предпочел бы, чтобы отец пил за что-то другое, но он все же чокнулся с ним, ощущая всю мелодраматичность своего положения - в гражданском костюме в этом полуосвещенном баре, полном красивых женщин в мехах и с пианистом в углу. - Слышао здесь есть одно местечко, где подают бифштексы, - сказал Оливер. - На Третьей Авеню. Ближе к черному рынку. - Он осклабился. - Но к черту! Для армии самое лучшее! Там, куда куда я собираюсь, будет чертовски мало бифштексов. - Ты едешь за океан? - спросил Тони. Оливер застенчиво огляделся. - Не могу сказать ни да ни нет. - Он похлопал сына по плечу и рассмеялся. - Во всяком случае, могу намекнуть тебе. Посмотри на своего старика повнимательнее. Ты его еще очень долго не увидишь. Он не был таким, подумал тогда Тони устало. Как бы молод я ни был, не мог я настолько ошибаться. - Может скоро все закончится, - сказал Тони. - Не тешь себя иллюзиями, сынок, - ответил Оливер. Голос его упал до шепота и он поближе склонился к Тони. Его дыхание сильно отдавало виски. - Это долгое, долгое дело, сын. Ты не видел того, что видел я. Если ты кое-что слышал... - Он многозначительно покачал головой с явной гордостью, что он владеет такой секретной информацией о длительности и грядущих тяготах войны. - Официант, - крикнул он. - Еще два. - Один, пожалуйста, - обратился Тони к бармену. - Я еще буду допивать вот это. - Когда я был в колледже, - сказал Оливер, - мы отказывались от выпивки только когда, уже валились о стойку бара. - У меня много работы на завтра. - Конечно, конечно, - Оливер нервным движением вытер губы ладонью, вдруг смутившись от запаха своего дыхания. - Я пошутил. Я рад, что ты такой серьезный. Серьезно говорю. Я думаю, что при всех своих ошибках, я не так-то плохо воспитал тебя. Слишком многие молодые люди в наши дни.... Тут Оливер остановился, потому что Тони наклонил голову и начал вертеть в руках бокал. - Я хотел сказать, что слишком многие молодые люди в наши дни... Ну, они только и думают, что о выпивке, бабах и развлечениях, и к черту будущее. Каждый раз, когда мы встречаемся, он произносит это слово, подумал Тони. Если он еще раз повторит его, я встану и уйду. И мне наплевать, куда он отправляется. - Я ничего против не имею, пойми, - продолжал Оливер, - делая широкий жест рукой. - Более того. Это приносит мальчикам пользу. В своем роде. Надо же отгулять свое. Он рассмеялся и залпом выпил свой бокал, бармен тут же подал следующий. - Я в свое время был одним из главных гуляк. Можешь себе представить. Молодой лейтенант во Франции после перемирия. - Он покачал головой и захихикал. Потом вдруг стал серьезным, будто где-то подсознательно, сквозь пары виски в голове, сквозь настоящую реальность и воспоминания о барраках, мелькнул проблеск. - Но скажу одну вещь - о себе лично. Большинство мужчин отгуляют пока молодые, и привыкают к этому, а потом уже умирая, не приминут ущипнуть сиделку. Я не такой. Я все прошел, не буду отрицать, и не стану утверждать, что стыжусь этого. Но я остановился. - И он щелкнул пальцами. - Запросто. Раз и навсегда. Оливер опустил глаза и уставился на свой бокал, не выпуская его из рук, держа его двумя ладонями, глаза его были задумчивыми, серьезными без всякой клоунады, щеки его были впавшими и совсем не соответствовали его бравой выправке. Пианист затянул другую песню: "Я много мест других увижу и много новых ..."- тихо напевал он. - Твоя мать, - продолжал Оливер, вертя хрупкий бокал в своих огрубевших руках. - Ты получал от нее известия? - Нет, - сказал Тони. - Она сейчас занимается важным делом... - Правда? - вежливо отреагировал Тони, желая прекратить этот разговор. - Она работает в лаборатории госпиталя в Форт-Диксе, - пояснил Оливер. "Разные анализы крови и работа с тропическими лихорадками и тому подобное. Когда началась война, она решила, что его образование может пригодится, и я поддержал ее. Она многое подзабыла, и ей пришлось работать круглосуточно, чтобы восстановить это, но она справилась, теперь у нее шесть ассистентов. Ты мог бы гордиться ею. - Конечно, - согласился Тони. - Знаешь, - сказал Оливер, - мы пожем позвонить ей и она приедет сюда через два-три часа... - Нет, - отрезал Тони. - В такой вечер, - продолжал Оливер, не глядя на сына. - Я знаю, она была бы очень рада. - Почему бы нам не пойти поесть эти бифштексы? - спросил Тони. Оливер бросил на него короткий взгляд и отхлабнул свой бурбон. - Я еще не допил, - ответил он. - Не надо спешить. - Затем он снова посмотрел на Тони. - Ты жестокий мальчик, не правда ли? - тихо сказал он. - Ты выглядишь как подросток с четырнадцатым размером вовротничка, но наверное, ты самый жестокий в нашей семье. - И он едва заметно усмехнулся. - Ну, - сказал он. - В каждой семье есть такой человек. Кстати, я говорил тебе, что случайно встретился с Джефом во время своего последнего приезда в Нью-Йорк? - Нет, - сказал Тони. - Он лейтенант флота, - сказал Оливер. - Прямо с Гвадалканала или Филипсвиля или что-то соленое в этом роде. Я увидел его в баре, и подумал, какого черта, мы сели и выпили с ним вместе. Он спрашивал, как твои глаза. - Правда? - О, Боже, подумал Тони, это будет самый страшный вечер, действительно самый. - Да, я даже подумал, что у него все хорошо получилось. Успокойся немного. Мы решили - кто старое помянет тому глаз вон. И пожали друг другу руки. В конце концов, все это было так давно. А мы вместе воюем на одной войне. - Кроме меня, - сказал Тони. - Пойдем, отец, нам действительно пора пойти перекусить. - Конечно. Конечно. - Оливер вытащил свой кошелек и положил на стойку бара пятидолларовую бумажку. - Так давно. - Он рассмеялся своим словам. - Кто помнит? С тех пор рухнуло десять держав. Ладно, ладно. - И он успокаивающим жестом сдержал руку Тони. - Я же должен получить сдачу. Но они не успели уйти, так как два лейтенанта со своими девушками, вошедшие в бар, оказалось, служили в том же штабе в Виржинии, что и Оливер, и они были отличныыми парнями, по словам Оливера, самыми лучшими, которых он только встречал, и с ними нужно было выпить, потом еще раз, потому что они были самыми лучшими, которых только можно было найти, и все разъезжались по разным засекреченным направлениям, потом вспомнили Свонни, который был переведен в другую часть и который по слухам пропал без вести на Сицилии, и надо было выпить за Свонни, и к этому моменту Тони словил на себе прямой и недвусмысленный взгляд одной из девушек, которая, положив руку ему на плечо, сказала: - Посмотри-ка, какой гражданский, - и Оливер, как обычно бросился раасказывать всем о больных глазах сына и о его шумах в сердце, потом Тони, которого заставили выпить еще один бокал в порыве общего братания, сказал в сердцах: - Я нарисую табличку и повешу себе на грудь "Не презирайте бедного больного. Он отправлял добровольцем своего отца на все войны." Все рассмеялись, хотя смех Олливера не звучал таким искренним, и через минуту он сказал: - Я обещал угостить мальчика бифштексом. Он оставил еще пять долларов и они ушли. Ресторан был заполнен, и им пришлось ждать у бара и Оливер выпил еще, в взгляд у него стал тупой и неосмысленный, но он уже ничего не говорил, только пробормотал, глядя на обедающих: - Проклятые спекулянты. Перед тем, как они заняли места за столиком, Тони увидел девушку, которую несколько раз приглашал на свидания. Она вошла в ресторан с сержантом авиации в очках. Ее звали Элизабет Бартлет, она была очень красива, ей было не более восемнадцати лет, родителли ее жили в Сент-Луисе. Она работала на какой-то не слишком тяжелой работе в Нью-Йорке. Она извлекала из войны как можно больше удовольствий. И каждый раз свидания с ней заканчивались, когда солнце начинало освещать крыши небоскребов, потому что ее основным времепровождение в военные годы было ночный развлечение четыре-пять раз в неделю. Сержант был не очень молод и производил впечатление человека, который неплохо преуспевал до войны, и который искренне страдал всякий раз, когда склонив голову видел перед глазами армейские нашивки на рукаве. Тони пришлось представить девушку отцу. Элизабет гортанно сказала: - Майор Краун, - и пожала ему руку. Затем она представила своего сержанта, который просто поприветствовал их: "Привет", явно намекая на то, что он не на службе сейчас. Оливер настоял на том, чтобы угостить их напитками, говоря при этом девушке по-отечески: - Вы чертовски очаровательная девушка, - и бросив сержанту: - Я признаю, сержант, что именно сержанты - душа армии. Сержант не слишком лююбезно ответил: - А я думаю, что идиоты - душа армии. Оливер демократично засмеялся, а Элизабет сказала. - Он был промышленным химиком, а попал в авиацию. - Ненавижу самолеты, - вставил сержант. Он мрачно оглядел зал и сказал: - Мы здесь не дождемся свободного столика, пойдем куда-то в другое место. - Я весь день мечтала о бифштексе, - возразила Элизабет. - Ладно, - мрачно кивнул сержант. - Если уж ты мечтала о бифштексе весь день. Потом подошел официант и сказал Оливеру, что освободился столик в углу. Оливер пригласил сержанта и Элизабет, отчего у сержанта еще больше исказилось лицо. Но оказалось, что столик слишком мал для четверых. Тогда Оливер и Тони, взяв свои бокалы, оставили парочку у бара. Уходя Тони слышал, как Элизабет сказала своему спутнику: - Боже, Сидни, ты действительно зануда. Усевшись за стол, Тони пожалал, что они с отцом остались один на один. Не то чтобы его интересовало общество сержанта или Элизабет, но ему не хотелось оставаться наедине с отцом весь вечер. Позади было так много лет, отмеченных этими отрывочными и неуютными обедами с Оливером, в гостиничных столовых маленьких городов во время каникул, когда Оливер повинуясь родительскому долгу возил сына по заповедникам, потом здесь в городе, когда Оливер приезжал в отпуск. Иногда были совсем неудачные встречи, особенно когда Оливер выпивал, но не было ни одной встречи, о которой у Тони сохранились бы приятные воспоминания. А в этот раз Оливер основательно выпил. Он настаивал на том, чтобы заказать виски к обеду. - Я понимаю, что и Черчиль так обедает, - оправдывался он, предлагая Тони вина. - А что хорошо для Черчиля, то хорошо для меня. - И он с гордостью посмотрел на Тони взглядом исполненным этой мимолетной связью с великим мира сего. В этот вечер Оливер пил как-то странно. Он не был алкоголиком, и те несколько раз, когда он казалось хватал лишнего, были просто единичными случаями. Но в тот вечер он хватался за бокал с настойчивой целенапрвленностью, будто что-то должно произойти до конца этого вечера, и это что-то зависит от количества выпитого. Тони, который переключился на воду, устало смотрел на него, надеясь, что сможет ускользнуть до того, как Оливер окончательно свалится. Деуторономия, вспомнил он, это когда отцы боятся появиться обнаженными перед своими сыновьями. Но это было до того как изобрели бурбон. Отец шумно жевал, заглатывая слишком большие куски, спешил куда-то. - Это лучший бифштекс во всем городе, - сказал он. - Они жарят его на оливковом масле. И не верь тому, что говорят об итальянцах. Они прекрасные ребята. - Он уронил салат на форму и небрежно смахнул его рукой, оставив жирный след. Когда он был мальчиком, когда еще жил дома, припоминал Тони, его злила придирчивая аккуратность отца за столом. Оливер ел молча некоторое время, одобрительно кивая, жевал с конвульсивной поспешностью, заглатывая целые бокалы виски, смешивая еду и алкоголь во рту. Он энергично двигал челюстями, издавая щелкающие звуки. Внезапно, он опустил вилку. - Прекрати смотреть на меня так, - резко бросил он. - Я никому не позволил бы так смотреть на меня. - Я не смотрел на тебя, - смутился Тони. - Не ври, - сказал Оливер. - Ты осуждаешь меня, можешь осуждать - только не сейчас. Не сегодня. Понял? - Да, отец, - покорно ответил Тони. - Низкая раболепная тварь, - непонятно к чему сказал Оливер, - тварь, пожирающая свои кости. - Он посмотрел на Тони долгим взглядом, потом легким движением руки коснулся его. - Прости, - сказал он. - Я не в себе сегодня. Не обращай внимания. Последняя ночь... - И он замолк, не докончив фразу. - Может когда-то тебе неплохо было бы написать "Мои воспоминания об отце". - Он улыбнулся. - Отец пьяный, трезвый и заблудший. Что-то в этом роде. И ничего не пропускай. Это может быть полезно нам обоим. Тогда ты избавишься от этого напряженного выражения лица. Боже, ты выглядишь таким несчастливым. Даже если бы у тебя было хорошее зрение, тебя все равно не взяли бы в армию из-за твоего пессимизма. Ты можешь заразить меланхолией целый полк. Что это? Что это? А, не надо говорить. Кому это надо знать? - Он мутным взглядом обвел зал. - Нужно было пойти в музыкальную комедию сегодня. Покинуть страну поющей и танцующей. Только вот все билеты проданы. Ты хочешь что-то мне сказать? - Нет, - ответил Тони, надеясь, что их не слушают за соседними столиками. - Тебе никогда нечего сказать, - сказал Оливер. - Ты произнес одну большую речь в возрасте тринадцати лет, поразил слушателей своим умом и зрелостью мысли и закрыл рот до конца своей жизни. Эта девушка не спускает с тебя глаз, она улыбается тебе... - Что? - смущенно переспросил Тони. Оливер широким жестом показал на дверь. - Девушка сержанта, - пояснил он. - Она направляется в гальюн и машет тебе как юнга с мачты. Элизабет стояла в двери зала и делала Тони знак пальчиком. Зал имел Г-оразную форму, и сержант сидевший за углом, не мог видеть ее. Он, сгорбившись, сидел на своем месте, упорно доедая свой бифштекс. - Прости, - сказал Тони, обрадовавшись предлогу выйти из-за стола. - Я сейчас. - Из-за меня можешь не спешить, - сказал Оливер, когда Тони встал. - Мы не отчалим, пока не поменяется ветер. Тони пересек комнату и подошел к Элизабет. Она рассмеялась и утащила его в вестибюль. - Ты готов пошалить? - спросила девушка. - А сержант? - У него увольнение только до одиннадцати, - беспечно ответила Элизабет. - Ты можешь избавиться от папаши? - Если удасться уйти живым, - мрачно пошутил Тони. Элизабет снова хихикнула. - Они просто восторг. Наши отцы. - Восторг, - согласился Тони. - Но он у тебя ничего, - признала Элизабет. - В этой военной форме. - Точно, - сказал Тони. - Ну что, в Деревушке? - спросила Элизабет. - Ладно. - Я буду в первом баре в четверть двенадцатого, - сказала она. - И будем праздновать. - Что именно? - Мы будем праздновать то, что оба гражданские люди, - сказала Элизабет, улыбнулась и вытолкнула его обратно в зал. - Иди к папочке. Тони вернулся за столик в более приподнятом настроении. По крайней мере, не весь вечер потерян. - Когда ты встречаешься с ней? - спросил Оливер. Он открыто улыбнулся в сторону двери, за которой исчезла девушка. - Сколько ей? Двадцать? - Восемнадцать. - Они начинают рано сейчас, правда? - сказал Оливер. - Бедняга сержант. Оливер посмотрел на сержанта, который, ничего не подозревая, сидел за углом, и беспощадно расхохотался. - Заплатить пять долларов за бифштекс и отдать девушку молодому красавчику у двери туалета. - Оливер откинулся на стлу и серьезно начал изучать лицо сына, в то время как Тони предвкушал встречу в четверть двенадцатого. - Тебе это легко дается, правда? - спросил Оливер. - Держу пари, они так и липнут к тебе. - Пожалуйста, отец, - остановил его Тони. - Может, красота лучшее что есть в мире. Это половина успеха. Несправедливо, но это не твоя вина, и ты должен воспользоваться этим. Я тоже был красив в молодости, но у меня не было чего-то, что есть у тебя. Женщины могли сдержать себя в моем присутствии. Когда станешь старше, напиши мне об этом. Мне всегда было интересно, как это будет. - Ты много выпил, - сказал Тони. - Конечно, - кивнул головой Оливер. - Хотя это не совем вежливо по отношению к отцу, который отправлется на войну. Когда я был молодым, отцы никогда не напивались. Это было до сухого закона, конечно. Совсем иной мир. Да... - неожиданно продолжил он. - У тебя есть то, что у твоей матери.... - Пожайлуйста, отец, не надо, - сказал Тони. - Выпей кофе. - Она была красивой женщиной, - театрально произнес Оливер, употребляя прошедшее время, как будто говорил о человеке, которого знал пятьдесят лет назад. - Когда она входила в комнату, все на нее обращали внимание. У нее была какая-то извиняющаяся манера входить. Потому что она была испугана, старалась не обращать на себя внимания, но получалось все наоборот. Она привлекала. Испуг... - Он уставился на Тони. - Правда? - спросил он с вызовом. - Я не знаю. - Она была запугана. Многие годы. Долгие, долгие годы... - Оливер уже почти распевал во весь голос. Люди за соседними столика приумолкли и слушали его. - Долгие, долгие гооды. Я бывало смеялся над этим. Я говорил ей, какая она красивая, чтобы вселить в нее немного уверенности в себе. Я думал, что у меня ее столько, что я могу поделиться с кем-то. Уверенность в себе... Никто не может тебе это дать. У тебя она есть, и я счастлив за тебя. У тебя она есть, и знаешь, как ты получил ее? - Оливер агрессивно наклонился вперед. - Потому что ненавидишь всех. И это хорошо, - сделал он неожиданный вывод. - Это тебе повезло - уметь ненавидеть всех в возрасте двадцати лет. Ты далеко пойдешь. Если не будут бомбить Нью-Йорк. Он яростным взглядом обвел зал, людей за столиками, которые все время слушали их разговор, но поймав его полный ненависти взгляд, внезапно возобновили громкие разговоры. - Вот было бы смеху, - сказал он. - Все эти толстяки, сидящие здесь, вдруг услышат свист снаряда и на на них обваливается потолок. Бог мой, хотел бы я видеть это. Он оттолкнул от себя тарелку. - Хочешь сыру? - Нет. - А я хочу, сказал Оливер. - Хочу все, что только могу получить. - Он помахал официанту, но не стал заказывать кофе. Он настаивал еще на виски. - Папа... - протестовал Тони. - Остановись. Оливер отмахнулся с добродушным нетерпением. - Спокойно, спокойно, - сказал он. - Я стал скромнее в своих вкусах. Вся эта ерунда по поводу коктейлей перед обедом, двух сортов вина, потом бренди... Мы живем при чрезвычайном положении. Обтекаемость - это требование дня. Даже в армии так. Обтекаемая дивизия. Треугольная. Бригады отменили, так как я отменил ликеры и вина. Большой шаг вперед к победе. Не смотри так осуждающе. Это.. это пошло. По его лицо расплылось выражения удовлетворения и довольства собой, потому что он вспомнил слово. - Ты слишком умен для этого всего. Нужно попытаться быть оригинальным. Любить своего отца. Что может быть оригинальнее этого в наши дни и в твоем возрасте? О тебе будут говрить все ученые круги. Новое явление в психологической науке. Самое великое событие после Вены. Комплекс Корделии, - он рассмеялся, довольный своей остротой. Тони сидел разглядывая скатерть, и ожидая конца этого неожиданного и безумного монолога. Он вдруг захотел вернуться к старым неловким молчаливым встречам прошлых лет, когда отец всегда вежливый и смущенно сдержанный, искал темы для разговора с Тони два-три раза в месяц, которые они проводили вместе. - Мой отец, например, - разглагольствовал Оливер, - покончил жизнь самоубийством. Это было в тот год, когда ты родился. Он пошел купаться в море на Вотч Хилз, просто пошел и утонул. Это было модное место для самоубийств в те времена. Конечно, никто тогда не говорил о самоубийстве тогда, считалось, что это судорога. Может, он словил на себе мой взгляд в то утро и сказал: "Вот и все - день наступил." Мы так и не нашли его тело. Отнесло куда-то в Гольфстрим, наверное. Страховка была довольно приличной. Было ветренно и штормило. Мой отец всегда продумывал детали. Это фамильная черта, и я вижу, что она и тебе передалась. Ты знаешь какие-то версии о том, как утонул твой делушка в Вотч Хилз в 1924? Тони вздохнул. - Отец, мне завтра рано вставать, и тебя наверное, завтра ждет много дел... Почему бы нам не закруглиться и не поехать по домам? - Домой, - повторил Оливер. - Мой дом - это комната 934 в отеле "Шелтон" на Ленгсингтон Авеню, но я поеду туда, только если ты поедешь со мной. - Я отвезу тебя на такси, - сказал Тони. - И оставлю тебя там. - О, нет, - Оливер застенчивым жестом дотронулся пальцем до носа. - Ничего подобного. Я этого не приму. Мне обо многом надо с тобой поговорить, молодой человек. Я может, уезжаю на тридцать лет, и нам многое нужно продумать, спланировать. Последнее завещание Улисса Теле.. Телемаху. Люби свою мать и веди счет гостям. - Он ухмыльнулся. - Видишь ли - я простой солдат - но, но есть еще останки бывшей и более изящной жизни, до отеля "Шелтон". Тони посмотрел на свои часы. Уже было четверть одиннадцатого. Он бросил взгляд в сторону Элизабет. Они с сержантом уже пили кофе. - Не волнуйся, - сказал Оливер. - Она подождет. Пошли. Он встал. Стул позади него пошатнулся, но он этого не заметил, и стул, немного покачавшись, стал на место. Элизабет улыбнулась им, когда они выходили из зала, после того как Оливер оплатил счет. Тони попытался изобразить на своем лице твердую решительность прийти в первый бар как можно ближе к четверти двенадцатого. Когда они вышли из лифта на девятом этаже, Тони открыл дверь, потому что Оливер не мог попасть ключом в скважину. Они зашли в комнату и Тони включил свет. Комната была маленькой, вещи были беспорядочно разбросаны повсюду, на полу был разложен вещмешок, на кровати дождевик, на туалетном столике были свалены выстиранные мятые военные рубашки, на столе пачка газет, наспех сложенные прислугой. - Дом, - сказал Оливер. - Располагайся. - Не снимая кепки и шинели, он подошел к столику, открыл ящик и вытащил бутылку виски. - Это удивительная гостиница, - сказал он рассматьривая, сколько осталось в бутылке. - Прислуга не пьет. Оливер отправился в ванну, и Тони слышал, как он напевал там "Бидни Джуд умиир", набирая воду в стакан. Тони подошел к окну и отдернул занавеску. Комната выходила во дворик, со всех сторон на него смотрели темные окна. Темное небо нависло на неопределнном расстоянии. Оливер вышел, вертя в руках и налили туда немного виски. Все еще в фуражке и шинели, он опустился на складной стул. Так он сидел, развалившись на стуле, размякнув в своей шинели, с фуражкой на голове, держа бокал обеими руками. Он был похож на стареющего солдата, который только что потерпел поражение, и был застигнут врасплох в момент усталости и отчаяния. - О, Боже, О, Боже, - повторял он. За дверью в глубине коридора слышалось мягкое шуршание лифта, зловеше неровное, разрезающее ночную тишину большого города. - Сын, - пробормотал Оливер. - Зачем люди имеют сыновей? Обычно такие вопросы не задают. Если ведешь нормальную жизнь, если садишься с ним за один стол каждый день, если даешь ему затрещину время от времени, потому что он докучает тебе, ты все это принимаешь как должное. Что за черт, все имеют сыновей. Но если все разорвано, разрушено, ушло, - он растягивал слова расставания с траурным наслаждением. - Ты спрашиваешь себя - почему я сделал это? Что это значит для меня? Ты хочешь услышать? Ты хочешь узнать, что я решил? Тони отвернулся от окна и сделал несколько шагов к стулу, остановивишись перед отцом. - Хочешь я помогу тебе лечь в постель? - спросил он. - Я не хочу ложиться в постель, - сказал ОливерЯ хочу рассказать тебе про сыновей. Кто знает - может, когда у тебя будут свои сыновья, и тебе это будет интересно самому. Сын возрождает твой оптимизм. Ты достигаешь определенного возраста, скажем, двадцать пять, тридцать, в зависимости от твоего интеллекта, и ты говоришь: - Все это ни к чему. Ты начинаешь понимать, что все это повторение одного и того же. Только с каждым днем все хуже и хуже. Если ты веришь в бога, то наверное, говоришь сам себе. "Моя цель - смерть. Алилуйя, я слышу золотые арфы, моя душа настраивается на благодать." Но если ты не религиозен - если ты говоришь: "Это все одно и то же, только есть еще и воскресенья." Что ты тогда имеешь? Банковскую книжку, неоплаченные счета, хладнокровие, что там у нас на обед, кто приглашен - то же меню, что и на прошлой неделе, те же гости, что и в прошлом году. Сядь на пригородный поезд в шесть часов вечера в любой день недели, и ты увидишь этих людей, едущих с работы. Всю скуку мира собранную в одном месте. Ее столько, что можно стереть огромный город с лица земли. Скука. Начало и конец пессимизма. И вот тут появляется ребенок. Малыш ничего не знает о пессимизме. Ты наблюдаешь за ним, слушаешь его, он цветет с каждым своим вздохом. Он цветет в своем росте, в своих ощущениях, в познании. В нем есть что-то, что говорит ему, что стоит становиться старше, учиться кушать, ходиться в туалет, учиться читать, драться, любить... Он на гребне огромной волны, которая несет его вперед - и ему никогда не приходит в голову оглянуться и спросить: "Кто толкает меня вперед? Куда я иду?" Ты смотришь на своего сына и видишь, что у человечества есть нечто, что заставляет автоматически верить в ценность жизни. Если бы у тебя был отец, который вошел в волны Вотч Хилз, это было бы очень важным рассуждением. Когда тебе было три года, я бывало наблюдал, как ты сидишь на полу и пытаешься самостоятельно натянуть башмачки и носки, так старательно, и я смеялся. И пока я сидел в комнате среди детей и хохотал, как крестьянин в цирке, #то был на вершине волны с тобой. Я впитывал оптимизм детства для своих взрослых целей. Я был благодарен тебе и обожал тебя. Теперь... - Оливер сделал глоток и хитро посмотрел на сына поверх края бокала. - Теперь я не обожаю тебя. Все то же самое. Молодой человек, неудовлетворенный, как я сам был в молодости, он напоминает мне ту красивую женщину, на которой я когда-то женился, который напоминает мне , что мы пустили к чертям все... - Отец, - с болью в голосе произнес Тони, - не надо этого. - Конечно, - бормотал Оливер в бокал. - Конечно же надо. Последняя воля, последний завет. Оправляясь на войну. Войны помогают тоже. Нельзя иметь сына, иметь войну. Это уже другая волна. Нет времени остановиться и спросить, кто толкает меня вперед, куда я иду. Иллюзия цели, достижения. Взять город. Не важно какой город, не важно, кто в нем живет. Не важно, что они будут делать, после того, как войска уйдут. Не важно, почему его нужно взять. Просто надо надеяться, что война продлится достаточно долго, и что городов хватит, и что ты не вернешься с войны... - Ты бы не говорил так, если бы не выпил, - сказал Тони. - Нет? Может, и нет, - хмыкнул Оливер. - Но это хорошая причина, чтобы напиться. Ты не помнишь, потому что ты был очень мал, но я когда-то был высокго мнения о себе. Я думал, что я очень самобытное сочетание ума, чести, усердия и смекалки. Спроси меня что-то тогда, и я быстро, как Папа Римский, как электронный мозг выдавал ответ. Я был незыблем как Республика, не было никаких сомнений, уверенность была частью моего имени. Я был уверен в работе, в семейной жизни, в преданности, в образованности детей, и мне было наплевать, кто знает это. Я смотрел на мир ясными глазами сумасшедшего. Я был из прочной семьи, я был сын отца-самоубийцы. За моей спиной была обеспеченность, колледж и отличный портной, и меня не поразила бы даже молния, ударившая мне в лоб четвертого июля. И тут за пятнадцать минут, на маленьком вонючем курорте возле озера, все это рухнуло. Я принял неправильное решение, конечное. Но может быть, единственное правильное решение было бы взять тебя за ноги и утопить в озере, но мое положение в обществе, конечно, не позволили бы мне так сделать. Авраам и Исаак никогда не поехали бы в Вермонт, какие бы там ангелы их не ждали. Произошло то, что я направил орудие против себя, хотя уверен, что ты думаешь иначе. Ну и к черту, - воинственно заключил он. - А тебе - то что? Ты просто покинул дом рашьше, чем другие и несколько праздников провел в одиночестве, вот и все. - Конечно, - с горечью согласился Тони, вспоминая все эти семь лет. - Вот и все. - А я просто умер, - продолжал Оливер, не обращая внимания на сына. - Потом, оглядываясь назад, я знал, что виноват, я говорил, что все дело в чувственности. Может, так оно и было. Только через некоторое время не осталось никакой чувственности. Конечно, мы притворялись, потому что в семейной жизни есть некоторые обязательства в этой области, но к тому времени было столько всего другого, что мы почти совсем оставили эту сторону жизни. - Я не желаю об этом слышать. - Почему бы и нет? Тебе уже двадцать лет, - сказал Оливер. - Я знаю, что ты восходящая звезда в этой области. Я не оскверняю ушки девственницы. Познай Отца и Мать своих. Если ты не можешь почитать их, то хоть познай их. Это не самое лучшее, но другого нет. Война снова сделала меня мужчиной. У меня был роман с официанткой в городишке Колумбия, Северная Каролина. Я отбил ее у офицера и двух капитанов из адъютансткого штаба в самую последнюю неделю. Это были ужасно жаркие выходные дни и все девушки ходили без чулок. Если бы я был католиком, я бы серьезно подумал, стоит ли подчиняться приказам. Ты мой священник, - сказал он, - и моя любимая исповедальня находится на девятом этаже отеля "Шелтон". - Я пошел, - Тони направился к двери. - Сам поухаживай за собой, и напиши мне свой адрес и... - На прощание, - сказал Оливер. - Три бурбона. Где бутылка? - Спросил он заплетющимся языком. - Где проклятая бутылка? Он оглядел пол вокруг стула и нашел бутулку. Он налил себе треть рюмки виски. Снова поставив бутылку на пол, он прикрыл один глаз, как стрелок, и швырнул пробку через всю комнату в мусорную корзину. - Два очка, - удовлетворенно сказал он. - Ты знаешь, что в молодости я был спортсменом? Я мог бегать целый день, был ловок в бейсболе, хотя лучшие нападающие все левши. Я давал длинные подачи, хотя не всегда достаточные, чтобы стать действительно первым. У меня были задатки и большого военного деятеля, мой двоюродный дядя погиб в Вилдернессе, но Первая мировая война излечила меня. Я провел шесть месяцев в Бордо во Франции, и единстсвенный выстрел, который я услышал, был сделан разъяренным полицейским по двум синегальцам, которые пытались взломать витрину винного магазина. Не уходи еще, - взмолился он. - Когда-нибудь твой сын спорсит тебя: "Какие героические события были в нашей семейной истории?" и у тебя сожмется сердце потому, что ты не задержался еще на пять минут и не впитал в себя старые семейные традиции. На нашем щите три великих слова - Самоубийство, Неудача и Измена. И пусть хоть одна американская семья скажет, что у них лучше. - Ты уже бредишь, - сказал Тони оставаясь у двери. - Ты болтаешь несуразицу. - Это подсудно трибуналу, сын, - серьезно сказал Оливер со своего стула. - Своя рубашка ближе к отелю "Шелтон". Тони открыл дверь. - Не надо, - вскричал Оливер. Он с трудом встал со стула, покачиваясь, но бережно держа бокал. - У меня есть что-то для тебя. Закрой дверь.Только на пять минут. - Его лицо мучительно исказилось. - Прости. У меня был тяжелый день. Закрой дверь. Я не буду больше пить. Видишь... Он неуверенно поставил бокал на столик. - Последняя жертва. Подойди сюда, Тони, - упрашивал он, покачивая головой. - Закрой дверь. Не оставляй меня одной пока. Я завтра покидаю эту страну, и ты будешь свободен от меня бог знает сколько лет. Ты можешь подарить мне еще пять минут. Пожалуйста, Тони. Я еще не хочу оставаться один. Неохотно Тони закрыл дверь. Он вернулся в комнату и скованно уселся на кровати. - Ну, вот, - сказал Оливер. - Хороший мальчик. Дело в том, что сегодня я пил ради тебя. Не смейся. Ты меня знаешь - я не пьяница. Просто я так много хотел сказать тебе - я не мог общаться с тобой так долго... Эти проклятые обеды... - При этом он покачал головой. - Прежде всего, я хочу попросить прощения. "О, Боже," Тони закрыл лицо руками. "Не сейчас." Оливер стоял над сыном, слегка покачиваясь. - Мы отдали тебя в жертву. Я признаю это. Тогда это казалось оправданным. Откуда нам было знать, что из этого ничего не выйдет? Если ты хочешь отомстить, посмотри на меня - это и есть твоя месть. - Я ничего не хочу, - сказал Тони. - Меня не интересует месть. - Ты говоришь правду? - Да. - Спасибо, сын, - внезапно Оливер потянулся вперед, взял руку Тони двумя ладонями и с силой потряс ее. - Спасибо, спасибо. - И это все, что хотел сказать? - Тони поднял голову и посмотрел на отца, стоявшего над ним полусогнувшись, шатающегося, с мутным взглядом. - Нет, нет. - Оливер опустил руки и быстро заговорил, будто боялся, что отсановись он хоть на мгновение, он останется один в этой комнате. - Я сказал, что у меня есть что-то для тебя. Он подошел к своему вещь мешку, с глухим стуком опустился на колени и начал рыться в нем. - Я давно собирался дать тебе это. Боюсь, больше не представится удобного случая и... Вот... Он вытащил маленький пакетик, завернутый в пергамент, перевязанный резинкой. Стоя на коленях, он неловкими движениями срывал бумагу. Бросив на пол обрывки, Оливер вытащил старомодные золотые часы. - Часы моего отца, - сказал он. - Чистое злото. Я всегда носил их на счастье, хотя всегда предпочитал наручный часы. Он подарил их мне за две недели до своей смерти. Чистое золото, - сказал Оливер, щурясь на часы при свете лампы, медленно дрожащими руками поворачивая их перед глазами. - Старый Уалтэм. Им более сорока лет, но идут великолепно. Он встал и подошел к Тони, не спуская восторженного взгляда с часов. - Конечно, ты не будешь носить их, они очень старомодны, но ты можешь держать их на своем столе или что-то в этом роде... Он протянул часы Тони, но тот не взял их. - Почему ты отдаешь их? - спросил Тони, боясь, что это может быть дурным предзнаменованием. - Если они приносят счастье. - Счастье. - Оливер горько ухмыльнулся. - Храни их за меня. Может, так будет больше счастья. Пожалуйста. Тони медленно протянул руку, и Оливер опустил часы в его ладонь. Часы были на удивление тяжелыми. Они были массивными и на крышке была замысловатая гравировка, циферблат немного пожелтел от времени, на нем были нанесены маленькие староможные римские цифры. Тони посмотрел на часы - было уже одиннадцать. Черт, подумал он, я упущу Элизабет. Она не станет ждать. - Спасибо, - сказал он. - Я отдам их своему сыну, когда прийдет вермя. Оливер взволнованно улыбнулся. - Вот именно, - сказал он. - Это хорошая мысль. Тони положил часы в карман и встал. - Ну... - начал он. - Не уходи еще, - попросил Оллиевр. - Еще не время. Есть еще кое-что. - Что еще? - в своем голосе Тони старался сдержать свое раздражение отцом, всем этим вечером, этой печальной и неопрятной комнатой. - Подожди, просто подожди, - Оливер сделал широкий неопределнный жест рукой и подошел к телефону. Он сел на кровать, все еще в фуражке и шинели, и поднял телефонную трубку. Он в нетерпении постучал по рычагу. - Мне нужен Оранж 7654, - сказал он в трубку. - Это Нью Джерси. - Кому ты звонишь? - подозрительно спросил Тони. - Да, - ответил Оливер оператору. - Оранж. - И он повернулся к Тони, прижимая трубку к уху. - Знаешь, мы переехали в Нью-Джерси несколько лет назад. - Да, - ответил Тони. - Конечно. Ты же был там. Счастливый День Благодарения. Оказалось, что не больше неудобно жить в Хартфорде, - пояснил Оливер. - И в каком-то смысле, все было к лучшему. Завод устарел в любом случае, а у меня была возможность купить дело в Нью-Джерси И мы стали быстро расширяться. Так я стал богатым человеком. - Он рассмеялся. - Романтика бизнеса, - неопределенно заключил он. - Я даже смог позволить себе стать патриотом и вступить в армию по зову отечества. Оператор, оператор! - нетерпеливо крикнул он в трубку. - Кому ты звонишь? - спросил Тони. - Твоей матери, - Лицо Оливера напряглось будто он собирался заплакать, хотя это было наверняка от виски, но глаза молили. - О, ну вот еще, - начал Тони. - Зачем? - Только один раз, - попросил отец. - Только в эту последнюю ночь. Мы только вдвоем поздороваемся с ней. Что в этом плохого - просто поздороваться? Тони колебался, потом он пожал плечами. - Ладно, устало сдался он. - Вот и прекрасно, - радостно ответил Оливер. - Заметано. Заметано, отметил про себя Тони. Ну и жаргон у отца. - Подойди сюда. - Оливер отчаянно махал сыну рукой. - Возьми трубку. Начни говорить с ней. Давай, давай. Тони подошел, взял трубку и приложил ее к уху. Оттуда доносились далекие повторяющриеся звуки. Отец стоял рядом, от него неприятно пахло виски, он часто дышал, как будто долго бежал. Телефон продолжал звонить. - Наверное, она спит, - волновался Оливер. - Она еще не услышала звонка. Тони молчал, прислушиваясь к гудкам. - Может, она принимает ванну, - предположил Оливер. - Может, бежит вода и она не слушит... - Не отвечает, - сказал Тони. Он уже хотел было положить трубку, но Оливер выхватил ее, приложил к уху, как будто не доверял сыну. Они оба застыли на месте. Повторяющийся м