ало то времени, то денег для поездки за границу. Однако, посматривая на сотрясающийся от раскатов органной музыки маленький фанерный ящик, он представил себе, как выглядит Париж в этот полдень. Известные всему миру широкие, залитые солнцем улицы; безлюдные в эти тревожные часы кафе; сверкающие крикливые памятники - свидетельство былых побед и колонны немецких солдат, отбивающих шаг, - грохот их кованых сапог отражается от домов с опущенными жалюзи окон. "А может быть, все выглядит вовсе не так, - рассуждал про себя Майкл. - Как это ни нелепо, но почему-то немецких солдат невозможно представить себе вдвоем или втроем. Их всегда представляешь в виде марширующих, как на параде, ровных фаланг, похожих на неведомых прямоугольных животных. А может быть, они трусливо, с оружием наготове, крадутся по улицам, заглядывают в закрытые окна и от каждого шума припадают к земле. "Черт возьми! - с горечью подумал Майкл. - Почему я не поехал в Париж, когда имел возможность?.. Кстати, когда это было - летом тридцать шестого года или прошлой весной? Все откладывал и откладывал, и вот что получилось!" Майкл вспомнил прочитанные когда-то книги о Париже: двадцатые годы, бурный, полный драматических событий конец первой мировой войны, обездоленные, но все еще бодрящиеся и по-прежнему остроумные эмигранты, красивые девушки, ловкие и циничные молодые люди с рюмкой перно в одной руке и аккредитивом на американский банк в другой... Сейчас все это смято гусеницами немецких танков, а он так и не увидел Парижа и, вероятно, никогда не увидит. Он взглянул на Тони. Тот сидел, вскинув голову, с глазами, полными слез. Тони прожил в Париже два года и не раз рисовал Майклу, как они вместе проведут отпуск: кафе, пляж на Марне, ресторанчик, где на чисто выскобленных деревянных столах всегда стоят графины с превосходным легким вином... Майкл почувствовал, что и у него к глазам подступают слезы, но огромным усилием воли сдержал себя. "Сентиментально, - подумал он. - Дешево, несерьезно и сентиментально. Ведь я никогда там не был. Для меня это лишь один из многих городов, и все". - Майкл! - это был голос Лауры. - Майкл! - нетерпеливо повторила она. Майкл допил до конца бокал, взглянул на Тони, хотел что-то сказать, но передумал и нехотя направился в сад. Джонсон, Морен, девушка, с которой он приехал, и мисс Фримэнтл сидели насупившись. По всему было видно, что разговор у них не клеился. Майкл пожалел, что они все еще не разошлись по домам. - Дорогой Майкл, - Лаура подошла к нему и с притворной нежностью взяла его за руки. - Сыграем мы в этом году в бадминтон или нам придется ждать до скончания века? - И тут же чуть слышно со злостью прошипела: - Давай же! Будь повежливее. У тебя ведь гости. Не перекладывай все на мои плечи. Майкл не успел ответить - она отвернулась и заулыбалась Джонсону. Майкл медленно подошел к валявшемуся на траве шесту. - Не знаю, - сказал он, - представляет ли это интерес для кого-нибудь из вас, но только что пал Париж. - Не может быть! - воскликнул Морен. - Невероятно! Мисс Фримэнтл промолчала, но Майкл заметил, что она сжала кулаки и уставилась на них. - Это было неизбежно, - мрачно отозвался Джонсон. - Все понимали, что это неизбежно. Майкл поднял шест и попытался воткнуть его заостренным концом в землю. - Не там, не там! - пронзительным, злым голосом закричала Лаура. - Сколько раз я должна повторять тебе, что тут нельзя ставить сетку! Она подбежала к Майклу, выхватила у него шест и с силой ударила мужа ракеткой по руке. Майкл с бессмысленным видом взглянул на жену, по-прежнему стоя с вытянутыми руками, словно все еще держал шест. "Да она плачет! - удивился он. - Почему она плачет, черт ее возьми?" - Вот здесь! Вот тут нужно ставить сетку! - истерически кричала Лаура, возбужденно тыкая в землю шестом. Майкл не торопясь подошел к Лауре и вырвал у нее шест. Он не знал, зачем делает это. Он только чувствовал, что не в состоянии слушать истошный крик жены и видеть, как она тычет шестом в траву. - Я сам все сделаю, - машинально сказал он. - А ты помолчи! Лаура взглянула на него. Ее хорошенькое личико искажала гримаса ненависти. Она размахнулась и швырнула ракетку в голову Майкла. Он мрачно смотрел, как блестящая ракетка, описывая дугу на фоне деревьев и зеленой изгороди в конце сада, летела в него, и ему показалось, что ее полет продолжается бесконечно долго. Затем он услышал тупой удар и лишь после того, как ракетка упала к его ногам, понял, что она попала ему в лоб над правым глазом. Ему стало больно, и он почувствовал, как со лба потекла кровь, на мгновение задержалась над бровью, а затем, теплая и мутная, начала заливать глаз. Плачущая Лаура стояла все на том же месте, с искаженным злобой и ненавистью лицом, а пристально глядела на Майкла. Майкл осторожно положил шест на траву, повернулся и пошел в дом. По пути ему встретился Тони, но они ничего не сказали друг другу. Майкл прошел в гостиную. По радио передавали все ту же органную музыку. Он привалился грудью к каминной доске и посмотрел на свое отражение в маленьком выпуклом зеркале в массивной позолоченной раме. В зеркале он увидел свое искаженное изображение: чужое лицо с очень длинным носом, с узким лбом и подбородком. Красная царапина над глазом казалась маленькой и почти незаметной. Затем Майкл услышал, как позади открылась дверь и в комнату вошла Лаура. Она подошла к приемнику и выключила его. - Ты же знаешь, я не переношу органную музыку, - сказала она злым, дрожащим голосом. Майкл повернулся к ней. На Лауре была бледно-оранжевая с белым ситцевая юбка. Между фигаро и юбкой виднелась гладкая загорелая кожа. В своем модном летнем наряде она казалась очень красивой и изящной и напоминала картинку из журнала мод, рекламирующую платья для девушек. Однако злое, упрямое, неприятное выражение лица со следами слез на нем сводило это впечатление на нет. - Конец! - сказал Майкл. - Между нами все кончено, надеюсь, ты понимаешь. - Очень хорошо. Замечательно! Ничего более приятного ты не мог мне сообщить! - Коль скоро мы начали такой разговор, - продолжал Майкл, - позволь сказать, что я почти не сомневаюсь в характере твоих отношений с Мореном. Я наблюдал за тобой. - Да? Ну что ж, я рада, что ты знаешь. Можешь не ломать себе голову. Ты абсолютно прав в своих догадках. Еще что? - Ничего. Я уезжаю пятичасовым поездом. - И пожалуйста, не изображай из себя святошу! Я тоже кое-что знаю о тебе. Уж эти мне письма о том, как ты скучал без меня в Нью-Йорке! Ни черта ты не скучал. Если бы ты знал, как мне было противно, возвратившись в Нью-Йорк, ловить на себе жалостливые взгляды всех этих женщин. А когда ты договорился встретиться с мисс Фримэнтл? Во вторник за ленчем? Может, мне пойти к ней и сказать, что твои планы изменились и ты можешь встретиться с ней хоть завтра?.. - Лаура говорила торопливо, пронзительным голосом, а ее лицо с тонкими детскими чертами выражало страдание и гнев. - Довольно! - остановил ее Майкл, чувствуя себя виноватым и потерянным. - Я не хочу больше ничего слышать. - У тебя еще есть вопросы? - крикнула Лаура. - Ты больше ни о ком не хочешь меня спросить? Ты больше никого не подозреваешь? Может быть, мне составить список для тебя? Лаура разрыдалась и упала на кушетку. "Слишком уж грациозно, - холодно отметил Майкл. - Прямо, инженю". Вздрагивая от рыданий, Лаура уткнулась в подушку. Ее красивые волосы веером рассыпались вокруг головы. В этой позе она была похожа на капризного ребенка и казалась исстрадавшейся и измученной. У Майкла вдруг возникло непреодолимое желание подойти к ней, сжать ее в объятиях и утешить, мягко приговаривая: "Детка! Ну, полно, детка!" Но Майкл сдержался. Он отвернулся и вышел в сад. Гости деликатно отошли подальше от дома, в другой конец сада. На темном фоне густой зелени яркими пятнами выделялись их костюмы. Им явно было не по себе. Майкл подошел к ним, потирая рукой царапину над глазом. - Бадминтон на сегодня отменяется, - объявил он. - По-моему, вам лучше уйти. Прием в саду под жгучим летним солнцем Пенсильвании не удался. - А мы и так уже расходимся, - сухо ответил Джонсон. Майкл ни с кем не стал прощаться. Он словно застыл на своем месте и молча смотрел куда-то в сторону, скорее угадывая, чем замечая, как мимо него один за другим проплывают неясные силуэты гостей. Поравнявшись с Майклом, мисс Фримэнтл бросила на него мимолетный взгляд и быстро опустила глаза. Майкл промолчал. Вскоре он услышал, как за гостями закрылись ворота. Стоя на ярко-зеленой траве, Майкл чувствовал, что царапина над глазом начинает подсыхать на солнце. Вороны над его головой снова подняли оглушительный шум, и Майкл вдруг возненавидел их до глубины души. Он подошел к изгороди, тщательно выбрал несколько гладких, тяжелых камней и, разогнувшись, Прищуренными глазами взглянул на дерево. На одной из веток среди листвы он заметил трех черных птиц и запустил в них камнем, подумав при этом, какая у него гибкая и сильная рука. Камень со свистом пронесся сквозь листву, и Майкл тут же швырнул второй камень, за ним третий. Вороны с тревожным карканьем взвились вверх и потянулись прочь, громко хлопая крыльями. Обозленный Майкл пустил им вдогонку еще один камень. Птицы скрылись в лесу, и в сонном, залитом лучами летнего полуденного солнца саду наступило молчание. 6 Ной нервничал. Впервые в жизни он устраивал вечеринку и сейчас усиленно пытался припомнить, как выглядели вечеринки в кинокартинах и как их описывали в журналах и книгах, которые он когда-то читал. Он уже дважды побывал в кухне, чтобы проверить, не тают ли три дюжины кубиков льда, которые они с Роджером заранее купили в аптеке. Он все время посматривал на часы, надеясь, что Роджер со своей девушкой приедет из Бруклина раньше, чем начнут собираться гости. Ной опасался, что как раз в тот момент, когда от него потребуется особое самообладание и непринужденность, он непременно допустит какую-нибудь ужасную неловкость. Он жил в Нью-Йорке, на Риверсайд-Драйв, недалеко от Колумбийского университета, в одной комнате с Роджером Кэнноном. Это была большая комната с камином (который, правда, не топился), а из окна ванной, если немножко высунуться, можно было увидеть Гудзон. После смерти отца Ной некоторое время бесцельно скитался по стране. Ему всегда хотелось посмотреть Нью-Йорк. На всей земле не было такого места, где бы его что-то могло удержать, Здесь же через два дня после приезда он уже нашел работу, а за тем в городской библиотеке на Пятой авеню встретил Роджера. Сейчас Ной с трудом мог поверить, что было время, когда он не знал Роджера и целыми днями бродил по улицам, не обменявшись ни с кем ни единым словом, когда у него не было друга, когда ни одна женщина не останавливала на нем взгляд, когда все улицы были ему чужими и часы тянулись, монотонные и серые. Ной вспомнил, как он задумчиво стоял перед библиотечными шкафами, всматриваясь в ряды книг в тусклых переплетах. Протянув руку за книгой Йейтса, он нечаянно толкнул стоявшего рядом человека и извинился. Они разговорились и вместе вышли под дождь на улицу, продолжая начатый разговор. По предложению Роджера они зашли в бар на Шестой авеню, выпили по две бутылки пива и, прежде чем расстаться, договорились пообедать вместе на следующий день. У Ноя никогда не было настоящих друзей. В годы своего сумбурного бродячего детства, живя по нескольку месяцев то тут, то там среди неинтересных, малознакомых людей, которых он потом никогда больше не встречал. Ной ни к кому не мог привязаться. Угрюмый, замкнутый характер Ноя укреплял существовавшее о нем мнение, как о скучном, необщительном ребенке, с которым невозможно найти общий язык. Роджер был старше Ноя лет на пять. Высокий, худой, с редкими, коротко подстриженными черными волосами, он обладал той самоуверенной и небрежной манерой держаться, присущей молодым людям, обучавшимся в лучших колледжах, которая всегда вызывала зависть Ноя. Но ни в каком колледже Роджер не учился: он, казалось, от рождения принадлежал к тем, кого природа наделила поистине непоколебимой самоуверенностью. Он посматривал на весь мир с холодной насмешливой снисходительностью, и теперь Ной делал отчаянные попытки превзойти его в этом. Ной и сам не понимал, чем он понравился Роджеру. Возможно, истинная причина заключалась в том, думал Ной, что Роджер увидел, как он одинок в этом городе - такой робкий, нерешительный, неуклюжий, в потрепанном костюме, - увидел и пожалел. После нескольких встреч за выпивкой в отвратительных, но, видимо, милых сердцу Роджера барах или за обедом в дешевых итальянских ресторанчиках Роджер, по своему обыкновению, тихо, но довольно бесцеремонно спросил: - Тебе нравится твое жилье? - Не очень, - честно признался Ной. Он жил в меблированных комнатах на 28-й улице в отвратительном подвале, кишащем клопами, с вечно мокрыми стенами и вечно гудящими канализационными трубами над головой. - У меня большая комната с двумя кроватями, - заметил Роджер. - Переезжай, только учти: иногда среди ночи я играю на пианино. Благодарный и изумленный тем, что в огромном, многолюдном городе нашелся человек, считающий небесполезным завязать с ним дружбу, Ной переехал в большую, запущенную комнату в доме около реки. Он видел в Роджере того сказочного друга, которого выдумывают одинокие дети в долгие бессонные ночи. Роджер держался непринужденно, мягко и учтиво. Он никогда ничего не требовал, но, видимо, получал какое-то удовольствие, принимаясь время от времени не назойливо, но с грубоватой прямотой поучать Ноя. Беседуя с ним, он то и дело перескакивал с одной темы на другую, говорил о книгах, музыке, о политике и о женщинах. Роджер говорил медленно, с резким акцентом, который сразу выдавал в нем уроженца Новой Англии. И все же славные названия очаровательных древних городов Франции и Италии, в которых ему удалось побывать, звучали у него вполне понятно и даже как-то интимно. Он едко иронизировал над Британской империей и американской демократией, над современной поэзией и балетом, над кинофильмами и войной. Казалось, он ни к чему не стремился в жизни и ничего не добивался. Время от времени он работал, не очень, однако, утруждая себя, в какой-то рекламной фирме. Деньги его особенно не интересовали, к девушкам он не привязывался и переходил от одной к другой без трагических переживаний. Одевался Роджер небрежно, но довольно элегантно, а на губах его постоянно играла кривая, сдержанная усмешка. В общем, это был редкий в современной Америке тип человека, всецело принадлежащего самому себе. Роджер и Ной гуляли по набережной и по университетскому городку. Через своих друзей Роджер подыскал Ною хорошую работу: заведовать спортивной площадкой многоквартирного дома в Ист-Сайде. Ной зарабатывал тридцать шесть долларов в неделю - больше, чем когда-либо раньше. Часто Роджер и Ной до изнеможения бродили вечерами по безлюдным улицам. Ной устало плелся рядом с Роджером, поглядывал на другой берег реки, где смутно виднелись холмы Джерси, на мигающие внизу огоньки пароходов и, как соглядатай, подсматривающий сквозь щель в ничего не подозревающий, ослепительный мир, жадно и восторженно слушал Роджера. - Около Антиба, - рассказывал Роджер, - можно было видеть священника-расстригу. Он сидел в кафе на холме, переводил Бодлера и выпивал каждый день по кварте виски... Говорил он и о женщинах: - Беда американок заключается в том, что они либо обязательно хотят играть в семье первую роль, либо вообще отказываются выходить замуж. Это объясняется тем, что в Америке придают слишком большое значение целомудрию. Если американка делает вид, что верна мужу, она считает, что имеет право держать его под башмаком. В Европе все гораздо проще. Там все понимают, что целомудренных людей нет, и потому проявляют больше терпимости. Неверность - это что-то вроде твердой валюты во взаимоотношениях между полами. Существует твердый курс обмена, и, отправляясь за покупкой, ты уже знаешь, во что она обойдется. Лично мне нравятся покорные женщины. Все мои знакомые девушки утверждают, что у меня феодальный взгляд на женщин. Возможно, что они правы, но пусть уж лучше женщина покоряется мне, чем я буду покоряться женщине. Другого выбора нет. Но я не спешу и в конце концов найду себе подругу по вкусу... Шагая рядом с Роджером, Ной думал, что лучшей жизни ему и желать нечего. В самом деле, он молод, на улицах Нью-Йорка он чувствует себя как дома, у него интересная работа и тридцать шесть долларов в неделю; он живет в забитой книгами комнате, можно сказать с видом на реку, у него такой вежливый, умный, обладающий столь универсальными познаниями друг. Единственно, чего Ною не хватало, это подруги. Но Роджер решил восполнить и этот пробел. Именно потому они и устраивали сегодня вечеринку. Немало было смеху, когда однажды вечером в поисках подходящей для Ноя кандидатуры Роджер рылся в своих старых записных книжках. Сегодня к ним должны были прийти шесть его приятельниц, не считая девушки, которую Роджер обещал привести сам. Конечно, на вечеринке будут и другие молодые люди, но Роджер умышленно выбрал среди своих друзей или совсем уж смешных или тугодумов, так что Ной мог не опасаться слишком сильной конкуренции. Окидывая взглядом теплую, ярко освещенную комнату, цветы в вазах, гравюру Брака на стене, бутылки и бокалы, сверкающие совсем как в настоящей аристократической гостиной. Ной, хотя по временам у него и замирало сердце, испытывал радостную уверенность, что сегодня, наконец, он встретит свою девушку. Ной улыбнулся, услышав, как повертывается ключ в замке: теперь он избавлен от мучительной необходимости одному встречать первых гостей. С Роджером была девушка. Ной помог ей снять пальто и повесил его на вешалку, причем все обошлось благополучно: он не споткнулся и не вывихнул девушке руку. Он усмехнулся про себя, когда девушка сказала Роджеру: - Какая у вас милая комната! Судя по всему, сюда уже лет двести не заглядывала женщина. Ной прошел из прихожей в комнату. Роджер вышел в кухню за льдом, а девушка, стоя спиной к Ною, рассматривала висевшую на стене картину. Из кухни доносилось негромкое пение Роджера: он все время повторял одни и те же слова песенки: Веселиться и любить ты умеешь, Любишь леденцами угощать. Ну, а деньги ты, дружок, имеешь? Это все, что я хочу узнать. На девушке было темно-фиолетовое платье из блестящего материала с пышной юбкой. Она стояла у камина - спокойная и уверенная - и, видимо, чувствовала себя как дома. У нее были красивые, хотя и несколько полные, ноги и тонкая, гибкая талия. Волосы были стянуты на затылке в тугой узел, как у хорошенькой учительницы из кинофильма. Присутствие девушки и несуразная, наивная песенка друга, доносившаяся из кухни, где Роджер пересыпал в вазу кубики льда, делали комнату, вечер, весь мир какими-то удивительно уютными, родными и грустными. Но вот девушка повернулась к нему. Ной был слишком занят и взволнован, чтобы хорошенько рассмотреть ее в тот момент, когда она появилась, и теперь даже не мог припомнить ее имени. Сейчас он увидел ее с такой ясностью, словно расплывчатое ранее изображение внезапно стало резким и отчетливым. У нее было смуглое овальное лицо и серьезные глаза. Едва взглянув на нее, Ной почувствовал, что цепенеет, будто его ударили чем-то тяжелым. Никогда еще он не испытывал ничего похожего. Он чувствовал себя виноватым и понимал, что в своем возбуждении выглядит смешным. Как выяснилось позже, девушку звали Хоуп Плаумен. Года два назад она приехала в Нью-Йорк из небольшого городка в штате Вермонт и сейчас жила у тетки в Бруклине. У нее была манера высказывать свое мнение прямо и решительно, она не употребляла духов и работала секретарем у владельца небольшого завода полиграфического оборудования около Кэнел-стрит. Узнав эти подробности, Ной в течение всего вечера досадовал на собственную глупость; он не мог себе простить, что самая обычная провинциалочка, простая стенографистка, выполняющая прозаическую и скучную работу и живущая где-то в Бруклине, произвела на него такое потрясающее впечатление. В ней не было ничего возвышенного. Как и всякому робкому молодому человеку, чьи взгляды на жизнь формировались в библиотеках, знающему о любви только из сборников стихов, которые он таскал в карманах пальто, Ною казалось невозможным представить Изольду в пригородном поезде или Беатриче в кафетерии-автомате [Изольда - героиня французского рыцарского романа "Тристан и Изольда" (XII век); Беатриче - возлюбленная великого итальянского поэта Данте Алигьери (1265-1321), идеализированный образ которой занимает значительное место в его поэзии]. "Нет, - твердил он себе, приветствуя новых гостей или разнося бокалы с вином. - Нет, я не позволю себе сблизиться с ней. Прежде всего, она девушка Роджера. Но если бы даже какая-нибудь женщина и захотела бросить этого красивого, незаурядного человека ради неуклюжего и неотесанного парня, вроде меня, все равно я не мог бы допустить и мысли о том, чтобы отплатить за бескорыстное, дружеское отношение к себе черной неблагодарностью, хотя бы даже в виде невысказанного желания". Словно во сне, бродил страдающий Ной среди гостей, никого и ничего не замечая. Он жадно глядел на девушку, его разгоряченный мозг запечатлевал все ее спокойные, уверенные жесты, и каждая интонация ее голоса отзывалась в нем живительной музыкой, порождая мучительное чувство стыда, смешанное с восторгом. Он чувствовал себя, как солдат в первом бою; как человек, получивший миллионное наследство; как отлученный от церкви верующий; как тенор, впервые спевший партию Тристана в "Метрополитен Опера"; он чувствовал себя, как человек, только что захваченный в номере гостиницы с женой своего лучшего друга; как генерал, вступающий во главе своих войск в захваченный город; как лауреат Нобелевской премии; как преступник, которого ведут на виселицу; он чувствовал себя, как боксер-тяжеловес, нокаутировавший всех своих соперников; как пловец, который тонет среди ночного мрака в холодном море в тридцати милях от берега; как ученый, подаривший человечеству эликсир бессмертия... - Мисс Плаумен, - сказал он, - не хотите ли выпить? - Нет, спасибо, я не пью. Ной отошел в угол, чтобы подумать и решить, хорошо это или плохо, дает ему какие-нибудь шансы или нет. - Мисс Плаумен, - обратился он к ней немного погодя, - вы давно знакомы с Роджером? - Да. Около года. ("Около года! Никакой надежды, никакой!") Он много рассказывал мне о вас. ("Прямой взгляд черных глаз, мягкий, но звучный голос".) - И что же он рассказывал? ("Какая неуклюжая поспешность! Нет, все напрасно!") - Вы ему очень нравитесь... ("Измена, измена!.. Предательство в отношении друга, который отыскал тебя, бездомного бродягу, среди книжных шкафов в библиотеке, приютил, кормит, любит...") А друг этот, окруженный оживленными гостями, беззаботно смеялся и, легко перебирая пальцами клавиши пианино, приятным, хорошо поставленным голосом напевал: "Иисус Навин в бою под Иерихоном-хоном-хоном..." - Он сказал, - снова этот опасный, волнующий голос, - ...он сказал, что вы будете замечательным человеком, когда окончательно проснетесь. ("О боже! Все хуже и хуже! Я - вор, за которого поручился мой друг; любовник, которому ничего не подозревающий муж доверчиво передает ключ от спальни жены...") Измученный Ной беспомощно уставился на девушку. Сам не зная почему, он сейчас ненавидел ее. Еще час назад, в восемь часов вечера, он был счастлив, уверен в себе и преисполнен надежд, у него был друг, кров, работа, незапятнанное прошлое и блестящее будущее. А в девять он оказался беглецом, загнанным в бескрайнее болото; у него кровоточат ноги, вдали слышится лай преследующих его собак, и его имя внесено в списки самых отъявленных преступников. А виновница всего этого скромно сидит перед ним с таким невинным видом, словно она здесь ни при чем, ничего не знает и ничего не чувствует. Она, видите ли, всего лишь маленькая скромная девушка из глухой провинции. А сама, небось, записывая под диктовку владельца завода полиграфического оборудования близ Кэнел-стрит, преспокойно сидит у него на коленях. - "...И рухнули прочные стены..." - голос Роджера и мощные аккорды старого пианино, отраженные стенами, заполнили комнату. Ной в отчаянии отвернулся от девушки. В комнате было еще шесть молодых особ, белолицых, мягкотелых, с шелковистыми волосами, любезных и внимательных... Они пришли сюда, чтобы он выбрал одну из них, и сейчас ласково и зовуще улыбались ему. Но что они для него! Все равно что шесть манекенов в витрине, или шесть цифр на бумаге, или шесть дверных ручек... Это могло произойти только с ним, терзал себя Ной. Такова вся его жизнь. Нелепый гротеск, в котором есть, однако, что-то трагическое. "Нет, - решил Ной, - я должен вырвать это из своего сердца; пусть я буду разбит, уничтожен, пусть я никогда в жизни не прикоснусь к женщине". Ной не мог больше оставаться в одной комнате с девушкой. Он подошел к шкафу, в котором его одежда висела рядом с одеждой Роджера, и взял шляпу. Он уйдет из дому и будет бродить, пока не закончится вечеринка, не разойдутся гости, не умолкнет пианино и девушка не окажется под крылышком своей тетушки там за мостом, в Бруклине. Его шляпа лежала на полке рядом со щегольски загнутой старой фетровой шляпой Роджера, на которую Ной взглянул одновременно и виновато и с нежностью. К счастью, большинство гостей собрались вокруг пианино, так что ему удалось незаметно дойти до двери; перед Роджером он как-нибудь оправдается потом. Но мисс Плаумен заметила его. Сидя лицом к двери и разговаривая с другой девушкой, она увидела Ноя, когда он остановился у порога, чтобы бросить на нее прощальный, полный отчаяния взгляд. На лице девушки отразилось недоумение, она поднялась и направилась к нему, Шелест ее платья звучал в его ушах, как артиллерийская канонада. - Куда это вы? - поинтересовалась она. - Мы... мы... - залепетал Ной, проклиная свой непослушный язык, - мы... нам нужна содовая... я за содовой. - Я схожу с вами. "Нет! - хотелось крикнуть Ною. - Оставайтесь здесь! Не двигайтесь!" Однако он лишь молча посмотрел, как она надела пальто и шляпку. Эта простая шляпка не шла девушке, и Ной почувствовал, как к его сердцу прилила горячая волна жалости и нежности к ней - такой юной и такой бедной. Девушка подошла к сидевшему около пианино Роджеру, наклонилась к нему, оперевшись на его плечо, и что-то шепнула на ухо. "Ну вот, - мрачно подумал Ной, - сейчас все раскроется. Все кончено!" - и он чуть не бросился бежать. Но Роджер повернулся к нему и помахал одной рукой, продолжая перебирать другой басовые клавиши. Девушка снова пересекла комнату, держась просто и скромно, и присоединилась к Ною. - Я сказала Роджеру, - сообщила она. Сказала Роджеру! Но что? Сказала ему, чтобы он был осторожнее с малознакомыми людьми, никого не жалел, никогда не был великодушен и вырвал любовь из своего сердца, как сорную траву из сада? - Вы бы взяли плащ, - посоветовала девушка. - Когда мы шли сюда, был дождь. Негнущейся походкой Ной молча подошел к шкафу и взял плащ. Девушка ждала его у порога. Они вышли в неосвещенную прихожую и закрыли за собой дверь. Медленно, почти касаясь друг друга плечами, они спустились по ступенькам и вышли на мокрую улицу. Пение и смех, доносившиеся из комнаты, казались отсюда далекими и неуместными. - Ну, а теперь куда? - спросила девушка, когда они в нерешительности остановились перед захлопнувшейся за ними дверью подъезда. - То есть как куда? - изумился Ной. - Вы же пошли за содовой. Где продают содовую воду? - Ах, да... - Ной рассеянно посмотрел вправо и влево на тускло поблескивавший тротуар. - Да, да, это... Не знаю... Впрочем, нам не нужно никакой содовой воды. - А мне показалось, что вы сказали... - Это был только предлог. Меня утомила вечеринка, я очень устал. Мне всегда скучно на вечеринках. Прислушиваясь к звукам своего голоса, Ной с удовлетворением отметил, что именно так и должен звучать голос человека, умудренного житейским опытом и пресыщенного разгульными пирушками. "Именно такого тона и нужно держаться, - решил он. - Быть утонченно вежливым, холодным, делать вид, что меня слегка забавляет эта девчонка". - А мне вечеринка показалась очень приятной, - серьезно сказала девушка. - Да? - небрежно бросил Ной. - Признаться, ничего приятного я не заметил. "Вот так и нужно, - с мрачным удовольствием повторил про себя Ной. - Нужно нападать, а не обороняться". Он будет отчужденным, немного рассеянным, холодно-вежливым, как английский аристократ после ночного кутежа. Это поможет ему убить сразу двух зайцев. Во-первых, он ни единым словом не предаст своего друга; во-вторых (при этой мысли Ной ощутил приятный трепет ожидания, хотя и отягченный укором совести), и во-вторых, какое впечатление произведет он своими редкими, незаурядными качествами на эту маленькую секретаршу из Бруклина! - Прошу прощения, что обманом вытащил вас под дождь, - извинился Ной. Девушка посмотрела по сторонам. - А дождя-то вовсе и нет, - деловито ответила она. - Да? - Ной только сейчас обратил внимание на погоду. - Совершенно верно. - Он чувствовал, что взял правильный тон. - Что же вы теперь намерены делать? - спросила девушка. Ной впервые в жизни пожал плечами. - Не знаю, - ответил он. - Прогуляюсь. (Ной подумал, что и говорит-то он теперь совсем, как герои Голсуорси.) Я часто гуляю по ночам. Очень приятно пройтись по безлюдным улицам. - Но сейчас еще только одиннадцать часов! - воскликнула девушка. - Да? Совершенно верно, - согласился Ной и решил, что больше повторять это выражение не следует. - Если хотите вернуться в комнату... Хоуп заколебалась. С туманной реки долетел низкий, дрожащий гудок, и Ной почувствовал, как этот звук ударил по его напряженным нервам. - Нет, я пройдусь с вами, - ответила девушка. Стараясь не касаться друг друга, они пошли рядом по обсаженной деревьями улице вдоль реки. Среди берегов, окутанных туманной дымкой, мрачно чернел Гудзон, дыша весной и солью, принесенной с моря в часы полуденного прилива. Далеко к северу цепочка огней, повисших высоко над водой, обозначала мост в Джерси, а крутые, каменистые берега по ту сторону реки вздымались черными громадами, напоминая средневековые замки. Улица была безлюдна. Лишь иногда, шипя шинами, проносилась машина, и в свете фар и ночь, и река, и сами они, медленно бредущие под усеянными молодыми почками ветвями, казались какими-то призрачными и таинственными. Не произнося ни слова, они шли вдоль реки, и только смелый стук их одиноких шагов нарушал тишину. "Три минуты молчим, - думал Ной, рассматривая свои ботинки. - Четыре минуты... Пять..." Его охватило отчаяние. В самом их молчании заключалась греховная близость; в их гулко звучавших шагах, в том, как они старались сдерживать дыхание и не коснуться друг друга плечом или локтем, когда спускались вниз по неровной мостовой, угадывались страстное желание и нежность. Молчание превращалось во врага, в предателя. Ной чувствовал, что если оно продлится еще хотя бы миг, эта спокойная девушка, которая и сейчас уже шагает с ним рядом с таким коварным видом, словно о чем-то догадывается, поймет все. Если бы он сейчас взобрался на парапет, отделяющий улицу от реки, и произнес часовую речь о своей любви, и то она не могла бы понять его лучше. - Нью-Йорк должен пугать девушку из провинции, - хрипло пробормотал Ной. - Нет, - отозвалась она, - меня город не пугает. - Все дело в том, - в отчаянии продолжал Ной, - что Нью-Йорк слишком переоценивают. Он подобен человеку, который изо всех сил пытается изображать из себя закоренелого космополита, а на самом деле перманентно остается провинциалом. - Ной улыбнулся, радуясь, что употребил это слово - "перманентно". - Я с вами не согласна, - возразила девушка. - Нью-Йорк, особенно после Вермонта, вовсе не кажется мне провинциальным. - О!.. - Ной покровительственно рассмеялся. - Вермонт! - А где вам пришлось побывать? - поинтересовалась она. - В Чикаго, Лос-Анджелесе, Сан-Франциско... Всюду. - Ной небрежно махнул рукой с видом повидавшего белый свет человека, давая понять, что он назвал лишь первые пришедшие ему на ум города, а если бы он вздумал привести весь список, то в нем, несомненно, оказались бы и Париж, и Будапешт, и Вена. - И все же, - продолжал Ной, - я должен признать, что в Нью-Йорке есть красивые женщины. Да, да, есть очень привлекательные, хотя держатся и одеваются несколько вызывающе. "Ну вот, - удовлетворенно подумал он, - кажется, я и на этот раз неплохо сказал", - но все же с беспокойством взглянул на девушку. - Особенно интересны американки, когда они молоды. Зато с годами... - Ной снова попытался пожать плечами, и снова ему это удалось. - Лично я предпочитаю европейских женщин, не слишком молодых, но и... Они особенно хороши в том возрасте, когда американки уже превращаются в расплывшихся ведьм, готовых с утра до вечера сидеть за картами. Ной с некоторой тревогой искоса взглянул на девушку, но выражение ее лица не изменилось. Она отломила ветку от куста и рассеянно вела ею по каменному парапету, словно размышляя над его словами. - А европейская женщина в этом возрасте уже знает, как нужно обходиться с мужчинами... - продолжал Ной. Он лихорадочно рылся в памяти, пытаясь припомнить какую-нибудь знакомую европейскую женщину. Вот, например, та пьянчужка, которую он встретил в баре в день смерти отца. Возможно, это была полька. Правда, Польша не бог весть какая романтическая страна, но это уже Европа. - И как же европейская женщина обходится с мужчинами? - спросила девушка. - Она умеет покоряться... Женщины утверждают, что у меня средневековые взгляды... ("О друг, друг, сидящий сейчас за пианино! Прости меня за эту кражу. Как-нибудь я возмещу ее тебе!") С этой минуты беседа потекла свободнее. - Искусство? - разглагольствовал Ной. - Я не согласен с современным представлением о том, что тайна искусства непостижима, а художник - это ребенок, с которого едва ли можно что-нибудь спрашивать. Женитьба? Женитьба - это печальное признание человечеством того факта, что мужчины и женщины не знают, как им ужиться в одном мире. Театр? Американский театр? Конечно, как и у всякого бойкого ребенка, у него есть кое-какие положительные качества. Но рассматривать театр серьезно, как форму искусства двадцатого века... - Ной надменно засмеялся. - Нет уж, подавайте мне лучше Диснея. Тут обнаружилось, что они прошли вдоль мрачно катившей свои волны реки тридцать четыре квартала, что уже поздно и что снова начал накрапывать дождь. Прикрыв ладонью спичку, Ной взглянул на часы. Он стоял совсем рядом с девушкой, вдыхая аромат ее волос, смешанный с запахом реки. Ной вдруг решил не говорить больше ни слова. Слишком мучительно было вести этот пустой разговор, слишком противно было изображать из себя искушенного в жизни скептика-дилетанта. - Уже поздно, - резко сказал он. - Пора возвращаться. Однако Ной и тут не удержался от красивого жеста и подозвал медленно проезжавшее мимо такси. Он впервые брал такси в Нью-Йорке и потому, пробираясь на заднее сиденье, споткнулся об откинутые передние стульчики. Но усевшись подальше от притаившейся в углу девушки, он показался самому себе настоящим джентльменом, человеком, которого не надо учить, как вести себя в подобных случаях. Ной не сомневался, что произвел на девушку сильное впечатление, и отвалил шоферу двадцать пять центов чаевых, хотя счетчик всего-то показывал шестьдесят. И вот Ной и девушка снова оказались перед дверью дома, где он жил. Они взглянули вверх. Из-за темных закрытых окон не доносилось ни разговоров, ни смеха, ни музыки. - Все кончилось, - упавшим голосом сказал Ной. У него похолодело в груди при мысли о Роджере. Ведь Роджер теперь уверен, что он увел у него девушку. - Все разошлись. - Похоже на то, - спокойно ответила девушка. - Что же нам делать? - спросил Ной, чувствуя, что ловушка захлопнулась. - Видимо, вам придется проводить меня домой. "Бруклин, - в смятении подумал Ной. - Туда и обратно - это несколько часов. А Роджер с гневом и укоризной ждет меня в полумраке перевернутой вверх дном комнаты, где только что закончилось бурное веселье. Ждет, готовый беспощадно и бесповоротно изгнать за предательство. А ведь вечер обещал быть таким чудесным и сулил так много". Ной вспомнил, в каком радужном настроении он ждал гостей перед приходом Роджера, с какой радостной надеждой осматривал запущенную, заставленную книжными шкафами комнату и какой уютной и нарядной казалась она ему. - Разве вы не доберетесь домой одна? - уныло спросил Ной. Она стояла перед ним - хорошенькая, немного бледная, капли дождя падали ей на волосы и пальто. В этот момент Ной ненавидел ее. - Не смейте со мной так разговаривать! - резким, властным тоном ответила она. - Я не поеду одна. Пошли! Ной вздохнул. В довершение всего девушка еще и рассердилась на него. - И нечего вздыхать, как муж, которого жена держит под башмаком, - сухо добавила она. "Что же произошло? - рассуждал ошеломленный Ной. - Как я попал в такое положение? Какое она имеет право так разговаривать со мной?" - Ну, я иду, - заявила девушка и, повернувшись, не спеша направилась к станции подземки. Ной с бессмысленным видом посмотрел на нее и поплелся следом. От влажной одежды пассажиров в вагонах метро пахло дождем и сыростью. В застоявшемся, спертом воздухе ощущался привкус железа, в тусклом свете запыленных лампочек на плакатах, рекламирующих зубную пасту, слабительные средства и бюстгальтеры, кривлялись пышногрудые девицы. Пассажиры, возвращающиеся неведомо с какой работы и неведомо с каких свиданий, сонно покачивались на грязно-желтых сиденьях. Девушка сидела молча, поджав губы. На пересадке она, по-прежнему не скрывая своего недовольства, встала и вышла на платформу. Ной неуклюже поплелся за ней. Пришлось сделать еще несколько пересадок, и они до бесконечности долго ждали нужных поездов на почти безлюдных платформах, наблюдая, как сползают по грязно-серым стенам и ржавому железу тоннелей капли воды из протекающих труб. "И надо же, чтобы эта особа жила в самом конце города, - с тупой враждебностью думал Ной, - в пятистах ярдах от подземки, в доме, расположенном среди мусорных свалок и кладбищ. Бруклин, Бруклин! Как же огромен этот Бруклин, распростершийся под покровом ночи от Ист-Ривер до Грейвсенд-бей, от покрытых нефтью вод Гринпойнта до свалок Кэнерси... Бруклин, как и Венеция, почти со всех сторон окружен водой, только Большой канал заменяет линия подземки "Четвертая авеню". "А какой требовательной и самоуверенной оказалась эта девица! - продолжал размышлять Ной. - Подумать только - тащить с собой почти незнакомого человека через этот грохочущий, угрюмый, наводящий смертную тоску лабиринт пригородной подземки. Вот было бы счастье, - иронически скривился он, - если бы пришлось ночь за ночью торчать на этих мрачных платформах, ночь за ночью трястись в поездах с запоздавшими уборщицами, ворами, пьяными матросами, со всей этой публикой, заполняющей вагоны подземки на рассвете. Везет же мне! Миллионы женщин живут чуть не рядом, а меня угораздило связаться с вспыльчивой, непреклонной девицей, ухитрившейся поселиться в самом дальнем и в самом отвратительном конце величайшего города мира. Леандр ради девушки переплыл Геллеспонт [Леандр - герой древнегреческой легенды, возлюбленный Геро, жрицы храма Афродиты; для свидания с Г