-- Ты напрасно. Очень милый, добрый парень,-- возразила Луиза.-- Читает Эрнеста Доусона. -- Кто такой этот Эрнест Доусон? Луиза, похлопав его ладошкой по руке, встала и поправила прическу. -- Английский поэт. Дарлинг почувствовал, что она им разочарована. -- Неужели я не могу не знать, кто такой этот Эрнест Доусон? -- Конечно, можешь, дорогой. Пойду-ка я приму ванну.-- И вышла. А Дарлинг, встав с места, медленно направился к углу, где лежала ее шляпка; взял ее в руки. Ничего особенного: клочок соломы, украшенный красным цветком, короткая вуаль,-- в общем, абсолютно бесполезная вещь у него в руке; но стоит ей оказаться на голове жены, и она становится определенным символом... Большой город, соблазнительные, с мозгами женщины обедают и выпивают не со своими мужьями, а со своими ухажерами, ведут беседы на темы, которые не чужды нормальному человеку. Французы, рисующие так, словно вместо кистей пользуются для самовыражения собственными локтями; композиторы, создающие симфонии, в которых невозможно отыскать ни одной приятной мелодии; писатели, которым все известно о политике; женщины, которым все известно об этих писателях; движение пролетариата, Маркс... И вся эта мешанина каким-то неизъяснимым образом связана с обедами за пять долларов; с самыми красивыми женщинами в Америке; с этими злыми гениями, что их смешат, давая им все понять остроумными полунамеками; с женами, называющими своих мужей "бэби"... Он положил на место ее шляпку -- клочок соломы, украшенный ярким цветком, с короткой вуалью. Глотнув неразбавленного виски, направился в ванную комнату, где его жена, погрузившись глубоко в воду, что-то напевала, то и дело улыбаясь про себя, словно маленькая, счастливая девушка, мягко похлопывая ладошками по поверхности,-- от воды доносился резковатый запах эссенций... Стоя над ней, он внимательно ее разглядывал. Она улыбнулась ему,-- глаза полузакрыты, порозовевшее тело подрагивает в теплой, ароматной воде... Вновь он внезапно испытал знакомое чувство, которое постоянно не давало ему покоя: как все же она хороша, как нужна ему!.. -- Я зашел к тебе сюда, чтобы сказать одну вещь. Прошу -- не называй меня больше "бэби". Она внимательно смотрела на него из ванны, глаза ее наполнились печалью, она еще до конца не понимала, что он имеет в виду. Опустившись перед ней на колени (рукава его неслышно погрузились в воду, рубашка и пиджак сразу промокли насквозь), он молча, все сильнее сжимал ее в объятиях, отчаянно, словно безумный; из груди вылетало сдавленное дыхание, а он целовал ее, страстно, безудержно,-- видимо, искал чего-то в этих поцелуях, о чем-то сожалел... Вскоре после этого случая он нашел себе работу -- стал продавать недвижимость и автомобили,-- но все же, хотя у него был теперь личный рабочий стол и на нем деревянная призма с его именем и он с фанатической пунктуальностью приходил на работу в девять утра, ему так и не удалось ничего продать и денег у него ничуть не прибавилось. Луизу тем временем назначили заместителем главного редактора, и теперь в их квартире всегда было полно незнакомых людей -- мужчин и женщин,-- которые страстно, словно пулеметы, все время спорили друг с другом, обсуждая такие темы, как муральная живопись, творчество писателей и деятельность профсоюзов, и даже нередко сердились из-за этого друг на друга. Чернокожие писатели -- авторы коротких рассказов бесцеремонно уничтожали крепкие напитки, выставленные Луизой, а великое множество евреев -- это были высокие, мощные люди, лица их украшены шрамами, а руки мозолистые, большие -- с торжественным видом, не прытко, но с толком рассуждали о пикетах, о столкновениях (оружие или свинцовые трубы в руках) с руководителями шахт у фабричных ворот. Луиза чувствовала себя как рыба в воде,-- с полным доверием переходила от одного гостя к другому и очень хорошо понимала то, о чем они говорили: к ее мнению все прислушивались, с ней активно спорили, словно она не женщина, а такой же мужчина, как они. Она всех хорошо знала, никогда ни перед кем не заискивала; буквально пожирала книги, о которых Дарлинг никогда и слыхом не слыхивал; без всякого страха, только с чувством удивления разгуливала по нью-йоркским улицам, органично вливаясь в миллионы крошечных людских приливов города. Он нравился ее новым друзьям, и среди них иногда находился такой, который пытался отвести его в сторонку, чтобы обсудить игру новичка защитника в команде Принстона или поговорить об ослаблении тактики "двойного захвата", о положении на фондовой бирже. Но по большей части он чего-то недопонимал и тихо сидел на своем месте, а вокруг бушевал вихрь слов: "Диалектика сложившейся ситуации", "Театр попал в руки плутов, фигляров", "Пикассо? Кто дал право этому человеку рисовать старые кости и заламывать за них по десять тысяч долларов?..", "Я твердо поддерживаю Троцкого... Он был последним американским литературным критиком. А когда умер, на могилу американской критики бросили белые лилии. Я не говорю этого только потому, что они в пух и прах раскритиковали мою последнюю книгу, но все же..." Время от времени он ловил на себе ее искренние, оценочные взгляды, хотя в комнате было шумно и сильно накурено, но всякий раз старался отводить от нее глаза или находил для себя какой-то предлог, чтобы выйти на кухню -- принести еще кубиков льда или открыть новую бутылку виски. -- Послушайте,-- живо говорил Кэтал Флагерти, стоя возле двери с какой-то девицей,-- вам просто необходимо все это увидеть собственными глазами! Это в театре "Олд сивик реппертору", на Четырнадцатой улице, спектакль дают только по воскресеньям вечером, и я вам гарантирую -- выйдете из театра не чуя под собой ног, вам захочется петь! Флагерти, крупного, как Дарлинг, телосложения молодой ирландец с перебитым носом, работал адвокатом в профсоюзе портовых грузчиков; он вот уже с полгода посещал их дом -- и при этом рычал и затыкал рот любому, кто осмеливался вступить с Луизой в спор. -- Это новая пьеса, называется "В ожидании леваков" -- в ней речь идет о водителях такси. -- Одетс,-- уточнила девушка, стоявшая рядом с Флагерти,-- так зовут драматурга. -- Никогда не слышал о нем,-- признался Дарлинг. -- Он из новых имен...-- объяснила девушка. -- Это все равно, что наблюдать за бомбардировкой! -- восторженно кричал Флагерти.-- Я видел пьесу в прошлое воскресенье вечером. Вы должны обязательно ее посмотреть! -- Давай сходим, бэби! -- предложила Луиза; глаза ее зажглись от возбуждения.-- Мы просидели весь день в "Санди таймс", можно сходить для разнообразия. -- Каждый день вижу таксистов, сыт ими по горло! -- заявил Дарлинг, и не потому, что они ему на самом деле так уж надоели, а только чтобы не стоять рядом с Флагерти: он постоянно что-то рассказывал Луизе, а она все время смеялась и к тому же с готовностью принимала любое его суждение по любой теме.-- Лучше сходить в кино. -- Но вы никогда ничего подобного не видели! -- настаивал Флагерти.-- Знаете, он написал свою пьесу бейсбольной битой! -- Да что вы! -- восхитилась Луиза.-- Вот чудеса! -- Он носит длинные волосы,-- продолжала свое сообщение девушка, стоявшая рядом с Флагерти.-- Одетс -- так его зовут. Я встретила его на вечеринке. Он актер. Просидел весь вечер и не сказал ни единого слова. -- Мне не нравится Четырнадцатая улица.-- Дарлинг от души желал в эту минуту, чтобы Флагерти со своей девицей как можно быстрее исчезли.-- Там очень скверное освещение. -- Ах, черт бы тебя побрал! -- громко выругалась Луиза, холодно глядя на Дарлинга -- словно их только что представили друг другу и она пытается точно его оценить, причем ее первое впечатление о нем далеко не блестящее.-- Ну что ж, а я иду! -- Луиза надевала пальто.-- Мне не кажется, что на Четырнадцатой улице такое уж скверное освещение. -- Говорю вам,-- тарахтел Флагерти, помогая ей надеть пальто,-- это, по сути дела, настоящая Геттисбергская битва, только по-бруклински. -- Можете себе представить -- из него нельзя было вытянуть ни слова! -- возмущалась девушка Флагерти, выходя за дверь.-- Так и просидел молча весь вечер... Наконец дверь за ними захлопнулась. Луиза не попрощалась с ним. Дарлинг, обойдя всю комнату раза четыре, прилег на диван, прямо на кипу "Санди таймс". Пролежал на ней минут пять, бесцельно глядя в потолок и размышляя о том, что вот сейчас этот противный Флагерти ведет его жену с девушкой под ручку по улице и что-то беспрерывно бубнит им в уши. Луиза в этот вечер была просто великолепна. Днем она вымыла голову, и теперь ее мягкие белокурые волосы так красиво лежали на голове. Рассердившись на него, пальто надевала с помощью Флагерти. Луиза становилась все красивее с каждым годом,-- частично это объяснялось тем, что теперь она это прекрасно понимала и часто играла на этом. -- Вздор! -- Дарлинг встал с дивана.-- Какая чепуха! Надел пальто и пошел в ближайший бар, где, сидя в углу, угостился пятью стаканчиками. И еще бы выпил, да кончились деньги. Те прожитые годы никак нельзя назвать яркими,-- скорее, сумрачными, все катилось к закату. Луиза относилась к нему хорошо, по-доброму и любила его; поссорились они лишь однажды, когда он вдруг заявил, что собирается голосовать за Лэндона. -- Ах, ради Христа! -- взвилась она.-- Скажи, твой котелок когда-нибудь варит? Неужели ты не читаешь газет?! Это же республиканец, у него в кармане ни пенни! Потом она пожалела о своей выходке и извинилась, что причинила ему боль, но так, как это делают перед ребенком. А как он старался: с мрачной физиономией посещал художественные галереи, ходил на концерты, заглядывал в книжные магазины и делал все это, только чтобы наладить отношения с женой, но все напрасно. Его томила скука, и все, что он видел, слышал или старательно читал, казалось ему абсолютно бессмысленным. В конце концов он сдался. По вечерам, когда ему приходилось ужинать в одиночестве, так как Луиза возвращалась очень поздно и немедленно валилась в постель без всяких объяснений, он часто рассуждал о разводе, но в то же время знал, что если не будет видеть ее, то не перенесет своего одиночества, своего безнадежного состояния. Вот и старался быть всегда на высоте, неизменно ей подчинялся и был готов всегда, в любое время идти вместе с ней в любое место -- в общем, делать все, что ей захочется. Ему даже удалось найти небольшую работенку в одной брокерской фирме, и теперь он получил возможность сам нести свои расходы и покупать себе выпивку. Потом ему предложили другую работу -- представителя портняжной мастерской: ему следовало ходить из одного колледжа в другой, рекламируя модели одежды. -- Нам нужен такой человек,-- объяснил ему мистер Розенберг,-- бросив на которого первый взгляд, понимаешь, что перед тобой выпускник университета.-- Розенберг одобрительно оглядывал его широкие плечи и крепкую, узкую талию, старательно зачесанные назад волосы и честное, без морщинки лицо.-- Буду искренним с вами, мистер Дарлинг: хочу сделать вам деловое предложение. Я навел о вас все необходимые справки,-- о вас все положительно отзываются в вашем колледже, к тому же, насколько я знаю, вы играли в защите с Альфредом Дитрихом? Дарлинг кивнул. -- С ним что-нибудь случилось? -- Вот уже семь лет он ходит в гипсе. Железная хватка. Играл, как профессионал, в американский футбол, и ему разбили шейные позвонки. Дарлинг улыбнулся -- еще легко отделался! -- Наши костюмы, мистер Дарлинг, весьма ходкий товар. Мы шьем элегантные костюмы на заказ -- прекрасную одежду. Чем отличаются "Брук бразерз" от нашей фирмы? Да ничем, только названием. -- Я теперь смогу зарабатывать по пятьдесят -- шестьдесят долларов в неделю,-- сообщил Дарлинг Луизе в тот вечер.-- Плюс издержки. Думаю накопить деньжат, вернуться потом в Нью-Йорк и там уже развернуться вовсю. -- Да, бэби, ты прав. -- К тому же,-- продолжал Дарлинг, старательно подбирая слова,-- я могу приезжать сюда раз в месяц, в отпуск и летом. Мы будем часто видеться. -- Да, бэби. Он посмотрел на ее лицо: куда красивее сейчас, в тридцать пять, чем прежде, только очень мрачное, словно в течение долгих пяти лет его съедала постоянная скука, а она ее, со своей добротой, стойко выносила. -- Ну, что скажешь? Так соглашаться мне на эту работу? Как страстно, отчаянно надеялся он, что она скажет: "Нет, бэби, оставайся-ка ты лучше здесь!" Но она произнесла такие слова, которые наверняка и должна была произнести, он знал это: -- Мне кажется, следует согласиться. Он кивнул, встал и, повернувшись к ней спиной, посмотрел в окно, так как в эту минуту на лице у него творилось нечто такое, чего она не видела за все пятнадцать лет, с первого дня их знакомства. -- Пятьдесят долларов...-- глухо произнес он,-- я уже и думать перестал, что когда-нибудь увижу эту купюру.-- И засмеялся. Она тоже тогда засмеялась. Кристиан Дарлинг сидел на свежей зеленой травке тренировочного поля. Длинная тень стадиона, наконец добравшись до него, его скрыла. Вдалеке огни университета тускнели в легком тумане надвигающегося вечера. Пятнадцать лет... Флагерти до сих пор звонит его жене, угощает ее выпивкой, и в баре, который они выбирают, все время раздается его бубнящий голос и ее легкий, непринужденный смех. Дарлинг сидел с полузакрытыми глазами, и ему почти казалось, что он видит этого парнишку, пятнадцать лет назад: он перехватывает пас, обходит хавбека, легко и стремительно бежит по полю, повыше поднимая ноги, грациозно, как лань, улыбаясь про себя, зная заранее, что последнему защитнику его не удержать. Да, это так здорово: пятнадцать лет назад, осенний день, ему всего двадцать, и о смерти думать рано; он бежит споро, и воздух свободно наполняет его легкие, и внутри у него возникает приятное ощущение, что вот сейчас он может сделать все на свете: сбить с ног кого угодно, убежать от любого... Потом горячий душ, три стакана холодной воды, и он идет, с еще влажными волосами, к автомобилю с открытым верхом, а в нем сидит Луиза, без шляпки,-- она дарит ему улыбку и поцелуй, настоящий, непритворный. Как здорово -- пробежка на восемьдесят ярдов на тренировке, поцелуй девушки,-- и вот после этого все идет насмарку. Дарлинг засмеялся: может, он поступил неверно? Он не играл в 1929 году, не играл для Нью-Йорка, для девушки, которая вскоре станет женщиной. Где-то там, в далеком прошлом, думал он, был все же момент, когда она подошла ко мне, была со мной, когда я мог взять ее за руку, крепко держать ее, уехать вместе с ней. Если бы только знать! Но мы никогда ничего не знаем заранее. И вот он снова сидит на игровом поле, как и пятнадцать лет назад, а жена его живет в другом городе, обедает с другим, лучшим, чем он, человеком, говорит с ним на другом, непонятном ему языке, которому его никто никогда не учил. Он встал, его губы тронула легкая улыбка, потому что если бы не появилось улыбки, то выступили бы слезы; оглянулся. Да, вот на этом самом месте. Передача О'Коннера была слишком высокой и неточной; Дарлинг резко поднял руки, почувствовал, как глухо ударился по ним мяч; выставил вперед бедро, чтобы избавиться от хавбека, рванул вперед -- к центру поля. Поднимая высоко колени, грациозно перепрыгнул через двух игроков, устроивших небольшую свалку на земле, у линии схваток; бежал легко, набирая скорость, ярдов десять, крепко удерживая мяч в двух руках, увернулся от атаковавшего его хавбека, снова побежал вперед; его колени высоко подпрыгивали, он бежал, крутя бедрами, как девица,-- бежал стремительно, самый активный на этом разбитом поле бек. Врезался в последнего защитника, слышал, как глухо стучат по дерну его шиповки, и продолжал бежать, весь напрягшись, крепко прижимая к бокам руки; сделал резкий поворот и помчался с той же легкостью, с тем же привычным азартным возбуждением к линии ворот... Только после того, как забежал за линию ворот и наконец перешел на легкую трусцу, он заметил мальчика и девочку -- сидят на траве и с изумлением пожирают его глазами... Он резко остановился перед ними, опустил руки. -- Я...-- начал было он, дыша чуть тяжелее обычного, хотя чувствовал себя отлично и эта пробежка не сбила дыхание,-- когда-то я здесь играл... Мальчик и девочка молчали. Дарлинг, неловко засмеявшись, долго их разглядывал, этих детишек, сидевших так близко друг к другу; потом, пожав плечами, повернулся и зашагал к отелю. Пот выступил у него на лице, и крупные капли скатывались ему за воротник. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ГОРОД! Подъезжая все ближе к своему отелю, Эндерс глядел на него сквозь черную изморось мелкого дождя, сажи, копоти, и душу его все сильнее охватывало отчаяние. Над входом висела небольшая вывеска с красной неоновой надписью: "Отель "Серкус". Доступные цены"; она превращала капли влаги, густо падавшие на улицу перед подъездом, в крошечные капельки крови. Эндерс вздохнул, чувствуя, как весь продрог в своем плаще, медленно поднялся по пяти ступенькам крыльца к дверям и вошел внутрь. В ноздрях у него засвербило, как бывало каждый раз, стоило ему открыть дверь отеля,-- в нос ему ударял прогорклый запах нашатырного спирта, лизола и видавшего виды линолеума, старых, проржавевших или прогнивших кроватей, пота постояльцев, которым приходилось довольствоваться двумя ванными комнатами на весь этаж, и над всеми этими запахами ощутимо властвовал один -- запах молодости и греха, и все это по доступным ценам. Высоцки стоял у конторки портье, в своем сером костюме, с пятнами всех супов, сваренных в этом городе во всех кафетериях; его бледное лицо было выбрито до такой прозрачной гладкости, что, казалось, вот-вот кожица лопнет и появится поблескивающая, пожелтевшая кость. Висевшая у него над головой тридцативаттная лампочка тускло освещала редкие волосы, голубую морскую рубашку и большой, оранжевого цвета галстук, яркий, как свет надежды, в этом темном холле; с самой серьезной миной он читал завтрашнюю утреннюю "Миррор", с видом хозяина широко раздвинув перед собой на столе свои бледные волосатые руки. Жозефина сидела на одном из трех стульев в холле, лицом к Высоцки; в ярко-красном, сшитом на заказ костюме, с баской в складочку, в красных туфлях с вырезанным носком, хотя на улицах сыро и ужасно холодно, как на болоте; Эндерс видел через чулки ярко-алый лак на пальцах. Сидела просто так -- не читала, не разговаривала; лицо ее казалось вырезанным из плотного слоя пудры и помады, с этими искусственно белокурыми волосами,-- последнюю живую прядь уничтожили с полдюжины лет назад с помощью пергидроля1 парикмахерши маленьких провинциальных городков, орудовавшие щипцами для завивки, какими впору завивать гриву гранитной лошади, на которой восседает генерал Шерман. -- Эти англичане! -- возмущался Высоцки, не отрывая головы от газеты.-- Лично я не позволил бы им вести войну ради меня за миллион долларов, в ценных бумагах с золотым тиснением. Трепачи и рыбаки, любители сельди -- вот кто они такие. -- Мне казалось, евреи тоже едят селедку,-- заметила Жозефина.-- Ее резкий голос прозвучал так громко, что, казалось, весь "Серкус-отель" вдруг заговорил своим собственным голосом и этими звуками вспугнуты притаившиеся запахи нашатырного спирта, лизола и прогнившего старого дерева. -- Да, евреи едят селедку,-- подтвердил Высоцки.-- И англичане тоже. Эндерс, еще раз вздохнув, подошел к конторке портье. Возле лестницы, на стуле, он сразу заметил красивую девушку в элегантном пальто, отороченном мехом рыси. Разговаривая с Высоцки, он то и дело искоса поглядывал на нее и пришел к выводу, что у нее очень стройные ноги, а выражение лица холодное, полное собственного достоинства, слегка даже высокомерное,-- знакомое ему выражение. -- Ну, привет, Высоцки! -- поздоровался Эндерс. -- Мистер Эндерс! -- радостно воскликнул, оторвавшись наконец от своей газеты, Высоцки.-- Вижу, вы решили укрыться от дождя в своем маленьком, уютном гнездышке. -- Да,-- Эндерс все поглядывал в сторону, где сидела девушка. -- Вы знали,-- перебила их разговор Жозефина,-- что англичане едят селедку? -- Да, знал, конечно,-- рассеянно пробормотал он, роясь в памяти и тщетно пытаясь вспомнить -- где он видел это лицо. -- Об этом мне сказал Высоцки.-- Она пожала плечами.-- До сих пор я пребывала в счастливом неведении. Эндерс, перегнувшись над стойкой, прошептал Высоцки на ухо: -- Кто эта девушка, вон там? Высоцки уставился на девушку в зеленом пальто. Глазки у него сразу стали хитрыми и виноватыми -- так смотрит вор, разглядывая витрину модного магазина "Тиффани", в которую вечером намеревается запустить кирпичом. -- Это Зелинка,-- тоже шепотом отвечал Высоцки,-- Берта Зелинка. Въехала сегодня днем. Вы могли и проморгать ее, что скажете? -- проговорил он почти беззвучно, и его выбритое до костей морщинистое, постоянно серьезное зеленоватое лицо заблестело под лучом тридцативаттной лампочки. -- Я где-то ее видел...-- Эндерс поглядывал на девушку через плечо. Сидит, углубившись в себя, такая далекая, положив прекрасные ноги одну на другую,-- они видны из-под пальто и невольно притягивают взор; блестит глазами из-под густых ресниц на повидавшие много на своем веку часы над головой Высоцки. -- Мне знакомо ее лицо,-- повторил Эндерс.-- Только вот откуда?.. -- Она похожа на Грету Гарбо,-- усмехнулся Высоцки,-- и вы ее с ней путаете. Эндерс уставился на девушку в зеленом пальто. Нет, она не похожа на знаменитую актрису: удивленное, бледное лицо, большой рот с плотно сдвинутыми губами -- в общем, воплощение бушующей внутри страсти, душевной боли, неизбывной северной меланхолии, упрямо заявляющей о себе хрупкой красоты. Неожиданно для себя Эндерс вдруг осознал, что он, по сути, чужак в этом незнакомом городе, за тысячи миль от своего, родного; на улице моросит мелкий дождь, а у него нет подружки, и ни один человек во всем этом громадном, говорливом, шумном мегаполисе с населением семь миллионов, никогда не обращался к нему с более ласковой фразой, чем "Передайте, пожалуйста, горчицу!". И вот сейчас перед ним сидит не призрак, а реально существующая девушка в зеленом пальто, меланхолично настроенная, и правда все же похожая на Грету Гарбо, и на ее бледном лице отражается боль, красота, умение понять другого -- это ее отличительные особенности, ее родные сестры... У него запершило в горле -- так хотелось сказать, нет, прямо выпалить первое пришедшее в голову нежное слово,-- произнести его здесь, в этом дрянном отеле, приюте тараканов и крыс. -- Эндерс! -- кто-то за его спиной произнес его имя веселым, мягким голосом. Он с трудом, с сердечной болью оторвал пристальный взгляд от Берты Зелинка. -- Мистер Эндерс, как я ждал вашего приезда! -- Бишоп, владелец отеля, небольшого роста толстячок, с сероватым лицом и влажными от слюны усами, довольно потирал руки.-- Только вы и нужны мне сегодня, и никто другой! -- Благодарю вас за внимание,-- вежливо откликнулся Эндерс. -- Погодите! -- визгливо крикнул Бишоп.-- Оставайтесь на месте, не двигайтесь ни на дюйм! У меня для вас сюрприз.-- И ринулся от конторки в свой кабинет. Эндерса так и влекло к Берте, он повернулся: сидит как прежде, в той же позе, такая же задумчивая, далекая и недоступная -- Грета Гарбо... -- Вы только посмотрите! -- Бишоп мигом выбежал из кабинета, с высоко поднятой рукой: с нее свешивался, покачиваясь, мокрый убитый цыпленок -- уготованный им сюрприз! -- Видите? Эту птичку я припрятал специально для вас. Готов уступить ее вам за шестьдесят центов, мистер Эндерс. Идет? Эндерс вежливо оглядывал печально качающегося цыпленка,-- его отправили на тот свет, видимо, ласковые руки мистера Бишопа. -- Благодарю вас, мистер Бишоп, но где мне его жарить? -- Возьмете с собой домой.-- Бишоп любовно покручивал несчастного цыпленка, пытаясь таким образом вызвать у него признаки жизни; он и в самом деле чуть-чуть растопырил крылышки, перышки его затопорщились.-- Ваша мама будет просто без ума от такого подарка! -- Моя мама живет в Давенпорте, штат Айова. -- Ну у вас наверняка есть родственники в нашем городе! -- Бишоп поднес цыпленка поближе к носу, понюхал его и, расправив маленькие крылышки, принялся внимательно их изучать.-- Примут вас с распростертыми объятиями! Цыпленок высшего качества, гарантия компании "Плимут рок". Демонстрирует таких цыплят и прочую домашнюю птицу на выставках, организует их по всей Америке, от одного побережья до другого. Всего шестьдесят центов, мистер Эндерс! -- Бишоп радостно улыбался, уверенный, что уговорил клиента.-- Ну что такое в наше время шестьдесят центов? Я не введу вас в большие расходы. Эндерс покачал головой. -- У меня, к сожалению, нет родственников в вашем городе. Благодарю вас, мистер Бишоп, но я не могу принять ваш сюрприз. Настроение у Бишопа сразу резко упало; он смерил Эндерса холодным, враждебным взглядом, недоуменно пожал плечами. -- Послушайте, я ведь мог бы уже раз пять продать его,-- продолжал он уговаривать,-- но придержал специально для вас. Вы только посмотрите, какой вы бледный! К тому же я питаю к вам особую симпатию.-- И, держа цыпленка, гарантия компании "Плимут рок", за горло, с печальным видом вернулся в кабинет. -- Ну,-- громко объявил Эндерс, прямо глядя на Берту Зелинка,-- думаю, мне придется остановиться здесь на ночь. -- Не потребуется ли подружка? -- равнодушно осведомилась Жозефина, и в голосе ее чувствовался отзвук надежды, что витала для нее весь вечер в этом холле. -- Нет, благодарю вас,-- смутился Эндерс, опасаясь, как бы в эту минуту мисс Зелинка не обратила на него внимания. -- Вы, несомненно, большой дамский угодник,-- вещала Жозефина своим скрипучим голосом на весь холл.-- Разве вы не знаете, что можете сойти с ума, если долго будете без женщины? Вы здесь уже две недели -- и ни одной женщины за все время! Это очень серьезная проблема и в тюрьме Синг-Синг: заключенные подолгу не имеют женщин и просто на стену лезут. Эндерс с тревогой смотрел на мисс Зелинка: ему совсем не хотелось, чтобы девушка, похожая на Грету Гарбо, слышала, какой разговор ведет с ним Жозефина. -- Спокойной ночи! -- Он пошел по коридору, мимо мисс Зелинка, в свой номер, на первом этаже, у вентиляционного колодца,-- три доллара в неделю. С большим сожалением оглянулся: лишь ноги мисс Зелинка теперь видны,-- выделяясь на фоне грязного, мрачного холла, обещают счастливцу романтическое времяпрепровождение и благоухание цветов... Грустно открыл он дверь, вошел в номер, снял шляпу и пальто и рухнул на кровать. Даже здесь он слышал, о чем говорит Жозефина, и ему казалось -- звучит голос вот этих грязных стен -- пристанища клопов, давно износившихся завывающих труб, даже крыс, перебегающих с одного этажа на другой и выполняющих какие-то свои, только им известные задания. -- В газетах полно статей вот о таких молодых людях, как он,-- бубнила Жозефина.-- В конце концов они включают газовую плиту и суют голову в духовку. Боже, что за ночь! Что за утомительная, подлая ночь! Сколько утопленников придется им выловить в реке завтра утром! -- Жозефина! -- поплыл по холлу умиротворяющий голос Высоцки.-- Тебе нужно научиться быть всегда веселой, излучать жизнерадостность. Ты сама губишь свой бизнес, Жозефина. Оптовики мясники с Десятой авеню, рабочие скотобоен, твоя постоянная клиентура,-- теперь они все тебя избегают. Сказать тебе почему? -- Скажи. -- Потому что ты постоянно в мрачном настроении,-- продолжал Высоцки,-- потому что ты своими меланхоличными разговорами вызываешь у всех глубокую депрессию. Женщины, подобные тебе, брызжут весельем -- вот идеал. Разве ты можешь рассчитывать на успех в своей профессии, если целый день ходишь как в воду опущенная, словно конец света наступит через два с половиной часа по времени астрономической обсерватории Булова. -- Тоже мне скажешь -- мясники с Десятой авеню! -- фыркнула Жозефина.-- Да кому они нужны? Могу всех их подарить тебе! Эндерс лежал на кровати, сожалея о том, что такой гордой, красивой женщине, как Берта Зелинка, приходится в эту дождливую ночь сидеть на одном из трех стульев в холле отеля "Серкус" и слушать всякие отвратительные разговоры. Он встал, включил свет, достал книгу, которую взял с собой почитать. Меня не было у жарких врат, Не дрался под теплым дождем, Не лежал, изнывая, в соленом болоте С абордажной саблей, пожираемый мухами... -- ...Утомительная, подлая ночь! Сколько утопленников придется выловить в реке завтра утром! -- донесся до него голос Жозефины. Эндерс отложил в сторону томик Т.-С. Элиота1. Разве можно читать этого великого поэта здесь, в этом отеле, не испытывая при этом в душе некоторой иронии? Эндерс, открыв дверь, выглянул из-за косяка в конец коридора. В холле видны те же горделивые, дающие поэтический настрой ножки -- прямые, мускулистые, поразительно стройные, аристократические, плавно текущие от бедер до аккуратных лодыжек и узких ступней. Эндерс мечтательно прижался к дверному косяку, не спуская глаз с ног мисс Зелинка... Ночной клуб, освещенный оранжевыми фонарями; играет знаменитый оркестр; в меню нет блюд стоимостью меньше семидесяти пяти долларов,-- даже томатного сока нет; они с Бертой танцуют -- великолепно одетые, сияющие, счастливые, и от его острот в ее глубоких, продолговатых глазах, подернутых нордической меланхолией, вспыхивают озорные, веселые искорки, потом гаснут, и глаза ее становятся вновь серьезными, задумчивыми, когда идет разговор о культуре, искусстве, поэзии... -- "...Не дрался под теплым дождем..." -- это моя любимая строчка у Элиота: "...Не лежал, изнывая, в соленом болоте..." Он быстро зашагал по коридору к холлу, не глядя по сторонам, покуда не остановился у конторки портье. -- Забыл спросить: мне сегодня никто не звонил? -- осведомился он у Высоцки, старательно избегая смотреть на мисс Зелинка. -- Нет, никто. Тогда Эндерс, повернувшись, бесцеремонно уставился на мисс Зелинка, напряжением взгляда пытаясь заставить и ее посмотреть на него, улыбнуться ему... -- Вот такие головы, как у вас, мой друг,-- мрачно предрекла Жозефина,-- и находят в духовках газовых плит. Мисс Зелинка сидела с абсолютно бесстрастным, безразличным видом, глядя в одну точку, на расстоянии двадцати пяти футов от плеча Высоцки,-- глядя терпеливо, не ерзая на стуле, но холодно, словно это ее совсем не интересует. Казалось, эта женщина ждет, что вот-вот к отелю подкатит роскошный "линкольн", дверца откроется, выйдет шофер в красивой ливрее, пригласит ее в автомобиль и подвезет к тяжелой, дубовой, обитой дорогой материей двери со стальными узорами из блестящего металла. Эндерс нехотя поплелся назад, к своему номеру; попытался еще почитать: "Апрель, этот жесточайший месяц года..."; полистал книжку: "Вот, сказала она, твоя карта, утонувший финикийский моряк..." Снова отложил томик в сторону: нет, ночью он не может читать. Снова подошел к двери, открыл ее, выглянул в холл: ножки, в шелковых чулках, с поразительно белой кожей и упругими мускулами, все еще там, на своем месте... Сделав глубокий вдох, он вновь направился по коридору к конторке портье. -- Вы только посмотрите,-- удивилась Жозефина,-- наш челнок вернулся! -- Забыл спросить,-- он смотрел прямо в глаза Высоцки,-- нет ли для меня какой почты? -- Никакой. -- Хочешь, приятель, я тебе кое-что скажу -- откровенно? -- вмешалась Жозефина.-- Ты сделал неправильный выбор. Тебе, конечно, нужно жить в Давенпорте, штат Айова. Честно говорю! Нью-Йорк раздавит тебя, как земляной орех. -- Никого здесь не интересует твое мнение! -- резко оборвал ее Высоцки; он сразу заметил, как неловко Эндерсу, как осторожно поглядывает он на мисс Зелинка, пытаясь удостовериться, какое впечатление произвели на нее слова Жозефины.-- Эндерс -- симпатичный малый, хорошо образованный,-- он далеко пойдет. Оставь его в покое, Христа ради! -- Я даю ему искренний совет, и только,-- ерничала Жозефина.-- Недаром прожила в Нью-Йорке двенадцать лет -- сколько раз видела вот таких, как он,-- как начинали и как потом заканчивали: в водах Гудзона. -- Да заткнись ты! -- грохнул кулаком по стойке Высоцки.-- Далась тебе эта река! Эндерс заметил, что мисс Зелинка прислушивается к беседе, и был очень ей благодарен за это. Ее прелестная головка чуть склонилась набок, а в прекрасных глазах, с надменным блеском, мелькнула тень заинтересованности. -- Я сама родом с Фолл-ривер,-- не обращала внимания Жозефина на окрик портье.-- Не нужно мне было уезжать оттуда, очень теперь жалею. Утонешь в Фолл-ривер -- там хоть выловят твой труп и похоронят по-человечески. Почему я уехала с Фолл-ривер -- понятия не имею. Скорее всего меня околдовал, очаровал Великий сияющий путь1.-- И с иронией помахала красно-белым зонтиком от солнца, словно отдавая салют Нью-Йорку. Эндерс снова заметил реакцию мисс Зелинка -- дрогнули кончики губ, на них появилось что-то похожее на улыбку. Приятно, что она слышала слова Высоцки и знает теперь, что он хорошо образован и далеко пойдет. -- Если вам угодно,-- вдруг пробубнил он, не узнавая собственного голоса, в сторону мисс Зелинка,-- то можете подождать у меня в номере того, кого ждете. Там не так шумно. -- Нет, благодарю вас,-- ответила мисс Зелинка. Говорила она как-то странно, не разжимая губ и не показывая зубов,-- по-видимому, тоже красивых. Голос ее за плотно сомкнутыми прекрасными губами показался ему глубоким, чуть хрипловатым и таким волнующим, что к горлу подкатил комок и застрял там, словно чья-то холодная, твердая рука намеревалась его придушить. Он вновь повернулся к Высоцки, приняв окончательное решение больше в свой номер одному не возвращаться. -- Интересно,-- начал он,-- откуда у Бишопа этот цыпленок, которого он безуспешно пытался всучить мне? Высоцки осторожно огляделся вокруг. -- Вот что я вам скажу, Эндерс,-- он понизил голос,-- советую как ваш надежный друг: никогда не покупайте цыплят у Бишопа. Он собирает их там, на Десятой авеню, на железнодорожных путях. -- Но что они там делают? -- удивился Эндерс. -- Сюда с ферм их доставляют товарными поездами,-- объяснил Высоцки.-- Тех, что в силу той или иной причины приняли смерть в пути, железнодорожники выбрасывают из вагонов, и такие "мертвецы" лежат кучами на полотне. Бишоп выбирает из них таких, чей внешний вид указывает, что насильственная смерть наступила совсем недавно. Вот он их и продает. Высоцки неслышно, на цыпочках подошел к двери кабинета Бишопа, с виноватой физиономией приложил к ней на несколько секунд ухо, словно шпион из кинофильма. -- Советую вам никогда их у него не покупать. Нельзя утверждать, что его цыплята -- самый питательный продукт в мире. Эндерс улыбнулся. -- Бишопу впору работать на Уолл-стрит, с таким великим талантом бизнесмена. Мисс Зелинка засмеялась. Чувствуя, что он вдруг за одно мгновение стал вдвое выше, Эндерс отметил, что мисс Зелинка смеется тихо, не раскрывая рта, но по-настоящему, как все. Он тоже засмеялся, и взгляды их вдруг встретились -- в них сквозило взаимопонимание и чувство юмора. -- Можно пригласить вас на чашку кофе? -- справившись наконец с застрявшим в горле комком, проговорил Эндерс. Ему казалось, что вылетевшие у него изо рта слова впились, как острые шипы, в прелестную головку мисс Зелинка. Мгновенно в ее больших серых глазах появилась задумчивость. Она явно над чем-то размышляла, и Эндерс терпеливо ждал ответа. Мисс Зелинка улыбнулась. -- Хорошо, я принимаю ваше предложение. И вот она встала -- Боже, какой рост (наверно, не меньше пяти футов шести дюймов) и грациозна, как истинная герцогиня. -- Я вернусь через минуту,-- заторопился Эндерс.-- Только возьму пальто.-- И стремительно, легко, как по воздуху, зашагал через весь холл по коридору к своему номеру. -- Вот почему он беден,-- вынесла свой вердикт Жозефина.-- До нищеты его довели вот такие девушки, как эта. Ну что за идиотская ночь, что за подлая ночь! -- Я по профессии танцовщица,-- рассказывала два часа спустя Берта Зелинка в его номере. Пили неразбавленный виски из двух стаканов -- единственное, что было в номере из посуды. -- Но исполняла особый танец.-- И, отставив в сторону стакан, неожиданно опустилась перед ним на пол и сделала полный шпагат.-- У меня тело подвижное и гибкое, как у кошки. -- Понимаю... Словно зачарованный, он глядел на нее восторженными, полными восхищения глазами,-- вот она перед ним, полногрудая, с подтянутым, тугим животом, с бедрами твердыми, как сталь, гибкая, как кошка. Какой великолепный шпагат сделала она на этом грязном ковре! Теперь на нее куда приятнее смотреть, чем прежде, когда она ела,-- зубы у нее оказались плохие, разрушились, вероятно, из-за плохого питания и бедности. Торчащие, безобразные осколки в деснах произвели на него тягостное впечатление, он так сочувствовал ей в эту минуту. -- На мой взгляд, вы выполнили очень трудное упражнение -- далеко не каждый такое умеет. -- Мое имя сияло огнями на афишах в рамке.-- Мисс Зелинка, сидя на полу, подняла на него глаза.-- Передайте, пожалуйста, виски. Я много гастролировала: путешествовала по всей стране, от края и до края. Но я сильно затягивала одно свое шоу за другим, не могла точно рассчитать время. И сделала еще глоток с закрытыми глазами, словно пребывая в эту минуту в глубоком трансе от невероятного удовольствия; дерущее глотку виски "Четыре розы", желтоватое, крепкое, просочившись между обломками уродливых зубов, скатывалось вниз по белоснежной шее. Она поднялась, встала на ноги. -- Я ведь еще и актриса, мистер Эндерс. -- Как это ни странно, но я тоже актер,-- робко, застенчиво ответил Эндерс, чувствуя, как виски бешено гонит в жилах кровь, и не отрывая от нее сумашедшего, околдованного взгляда.-- Вот почему я оказался здесь, в Нью-Йорке. Потому что я актер. -- Вероятно, вы хороший актер... у вас такое лицо -- необычное, изысканное.-- Она налила себе еще виски, наблюдая за переливающейся в стакан вязкой жидкостью с задумчивым, напряженным выражением.-- Мое имя светилось на афишах в рамке от одного побережья до другого. Верите? -- Конечно, верю,-- поспешил заверить Эндерс, с некоторым разочарованием замечая, что бутылка уже наполовину пуста. -- Вот почему я сейчас здесь, в Нью-Йорке.-- Прошла своей чарующей, легкой походкой по маленькой комнатке, с ее облупленными стенами, машинально провела руками по обшарпанному, покоробившемуся бюро, грубо раскрашенной спинке кровати. Теперь ее голос звучал где-то далеко-далеко, отзывался эхом,-- он охрип от виски и острых сожалений.-- На меня большой спрос, знаете ли. После каждого своего выступления я задерживала шоу минут на десять, не меньше. Во время мюзиклов, по сто тысяч долларов каждый, приходилось вновь и вновь поднимать занавес -- публика меня не отпускала. Вот почему сейчас я здесь,-- таинственно повторила она, осушив свой стакан; бросилась на кровать рядом с Эндерсом и мрачно, долго разглядывала запятнанный, весь в трещинах потолок.-- Шуберты ставят мюзикл; хотят, чтобы я приняла в нем участие. Репетиции будут проходить на Пятьдесят второй улице, так что я решила на время поселиться поближе.-- Села, дотянулась до бутылки, опять стала наливать себе виски, не скрывая ненасытности к алкоголю. Эндерс, лишившийся от избытка впечатлений дара речи, сидя на кровати рядом с этой молодой женщиной -- у нее умопомрачительная грация, и она так похожа на Грету Гарбо; может задержать шоу на