айти. Луиза взяла его за руку и повела мимо гостей в задние комнаты. Подойдя к одной из дверей, она приоткрыла ее и заглянула внутрь. В комнате было темно, и Луиза знаком предложила Майклу следовать за ней. Они вошли на цыпочках, осторожно прикрыли дверь и устало опустились на маленькую кушетку. После ярко освещенных комнат, которые они только что миновали, Майкл в первые секунды ничего не видел и с наслаждением закрыл глаза. Луиза уютно устроилась рядом с ним и ласково поцеловала его в щеку. - Ну, здесь лучше? - спросила она. У противоположной стены заскрипела кровать. Глаза Майкла уже начали привыкать к полумраку, и он увидел, как на кровати неуклюже приподнялась какая-то фигура и стала шарить на столике. Послышалось дребезжание чашки о блюдце; человек поднес чашку ко рту и отпил. - Уни... - последовал долгий глоток из чашки, - ...зительно, - послышался второй глоток. Майкл узнал голос Арни. Драматург сидел на кровати, свесив ноги, потом нагнулся, едва не свалившись при этом, и уставился на соседнюю кровать. - Томми! - окликнул он. - Эй, Томми, ты не спишь? - Нет, мистер Арни, - ответил сонный голос десятилетнего мальчика, сына Джонсонов, владельцев квартиры. - С Новым годом, Томми. - С Новым годом, мистер Арни. - Я не хочу беспокоить тебя, Томми. Но мне осточертело общество взрослых, вот я и пришел сюда поздравить молодое поколение с Новым годом. - Большое спасибо, мистер Арни. - Томми!.. - Да, мистер Арни? - Томми окончательно проснулся и заметно оживился. Майкл чувствовал, что Луиза с трудом сдерживает смех. Ему же было и смешно и вместе с тем неприятно, что из-за темноты он попал в такое положение и вынужден молчать. - Томми, - продолжал Арни. - Рассказать тебе одну историю? - Я люблю слушать истории, - отозвался Томми. - Погоди... - Арни снова отпил из чашки и со стуком поставил ее на блюдце. - Погоди... А я ведь не знаю ни одной истории, подходящей для детей. - А я люблю всякие истории, - успокоил его Томми. - На прошлой неделе я даже прочитал неприличный роман. - Ну хорошо, - величественно согласился Арни. - Я расскажу тебе, Томми, одну историю, отнюдь не предназначенную для слуха детей, - историю моей жизни. - А вас когда-нибудь сбивали с ног рукояткой револьвера? - неожиданно поинтересовался Томми. - Не погоняй меня! - с раздражением ответил драматург. - Если меня и сбивали с ног рукояткой револьвера, то ты узнаешь об этом в свое время. - Прошу прощения, мистер Арни. - Хотя Томми по-прежнему говорил вежливо, в его голосе на этот раз прозвучала обида. - До двадцативосьмилетнего возраста, - начал Арни, - я был подающим надежды молодым человеком... Майкл беспокойно зашевелился. Ему было стыдно, он чувствовал себя неловко, слушая этот разговор. Однако Луиза предупреждающе сжала ему руку, и он снова застыл на месте. - Как говорится в романах, Томми, я получил хорошее образование, учился прилежно и мог безошибочно сказать, кому из английских поэтов принадлежат те или иные строфы. Томми, хочешь выпить? - Нет, спасибо. - Томми теперь и думать забыл о сне и, усевшись на кровати, весь превратился в слух. - Ты, вероятно, еще слишком мал, Томми, чтобы помнить рецензии на мою первую пьесу "Длинный и короткий". Сколько тебе лет, Томми? - Десять. - Слишком мал. - Снова звякнула чашка, поставленная на блюдце. - Я мог бы процитировать некоторые отзывы, но тебе это покажется скучным. Однако без ложного тщеславия скажу, что меня сравнивали со Стриндбергом и О'Нейлом [Стриндберг, Йухан Август (1849-1912) - шведский писатель демократического направления; О'Нейл (О'Нил), Юджин (1888-1953) - американский писатель-драматург, автор ряда мистико-символических пьес; у нас шли его пьесы "Косматая обезьяна", "Любовь под вязами"]. Ты когда-нибудь слыхал о Стриндберге, Томми? - Нет, сэр. - Черт возьми! И чему только сейчас учат детей в школах! - с раздражением воскликнул Арни. Он еще раз отпил из чашки. - Так вот моя биография, - продолжал он, несколько смягчаясь. - Меня приглашали в лучшие дома Нью-Йорка, я пользовался кредитом в четырех самых дорогих тайных кабаках. Мои фотографии нередко появлялись в газетах, меня часто приглашали выступать в различных комитетах и художественных обществах. Я перестал разговаривать со своими старыми друзьями, отчего сразу почувствовал себя лучше. Я уехал в Голливуд и в течение долгого времени получал там три с половиной тысячи долларов в неделю. А ведь это было еще до введения подоходного налога. Я научился пить, Томми, и женился на женщине, владевшей виллой в Антибе, во Франции и пивоваренным заводом в Милуоки. В тридцать первом году я изменил ей с ее лучшей приятельницей и, конечно, просчитался, потому что дама оказалась костлявой, как горная форель. Арни снова шумно отпил из чашки. Майкл понимал, что ему не остается ничего другого, как сидеть в темноте и надеяться, что Арни не обнаружит его. - Говорят, Томми, что я потерял свой талант в Голливуде, - тихо, словно декламируя, с нотками грусти в голосе продолжал Арни. - Что и говорить, Голливуд - самое подходящее для этого место, если уж человеку суждено потерять талант. Но я не верю этим людям, Томми, не верю. Я исписался, и все теперь избегают меня. Я не хожу к врачам, зачем? Они скажут, конечно, что я не протяну и шести месяцев. В любом порядочном государстве не разрешили бы поставить мою последнюю пьесу, но другое дело - в Голливуде. Я слабохарактерный интеллигент, Томми, а мы живем в такие времена, когда подобным людям нет места. Послушайся моего совета, Томми: расти глупым. Сильным, но глупым. Арни тяжело заворочался на кровати и встал. В полумраке, на фоне окна, Майкл увидел его качающийся силуэт. - И, пожалуйста, не думай, Томми, что я жалуюсь, - громко и воинственно заявил Арни. - Я старый пьяница, и надо мной все смеются. Я разочаровал всех, кто знал меня. Но я не жалуюсь. Если бы мне пришлось начать жизнь снова, я прожил бы ее так же. - Он взмахнул руками; чашка упала на ковер и разбилась, но Арни, по-видимому, ничего не заметил. - Но вот в одном случае, Томми, - торжественно добавил он, - в одном случае я поступил бы иначе. - Арни помолчал, размышляя о чем-то. - Я бы... - снова было заговорил он, но опять умолк. - Нет, Томми, ты еще слишком мал. Арни величественно повернулся, прошел по захрустевшим осколкам и направился к двери. Томми не шевельнулся. Арни распахнул дверь и в хлынувшем из соседней комнаты свете увидел притаившихся на кушетке Майкла и Луизу. - Уайтэкр, - кротко улыбнулся он. - Уайтэкр, дружище! Ты бы не мог оказать услугу старику? Пойди на кухню, старина, и принеси оттуда чашку с блюдцем. Какой-то сукин сын разбил мою чашку. - Пожалуйста, - ответил Майкл и встал. Вместе с ним поднялась и Луиза. Майкл остановился в дверях и сказал: - Томми, тебе пора спать. - Слушаюсь, сэр, - сонным голосом смущенно ответил мальчик. Майкл вздохнул и отправился выполнять просьбу Арни. О заключительной части вечера у Майкла остались самые сумбурные впечатления. Позднее он смутно припоминал, что как будто договорился с Луизой о свидании во второй половине дня во вторник, что Лаура рассказывала ему, как гадалка предсказала им развод. Но одно он помнил отчетливо: в комнате вдруг появился Арни. Драматург слабо улыбался, а изо рта у него стекали на подбородок капельки виски. Слегка наклонив голову набок, словно он застудил шею, не обращая внимания на гостей, Арни довольно твердо прошел по комнате и остановился около Майкла. Несколько секунд он стоял, покачиваясь, перед высоким французским окном, затем распахнул его и хотел перешагнуть через подоконник, но зацепился пиджаком за лампу. Освободившись, он снова полез в окно. Все это происходило на глазах у Майкла. Он понимал, что надо сейчас же броситься к Арни и схватить его, но вдруг почувствовал, что его руки и ноги стали ватными, как во сне. Он очень медленно двинулся вперед, хотя и знал, что, если не поторопится, Арни успеет шагнуть в окно, вниз, с одиннадцатого этажа. Позади себя Майкл услышал быстрые шаги, какой-то мужчина бросился к Арни и обхватил его руками. Несколько мгновений, ежесекундно рискуя выпасть, обе фигуры раскачивались на самом краю окна, освещенные темно-красным заревом неоновых реклам. Затем кто-то с силой захлопнул окно, и оба человека оказались в безопасности. Только тут Майкл увидел, что драматурга спас Пэрриш. Он успел добежать с другого конца комнаты, где находился буфет. Лаура, пряча глаза, рыдала в объятиях Майкла. Ее беспомощность, необходимость утешать ее в такой момент вызывали у Майкла раздражение. И вместе с тем он был рад, что может сердиться на нее: это отвлекало его от мысли о том, как он опозорился. Впрочем, Майкл сознавал, что ему все равно не отделаться от этой мысли. Вскоре комната опустела. Все были очень веселы, бесцеремонны и делали вид, что Арни просто-напросто сыграл шутку со своими друзьями. Арни спал на полу. Он отказался лечь в постель, а когда его пытались уложить на кушетку, всякий раз сползал с нее. Пэрриш, улыбающийся и счастливый, снова стоял у стойки, расспрашивая буфетчика, в каком тот состоит профсоюзе. Майклу хотелось домой, но Лаура заявила, что проголодалась. Они оказались в какой-то шумной компании, втиснулись в чью-то машину, причем некоторых пришлось усадить на колени. Майкл вздохнул с облегчением, когда выбрался из переполненного автомобиля у большого, с крикливой вывеской ресторана на Мэдисон-авеню. Все расселись в столь же крикливо обставленном зале, стены которого были выкрашены в оранжевый цвет и почему-то украшены картинами, изображающими индейцев. Наспех набранные по случаю праздника неопытные официанты с грехом пополам обслуживали шумно веселящихся посетителей. Майкл был пьян и чувствовал, что у него упорно слипаются глаза. Он молчал, так как убедился, что язык у него начинает заплетаться, едва он пытается что-нибудь сказать. Скривив рот в надменном, как ему казалось, презрении ко всему окружающему, он сидел и посматривал по сторонам. Внезапно Майкл обнаружил, что здесь же за столом сидит Луиза с мужем, Кэтрин с тремя студентами из Гарварда и Уэйд, причем последний держит Луизу за руку. Майкл начал медленно трезветь и сразу же почувствовал головную боль. Он заказал себе рубленый шницель и бутылку пива. "Как все это противно! - с отвращением подумал он. - Бывшие возлюбленные, бывшие любовницы, бывшие никто... Но когда - во вторник или в среду - он должен встретиться с Луизой? А когда Уэйд встречается с Лаурой?.. Арни говорил о клубке змей, впавших в зимнюю спячку. Арни глупый, разочаровавшийся в жизни человек, но тут он прав. В подобном прозябании нет ни смысла, ни цели... Коктейли, пиво, коньяк, виски, еще рюмочку... - и все исчезает в тумане алкоголя: приличие, верность, мужество, решительность... И надо же было именно Пэрришу броситься через комнату к Арни. Возникла опасность, и он не стал раздумывать ни секунды. А Майкл стоял рядом с Арни и едва пошевелился, только вяло и нерешительно топтался на месте. Он стоял, чересчур полный и пьяный, обремененный слишком многими привязанностями, женатый на женщине, которая, в сущности, стала совершенно посторонним ему человеком. Иногда она прилетает сюда на неделю из Голливуда, напичканная всякими сплетнями. А пока она бог знает чем занимается там с мужчинами в эти душистые, напоенные ароматом апельсиновых деревьев калифорнийские вечера, он растрачивает здесь по пустякам свои лучшие годы, покорно плывет по течению, довольный тем, что зарабатывает немножко денег и что ему не приходится принимать никаких смелых решений... Только что начался тысяча девятьсот тридцать восьмой год. А ему тридцать лет. Ему нужно теперь же взять себя в руки, если он не хочет дойти до такого же состояния, как Арни, когда останется только выброситься из окна". Майкл встал, пробормотал извинение и через переполненный ресторан направился в туалетную комнату. "Возьми себя в руки, - твердил он. - Разведись с Лаурой, начни суровую жизнь без всяких излишеств, живи так, как ты жил десять лет назад, когда тебе было двадцать, когда все было ясным и честным, а встречая новый год, ты не испытывал горького стыда за прожитый". Спускаясь по ступенькам лестницы в туалетную комнату, Майкл решил, что новую жизнь следует начать сейчас же. Минут десять он подержит голову под краном. Вода смоет с его лица нездоровый пот и болезненный румянец, он причешется и заглянет в новый год прояснившимся взором. Майкл открыл дверь в туалетную комнату, подошел к умывальнику и с отвращением посмотрел в зеркало на свое дряблое лицо, бегающие глаза и слабый, безвольный рот. Он вспомнил, каким был в двадцать лет - крепким, стройным, энергичным, отвергающим всякие компромиссы. Лицо того человека все еще сохранилось, скрытое под отвратительной маской, которую он сейчас видел в зеркале. Он восстановит свое прежнее лицо, очистит его от всего дурного, что наложили на него прожитые годы. Майкл подставил голову под струю ледяной воды, промыл глаза и умылся. Вытираясь полотенцем, Майкл ощутил приятное покалывание в коже. Освеженный и отрезвевший, он поднялся по лестнице и снова подсел к компании за большой стол в центре шумного зала. 3 На Западном побережье Америки, в приморском городе Санта-Моника с его ровными, разбегающимися во все стороны улицами, обрамленными пальмами с широкими и неровными, словно рваными листьями, тоже заканчивался старый год. Казалось, он медленно растворяется в мягком сером тумане, который клубился над маслянистой поверхностью океана и над пышной пеной прибоя, неровной линией окаймляющего мокрые пляжи, обволакивая заколоченные на зиму ларьки для продажи горячих сосисок, и виллы кинозвезд, и прибрежную дорогу, ведущую в Мексику и Орегон. Окутанные туманом улицы города как будто вымерли. Можно было подумать, что новый год сулит всеобщее бедствие, и жители города предусмотрительно отсиживаются в своих домах, пережидая неведомую опасность. Кое-где сквозь мутную влажную пелену тускло светились огни; кое-где туман был озарен тем багровым светом, который давно уже стал символом ночной жизни американских городов, - красным пульсирующим светом неоновых вывесок ресторанов, кафе, кинотеатров, гостиниц и заправочных станций. Во мгле этой тихой и печальной ночи он производил зловещее впечатление. Казалось, будто человечеству представилась возможность взглянуть украдкой за серые колеблющиеся драпировки и увидеть свое последнее пристанище - неведомую пещеру, залитую кроваво-красным светом. Неоновая вывеска гостиницы "Вид на море", из которой даже в самый ясный день нельзя было увидеть ни клочка океана, окрашивала волны редкого тумана, проплывавшего за окном комнаты, где сидел Ной, в мертвящий, безрадостный тон. Свет от вывески проникал в темный номер, скользил по серым, выбеленным стенам и висевшей над койкой литографии с видом йосемитских водопадов. Красные пятна падали на подушку и на лицо спящего старика, отца Ноя, освещая крупный, хищный нос с глубоко вырезанными раздувающимися ноздрями, запавшие глаза, высокий лоб, пышную белую шевелюру, выхоленные усы и эспаньолку, как у "полковников" в ковбойских кинофильмах, - такую нелепую и неуместную здесь, у еврея, умирающего в чужой комнатушке. Ною хотелось почитать, но он не решался: свет мог разбудить отца. Он пытался уснуть на единственном жестком стуле, но ему мешало тяжелое дыхание больного, хриплое и неровное. Врач и та женщина, которую отец отослал от себя в канун рождества, эта вдова, как бишь ее?.. - Мортон, сообщили ему, что Джекоб умирает, однако Ной не поверил им. Он приехал по телеграмме, которую миссис Мортон по требованию отца послала ему в Чикаго. Чтобы купить билет на автобус, Ною пришлось продать пальто, пишущую машинку и старый большой чемодан. Ной очень торопился, за всю дорогу ни разу не вышел из автобуса и в Санта-Монику приехал страшно усталый, с головной болью, но как раз вовремя, чтобы присутствовать при трогательной сцене. Джекоб причесался, привел в порядок свою бородку и сидел на койке, словно Иов во время спора с богом. Он поцеловал миссис Мортон, которой было уже за пятьдесят, и отослал ее, заявив своим раскатистым, театральным голосом: - Я хочу умереть на руках у своего сына. Я хочу умереть среди евреев. А сейчас прощай... Ной впервые узнал, что миссис Мортон не еврейка. Все было как во втором акте еврейской пьесы в театре на Второй авеню в Нью-Йорке: миссис Мортон расплакалась, но Джекоб был неумолим, и ей пришлось уйти. По настоянию замужней дочери рыдающая вдова уехала к себе в Сан-Франциско. Ной остался наедине с отцом в маленькой комнатушке с единственной койкой, в дешевой гостинице на окраинной улице в полумиле от зимнего океана. Каждое утро на несколько минут заглядывал доктор. Кроме него, Ной никого не видел, да он никого и не знал в этом городе. Отец настойчиво требовал, чтобы сын ни на шаг не отходил от него, и Ной спал тут же, на полу у окна, на жестком тюфяке, который скрепя сердце дал ему хозяин гостиницы. Ной прислушался к тяжелому, прерывистому дыханию отца, наполнявшему пропитанную запахом лекарств комнату. Ему почему-то показалось, что отец не спит и умышленно дышит так тяжело, полагая, что коль скоро человеку предстоит переселиться в иной мир, то каждый его вздох должен напоминать об этом прискорбном событии. Ной стал пристально рассматривать старчески красивую голову отца - она неподвижно покоилась на темной подушке, а рядом на столике тускло поблескивали пузырьки с лекарствами. Он снова почувствовал, что его раздражают и густые, неподстриженные брови, и волнистая, театрально взлохмаченная копна жестких волос, которые отец, по глубокому убеждению Ноя, тайком обесцвечивал, и его импозантная седая борода на худом, аскетическом лице. Почему отец, раздраженно думал Ной, хочет выглядеть как иудейский царь, прибывший в Калифорнию со специальной миссией? Другое дело, если бы он действительно вел праведную жизнь... Отец пытался изображать из себя Моисея, спустившегося с Синая с каменными скрижалями в руках, но это была Лишь злая шутка над окружающими, если вспомнить, сколько женщин он переменил за свою долгую бурную жизнь, вспомнить все его банкротства, бесконечные долги, которые он никогда не возвращал, всех его кредиторов, разбросанных от Одессы до Гонолулу. - Поторопись, боже, - заговорил Джекоб, открывая глаза. - Поспеши, владыко, взять меня. Подай мне руку помощи... Это была еще одна привычка отца, всегда приводившая Ноя в бешенство. Джекоб знал библию наизусть и по-еврейски и по-английски и, хотя не верил ни в бога, ни в черта, постоянно уснащал свою речь длинными и напыщенными библейскими цитатами. - Освободи меня, мой владыка, из рук нечестивых, неправых и злых. - Джекоб отвернулся к стене и снова закрыл глаза. Ной встал со стула, подошел к кровати и плотнее укутал отца одеялами. Джекоб, казалось, даже не заметил этого. Ной посмотрел на отца, прислушался к его тяжелому дыханию и отошел. Он распахнул окно и жадно вдохнул сырой, пропитанный острым запахом моря воздух. Между раскидистыми пальмами на бешеной скорости промчалась машина, приветствуя праздник гудками сирены, но уже через мгновение и сама машина, и ее гудки потонули в тумане. "Ну и местечко! - совсем некстати промелькнуло у Ноя. - Как это люди могут праздновать здесь наступление Нового года!" Он поежился от холода, но оставил окно открытым. Ной работал клерком на заказах в одной из посылочных фирм, Чикаго. Самому себе он честно признавался, что был рад предлогу съездить в Калифорнию, хотя бы даже для того, чтобы присутствовать при смерти отца. Обласканный солнцем берег, раскаленный песок пляжей, сады, где деревья купаются в ярком солнечном свете, хорошенькие девушки... Ной посмотрел вокруг и мрачно улыбнулся. Целую неделю шел дождь. А отец бесконечно затягивал свое пребывание на смертном ложе. У Ноя оставалось всего семь долларов, к тому же, как он узнал, кредиторы уже наложили арест на фотоателье отца. Даже в лучшем случае, если удастся все распродать по наивысшим ценам, они смогут получить лишь центов по тридцать за доллар. Ной побывал у маленькой, запущенной студии недалеко от берега океана и заглянул внутрь через закрытую на замок застекленную дверь. Его отец специализировался на художественных, щедро подретушированных портретах молодых женщин. Через грязное, давно не протиравшееся стекло на Ноя смотрели томные, густо подведенные глаза бесчисленных местных красоток, задрапированных в черный бархат, с эффектно освещенными лицами. Подобные ателье отец открывал то в одном конце страны, то в другом, и его профессия преждевременно свела в могилу мать Ноя. Такие ателье часто появляются во время сезона в жалких домишках приморских городков. Кое-как просуществовав несколько месяцев, они исчезают, оставив после себя лишь рваные бухгалтерские книги, долги да груды выцветших фотографий и рекламных листовок - весь тот мусор, который потом сжигают на заднем дворе новые арендаторы. За свою жизнь Джекоб перепробовал много профессий. Он торговал местами для могил на кладбищах и противозачаточными средствами, земельными участками и священным вином, подержанной мебелью и свадебными нарядами; доводилось ему и собирать объявления, а одно время он даже содержал лавочку для матросов в Балтиморском порту. Но ни одно из этих занятий не давало ему средств для безбедного существования. И все же, благодаря хорошо подвешенному языку, с которого так и сыпались библейские изречения, благодаря своему старомодному красноречию, а также выразительному, красивому лицу и бьющей через край энергии, он всегда ухитрялся находить женщин, и они восполняли разницу между тем, что Джекоб добывал в поте лица своего в борьбе за существование, и тем, что ему в действительности требовалось на жизнь. Его единственный ребенок Ной был вынужден вести бродячую, беспорядочную жизнь. Он часто оставался один, то подолгу, жил у каких-то дальних родственников, то, преследуемый и одинокий, прозябал в захудалых школах-интернатах. - Язычники сжигают в печи брата моего Израиля... Ной вздохнул и открыл окно. Джекоб лежал, вытянувшись во весь рост, и широко раскрытыми глазами смотрел в потолок. Ной зажег единственную лампочку, прикрытую розовой, местами прогоревшей бумагой, и в пропахшей лекарствами комнате появился легкий запах гари. - Я могу тебе чем-нибудь помочь, отец? - спросил Ной. - Я вижу языки пламени, - ответил Джекоб. - Я чувствую запах горящего мяса. Я вижу, как трещат в огне кости брата. Я покинул его, и сегодня он умирает среди иноверцев. Ной снова почувствовал прилив раздражения. Джекоб не видел своего брата тридцать пять лет. Уезжая в Америку, он оставил его в России помогать отцу и матери. Из разговоров отца Ной знал, что он презирал своего брата и что они расстались врагами. Однако года два назад отец каким-то путем получил от брата письмо из Гамбурга, куда тот перебрался в 1919 году. Это было отчаянное письмо, настоящий вопль о помощи. Ной должен был признать, что отец сделал все возможное, - без конца писал в бюро по делам иммигрантов и даже побывал в Вашингтоне. Старомодный, бородатый, не то раввин, не то шулер с речных пароходов, он, как видение, появлялся в коридорах государственного департамента и вел разговоры со сладкоречивыми, но неотзывчивыми молодыми людьми - воспитанниками Принстонского и Гарвардского университетов, рассеянно, с презрительным видом перебиравшими бумаги на своих полированных столах. Так ничего у него и не вышло. После единственного отчаянного призыва о помощи наступило зловещее молчание. Немецкие чиновники не отвечали на запросы. Джекоб вернулся в залитую солнцем Санта-Монику к своей фотостудии и дебелой вдовушке миссис Мортон. О брате он больше не вспоминал. И вот сегодня вечером, когда за окнами колыхался окрашенный багровыми отблесками туман, когда близился конец старого года, а вместе с ним и его собственный конец, Джекоб снова вспомнил о своем покинутом и застигнутом столпотворением в Европе брате, и его пронзительный вопль о помощи вновь прозвучал в затуманенном сознании умирающего. - Плоть, - заговорил Джекоб раскатистым и сильным даже на смертном одре голосом, - плоть от плоти моей, кость от кости моей, ты несешь наказание за грехи тела моего и души моей. "О боже мой! - мысленно воскликнул Ной, взглянув на отца. - И почему он всегда должен разговаривать белыми стихами, как мифический пастырь, диктующий стенографистке на холмах иудейских?" - Не улыбайся. - Джекоб пристально смотрел на сына, и его глаза в темных впадинах были удивительно блестящими и понимающими. - Не улыбайся, сын мой. Мой брат за тебя сгорает на костре. - Да я и не думаю улыбаться, - успокоил Ной отца и положил ему руку на лоб. Кожа у Джекоба была горячая и шершавая, и Ной почувствовал, как легкая судорога отвращения свела его пальцы. Лицо Джекоба исказилось презрительной гримасой присяжного оратора. - Вот ты стоишь здесь, в своем дешевом американском костюме, и думаешь: "Да какое отношение имеет ко мне брат отца? Он для меня посторонний человек. Я никогда его не видел, и что мне до того, что он умирает в пекле Европы! В мире ежеминутно кто-нибудь умирает". Но он вовсе не посторонний тебе. Он всеми гонимый еврей, как и ты. Джекоб в изнеможении закрыл глаза, и Ной подумал: "Если бы отец говорил простым, нормальным языком, это трогало бы и волновало. Кого, в самом деле, не тронул бы вид умирающего отца, такого одинокого в последние минуты своей жизни, терзаемого думами о брате, убитом за пять тысяч миль отсюда, скорбящего о трагической судьбе своего народа". И хотя Ной не воспринимал смерть своего неведомого дяди как личную трагедию, тем не менее, будучи здравомыслящим человеком, он не мог не чувствовать, как давит на него все то, что происходит в Европе. Но ему так часто приходилось выслушивать разглагольствования отца, так часто приходилось наблюдать его театральные, рассчитанные на внешний эффект манеры, что теперь никакие ухищрения старика не могли бы его растрогать. И стоя сейчас у его постели, всматриваясь в посеревшее лицо и прислушиваясь к неровному дыханию, он думал лишь об одном: "Боже милосердный! Неужели отец будет играть до последнего своего вздоха!" - В тысяча девятьсот третьем году, - заговорил отец, не открывая глаз - при расставании в Одессе Израиль дал мне восемнадцать рублей и сказал: "Ты ни на что не годен, с чем тебя и поздравляю. Послушайся моего совета: всегда и во всем полагайся на женщин. Америка в этом отношении не исключение - женщины там такие же идиотки, как и повсюду, и они будут содержать тебя". Он не пожал мне руки, и я уехал. А ведь он, несмотря ни на что, должен бы пожать мне руку, ведь правда, Ной? Его голос внезапно упал до еле внятного шепота и уже не вызывал у Ноя мысль о спектакле. - Ной... - Да, отец? - А ты не думаешь, что он должен был пожать мне руку? - Думаю, отец. - Ной... - Да, отец? - Пожми мне руку, Ной. Поколебавшись, Ной наклонился и взял сухую широкую руку отца. Кожа на ней шелушилась, ногти, обычно так тщательно наманикюренные, успели отрасти и были обкусаны; под ними чернели каемки грязи. Ной почувствовал слабое, беспокойное пожатие его пальцев. - Ну, хорошо, хорошо... - вдруг проворчал Джекоб и отдернул руку, словно под влиянием какой-то неожиданно возникшей мысли. - Хорошо, довольно. - Он вздохнул и уставился в потолок. - Ной... - Да. - У тебя есть карандаш и бумага? - Есть. - Пиши, я буду диктовать... Ной сел за стол и взял лист тонкой белой бумаги с изображением гостиницы "Вид на море", окруженной просторными лужайками и высокими деревьями. Ничего общего с действительностью это изображение не имело: на бумаге отель выглядел подлинным райским уголком. - "Израилю Аккерману, - сухим деловым тоном начал Джекоб, - 29, Клостерштрассе, Гамбург, Германия". - Но, отец... - начал было Ной. - Пиши по-еврейски, - перебил Джекоб, - если не можешь по-немецки. Он не очень грамотный, но поймет. - Слушаю, отец. - Ной не умел писать ни по-еврейски, ни по-немецки, но не нашел нужным признаться в этом отцу. - "Мой дорогой брат..." Написал? - Да. - "Мне стыдно, что я не написал тебе раньше, но ты легко можешь себе представить, как я был занят. Вскоре после приезда в Америку..." Написал, Ной? - Да, - ответил Ной, нанося на бумагу ничего не означающие каракули. - Написал. - "Вскоре после приезда в Америку, - с усилием продолжал Джекоб, и его низкий голос глухо звучал в сырой комнатушке, - я устроился в одну крупную фирму. Я очень много работал (знаю, что ты мне не поверишь), и меня все время продвигали с одного важного поста на другой. Через полтора года я стал самым ценным работником фирмы, а затем компаньоном и вскоре женился на дочери владельца фирмы фон Крамера, выходца из старинной американской семьи. Я понимаю, как тебе приятно будет узнать, что у меня пятеро сыновей и две дочери - гордость и утешение престарелых родителей. Мы живем на покое в фешенебельном пригороде Лос-Анджелеса - большого, постоянно залитого солнцем города на побережье Тихого океана. В нашем доме четырнадцать комнат. По утрам я встаю не раньше половины десятого и каждый день езжу в свой клуб, где провожу время за игрой в гольф. Я уверен, что ты с интересом прочтешь все эти подробности..." Ной почувствовал, что к его горлу подступает комок. Он опасался, что расхохочется, едва откроет рот, и отец умрет под неудержимый смех своего сына. - Ной, - ворчливо спросил Джекоб, - ты все записываешь? - Да, отец, - с трудом пробормотал Ной. - "Правда, ты старший брат, - продолжал успокоенный Джекоб, - и привык давать советы. Но сейчас понятия "старший" и "младший" потеряли свое прежнее значение. Я много путешествовал и думаю, что некоторые мои советы будут для тебя полезны. Еврей ни на минуту не должен забывать, как себя вести. В мире так много людей, которых гложет зависть, и их становится все больше. Взглянув на еврея, они говорят: "Фи, как он себя держит за столом!" или: "А брильянты-то на его жене фальшивые!", или: "Как он шумно ведет себя в театре!", или: "Весы-то у него в лавке с фокусом. Он всегда обвешивает". Жить становится все труднее, и еврей должен вести себя так, словно жизнь всех остальных евреев зависит от каждого его поступка. Вот почему есть он должен бесшумно, изящно орудуя ножом и вилкой; он не должен позволять своей жене носить брильянты, особенно фальшивые; его весы должны быть самыми точными в городе, а ходить он должен, как ходит солидный, знающий себе цену человек..." Нет! - внезапно спохватился старик. - Вычеркни все это, а то он еще рассердится. Джекоб глубоко вздохнул и долго молчал. Казалось, он совсем перестал шевелиться, и Ной с беспокойством взглянул на него, но убедился, что отец еще жив. - "Дорогой брат, - заговорил наконец Джекоб прерывающимся и до неузнаваемости изменившимся, хриплым голосом, - все, что я написал тебе, - ложь. Я жил отвратительно, всех обманывал и вогнал в могилу свою жену. У меня только один сын, и нет никакой надежды, что из него выйдет толк. Я банкрот, и все, о чем ты меня предупреждал, действительно сбылось..." Он захлебнулся, попытался добавить еще что-то и умолк. Ной дотронулся до груди отца, пытаясь услышать биение его сердца. Под сухой, сморщенной шелушащейся кожей резко выступали хрупкие ребра. Сердце под ними уже не билось. Ной сложил руки отца на груди и закрыл ему глаза - он не раз видел в кинофильмах, что именно так принято поступать. Лицо Джекоба с открытым ртом было как живое, на нем застыло такое выражение, словно он собирался произнести речь. Ной больше не прикоснулся к отцу, он не знал, что полагается делать дальше в подобных случаях. Взглянув на лицо мертвого, он понял, что испытывает чувство облегчения. Итак, все кончилось. Никогда уже он не услышит властного голоса отца и никогда не увидит его театральных жестов. Ной прошелся по комнате, механически отмечая, что в ней осталось ценного. Собственно, ценного не было ничего. Два поношенных довольно безвкусных двубортных костюма, библия в кожаном переплете, фотография семилетнего Ноя на шотландском пони, вставленная в серебряную рамку, коробочка с булавкой для галстука и запонками из стекла и никеля да перевязанный бечевкой потрепанный красный конверт. Ной обнаружил в нем двадцать акций радиофирмы, обанкротившейся в 1927 году. На дне шкафа Ной нашел картонную коробку. В ней лежал большой старинный портретный фотоаппарат с сильным объективом, тщательно завернутый в мягкую фланель. Это была единственная вещь в комнате, с которой обращались любовно и заботливо. Ной мысленно поблагодарил отца за то, что он сумел укрыть фотоаппарат от бдительного ока кредиторов. Теперь, кажется, можно будет раздобыть денег на похороны. Поглаживая потертую кожу и отполированную линзу аппарата, Ной сначала подумал, что стоило бы, пожалуй, оставить эту вещь у себя, как единственную память об отце, но тут же понял, что не может позволить себе такую роскошь. Он тщательно завернул фотоаппарат, снова уложил его в коробку и спрятал в углу шкафа под грудой старой одежды. Потом он направился к двери, но на пороге оглянулся. В тусклом свете лампочки лежащий на постели отец казался несчастным и страдающим. Он выключил свет и вышел из комнаты. Ной медленно шел по улице. После недели затворничества в тесной комнатушке свежий воздух показался ему необыкновенно приятным, а прогулка восхитительной. Дыша полной грудью и ощущая, как расправляются его легкие, он мягко ступал по влажному тротуару, прислушиваясь к своим шагам, и чувствовал себя молодым и здоровым. Чистый морской воздух в эту безлюдную ночь был пропитан каким-то особенным запахом. Ной направился к нависшей над океаном скале, и чем ближе он подходил к ней, тем сильнее чувствовал этот резкий солоноватый запах. Откуда-то из темноты донеслась музыка. Она то усиливалась, подхваченная ветром, то замирала, когда затихали его порывы. Ной пошел на эти звуки и, дойдя до угла, понял, что музыка слышится из бара на противоположной стороне улицы. В дверь то и дело входили и выходили люди. Над дверью висел плакат: В праздник цены обычные. Встречайте Новый год у нас! Из радиолы-автомата, установленной в баре, послышались звуки новой пластинки, и низкий женский голос запел: "И днем и ночью - только ты, и под луною и под солнцем - лишь ты один..." Сильный, полный страсти голос певицы плыл в тихой и влажной ночи. Ной пересек улицу, толкнул дверь и вошел в бар. В дальнем углу сидели два моряка в обществе какой-то блондинки. Все трое созерцали пьяного, который бессильно уронил голову на отделанную под красное дерево стойку. Буфетчик взглянул на Ноя. - У вас есть телефон? - спросил Ной. - Вон там. - Буфетчик показал на будку у противоположной стены комнаты. Ной направился к телефону. - Будьте с ним повежливее, ребята, - услышал он обращенные к морякам слова блондинки, когда проходил мимо. - Приложите ему к затылку лед. На лицо женщины падал зеленоватый свет от радиолы. Она широко улыбнулась Ною. Он кивнул, вошел в телефонную будку и вынул из кармана визитную карточку, полученную от доктора. На ней был записан телефон похоронного бюро, открытого круглые сутки. Ной набрал номер. Прижав трубку к уху и прислушиваясь к гудкам, он подумал о другом телефоне, который-стоит там, в похоронном бюро, на полированном письменном столе из темного дерева, освещенный единственной лампочкой под абажуром, и своими звонками возвещает о наступлении Нового года. Ной уже собирался повесить трубку, когда услышал голос на другом конце провода. - Алло, - не очень внятно ответил кто-то издалека. - Похоронное бюро Грейди. - Я бы хотел навести справки о похоронах, - сказал Ной. - У меня только что умер отец. - Имя усопшего? - Я бы хотел справиться о ценах. Денег у меня не так много и... - Мне нужно знать имя, - перебил сухой, официальный голос. - Аккерман. - Уотерфилд? - переспросил голос, и в нем внезапно послышались бархатистые нотки. - Как его зовут? - Ной услышал, как его невидимый собеседник шепотом добавил: - Да перестань же Глэдис! - и снова заговорил в телефон, с трудом подавляя смех: - Как его зовут? - Аккерман... Аккерман. - Это имя? - Нет, фамилия. Имя - Джекоб. - Я бы попросил вас, - с пьяным высокомерием произнес голос, - говорить яснее. - Мне нужно знать, - громко сказал Ной, - сколько вы берете за кремацию. - За кремацию? Да, да. Ну что ж, для желающих мы организуем и кремацию. - Сколько это будет стоить? - А сколько будет экипажей? - Что, что? - Сколько потребуется экипажей? Сколько будет присутствовать гостей и родственников? - Один, - ответил Ной. - Один гость, он же родственник. Пластинка "И днем и ночью" с треском и шумом подошла к концу, и Ной не расслышал, что сказал человек из похоронного бюро. - Мне нужно, чтобы все было обставлено как можно скромнее, - в отчаянии заговорил Ной. - У меня мало денег. - Понимаю, понимаю... Позвольте еще один вопрос. Умерший был застрахован? - Нет. - В таком случае вам придется, сами понимаете, уплатить наличными. И вперед. - Сколько? - крикнул Ной. - Вы хотите, чтобы прах был помещен в простую картонную коробку или в посеребренную урну? - В простую картонную коробку. - Самая дешевая цена у нас, дорогой друг, - человек из похоронного бюро внезапно заговорил солидно и отчетливо, - самая дешевая цена - семьдесят шесть долларов пятьдесят центов. - Вам придется заплатить еще пять центов за дополнительные пять минут разговора, - прервала их телефонистка. - Сейчас. - Ной опустил в автомат монету, и телефонистка поблагодарила его. - Хорошо, я согласен, семьдесят шесть долларов и пятьдесят центов, - продолжал Ной и подумал, что как-нибудь наскребет эту сумму. - В таком случае послезавтра в полдень, - добавил он, быстро сообразив, что сможет второго января побывать в городе и продать фотоаппарат и другие вещи. - Адрес - гостиница "Вид на море". Вы знаете, как ее найти? - Да, - ответил пьяный голос, - договорились. Гостиница "Вид на море". Завтра я пришлю к вам своего человека, и вы сможете подписать контракт. - Хорошо, - согласился вспотевший Ной и собирался было повесить трубку, но оказалось, что человек из похоронного бюро не кончил. - Еще один вопрос, любезный, - сказал он. - Как с надгробной службой? - А что именно? - Какую религию исповедовал покойный? Джекоб был атеистом, но Ной не нашел нужным информировать об этом похоронное бюро. - Он был еврей. - Гм... - Наступило молчание, затем Ной услышал веселый голос пьяной женщины: - Давай, Джордж, хлопнем еще по рюмочке! - К сожалению, - снова заговорил человек из похоронного бюро, - мы не в состоянии организовать надгробную службу по еврейскому обряду. - Да какая вам разница! - крикнул Ной. - Он не был религиозным, и никакой службы ему не нужно. - Это невозможно, - хрипло, но с достоинством ответил голос. - Евреев мы не обслуживаем. Я не сомневаюсь, что вы найдете другие... много других похоронных бюро, которые берутся кремировать евреев. - Но вас рекомендовал доктор Фишборн! - в бешенстве заорал Ной. Он чувствовал, что не в состоянии снова вести этот разговор с другим похоронным бюро; он был ошеломлен и сбит с толку. - Разве вы не обязаны хоронить людей? - Примите мои соболезнования в постигшем вас горе, любезный, но мы не видим возможности... Ной услышал какую-то возню, затем женский голос произнес: - Джорджи, дай-ка я с ним поговорю! После короткой паузы женщина заплетающимся языком, но громко и нагло сказала: - Послушай, ну чт