говорит, что все будет сделано, - пояснил Брандт. - Передай ему, - распорядился Христиан, - что мы будем наблюдать за ним и пристрелим его, если заметим какой-нибудь подвох. Брандт перевел французу слова Христиана, и тот снова энергично закивал головой, словно услышал необыкновенно приятное для него известие. Они углубились в лес и направились к баррикаде, оставив мертвого Крауса на траве. Казалось, он просто прилег отдохнуть - здоровый, молодой парень. В лучах солнца, пробивавшихся сквозь ветви деревьев, его каска отливала тусклым золотом. Француз шел впереди шагах в десяти и вскоре остановился. Лес нависал здесь над дорогой трехметровым обрывом, вдоль которого шел невысокий каменный забор. - Эмиль! - крикнул француз. - Эмиль! Это я - Морель! - Он перебрался через забор и скрылся из виду. Христиан и Брандт осторожно приблизились к забору и опустились на колени. Внизу, на дороге, они увидели своего пленного, он что-то быстро говорил семерым солдатам, расположившимся за баррикадой кто лежа, кто стоя на коленях. Боязливо поглядывая в сторону леса, они шепотом обменивались торопливыми фразами. Даже в военной форме, с винтовками в руках, солдаты выглядели как крестьяне, собравшиеся в ратуше, чтобы поговорить о своих неотложных делах. Христиан недоумевал, что могло толкнуть этих беспомощных, брошенных офицерами людей на столь бессмысленное, безнадежное сопротивление - отчаянная ли вспышка патриотизма или чья-то непреклонная решимость. Он надеялся, что французы сдадутся. Ему не хотелось убивать этих испуганно шепчущихся усталых людей в грязном и потрепанном обмундировании. - C'st fait! - крикнул он. - Nous sommes finis! - Он говорит, что все в порядке, - перевел Брандт. - Они сдаются. Христиан поднялся из-за укрытия и жестом приказал французам сложить оружие. В это мгновение с другой стороны дороги прогремели три беспорядочные автоматные очереди. Француз-парламентер упал, остальные, стреляя на ходу, бросились бежать и один за другим скрылись в лесу. "Ну конечно, Гиммлер! - со злобой подумал Христиан. - И как раз в самое неподходящее время. Когда он нужен, его никогда..." Христиан перескочил через забор и скатился с обрыва к баррикаде. С другой стороны дороги все еще гремели выстрелы, но это была бесцельная стрельба: французов и след простыл, и Гиммлер со своими людьми, видимо, не проявлял желания их преследовать. Близ того места, куда скатился Христиан, на дороге лежал человек. Он зашевелился, приподнялся и сел, уставившись на Христиана. Несколько мгновений он сидел, бессильно привалившись к срубленному дереву, потом нащупал стоявший рядом ящик с ручными гранатами, неловко взял одну и слабеющей рукой потянул чеку. Христиан повернулся, к нему и, когда человек, не сводя с него глаз, попытался выдернуть чеку зубами, выстрелил. Француз откинулся на спину. Граната покатилась в сторону, Христиан бросился к ней и швырнул ее в лес. Скорчившись за баррикадой рядом с мертвым французом, он ждал разрыва, но разрыва не последовало. Видимо, солдат так и не сумел выдернуть чеку. - Все в порядке! - крикнул Христиан, поднимаясь. - Сюда, Гиммлер! Ломая кусты, Гиммлер и его солдаты спустились на дорогу. Христиан еще раз взглянул на убитого. Брандт уже фотографировал труп: снимки убитых французов пока еще представляли редкость в Берлине. "Ведь я убил человека, - подумал Христиан, - а ничего особенного не испытываю". - Ну, как тебе нравится, а? - торжествующе воскликнул Гиммлер. - Вот как надо воевать! Готов поспорить, что за это могут дать железный крест! - Да замолчи ты ради бога! - отозвался Христиан. Он приподнял убитого, оттащил его к кювету и приказал солдатам разобрать баррикаду, а сам вместе с Брандтом направился в лес, туда, где лежал Краус. Когда Христиан и Брандт вынесли Крауса на дорогу, Гиммлер с людьми уже разобрали большую часть баррикады. Убитого в лесу француза оставили там, где он лежал. Христиан испытывал нетерпение, ему хотелось как можно скорее отправиться дальше. Пусть другие хоронят убитых врагов. Он осторожно опустил Крауса на землю. Краус выглядел совсем молодым и цветущим. На губах у него еще сохранились красные следы от вишен, словно у маленького мальчика, который виновато выглядывает из кладовки, где он тайком попробовал варенья. "Ну вот, - размышлял Христиан, посматривая на здоровенного простоватого парня, который так заразительно хохотал над его шутками, - вот ты и убил своего француза..." Из Парижа он напишет отцу Крауса, как умер его сын. Он был, напишет Христиан, бесстрашным и жизнерадостным и свой последний час встретил вызывающе и гордо, как и полагается образцовому немецкому солдату... Христиан покачал головой. Нет, придется написать что-то другое, иначе его послание будет похоже на-те идиотские письма времен прошлой войны, которые - нечего греха таить - вызывают теперь только усмешку. О Краусе нужно сказать что-то более оригинальное, что-то такое, что относилось бы только к нему: "Его губы все еще были испачканы вишнями, когда мы хоронили его. Он постоянно смеялся над моими шутками и угодил под пулю лишь потому, что слишком погорячился..." Нет, так тоже не годится. Во всяком случае, что-то написать придется. Услышав, что по дороге медленно и осторожно приближаются две машины, он отвернулся от Крауса и с самодовольной презрительной усмешкой стал наблюдать за их приближением. - Эй, милые дамы! - крикнул он. - Не пугайтесь, мышка уже убежала из комнаты! Машины ускорили ход и через минуту остановились у баррикады, стуча невыключенными моторами. В одной из них Христиан увидел своего водителя. На его машине, доложил тот, ехать нельзя: мотор изрешечен пулями, изорваны покрышки. Красное лицо водителя, короткие, отрывистые фразы выдавали его волнение, хотя во время перестрелки он преспокойно лежал в канаве. Впрочем, Христиан понимал, что так бывает: в минуты опасности солдат сохраняет полное самообладание и лишь потом, когда все кончается, теряет над собой контроль. - Мешен! - распорядился Христиан, прислушиваясь к своему голосу. - Вы с Таубом останетесь здесь до подхода следующей за нами части. ("Голос спокойный, - с удовлетворением отметил про Себя Христиан, - каждое слово звучит четко и внятно. Значит, я выдержал испытание и могу положиться на себя в дальнейшем".) А сейчас отправляйтесь в лес, принесите убитого француза - он тут недалеко, метрах в шестидесяти - и положите вместе с этими двумя... - Он кивнул на лежавших рядом у дороги Крауса и маленького солдата, убитого Христианом. - Положите так, чтобы их заметили и похоронили - Он повернулся к остальным и добавил: - Ну, все. Поехали. Солдаты расселись по своим местам, и машины медленно двинулись через проход, расчищенный в заграждении. Кое-где на дороге виднелись пятна крови, валялись клочки матрасов и затоптанные листья, и все же этот зеленый уголок выглядел очень мирно, а два мертвых солдата в густой траве у дороги были похожи на садовников, вздремнувших после обеда. Набирая скорость, машины вынырнули из тени деревьев и покатили среди широких, покрытых молодой зеленью полей. Теперь можно было не опасаться засады. Солнце сильно припекало, и все немного вспотели, но после лесной прохлады это было даже приятно. "А ведь я все-таки справился, - снова подумал Христиан, немного стыдясь своей самодовольной улыбки. - Справился! Я командовал в бою. Не зря на меня тратят деньги". Километрах в трех впереди, у подножия возвышенности, показался небольшой городок. Над путаницей каменных домиков с выветрившимися стенами высились изящные шпили двух средневековых церквей. Городок выглядел уютным и безопасным, словно давно уже ничто не нарушало тихую и мирную жизнь его обитателей. Приближаясь к первым домам, водитель машины сбавил скорость и то и дело озабоченно поглядывал на Христиана. - Давай, давай! - нетерпеливо бросил Христиан. - Там никого нет. Водитель послушно нажал на акселератор. Вблизи городок выглядел совсем не таким красивым и уютным, как издали: грязные дома с облупившейся краской, какой-то резкий, неприятный запах. "Какие же неряхи все эти иностранцы!" - промелькнуло у Христиана. Улица повернула в сторону, и вскоре машины выехали на городскую площадь. На ступеньках церкви и перед кафе, которое, к удивлению немцев, было открыто, стояли люди. "Chasseur et pecheur" ["Охотник и рыболов" (франц.)], - прочитал Христиан на вывеске кафе. За столиками сидело человек пять или шесть, двум из них официант только что принес на блюдечках стаканы с какими-то напитками. - Ну и война! - ухмыльнулся Христиан. На ступеньках церкви стояли три молодые девицы в ярких юбках и блузках с большим вырезом. - Ого! - воскликнул водитель. - О ля-ля! - Остановись здесь, - приказал Христиан. - Avec plaisir, mon colonel [с удовольствием, полковник (франц.)], - ответил водитель, и Христиан, усмехнувшись, взглянул на него, удивленный познаниями солдата во французском языке. Водитель остановил машину перед церковью и бесцеремонно уставился на девушек. Одна из них, смуглая пышная особа с букетом садовых цветов в руке, захихикала. Вслед за ней принялись хихикать и две другие девушки, и все три с нескрываемым любопытством стали рассматривать солдат. - Пошли, переводчик, - сказал Христиан Брандту, выходя из машины. Брандт со своим неразлучным фотоаппаратом последовал за ним. - Bonjour, mademoiselles! [здравствуйте, барышни! (франц.)] - поздоровался Христиан, подходя к девицам и элегантно, совсем не по-военному, снимая каску. Девицы снова захихикали, и одна из них, та, что с букетом, воскликнула: - Как он прекрасно говорит по-французски! Польщенный словами девушки, Христиан решил пренебречь услугами Брандта, который гораздо лучше его знал французский язык. Слегка запинаясь, он спросил: - Скажите, сударыни, много ваших солдат прошло тут за последнее время? - Нет, месье, - с улыбкой ответила полная девушка. - Нас все бросили. Ведь вы не сделаете нам ничего плохого? - Мы никого не собираемся обижать, - ответил Христиан, - и особенно таких красавиц. - Ого, вы только послушайте его! - по-немецки воскликнул Брандт. Христиан усмехнулся. Так приятно было стоять здесь, в этом старинном городке, перед церковью, в теплых лучах утреннего солнца, любоваться пышным бюстом смуглой девушки в прозрачной блузке и флиртовать с нею на чужом языке. Ведь об этом нельзя было и мечтать, отправляясь на войну. - Подумайте! - улыбнулась девушка. - И этому учат в ваших военных школах? - Война окончена, - торжественно заявил Христиан, - и вы убедитесь, что мы подлинные друзья Франции. - Да? Я вижу, вы умеете красиво говорить! - Смуглая девица зовущими глазами взглянула на Христиана, и у него мелькнула дикая мысль задержаться в городе на часок. - И много еще мы увидим таких, как вы? - Десять миллионов. - Да что вы! - в притворном отчаянии девушка всплеснула руками. - Что же мы будем с ними делать? Вот, - она протянула ему букет цветов. - Вам как первому. Христиан удивленно посмотрел на цветы и принял букет. "Это так по-человечески и так обнадеживает..." - подумал он. - Мадемуазель... Я не знаю, как выразить... - он окончательно запутался, - но... Брандт! - Господин унтер-офицер хочет сказать, - бойко и гладко, на хорошем французском языке заговорил Брандт, - что он очень признателен и принимает букет как символ нерушимой дружбы между нашими великими народами. - Да, да, - подтвердил Христиан, завидуя легкости, с какой Брандт изъяснялся по-французски. - Совершенно верно. - Ах, вот что! - воскликнула девушка. - Так он офицер! - Она еще приятнее улыбнулась Христиану, и он с удовольствием отметил, что местные девушки в общем-то ничем не отличаются от немецких. За спиной Христиана на булыжной мостовой послышались чьи-то четкие шаги. Не успел он обернуться, как почувствовал быстрый, легкий, но резкий удар по пальцам. Цветы выпали у него из руки и рассыпались по грязным камням мостовой. Позади него с тростью в руке стоял старик-француз в зеленоватой фетровой шляпе и черном костюме с орденской ленточкой в петлице. Он с бешеной злобой смотрел на Христиана. - Это вы сделали? - спросил Христиан. - Я не разговариваю с немцами, - отрезал старик. По выправке француза Христиан понял, что перед ним старый кадровый офицер, привыкший командовать. Это впечатление усиливалось при взгляде на его морщинистое, огрубевшее и обветренное лицо. Старик повернулся к девушкам. - Шлюхи! - крикнул он. - Уж ложились бы поскорее, и дело с концом! - Вы бы лучше попридержали свой язык, капитан! - огрызнулась смуглая девушка. - Вы-то ведь не воюете! Христиан чувствовал себя очень неловко, но не знал, как поступить. Подобная ситуация не предусматривалась военными уставами, и нельзя же применять силу против семидесятилетнего старика. - И это француженки! - сплюнул старик. - Цветы немцам! Они убивают ваших братьев, а вы преподносите им букеты! - Но это же простые солдаты, - возразила девушка. - Они оторваны от дома, и все такие молоденькие и красивые в своей форме! Она бесстыдно улыбалась Брандту и Христиану, и Христиан не мог удержаться от смеха, услышав эти чисто женские доводы. - Ну хорошо, старина, - обратился он к французу. - Цветов у меня больше нет, и ты можешь возвращаться к своей выпивке. Христиан дружески положил руку на плечо старика, но тот яростно сбросил ее. - Не дотрагивайся до меня, бош! - крикнул он и пошел через площадь, свирепо отстукивая каблуками по булыжнику. - О ля-ля! - укоризненно покачал головой шофер Христиана, когда старик проходил мимо. Старик даже не взглянул на него. - Французы и француженки! - кричал он, направляясь к кафе и обращаясь ко всем, кто мог его слышать. - Стоит ли удивляться, что мы видим у себя бошей? Нет у нас ни твердости, ни мужества! Выстрел - и мы разбегаемся по лесу, как зайцы. Улыбка - и наши женщины готовы лечь в постель со всей немецкой армией. Французы не работают, не молятся, не сражаются - они умеют лишь сдаваться. Капитуляция на фронте, капитуляция в спальне... Уже двадцать лет Франция только этим и занимается и сейчас превзошла самое себя. - О ля-ля! - снова воскликнул шофер Христиана, немного понимавший по-французски. Он нагнулся, поднял камень и небрежно швырнул во француза. Пролетев мимо старика, камень угодил в витрину кафе. Послышался звон разбитого стекла, и сразу стало тихо. Старый француз даже не оглянулся. Он молча опустился на стул, оперся на ручку своей трости и с расстроенным видом, но по-прежнему свирепо уставился на немцев. - Зачем ты это сделал? - спросил Христиан, подходя к машине. - Да уж больно он расшумелся, - ответил водитель, здоровенный, безобразный и наглый детина - истинный шофер берлинского такси. Христиан терпеть его не мог. - Это научит их хоть немного уважать немецкую армию. - Не смей этого больше делать, - хрипло сказал Христиан. - Слышишь? Водитель слегка выпрямился, но промолчал, не спуская с Христиана тупого, нагловатого взгляда. Христиан отвернулся. - Ну хорошо, - буркнул он и скомандовал: - По местам! Присмиревшие девушки молча проводили взглядом немецкие машины, которые пересекли площадь и выехали на дорогу, ведущую в Париж. Подъехав к коричневой, украшенной скульптурами громадной арке у ворот Сен-Дени, Христиан почувствовал разочарование. На просторной площади вокруг арки уже стояли десятки бронированных машин. Солдаты в серой форме, развалившись на асфальте, ели завтрак, приготовленный в полевых кухнях, точь-в-точь как в каком-нибудь провинциальном баварском городке перед парадом в день национального праздника. Христиан еще ни разу не был в Париже. Он мечтал в последний день войны первым проехать по историческим улицам в голове армии, вступающей в древнюю столицу врага. Лавируя среди слоняющихся солдат и составленных в козлы винтовок, машина подошла к арке, и Христиан знаком приказал следовавшему позади Гиммлеру остановиться. Это было условленное место встречи, здесь ему было приказано ожидать подхода своей роты. Христиан снял каску, глубоко вздохнул и потянулся. Его миссия закончилась. Брандт выпрыгнул из машины, прислонился к цоколю арки и принялся фотографировать солдат за едой. Даже в военной форме и с черной кожаной кобурой у пояса он выглядел, как конторщик в отпуске, делающий снимки для семейного альбома. У Брандта была своя теория о том, кого и почему нужно фотографировать. Из рядовых и унтер-офицеров он выбирал большей частью блондинов, самых красивых и самых юных. "Моя задача, - заявил он однажды Христиану, - сделать войну привлекательной для тех, кто остался в тылу". Его теория, видимо, имела успех, - во всяком случае, за свою работу он был представлен к офицерскому званию и постоянно получал похвалы от командования пропагандистскими частями в Берлине. Среди солдат робко бродили двое маленьких детей - единственные представители французского гражданского населения на улицах Парижа в этот день. Брандт подвел их к маленькому разведывательному автомобилю, на капоте которого Христиан чистил свой автомат. - Послушай, - обратился к нему Брандт, - сделай мне одолжение - снимись с этими детьми. - Попроси кого-нибудь другого, - отмахнулся Христиан. - Я не артист. - А я хочу прославить тебя. Нагнись и сделай вид, что даешь им сладости. - У меня нет сладостей, - ответил Христиан. Дети - мальчик и девочка лет пяти - стояли около машины и мрачно посматривали на Христиана печальными, глубоко запавшими черными глазенками. - Вот, возьми, - Брандт вытащил из кармана несколько шоколадок и вручил Христиану. - У хорошего солдата всегда должно найтись все, что нужно. Христиан вздохнул, отложил в сторону ствол автомата и нагнулся к двум хорошеньким оборвышам. - Прекрасные типы, - пробормотал Брандт, усаживаясь на корточки и поднося к глазам фотоаппарат. - Дети Франции - смазливые, истощенные, печальные и доверчивые. Красивый, фотогеничный, атлетически сложенный немецкий унтер-офицер, щедрый, добродушный... - Да будет тебе! - взмолился Христиан. - Продолжай улыбаться, красавчик. - Брандт щелкал аппаратом, делая один снимок за другим. - Не отдавай им шоколад, пока я не скажу. Держи его так, чтобы они тянулись за ним. - Прошу не забывать, ефрейтор Брандт, - усмехнулся Христиан, взглянув вниз, на серьезные, неулыбающиеся лица детей, - что я все еще ваш командир. - Искусство превыше всего. Мне бы очень хотелось, чтобы ты был блондином. Ты чудесный тип немецкого солдата, но вот цвет волос не тот. И выглядишь ты так, будто все время силишься о чем-то вспомнить. - Я полагаю, - в том же тоне ответил Христиан, - что мне следует донести по команде о ваших высказываниях, позорящих честь немецкой армии. - Художник стоит выше всяких мелочных соображений, - парировал Брандт. Он быстро щелкал аппаратом и вскоре закончил съемку. - Ну, вот и все, - сказал он. Христиан отдал шоколад детям. Те молча, лишь мрачно взглянув на немца, рассовали шоколад по карманам, взялись за руки и поплелись среди стальных машин, солдатских башмаков и винтовочных прикладов. На площадь медленно въехал бронеавтомобиль в сопровождении трех разведывательных машин и остановился около солдат Христиана. Дистль увидел лейтенанта Гарденбурга и почувствовал легкое сожаление. Недолго ему довелось походить в командирах! Он отдал честь лейтенанту, и тот козырнул в ответ. Пожалуй, никто не умел отдавать честь так лихо, как Гарденбург. Едва он подносил руку к козырьку, вам уже слышался звон мечей и шпор всех военных кампаний начиная со времен Ахилла и Аякса. Даже сейчас, после длительного перехода из Германии, все на нем блестело и выглядело безупречно. Христиан не любил лейтенанта Гарденбурга и всегда чувствовал себя неловко перед лицом такого ошеломляющего совершенства. Лейтенант был очень молод - лет двадцати трех-двадцати четырех, но когда он надменно оглядывался вокруг своими холодными властными светло-серыми глазами, казалось, что под этим беспощадным взглядом содрогаются все презренные, жалкие штафирки. Лишь немногие могли заставить Христиана почувствовать свою неполноценность, и лейтенант Гарденбург как раз принадлежал к числу таких людей. Гарденбург энергично выскочил из машины. Стоя в положении "смирно", Христиан торопливо повторял про себя слова рапорта. Снова - уже который раз - вернулось к нему сознание вины за все, что произошло в лесу. Конечно, они попали в западню только потому, что он оказался плохим командиром и халатно отнесся к своим обязанностям. - Да, унтер-офицер? - Лейтенант говорил язвительным, нетерпеливым тоном, который был впору самому Бисмарку на заре его карьеры. Гарденбург не смотрел по сторонам: парижские достопримечательности его не интересовали. Он держался так, словно перед ним был огромный голый учебный плац около Кенигсберга, а не самый центр столицы Франции в первый после 1871 года день ее оккупации. "На редкость противный тип! - поморщился Христиан. - Подумать только, что на таких и держится наша армия!.." - В десять ноль-ноль, - начал Христиан, - на дороге Мо - Париж мы вступили в соприкосновение с противником. Укрывшись за тщательно замаскированным дорожным заграждением, противник открыл огонь по нашей головной машине. Вместе с находившимися под моим командованием девятью солдатами я вступил в бой. Мы уничтожили двух солдат противника, выбили остальных с баррикады, обратили их в беспорядочное бегство и разрушили заграждение. Христиан на мгновение замялся. - Продолжайте, - не повышая голоса, поторопил лейтенант. - Мы понесли потери, - продолжал Христиан, подумав при этом: "Вот тут-то и начинаются неприятности!" - Убит ефрейтор Краус. - Ефрейтор Краус? А он выполнил свой долг? - Да, господин лейтенант. - Христиан вспомнил о неуклюжем парне, который бежал по лесу среди качающихся деревьев и дико выкрикивал: "Попал! Попал!" - Первыми же выстрелами он убил одного из солдат противника. - Отлично! - заметил лейтенант. По его лицу скользнула холодная улыбка, отчего на мгновение сморщился его длинный крючковатый нос. - Отлично! "Он доволен!" - удивился Христиан. - Я не сомневаюсь, - продолжал Гарденбург, - что ефрейтор Краус будет посмертно представлен к награде. - Господин лейтенант, я собираюсь написать письмо его отцу. - Отставить! Не ваше дело писать письма. Это входит в обязанности командира роты капитана Мюллера, и он сделает все, что нужно. Я сообщу ему необходимые факты. Извещение нужно составить умело. Важно выразить в нем соответствующие чувства. Капитан Мюллер знает, как это делается. "В военном училище, вероятно, читают курс лекций "Письма родственникам", - иронически отметил про себя Христиан. - Час в неделю". - Унтер-офицер Дистль, - продолжал Гарденбург, - я доволен вами и вашими солдатами. - Рад стараться, господин лейтенант, - вытянулся Христиан. Он почувствовал какую-то глупую радость. Брандт выступил вперед и отдал честь. Гарденбург холодно козырнул в ответ. Он презирал Брандта: тот не мог даже внешне выглядеть солдатом, а лейтенант не скрывал своего отношения к людям, которые сражались фотоаппаратами вместо винтовок. Однако он не позволял себе игнорировать весьма определенные приказы командования об оказании всяческого содействия военным фотографам. - Господин лейтенант, - просто, совсем по-штатски, обратился Брандт к офицеру. - Мне приказано поскорее доставить на площадь Оперы заснятую мною пленку. Она будет отправлена в Берлин. Не могли бы вы дать мне машину? Я сразу же вернусь. - Сейчас выясню, - ответил Гарденбург. Он повернулся и важно зашагал на противоположную сторону площади, где в только что подъехавшей амфибии сидел капитан Мюллер. - Этот лейтенантик просто без ума от меня, - насмешливо заметил Брандт. - Но машину-то он тебе даст, - отозвался Христиан. - У него сейчас хорошее настроение. - Я тоже без ума от него и от всех лейтенантов вообще, - продолжал Брандт. Он оглянулся, посмотрел на выкрашенные в мягкие цвета каменные стены больших домов, окружавших площадь, на рослых, лениво слоняющихся солдат в касках и серых мундирах - чужих и лишних здесь, среди французских вывесок и кафе с опущенными жалюзи. - И года не прошло, как я был в Париже последний раз, - задумчиво сказал Брандт. - На мне был синий пиджак и фланелевые брюки. Все принимали меня за англичанина и относились ко мне с исключительным вниманием. Теплой летней ночью с красивой черноволосой девушкой я подъехал на такси к чудесному ресторанчику вот тут, за углом. - Брандт мечтательно закрыл глаза и прислонился головой к бронированному боку транспортера. - Девушка резонно полагала, что единственная цель жизни женщины - ублаготворять мужчин. У нее был такой голос, что, услышав его даже за квартал, вы уже начинали испытывать к ней влечение. Перед обедом мы распили бутылку шампанского. В своем темно-синем платье девушка казалась такой скромной и юной, что даже не верилось, что всего лишь час назад я лежал с ней в постели. Мы сидели, держа друг друга за руки, и как мне сейчас кажется, на глазах у нее блестели слезы. Затем мы съели чудесный омлет и выпили бутылку шабли. В то время я и понятия не имел о каком-то лейтенанте Гарденбурге... Я знал, что часа через полтора снова окажусь в постели с девушкой, и чувствовал себя на седьмом небе. - Да перестань ты! - воскликнул Христиан. - Моя добродетель начинает трещать. - Но все это было в доброе старое время, - продолжал Брандт, не открывая глаз, - когда я был презренным штафиркой и не превратился еще в бравого вояку. - Открой глаза и опустись на землю, - торопливо проговорил Христиан. - Сюда идет Гарденбург. Они вытянулись перед подходившим лейтенантом. - Все в порядке, - сообщил Гарденбург Брандту. - Можете взять машину. - Благодарю вас, господин лейтенант. - Я сам поеду с вами и захвачу с собой Гиммлера и Дистля. Ходят слухи, что наша часть будет расквартирована как раз в районе площади Оперы. Капитан посоветовал ознакомиться с обстановкой на месте. - Гарденбург попытался изобразить на лице теплую доверительную улыбку и добавил: - К тому же мы вполне заслужили маленькую прогулку для осмотра местных достопримечательностей. Поехали. В сопровождении Христиана и Брандта он направился к одной из машин. Гиммлер уже сидел за рулем, Брандт и Христиан разместились на заднем сиденье, а лейтенант сел впереди, прямой, как жердь, - блестящий представитель немецкой армии и немецкого рейха на парижских бульварах. Как только машина тронулась, Брандт пожал плечами и состроил гримасу. Гиммлер уверенно вел автомобиль к площади Оперы: во время отпусков он неоднократно бывал в Париже и довольно бегло говорил на ломаном французском языке. Взяв на себя обязанности гида, он обращал внимание своих спутников на наиболее интересные места, показывал кафе, которые когда-то посещал, театр-кабаре, где видел нагую американскую танцовщицу, улицу, на которой, по его словам, находился самый шикарный в мире публичный дом. Гиммлер представлял собой встречающийся в каждой армии тип ротного шута и политикана. Он был любимчиком офицеров, и они позволяли ему такие вольности, за которые других беспощадно наказывали. Лейтенант чинно сидел рядом с ним, жадно всматриваясь в безлюдные улицы. Он даже позволил себе дважды рассмеяться над шуточками Гиммлера. Знаменитая площадь Оперы, с ее вздымающимися колоннами и широкими ступенями театрального подъезда, кишела солдатами. Их было так много, что не сразу бросалось в глаза отсутствие женщин и штатских здесь, в самом центре города. Брандт с важным, деловым видом направился в одно из зданий, захватив с собой фотоаппарат и пленку. Христиан и лейтенант вышли из машины и принялись рассматривать величественное, увенчанное куполом здание Оперы. - Жаль, что я не побывал здесь раньше, - задумчиво заметил лейтенант. - В мирное время здесь, наверное, чудесно. - А вы знаете, лейтенант, - засмеялся Христиан, - я как раз думал о том же. Гарденбург дружелюбно усмехнулся. Христиан недоумевал: почему он всегда так боялся лейтенанта? Ведь он, оказывается, простецкий малый! Из здания выскочил Брандт. - С делами покончено, - объявил он. - Я могу не являться сюда до полудня завтрашнего дня. Мои фотографии произведут фурор. Я рассказал, какие сделал снимки, и меня чуть тут же не произвели в полковники. - Вы не могли бы, - обратился лейтенант к Брандту, и в его голосе впервые за все время прозвучали какие-то человеческие нотки, - вы не могли бы сфотографировать меня на фоне Оперы? Я бы послал снимок жене. - С удовольствием, - сразу напуская на себя важный вид, ответил Брандт. - Гиммлер, Дистль, становитесь рядом. - Господин лейтенант, - робко возразил Христиан, - может быть, вам лучше сняться одному? Какой интерес вашей жене смотреть на нас? - Впервые за год службы Христиан осмелился в чем-то не согласиться с лейтенантом. - О нет! - Лейтенант обнял Христиана за плечи, и тот даже подумал, уж не пьян ли Гарденбург. - Я не раз писал жене о вас, ей будет очень интересно взглянуть на вашу фотографию. Брандт долго суетился, отыскивая нужное положение: ему хотелось, чтобы на снимок попала большая часть здания Оперы. Гиммлер шутовски осклабился, а Христиан с лейтенантом напряженно смотрели в объектив аппарата, словно присутствовали на каком-то важном историческом торжестве. После съемки все снова уселись в машину и направились к воротам Сен-Дени. День близился к концу. В косых лучах заходящего солнца улицы казались вымершими, особенно там, где еще не было солдат и не носились военные машины. Впервые после приезда в Париж Христиан почувствовал какую-то смутную тревогу. - Великий день, - задумчиво проговорил лейтенант, сидя рядом с водителем. - Незабываемый, исторический день. Когда-нибудь, вспоминая о нем, мы скажем: "Мы были там на заре новой эры!" Христиан заметил, что сидевший рядом Брандт еле сдерживает смех. Но ведь этот человек долгие годы прожил во Франции, где, должно быть, и научился с таким цинизмом и насмешкой относиться ко всяким возвышенным чувствам. - Мой отец, - продолжал лейтенант, - в четырнадцатом году дошел только до Марны. Марна!.. От нее же рукой подать до Парижа. Но Парижа он так и не увидел. А сегодня мы переправились через Марну за пять минут. Исторический день... Лейтенант бросил острый взгляд в боковую улочку, мимо которой они проезжали. Христиан невольно заерзал на сиденье, с беспокойством поглядывая в ту же сторону. - Гиммлер, - заговорил Гарденбург, - это не та ли самая улица? - Какая улица, господин лейтенант? - Ну... этот самый знаменитый дом" о котором вы говорили. "Однако и память же у него! - удивился Христиан. - Все запоминает! Огневые позиции орудий и инструкцию для военно-полевых судов, порядок дегазации материальной части и адрес парижского дома терпимости, небрежно указанного на незнакомой улочке два часа назад". - Я полагаю, - рассудительно сказал лейтенант, когда Гиммлер повел машину медленнее, - я полагаю, что в такой день, как сегодня, в день битвы и торжества... Одним словом, мы вполне заслужили небольшое развлечение. Солдат, избегающий женщин, - плохой солдат... Брандт, вы жили в Париже - вы знаете что-нибудь об этом заведении? - Да, господин лейтенант. Потрясающая репутация. - Поверните машину, унтер-офицер, - приказал Гарденбург. - Слушаюсь, господин лейтенант! - Гиммлер понимающе улыбнулся, лихо развернул автомобиль и повел его к улице, которую недавно показывал своим спутникам. - Я уверен, - с важным видом продолжал Гарденбург, - что могу смело положиться на вас, надеюсь, вы будете держать язык за зубами. - Так точно, господин лейтенант! - хором ответили все трое. - Всему свой черед - и дисциплине, и совместным дружеским забавам... Гиммлер, это то самое место? - Да, господин лейтенант. Но, кажется, оно закрыто. - Пошли! Лейтенант выбрался из машины и направился к массивной дубовой двери, так печатая шаг, что по узенькой улице покатилось эхо, словно маршировала целая рота солдат. Офицер постучал в дверь, а Христиан и Брандт, улыбаясь, смотрели друг на друга. - Я теперь нисколько не удивлюсь, - шепотом заметил Брандт, - если он начнет продавать нам порнографические открытки. - Ш-ш! - зашипел Христиан. Дверь наконец открылась и, когда лейтенант с Гиммлером чуть не силой ворвались в дом, тут же захлопнулась за ними. Христиан с Брандтом остались одни на безлюдной тенистой улице. Начинало темнеть. Вокруг все было тихо, немые дома смотрели на них закрытыми окнами. - У меня сложилось такое впечатление, - заговорил Брандт, - что лейтенант приглашал и нас в это заведение. - Терпение. Он подготавливает почву. - Ну, что касается женщин, то я предпочитаю обходиться без посторонней помощи. - Да, но хороший командир, - с серьезным видом проговорил Христиан, - не ляжет спать, пока не убедится, что его солдаты устроены как нужно. - Пойди к лейтенанту и напомни ему об этом. Дверь снова распахнулась, и Гиммлер призывно помахал им рукой. Они выбрались из машины и вошли в дом. Фонарь псевдомавританского стиля багровым светом освещал лестницу и стены, обитые тканью под гобелен. - А хозяйка-то узнала меня! - сообщил Гиммлер, тяжело ступая по лестнице впереди них. - "Поцелуй меня!", "Мой дорогой мальчик!" и все такое. Каково, а? - Унтер-офицер Гиммлер! - напыщенно провозгласил Христиан. - Популярнейшая личность во всех публичных домах пяти стран! Вклад Германии в дело создания Европейской федерации! - Во всяком случае, - ухмыльнулся Гиммлер, - в Париже я не тратил времени попусту. Вот сюда, в бар. Девицы еще не готовы. Надо сначала немножко выпить и забыть об ужасах войны. Он распахнул дверь, и они увидели лейтенанта. Сняв перчатки и каску, Гарденбург сидел на стуле, заложив ногу на ногу, и осторожно счищал золоченую фольгу с бутылки шампанского. Бар представлял собой небольшую комнату с выкрашенными в бледно-лиловый цвет стенами. Полукруглые окна были закрыты портьерами с бахромой. Восседавшая за стойкой крупная женщина, закутанная в шаль с каймой, с завитыми волосами и сильно подведенными глазами, как нельзя лучше дополняла обстановку этого заведения. Она неумолчно трещала по-французски, а Гарденбург степенно кивал головой, хотя не понимал ни слова. - Amis, - представил Гиммлер Брандта и Христиана, обнимая их за плечи. - Braves soldaten! [Друзья. Бравые солдаты! (франц. искаж.)] Женщина вышла из-за стойки и пожала обоим руки, уверяя, что страшно рада их видеть. Пусть они простят ей невольную задержку, ведь они, конечно, понимают, что сегодня был очень тяжелый день. Девицы скоро, очень скоро появятся. Она пригласила немцев посидеть и выпить вина и выразила свое восхищение тем, что немецкие солдаты и офицеры пьют и развлекаются вместе, - вероятно потому-то они и выиграли войну, а вот во французской армии вы никогда не увидите ничего подобного... Гости уже приканчивали третью бутылку, а девицы все не появлялись, что, впрочем, теперь уже не имело значения. - Французы!.. Я презираю французов, - разглагольствовал лейтенант. Он сидел на стуле прямо, словно проглотил аршин, и глаза его стали темно-зелеными и тусклыми, как истертое волнами бутылочное стекло. - Французы не хотят умирать, и вот поэтому мы здесь, пьем их вино и берем их женщин. Разве это война? - Пьяным жестом он со злостью рванул со стола бокал. - Какая-то нелепая комедия. С восемнадцатилетнего возраста я изучаю военное искусство. Я знаю как свои пять пальцев организацию снабжения и связи; роль морального состояния войск, правила выбора укрытых мест для командных пунктов, теорию наступления на противника, обладающего автоматическим оружием, значение элемента внезапности... Я могу командовать армией. Я потратил пять лет жизни в ожидании этого момента. - Гарденбург горестно рассмеялся. - И вот великий момент наступил! Армия устремляется вперед. И что же? - Он пристально посмотрел на мадам - та, ни слова не понимая по-немецки, с самым счастливым видом согласно кивала головой. - Я не слышал ни единого выстрела, я проехал на автомобиле шестьсот километров, чтобы оказаться в публичном доме. Жалкая французская армия превратила меня в туриста! Понимаете? В туриста! Война окончена, пять лет жизни потрачены зря. Карьеры мне не сделать, я останусь лейтенантом до пятидесяти лет. Влиятельных друзей в Берлине у меня нет, и некому позаботиться о моем продвижении. Все пропало... Мой отец все же больше преуспел. Он дошел только до Марны, хотя и воевал четыре года, но в двадцать шесть лет уже имел чин майора, а на Сомме, после первых двух дней боев, когда была перебита половина офицеров, получил под свое командование батальон... Гиммлер! - Да, господин лейтенант, - отозвался - Гиммлер. Он был трезв и слушал лейтенанта с хитроватой усмешкой на лице. - Гиммлер! Унтер-офицер Гиммлер! Где же моя девица? Хочу французскую девку! - Мадам обещает, что девица придет через десять минут. - Я презираю их, - заявил лейтенант, отпивая из бокала шампанское. Рука у него тряслась, и вино стекало по подбородку. - Презираю всех французов. В комнату вошли две девушки. Одна из них, полная, крупная блондинка, широко улыбалась. У другой, маленькой, изящной и смуглой, было печальное лицо арабского типа, сильно накрашенное, с ярко намазанными губами. - Вот и они, - ласково сказала мадам. - Вот мои курочки. - Она одобрительно, словно барышник, похлопала блондинку по спине. - Это Жаннет. Подходящий тип, не правда ли? Я уверена, что Жаннет будет пользоваться у немцев огромным успехом. - Я беру вот эту. - Лейтенант встал, выпрямился и указал на девушку арабского типа. Она улыбнулась профессионально-загадочной улыбкой, подошла к офицеру и взяла его под руку. Гиммлер, до этого с интересом посматривавший на смуглую девушку, тут же уступил праву старшего по чину и обнял рослую блондинку. - Ну, милочка, - обратился он к ней, - как тебе понравится красивый, здоровый немецкий солдат? - А подходящая комната тут есть? - спросил Гарденбург. - Брандт, переведите. Брандт перевел, и смуглая девушка, улыбнувшись всем, увела чинно вышагивавшего за ней лейтенанта. - Ну-с, - сказал Гиммлер, еще крепче прижимаясь к блондинке, - а теперь моя очередь. Я надеюсь, ребята, вы не возражаете... - Давай, давай, - ответил Христиан. - И можешь не спешить. Гиммлер осклабился. - А знаешь, милочка, - уходя с блондинкой, обратился он к ней на своем ужасном французском языке, - мне очень нравится твое платье... Мадам поставила на стол нераспечатанную бутылку шампанского, извинилась и ушла. Христиан и Брандт остались одни в освещенном оранжевым светом баре, тоже отделанном с претензией на мавританский стиль. Посматривая на стоявшую в ведерке бутылку, они молча пили бокал за бокалом. Открывая новую бутылку, Христиан вздрогнул от неожиданности, когда пробка с громким, как выстрел, звуком вылетела из горлышка и холодное пенящееся шампанское выплеснулось ему на руки. - Тебе доводилось бывать в подобных местах? - спросил наконец Брандт. - Нет. - Война вносит огромные перемены в жизнь человека, - продолжал Брандт. - Да, конечно. - Хочешь девочку? - поинтересовался Брандт. - Не очень. - Ну, а как бы ты поступил, если бы тебе и лейтенанту Гарденбургу понравилась одна и та же девушка? - продолжал допытываться Брандт. - На этот вопрос я не хочу отвечать, - с важным видом заявил Христиан, отпивая маленький глоток вина. - Да и я тоже не ответил бы, - согласился Брандт, играя ножкой бокала. - Ну, и как ты себя чувствуешь? - спросил он спустя некоторое время. - Не знаю. Странно как-то все... Очень странно. - А мне вот грустно, - признался Брандт