онотонный гудок неожиданно громко зазавучал в комнате. - Я думаю, она пошла в кино, - сказал Оливер, - или играает в бридж. Она часто играет в бридж. Или ей пришлось задержаться на работе. Она много работает и... - Повесь трубку, - настаивал Тони, - ее нет дома. - Еще пять звонков, - молил Оливер. После пяти гудков он повесил трубку. Оба стояли над телефоном на убогом столике, изуродованном следами сигаретных окурскоы и мокрых стаканов. - Ну, как обидно? - сказал Оливер тихо, покачивая головой и несводя глаз с телефона. - Как обидно. - Спокойной ночи, папа, - сказал Тони. Оливер не шелохнулся. Он стоял, глядя на телефон с серьезным и задумчивым выражением лица, не слишком печальным, но далеким и отвлеченным. - Я сказал, спокойной ночи, папа, - повторил Тони. Оливер поднял глаза. - Да, - ровно произнес он и протянул руку. Тони пожал ее. В его пожатии не было силы. - Ну... - Тони колебался, внезапно ощутив всю тяжесть и неловкость прощания с неродным членом семьи, который отправляется на войну. - Удачи. - Конечно, конечно, сын, - Оливер улыбнулся с отсутствующим видом. - Это был прекрасный вечер. Тони сурово посмотрел на отца, но тому явно нечего было сказать. Он будто исчерпал весь свой интерес. Тони вышел, оставив отца возле телефона. Он взял такси и направился в первый бар, надеясь, что Элизабет еще не ушла. В баре ее не было, и Тони решил, что выпьет что-то и подождет минут пятнадцать, если она не появится, он пойдет домой. Заказав себе виски, Тони опусти руку в карман и нащупал часы. Он вынул их и начал разглядывать. Казалось, что в его руках был весь 1900 год. В луче света возле пианино стоял толстяк и пел песню о любви к жизни. Тони перевернул часы. В баре было довольно темно, он опустил руку пониже в луч света, льющийся от маленькой лампы возле бутылок. Золото блестнуло гравировкой. На одной стороне часов был замочек, и Тони нажал на кнопку. Крышка со щелчком открылась. Внутри была фотография, и Тони склонился, чтобы разглядеть ее. Это был портрет матери в очень юном возрасте. Волосы собраны в смешной узел, но все равно она была красива. Со старой фотографии смотрели широко поставленные, открытые, но довольно застенчивые глаза, на которые падал слабый свет со стойки бара, где бармен готовил коктейли во время выступления певца. "О, Боже," подумал Тони. "Зачем он сделал это?" Тони огляделся, ища глазами, куда бы бросить фотографию, но в этот момент увидел Элизабет, пробирающуюся к нему между столиками. Тони захлопнул крышку часов и положил их обратно в карман, подумав: "Сделаю это, когда прийду домой," - Шалун, шалун, - прошептала Элизабет и сжала его руку. - Папочка спокойно спит? - Да, - ответил Тони. - Жив-здоров папочка. 19 Дорога мягко убегала из-под колес, машина мчалась между мерцающими лентами теней деревьев, растущих по обочинам дороги. Придорожные знаки с нормандскими названиями мелькали мимо. Тони сидел за рулем прямо, вспоминая Нью-Йорк, понимая, что многие годы он только и делал, что старался забыть эту последнюю встречу. Когда видишь отца в последний раз перед его смертью, - подумал Тони. Нужно знать это, нужно, чтобы был какой-то знак, предупреждение, некое "в последний раз", так чтобы успеть сказать нужное слово, чтобы не рваться прочь из гостиничного номера, боясь опоздать на свидание с девушкой, которая приехала в восемнадцать лет в город, чтобы получить удовольствие от войны. Он помнил, что рядом сидит мать, ее глаза прикрыты, ветер теребит концы шарфа. А что было бы, думал он, что изменилось бы, если бы она была дома в ту ночь, если бы взяля трубку и если бы он услышал ее голос, после того как Оливер сказал: "Вот и хорошо. Заметано." Люси сидела на неудобном маленьком кресле, в полудрме, ветер свистел в ушах, она мчалась к могиле, которую никогда не видела, и значимость которой она так до конца и не осознавала. Люси тоже размышляла о своей последней встрече с Оливером. Было три часа ночи, и она знала, что Оливер до этого виделся с Тони, и что пытался дозвониться ей, потому что он сам рассказал ей об этом потом, в холодном, пустом доме в Нью-Джерси, после того как она вернулась, усталая и неудовлетворенная, расставшись у двери дома с молодым солдатом... - Нет, - сказала она лейтенанту, преграждая ему путь и поворачивая ключ в замке. - Вы не можете зайти. Слишком поздно. И не отправляйти такси. Идите домой. Будьте паинькой. Завтра новый день. - Я люблю вас, - сказал юноша. О, Боже, подумала она. Он кажется искренне говрит это. Это война. пара печальных часов в тесном убогом гостиночном номере, просто чтобы утешить раненого, и он сразу же признается в любви. Зачем я это все делаю? думала она устало вспоминая, что завтра надо быть в лаборатории в девять утра. Я должна и себя пожелеть тоже. - Не надо так говорить, - попросила Люси. - Почему? - мальчик обнял ее и попытался поцеловать. - Потому что это все осложняет. Люси позволила ему легко поцеловать себя и тут же оттолкнула его. - Завтра вечером? - спросил он. - Позвоните завтра после обеда, - сказал Люси. - Я уезжаю через три дня, - умолял молодой человек. - Пожалуйста... - Ладно, - сдалась Люси. - Это было великолепно," прошептал он. Расплата, безжалостно подумала Люси. Вежливый воспитанный юноша, не растерявший своих благородных манер даже во время войны. - Вы уверены, что не хотите, чтобы я вошел? Она рассмеялась и махнула рукой, он ответил печальной улыбкой и спустился с крыльца, туда где у обочины ждало такси. Юноша выглядел подавленным и одиноким, довольно хрупким и слабым даже в шинели, и слишкоми молодым для того, что ждало его впереди. Наблюдая за ним, Люси чувствовала смятение и неуверенность, стоило ли делать то, что произошло этой ночью, и что до настоящего момента она считала только актом великодушия и сочувствия. Может, думала она, это только еще больше расстроит его. Люси включила свет в прихожей и направилась к лестнице, спеша лечь в постель. Тут ее остановил неожиданно сильный запах сигаретного дыма из гостинной. Нужно поговорить с прислугой, подумала она раздраженно. Нельзя курить на работе. Потом она вспомнила, что прислуга приходила два раза в неделю - в понедельник и четверг, сегодня был не понедельник и не четверг. Люси помедлила, потом вошла в гостинную. С самого порога, сквозь темноту комнаты она заметила огонек сигареты и силуэт человека, сидящего в кресле, которое было выдвинуто на середину ковра. Люси включила свет. Оливер сидел в кресле, в шинели. Он курил, сгорбившись и развалившись на стуле. Он сидел лицом к ней. Люси не видела мужа пять месяцев и заметила, что за это время он похудел и постарел. Его глаза запали, рот исказило выражение усталости. - Оливер, - сказала она. - Привет, Люси. Он не встал ей навстречу, только склонил голову набок и облизнул губы. И Люси поняла, что он много выпил. - Ты здесь давно? - спросила она, снимая пальто и бросая его на стул. Она была смущена, даже немного напугана. Это так непохоже на него - появляться без предупреждения, сильно выпившим и сидеть вот так - не сняв пальто, размышляя с видом неясной угрозы, в темноте, на стуле, который казалось не случайно был поставлен перед дверью. - Уже несколько часов, - сказал Оливер. - Точно не знаю. - Он говорил медленно, напряженно растягивая слова. - Я звонил из Нью-Йорка, тебя не было дома. - Тебе что-то дать? - спросила Люси. - Пить? Бутерброд? - Не хочу ничего, - ответил Оливер. - Ты в отпуске? - спросила она. - Сколько у тебя времени? - Завтра уезжаю. За океан. - О, - сказала Люси и подумала: Все уезжают на этой неделе. Вся армия. Если бы я не была такой усталой, я бы наверняка почувствовала что-то другое. Люси вздрогнула. - Холодно здесь. Надо было включить отопление. - Я и не заметил, - сказа Оливер. Люси подошла в термостату на стене и повернула ручку на отметку восемьдесят градусов. Летняя жара. Она делала это не потому, что ожидала, что температура в комнате быстро поднимется, она просто должна была делать что-то, чтобы не отвечать на прямой испытующий взгляд мужа. - Я голодна, - сказал Люси. - Пойду гляну, что есть в холодильнике. Ты действительно ничего не хочешь? - Действително, - подтвердил Оливер. Он опустил окурок в пепльницу на подлокотнике и взглядом проводил ее из комнаты. В кухне она мешкала, разглядывая содержимое холодильника - ей ничего не хотелось, но она не могла заставить себя вернуть в комнату и снова увидеть Оливера. Она злилась на себя за то, что боится его после стольких лет, прожитых вместе. Интересно, если он останется здесь в эту ночь, то наверное, захочет лечь со мной в постель. До его ухода в армию у них были отдельные спальни и иногда он довольно долго не прикасался к ней. А потом внезапно без всякой видимой причины или стимула он входил в ее комнату и оставался с ней три - четыре ночи подряд. И был при этом столь же страстным, как и в первые годы их супружеской жизни. Только Люси чувствовала, что его голод и наслаждение имели привкус меланхолии и горечи. Когда он ушел в армию, Люси несколько раз выражала желание навестить его в разных лагерях, где его размещали, но он не разрешал ей приезжать под предлогом того, что она выполняет важную работу, которую нельзя оставлять. Писал Оливер регулярно раз в неделю. Письма его были теплыми, он снова казался тем же учтивым и уверенным в себе человеком, каким был в первые годы их брака, в отличие от загнанного усталого бизнесмена, которым он стал после перезда из Хартфорда. Время от времени после того Дня Благодарения, когда он привез домой Тони, она думала, что уйдет от Оливера. Если бы среди знакомых ей мухчин был бы кто-то, кого она смогла бы полюбить, развод с мужем был делом решенным. Потом началась война, и Оливер уехал. Он был слишком стар для армии, и Люси была уверена, что он просто хотел уехать от нее и от той неразрешимой и длительной проблемы, которую она создавала своим присутствием. И она пустила все на самотек, убеждая себя, что после войны будет принято окончательное решение. Стоя перед холодильником и глядя на полупустые полки, Люси вздыхала размышляя над своей жизнью. Не слишком удачный брак, подумала она, но все же какая-никакая семейная жизнь, наверное, не хуже чем у других. В холодильнике было несколько бутылок пива и кусок швейцарского сыра, но Люси решила не брать пива, хотя очень хотелось пить. Она взяла бутылку молока, стакан, затем достала пачку крекеров и вместе с молоком понесла в комнату. Пусть он увезет с собой на войну этот последний домашний образ, подумала Люси, сама поражаясь собственной хитрости и с невинным видом по-девичьи отпивая молоко в гостинной в три часа ночи. Оливер не поменял позы. Он продолжал сидеть неподвижно, низко опустившись на стуле, уставившись взглядом в ковер, очередная сигарета свисала с его нижней губы, ворот шинели был поднят до ушей. Люси села на кушетку и поставила молоко и крекеры на журнальный столик перед собой. С этого места она видела Оливера в профиль, черты его лицо необычно заострились и были подчеркнуты усталостью. - Ты должен был предупредить о своем приезде, - сказал она . сделав глоток. - Я и сам не ожидал, - ответил Оливер. - У меня была всего одна ночь в Нью-Йорке и я решил провести ее с Тони. Голос его звучал тихо и хрипло, будто ему приходилось кричать на ветру. - Как он? - спросила Люси, потому что знала, что Оливер ждет этого вопроса. - Плохо, - ответил он. - Очень плохо. Она промолчала, не найдя что сказать. Сидя напряженно на краю дивана и разглядывая профиль мужа, усталый, острый, врезавшийся в память на фоне света лампы, Люси чувствовала в его слова двойной упрек - в ее адрес и в свой собственный. Оливер медленно повернул голову и уставился на Люси с пьяной наигранной нсерьезностью. - Красивое платье, - неожиданно сказал он. - Я уже видел его? - Да. - Ты сама выбирала его? - Да. Он одобрительно кивнул. - Ты всегда была великолепной женщиной, но не умела одеваться. Ты недооценивала себя. Теперь ты умеешь одеваться. Мне это нравтся. Правда, это уже не имеет значения, но мне это нравится. Оливер снова повернул голову и откинулся на спинку стула. С минуту он молчал. Дыхание его было ровным, так что Люси подумала, что он заснул. - Мы звнонили тебе из Нью-Йорка, я и Тони, - вдруг произнес он, так и не нарушая свою неподвижность. - Тони хотел поговорить с тобой. Он бы приехал со мной, мне кажется, если бы застал тебя дома. - Жаль, - сказала Люси тихим голосом. - Только одна ночь, - продолжал Оливер. - Почему ты не могла оказаться дому в эту единственную ночь. Оливер встал и посмотрел в глаза жене - большая бесформенная фигура в измятой шинели с расстегнутым ремнем. - Где ты была? - спросил он сухим и ровным голосом. Наконец-то, подумала Люси, заставляя себя прямо смотреть ему в глаза. - У меня было свидание. - Свидание, - кивнул Оливер, пьяно соглашаясь. - Какое свидание? - Ну, Оливер, перестань, - сказала Люси. - Если бы я знала, что вы позвоните, я бы конечнон не уходила бы из дому. Просто не повезло... - Просто не повезло, - повторил он, опуская руки в карманы, понурив голову, так что подбородок его уперся в грудь. - Я устал от невезения - какое свидание? - Обед, - спокойно произнесла Люси. - С военным, молодым лейтенантом, с которым я познакомилась в госпитале. Он летчик. - Обед с летчиком, - сказал Оливер. - Долго же вы ели. Было пол четвертого утра, когда вы расстались у двери дома. Что еще вы делали? - Ну, Оливер, - начала было Люси, вставая. - Что еще вы делали? - повторил Оливер тем же монотонным сухим голосом. - Вы занимались любовью? Люси вздохнула: - Ты действительно хочешь знать? - Да. - Да. Мы занимались любовью. Оливер кивнул все так же соглашаясь. - Это был первый раз? Люси ответила не сразу, ей хотелось солгать. Затем она решила не делать этого. - Нет, - сказала она. - Ты любишь его? - Нет. - Но тебе нравится спать с ним? - Честно говоря нет. - Честно говоря нет, - серьезно повторил Оливер. - Зачем же ты тогда сделала это? Люси пожала плечами. - Он был ранен в Африке. Сильно ранен. Он очень боится возвращаться туда на Тихий океан... - А, понятно, - рассудительно ответил Оливер. - Это своего рода проявление патриотизма. - Не смейся надо мной, Оливер, - сказала Люси. - Мне было жаль его. Это можно понять, правда? Он молод и испуган, он ранен. И для него это, кажется много значит... - Конечно, я понимаю, - согласился Оливер тихим голосом. - Конечно, в наше время в госпиталях лежат сотни мальчиков, молодых, испуганных, ранненых. Я, конечно, не молод, я не испуган. Но я думаю, что меня можно считать раненным. Хочешь лечь в постель со мной? - Оливер... - Люси направилась к двери. - Ты не в состоянии говорить сейчас. Я иду спать. Если ты действительно хочешь копаться во всем этом, то я готова ответить на все твои вопросы утром. Оливер остановил ее жестом руки. - Утром меня здесь не будет. И я в прекрасном состоянии сейчас. Я пьян, я не сплю и я собираюсь уезжать. Завещание, память и точный статус своей собственной жены. Скажи мне, - небрежным тоном продолжил он. - Ведь были и другие, правда? Люси вздохнула. - Уже давно, - ответила она, - я говорила тебе, Оливер, что больше не собираюсь лгать. - Именно поэтому я и спрашиваю, - сказал Оливер. - Хочу увезти с собой истинный счет. - Да, были другие. И что? - Когда ты оставалась ночевать в городе после театра, это не только потому, что тебе не хотелось возращаться домой одной ночным поездом?" спросил он. - Да. - Ты любила кого-то из них? - Оливер всматривался в ее лицо. потом он шагнул вперед. - Нет. - Это правда? - К сожалению, да. - Почему не любила? - Может, потому что вообще не способна никого любить. Не знаю. - Зачем же ты тогда делала это? - спросил он еще раз, стоя перед Люси и преграждая ей путь к двери. - Какого черта ты делала это? - Может потому что это придавало мне значимость в собственных глазах, а я с детства чувствовала себя такой незначительной. Может, потому что я чувствовала внутри пустоту. Может, потому что каждый раз мне на нескольк минут казалось, что из этого может получиться что-то серьезное, как будто я находила решение какой-то головоломке. Может, потому что я разочаровалась в себе, в тебе, в Тони. Может, потому что я никчемна, что моя мать оставляла меня одну, когда мне было два года. - Она пожала плечами. - Может потому, что так сейчас модно. Я не знаю, но я иду спать... Люси сделала шаг к двери. - Еще один вопрос, - остановил ее Оливер, не повышая голоса, поникшего от усталости. - Ты собираешься продолжать? - Думаю, что да, - устало произнесла Люси. - Где-то должна быть разгадка. Они стояли лицом лицом к лицу. Люси застыла в вызывающей позе. Оливер стоял сгорбившись немного, задумчиво, вопросительно и жалко в свое болтающейся грязной шинели. - Скажи, Люси, - голос его взучал тихо, почти как элегия с прощальной темой. - Ты счастлива? - Нет, - ответила она. Оливер кивнул. - Вот этого простить нельзя. Нельзя не быть счастливым. Он подошел к жене, руки его беспомощно болтались, глазами он впился в ее лицо, словно ища что-то. - Ты пошлая распутная женщина, - спокойно сказал Оливер. И ударил ее, сильно, сжатым кулаком, как бьют мужчину. Люси отшатнулась, ударилась о стену, но не заплакала, и не попыталась защитить себя. Она выровнялась, облокотившись о стену, не мигая глядела в глаза мужу. Он вздохнул и сделал еще один шаг к ней. И снова ударил, сильно, вынося приговор и ей, и самому себе. Люси почувствовала кровь на губах и свет ламп поплыл в красной пелене перед глазами. Но она по-прежнему не делала попыток защищаться. Стоя с запрокинутой головой, тупо глядя на Оливера, глотая кровь, Люси ждала следующего удара. Он никогда не бил ее, но то, что происходило, не казалось ей странным или несправедливым. Даже под его тяжелыми трезвыми ударами, наносиыми с неизбежной регулярностью приводимого в исполнение приговора, она продолжала смотреть ему прямо в глаза, прощая и понимая. Это неизбежно должно было когда-то случиться, думала Люси сквозь отупляющую боль ударов, все это давно запланировано. Когда она сползла на пол по стене, красивое черное платье залилось кровью и треснуло на коленях. Оливер постоял над ней, глядя сверху вниз с нежным и растерянным выражением лица, обрамленного поднятым воротом шинели. Потом он повернулся и вышел. Люси лежала долго после того, как за ним закрылась входная дверь. Потом она встала и с хозяйственной экономностью выключила свет в гостинной и отопление, прежде чем отправиться в спальню. Люси не выходила из дому десять дней, потому что раны заживали долго. 20 Вечерело, до Озьера оставался час езды, и Тони решил сделать остановку и поесть. Могилы нелюбимых отцов лучше навещать на полный желудок, подумал он. Притормозив машину у подъезда к небольшой гостинице, одиноко стоявшей на открытой местности. В густой тени деревьев стояли столики, у входа в отель был обычный набор знаков, рекламирующих разные организации, заверяющих, что все гурманы Франции отметили своим посещением и одобрили этот ресторан. Тони остановил мотор и некоторое время сидел, устав от долгой езды, лоб горел от жаркого солнца и порывов ветра. Он смотрел на Люси и ждал, пока она откроет глаза. Ее лицо было безмятежно, на губах витала неясная улыбка, как будто ей снились счастливые вечера, когда она танцевала с молодыми людьми, как будто она вновь переживала все удовольствия прошлого. Тони почувствовал невольное раздражение. Она не имеет права так выглядеть, подумал он. В такой день она должна носить хотя бы легкий отпечаток печали и страданий. Стойкость - это характерная черта Краунов, которая передается только по женской линии, подумал он. Люси открыла глаза. - Обед, - объявил Тони. Она посмотрела в сторону отеля и на островок ресторана, за которым виднелся яблочный сад. - Прелестное местечко, - сказала она, чувствуя себя туристкой. Они пошли в сад, Люси попросила: - Закажи что-то для меня. Я пойду освежусь немного. Тони занял место за столиком, провожая глазами мать, которая пошла по гравиевой дорожке между столами. Он отметил про себя, что она по-прежнему стройна и держа ровно спину и уверенно ступая все такими же красивыми ногами. На ней были нарядные туфли на высоком каблуке, потому что она вышла из гостиницы утром, еще не зная, что ее ожидает поездка за город. За другим столиком сидели двое мужчин и ели лангуста. Тони заметил, как они прекратили жевать и не сводили с Люси восхищенных взглядов, пока она не исчезла в дверях гостиницы. И сколько же мужчины смотрели на нее вот так, подумал Тони? Более тридцати лет? И что это значит для нее? Подошла официантка, Тони заказал форель и салат для них обоих и бутылку белого вина. По крайней мере, я хорошо пообедаю сегодня. Он уже жалел, что поехал. Его просто застигли врасплох, ему стало любопытно, да и эта его природная склонность к вежливому обращению, его стремление угодить и делать то, что его просят. Но теперь он был встревожен и растерян, и воспоминания, которые принесла с собой мать причиняли ему боль и заставляли испытывать острое чувство стыда. И она в то же время почему то давала ему почувствовать, что он стар, что в свои тридцать лет он даром прожил большую часть своей жизни. Они ничего не обсуждали, но создавалось впечатление, что они отправились вместе в это бессмысленное путешествие в Нормандию, чтобы оценить его достижения в зрелом возрасте по сравнению с теми возможностями, которые он обещал еще будучи мальчиком, когда они виделись в последний раз. Она отправилсяь в такой далекий путь только чтобы причинить мне боль, подумал Тони. Тут он понял, что в матери больше всего его взволновало выражение лица, которое он заметил в тот момент, когда они подъехали к гостинице и она начала просыпаться. Это была нежная скрытная женская улыбка, даже скорее намек на улыбку. В памяти всплыл эпизод детства, когда мальчиком он сквозь просвет в шторах увидел мать в объятиях Джефа. Он запомнил ее лицо повернутое к окну, закрытые глаза, слегка приоткрытые губы и улыбку, которую он никогда еще ни у кого не видел - самодовольную, жадную, отвергающую все, кроме собственного удовольствия, шокирующую силой нескрываемого наслаждения и эгоизма. Эта улыбка преследовала его, она стала для него сигналом опасности всего женского пола. И когда бы он не оставался один на один с женщиной, он искал признаки этой улыбки, намек на нее, как азартный игрок, выискивающий крапленую карту или солдат в поисках мины. Это делало его замкнутым и холодным, превращало его из участника событий в наблюдателя и мешало ему всей душой отдаваться чувству. Женщины, которых он знал, чувствовали его напряженную наблюдательность. Ни одна из них так и поняла, что это такое и что скрывается за этим, но его его часто обвиняли в разгар самых разнообразных женских истерик в том, что он подозрителен, холоден и неспособен любить. Оглядваясь назад на свои отношения с женщинами, Тони думал об этом как об одном долгом ряде упреков, в котором время от времени только менялись авторы, а сами обвинения, серьезные, угрожающие и неоспоримые, оставались теми же. Ни одна из женщин, с которыми он был когда-то близок, не становилась впоследствии его другом, и он уже привык к напряженным и мстительным лицам бывших любовниц, которых ему доводилось случайно встретить потом. Тони покинул Америку в 1947 году, потому что девушка, которую он любил, как он считал, безумно, отказалась выйти за него замуж. - Я люблю тебя, - сказала девушка, - но боюсь. Ты не со мной все время. Даже когда ты целуешься, ты будто оцениваешь меня. Бывало я ловила твой взгляд и иногда от него у меня мурашки бегали по спине. Я не могу избавиться от чувства, что ты в любой момент можешь уйти. Я не могу удержать тебя, и я уверена в глубине души, что, проснувшись однажды утром, я не найду тебя рядом. Ты беглец, и не только от меня или от любой другой женщины. Я видела, как ты ведешь себя с другими мужчинами, я говорила с ними о тебе, и у всех то же впечатление. Нет среди них человека, который мог бы признать тебя своим другом... Ее звали Эдит, у нее были длинные белые волосы, и она потом вышла замуж за человека, который жил в Детройте, родила двоих детей и потом еще два раза разводилась. Беглец. Он тогда яростно отрицал обвинение Эдит, хотя все равно знал, что она права. Он сбежал от любви своей матери и от жалости отца, он избежал войны, женской любви и мужской дружбы. Он покинул профессию, которую почти уже получил, и страну, в которой родился. Его жена была уверена, что он собирается уйти от нее, и где-то она права. Имею мастерскую в другом конце города, без конца разъезжая и проводя ночи вне дома, он уже почти расстался с ней. Тони женился на ней вскоре, после того как была расторгнута помолвка с Эдит. Он женился на ней главным образом потому, что она была молода, жизнерадостна, невинна и настойчива, и ему тогда казалось, что женитьба не будет особенно обременять его. Но потом родился сын и вся жизнерадостность и невинность исчезли, осталась только настойчивость, и бывали долгие периоды, когда только привязанность к сыну поддерживала эту видимость неустойчивого брака. И на каком же году своей жизни, задавал он себе вопрос, я решусь сбежать от собственного сына? Поверх бутылки холодного вина, принесенной официанткой, Тони увидел Люси, выходившую их отеля, с идеально уложенной прической, с шарфом, свисающем с руки. Он заметил, что мужчины снова обратили на нее внимание, автоматически заинтересовавшись высокой, красивой, хорошо одетой женщиной, причесанной, свежей и притворно молодой в благотворном летнем солнечном свете, проникающем в ресторан. Она шла к столику в дальнем конце сада, за которым ее ждал молодой человек. С нимбом сладострастия и шлейфом неизбывного желания приближается моя мать, иронично подумал Тони. Он встал и подвинул ей стул, налив обоим по стакану вина. Они чокнулись и сделали первый глоток. - Ну, вот, теперь полегче, - сказала Люси с жажадой проглатывая вино, которое смывало вкус дорожной пыли с пересохшего горла. Она посмотрела на Тони и снова уловила выражение удивления на его лице, ироничную и отрицающую складку ггуб, которая так глубоко поразила ее еще в гостинной его дома в то утро. Она чувствовала себя скованно и не могла говорить естественно, и теперь уже ей казался наивным и безнадежным ее первоначальный план вести себя легко , по-матерински и вместе с тем ненавязчиво и ждать знака сосотрадания или привязанности, прежде чем делать первые шаги к сближению с сыноом. Она быстро и смущенно ела, не говоря ни слова и даже не замечая, что лежит в тарелке. Нервничая, Люси выпила сама большую половину бутылки, не замечая, что Тони все время подливает ей вина с заботливой и насмешливой хитрецой развратника, совращающего ребенка. Вино было холодным и сухим, Люси никак не могла утолить жажду и обрадовалась, когда Тони заказал еще бутылку. Вино было не крепким и казалось не производило на нее никакого впечаления, кроме того, что предметы вокруг начали выступать с приятной четкостью очертаний. К тому времени, как вторая бутылка была почти наполовину выпита, Люси начало казаться, что она отдалилась от действительности и наблюдала за происходящим со стороны, хладнокровно созерцая мать и сына, похожих своей красотой и сидящих с холодной вежливостью за одним столиком в нормандском саду, наслаждаясь обществом друг друга скованно и молчаливо, направляющихся отдать дань погибшему через много лет, после того как отгремели последние взрувы войны. И только если немного сморгнуть, если отставить в сторону вино и присмотреться, в этой сцене можно было заметить некую неестественность. Напряженная улыбка на лице мужчины, которая на расстоянии можно было принять за выражение заботы и сыновнего внимания, при ближайшем рассмотрении больше походила на ухмылку, которая открывала пропасть, отрицала любовь и была лишь оскалом страдания из темноты бездны. - Невыносимо, - сказала Люси, опуская на столик бокал и глядя на сына. - Что именно? - удивился Тони. - Скажи мне, что ты обо мне думаешь? - спросила она. - Ну, у меня даже не было времени сформулировать какое-то впечатление, - возразил он. - Было время, - ее язык заплетался и не слушался после выпитого вина. - По лицу твоему вижу, что у тебя сложилось большое, интересное мнение обо мне и мне хочется услышать его. - Ну... - Тони откунулся на спинку стула, решил посмеяться над матерью. - Должен сказать, я восхищаюсь тобой весь день сегодня. - Восхищаешься? - разко спросила Люси. - Почему? - Ты осталась все такой же юной, красивой и живой, улыбался он ей. - Очень разумно с твоей стороны. - Разумно, - повторила она, зная, что он хотел задеть ее словом "разумно" и признавая, что удар достиг цели. - Не могу только представить себе, как тебе это удалось, - легко произнес он. - Твоя жена задала мне тот же вопрос. - Я спрошу ее, что ты ответила, - пообещал он. - Я ничего не сказала ей, - ответила Люси. - Объяснишь ей все сам, я уверена, что у тебя есть теория на этот счет. - Может быть, - сказал Тони. Они смотрели друг на друга через столик, враждебные, готовые нанести удар. - Скажи МНЕ, - настаивала Люсию - Может, правильный ответ поможет мне в ближайшие двадцать лет. - Ну, - начал Тони, размышляя. Она сама напросилась, она сама приехала сюда, начала снова копаться в этом, она хотела посетить могилу, так пусть знает. - Ну, боюсь я рассуждал немного старомодно. Зло процветает, думал я. Юность задерживается в жестоких сердцах, в грехе и разврате. Оставайся неизменным, тогда вокруг тебя будут рушиться семьи, империи, а на твоей голове ни один волос не подернется сединой. - Неизменным, - Люси сонно покачала головой. - Так вот, как вы рассуждаете в наши дни. - Ну, конечно в фигуральном смысле, - сказал Тони. Некоторое время за столиком царило молчание, оба вслушивались в эхо удара, нанесенного Тони. - Ты не знаешь себя, Тони. Ты видишь себя злым и неприятным человеком, и ты хочешь оправдать перед собой свое собственное мнение о себе. А я не верю, что ты такой. Я помню, каким ты был в детстве, и тот мальчик не мог исчезнуть бесследно, что бы ни случилось. Я знаю, что такое самообман, потому что последние десять лет своей жизни я только и занималась тем, что залечивала раны, нанесенные самой собой. Все не так. Все неправильно... Несчастные случаи и ошибки, - сказала она, растягивая слова, борясь с непослушным языком. Если бы несносная маленькая девчонка не попала бы на озеро тем летом, если бы ей не наскучил серый день и она не пошла бы прогуляться по лесу, если бы выглянуло солнце и она пошла бы купаться, или если бы ты пришел всего на пол часа позже, у нас бы все сегодня было бы иначе. Если бы ты не заболел и чуть не умер, твой отец никогда бы не нанял молодого человка, чтобы присматривать за тобой... Если бы он не пришел в гараж однажды утром и не выяснял бы, что я не оплатила счет, который я думала уже был оплачен, он бы не позвонил мне по телефону и не ругал бы меня, не вызвал бы во мне дух протеста и чувство унижения... Ничего бы не произошло. Ничего. - Она покачала головой, удивляясь сложным и злым поворотам судьбы, которые переврнули всю ее жизнь. - Но был ненастный день, и БЫЛА несносная девчонка, и БЫЛ молодой человек, и ты не пришел на полчаса позже. И то что могло остаться одиночной глупостью, тем что случается с миллионами женщин, что потом превращается в безобидную тайну, которую они смакуют в старости - все это вылилосьт в трагедию. Водораздел. Между моей жизнью и твоей, и между жизнью твоего отца. - Это слишком просто, - сказал Тони, ненавидя мать за то, что она все так четко помнит. - Ты слишком благосклонна к себе. - О, нет, - возразила Люси. - Не думай так. Никогда так не думай. Все несут ответственность за свои катастрофы, и я отвечаю за свои. Только никто не избегает трагедий, тех или иных. Ты не должен думать, что тебя минет эта учать. Дело ведь в том, как ты выходишь из ситуации, как справляешься с ней, как залечиваешь раны, вот ведь что важно. А я сделала самое худшее, что могла. Я сделала свою трагедию постоянной. Я сделала все возможные ошибки. После пятнадцати лет супружеской жизни мне понравился молодой человек на пару летних недель, и я решила, что я чувственная женщина. Оказалось, что это не так. Я боялась твоего отца, лгала ему, ложь была отвратительна и я попалась на ней, мне было стыдно, и я решила, что с этих пор можно выжить только говоря правду. Но я не выжила. Ты был свидетелем тому, ты пострадал сам, ты причинил боль нам, и я решила сделать боль неизлечимой. Твои свидетельства невыносимо было слушать, и я избавилась от тебя. Твое отстутствие выносило нам приговор, с каждым годом все более суровый.... - Ты думаешь, что было бы лучше оставать меня при вас? - спросил Тони, заранее не веря ее ответу. - Да, - сказала Люси. - Мы бы вынесли это. Семья - это как плоть и кровь. Если она ранена, и у нее есть шанс, рана затягивается и залечивается. Но она никогда не перестанет кровоточить, если ее не закрыть. Мы создали целый институт болезни, мы построили наш брак на ней, нашу жизнь, и мы заплатили за это дорогой ценой. - Заплатили дорогой ценой, - поникшим голосом повторил Тони, глядя через стол на красивую цветущую женщину, хорошо сохранившуюся, на ее гладкой, без единой морщинки лицо, на молодой рот, на нежную и красиво зарумянившуюся от солнца и вина кожу. - Кто заплатил? - Я знаю, что ты думаешь, - сказала Люси, кивая. - Ты думаешь, что ты заплатил за все. Что твой отец заплатил. И что я вышла сухой из воды. Но ты ошибаешься. Я тоже заплатила свою цены. - Представляю себе, как ты расплачивалась, - безжалостно наступал Тони. - Да, ты прав, - устало сказала ЛюсиЯ платила во многих постелях. Но это было так давно, и в одну ночь я остановилась. Это было, когда твой отец пришел домой попрощаться перед уходом на войну. - Она закрыла глаза, выключая из сознания образ сына и вспоминая себя, в крови, униженную, лежащую на полу в четыре часа утра того холодного зимнего утра, и звук двери, закрывающейся за мужем, которого она больше никогда не увидит. - Но я платила не только так. Я расплачивалась чувством вины, одиночества и зависти. - Люси открыла глаза и посмотрела на ТониИ я думала, что все долги розданы, но вижу, что ошибалась. Еще не все. И что бы ты обо мне не думал, я думаю, что ты можешь поверить в вину и одиночество. Но наверное, хуже всего это зависть. Потому что я завидовала всем. Я завидовала женщинам, которые вели размеренную спокойную бессодержательную семейную жизнь, женщинам, которые распутствовали, дрались, разводились и снова возвращались к мужьям. Я завидовала женщинам, которые безрассудно гуляли и могли переспать с семью мужчинами в одну неделю, легко встречаясь и так же легко забывая их. Я завидовала женщинам, которые хотели хранить верность своим мужьям все годы войны, и которым удавалось устоять против всех соблазнов, и завидовала тем, кого уносила страсть или сладострастие, и которые могли отдать все, вступить в бой с кем угодно, против любого оружия за своего избранника. Я завидовала женщинам, которые принимали все всерьез и тем, кто ко всему относились легко, потому что я не знала, как самой относиться к жизни. В госпитале было много женщин, и у них была одна шутка. Они говорили, что принадлежат к клубу,основанному в Англиии, потому что именно там началась война. Клуб назывался СМОЩ - Сделай молодого офицера щасливым, и эта шутка вызывала неизменный смех во всех кругах с 1940 по 1945. Я смеялась вместе с ними и завидовала им. А больше всего я завидовала самой себе. Той себе, которой когда-то была, той своей жизни, которой я жила до лета на озере. Не то чтобы я сентиментально смотрела на себя, или идеализировала #свой брак. В нем многое было не так, и если отец никогда не говорил тебе об этом, то можешь послушать меня, я расскажу тебе. Твой отец был увлеченным и разочарованным человеком. В молодости он готовил себя к высоким целям. Он любил самолеты и тех, кто делает их, и дело, которое он начал, было многообещающим, и думаю, он считал себя пионером, экспериментатором и авторитетом в области. Потом умер его отец, и ему пришлось вернуться к печатному делу, в тот город, которой он изо всех сил избегал все десять лет. И он почувствовал себя неудачником, поэтому вся его страсть и разочарование в жизни сосредоточились на мне. Но я не годилась же для этой роли, я это знала и не могла простить ему, за что и заставляла его страдать. Я боялась Оливера, он слишком многого ждал от меня, он руководил каждым моим шагом, и очень долгое время наши отношениея не удовлетворяли меня. Но я любила его, и оглядываясь в прошлое, я понимаю,что наш брак был уравновешен, хотя тогда я этого не знала. Я была покорна и неуверена, я мстила ему и недооценивала себя, потому и начала искать самоутверждения в объятиях других мужчин. Сначала я говорила себе, что ищу любви, но это было не так. Я не нашла любви, не обрела уверенности в себе. Я испытала все. Она остановилась и покачнулась на стуле. Затем, склонившись вперед, Люси оперлась локтями на стол, положив подбородк на тыльную сторону сркрещенных ладоней. Она смотрела поверх головы сына на расплывшиеся в неясном освещении лица. Казалось по всему саду разносились шепчущие мужские голоса, смеющиеся, зовущие, вздыхающие, рыдающие: "Люси, Люси, Любимая. Я люблю тебя. Это было так прекрасно. Пиши мне каждый день. Я никогда не забуду тебя." И сквозь темноту прожитых спален неслось: "Спокойной ночи, спокойной ночи..." - Разные были мужчины, - тихо и монотонно продолжала Люси. - Был один юрист, который хотел бросить жену и троих детей, чтобы жениться на мне, потому что, по его словам, он не мог жить без меня, но он довольно неплохо справился без меня и теперь у него пятеро детей. Был веселый молодой тренер футбольной команды из Принстона. Он пил старомодный эпл-джек, и я даже подарила ему на свадьбу серебряный поднос. Потом антиквар, который водил меня на концерты камерной музыки по всему Нью-Йорку, и хотел, чтобы я жила с ним и не дала ему стать гомосексуалистом, но я не стала жить с ним, и он сейчас с каким-то мексиканцем. В поезде я познакомилась со сценаристом и переспала с ним только потому, что была пьяна, а мы все равно прибывали только на следующий день. Был даже мальчик, с которым ты ходил в один класс в Колумбии, он говорил мне, что ты гениален, но у тебя нет друзей, и что ты, в конце концов, так ничего и не добьешься. Моряк с судна, делавшего рейсы в Карибском море зимой, у него было тело танцора, и он многому научился у леди, которые развлекались в теплых водах. И однажды в постели с ним мне даже показалось, что я нашла то, что искала все это время... Но когда он встал и собрался уходить, я заметила, как он любуется собой, надевая перед зеркалами галстук, я посмотрела на него, насвистывающего, улыбающегося, курносого и потного после дешевой мужской победы, и поняла, что больше мы не встретимся, потому что он унизил меня. Это был не любовник перед расставанием с женщиной, а профессиональный спортсмен, салютующий толпе, проходя мимо трибун. И после этого, - подавлено сказал Люси. - Я поняла, что все это не для меня. Чувственность для чувственных, и здесь я переоценила себя. - Потом, конечно, - безжалостно продолжала она, - потом пошли армия, флот, авиация. Только я уже ничего не искала, я занималась благотворительностью, но и для этого нужно иметь талант, и в конечном итоге, как и следовало ожидать, моя любител