осил его смех. Христиан тоже засмеялся. Вначале он крепился, но потом смех охватил его с такой силой, что он стал беспомощно раскачиваться из стороны в сторону. Глядя на корчившихся от хохота лейтенанта и унтер-офицера, начали посмеиваться и остальные. Сначала они только хихикали, но смех Гарденбурга и Христиана был таким заразительным, что вскоре и пять сопровождавших их солдат, и пулеметчики на гребне захохотали во все горло. Звуки дикого смеха неслись над испещренной воронками пустыней, над неподвижно распростертыми телами и потухающим пламенем костров, на которых английские солдаты готовили завтрак, над разбросанными винтовками, над потешными лопатками, которыми так и не успели воспользоваться англичане, над горящими грузовиками и над мертвецом, что сидел, прислонившись к колесу, с полуоторванной головой и вставной верхней челюстью, торчавшей из судорожно искривленного рта. 11 Поезд медленно шел вдоль сугробов мимо заснеженных холмов Вермонта. Ной сидел в пальто у замерзшего окна, дрожа от холода: в вагоне испортилось отопление. Перед его глазами медленно проплывал неприглядный пейзаж. Все выглядело серым в это раннее облачное рождественское утро. Поезд был переполнен, и Ною не удалось получить спальное место. Он чувствовал скованность во всем теле, лицо его было выпачкано сажей, налетевшей с паровоза. В мужском туалете замерзла вода, и он не смог побриться. Потирая небритую щеку, Ной представил себе, какой у него должен быть вид: противная черная щетина, красные воспаленные глаза, а на воротничке грязные пятна от копоти. "Черт возьми! - думал он. - Как же в таком виде представляться ее семье?" Его нерешительность возрастала с каждой милей. На одной станции, где они стояли пятнадцать минут, его охватило неудержимое желание выпрыгнуть, сесть на стоявший рядом встречный поезд и возвратиться в Нью-Йорк. Неудобства поездки, холод, храп пассажиров, вид мрачных вершин, вырисовывавшихся в облачной ночи, удручающе действовали на Ноя, и его уверенность постепенно таяла. "Нет, - говорил он себе, - ничего из этого не выйдет..." Хоуп уехала раньше, чтобы подготовить почву. За эти два дня она, должно быть, успела сказать отцу, что собирается выйти замуж и что ее мужем будет еврей. "Наверно, все сошло благополучно, - размышлял Ной, сидя в грязном вагоне и стараясь настроить себя на оптимистический лад, - иначе она послала бы мне телеграмму. Она разрешает мне приехать, значит, все должно быть в порядке, должно быть..." После того как ему отказали в приеме в армию, Ной принял вполне разумное решение перестроить свою жизнь так, чтобы приносить как можно больше пользы. Он стал проводить три-четыре вечера в неделю в библиотеке за изучением проектов по судостроению. "Больше кораблей, - кричали газеты и радио, - как можно больше кораблей!" Что ж, если ему не суждено воевать, то, по крайней мере, он сможет строить. Он никогда не имел дела с чертежами, и его представление о сварке и клепке было самым смутным, а по всем данным, чтобы стать специалистом в любой из этих областей, потребуются месяцы упорной учебы. И он занимался с неутомимым рвением, заучивая наизусть, повторяя вслух содержание прочитанного, заставляя себя снова и снова воспроизводить по памяти чертежи. Он умел работать с книгой, и учение подвигалось быстро. Еще месяц, думал он, и можно будет пойти на верфь, смело подняться на леса и начать зарабатывать себе на хлеб. И рядом с ним будет Хоуп. Он чувствовал себя немного виноватым, собираясь строить свое личное счастье в то время, когда его товарищи переживают ужасы войны. Однако, если он, Ной, откажется от семейной жизни, это нисколько не приблизит поражение Гитлера и не ускорит капитуляцию Японии. К тому же Хоуп так настаивала. Но ведь Хоуп так любит своего отца, а он убежденный пресвитерианец, церковный староста с твердо укоренившимися в сознании суровыми религиозными принципами. Она ни за что не выйдет замуж без согласия отца. "О боже, - думал Ной, уставившись на капрала морской пехоты, который, развалившись на сиденье, спал с открытым ртом и поднятыми вверх ногами, - боже, почему так сложно устроен мир?" Вот в окне показался кирпичный завод и замелькали тесно жмущиеся друг к другу унылые заснеженные улицы с пирамидальными крышами домов. А вот и Хоуп, она стоит на платформе и старается взглядом отыскать его лицо в мелькающих замерзших окнах. Он на ходу спрыгнул с поезда, прокатился по скользкому снегу, стремясь удержать равновесие, взмахнул руками и чуть было не выпустил из рук потертый саквояж из искусственной кожи. Какой-то пожилой человек с чемоданом ядовито заметил ему: - Это лед, молодой человек, лед, на нем не танцуют. Хоуп спешила ему навстречу. У нее было бледное, встревоженное лицо. Остановившись в нескольких шагах, даже не поцеловав его, она воскликнула: - Боже мой. Ной! Тебе нужно побриться. - Вода замерзла, - бросил он с раздражением. Некоторое время они стояли друг против друга в нерешительности. Затем Ной быстро огляделся вокруг, стараясь определить, одна ли она пришла. На станции сошло еще несколько пассажиров, но было очень рано, их никто не встречал, и они уже спешили к выходу. Вскоре поезд отошел, и, если не считать пожилого мужчины с чемоданом, Ной и Хоуп остались на станции одни. "Нехорошо, - подумал Ной, - они послали ее, чтобы она сама сообщила мне неприятную весть". - Как доехал? - стараясь скрыть смущение, спросила Хоуп. - Отлично, - ответил Ной. Она казалась какой-то странной и холодной; на ней было старое короткое пальтишко из толстой клетчатой ткани, а на голове туго повязанный шарф. С холодных вершин дул северный ветер, насквозь пронизывая его пальто, словно оно было из тончайшей ткани. - Значит, проводим рождество здесь? - спросил Ной. - Ной... - тихо, дрожащим голосом произнесла Хоуп, стараясь скрыть волнение. - Ной, я еще не говорила им. - Что? - упавшим голосом спросил Ной. - Я не сказала им ничего: ни что ты должен приехать, ни что я хочу выйти за тебя замуж, ни что ты еврей, ни что ты вообще существуешь. Ной проглотил обиду. "До чего же глупо и бессмысленно проводить так рождество", - подумал он, глядя на неприветливые вершины. - Ну что же, - ответил он, сам не сознавая, что хотел этим сказать. Но Хоуп выглядела такой жалкой в своем туго повязанном шарфе, с озябшим на утреннем морозе лицом, что ему захотелось как-то утешить ее. - Пустяки, - добавил он таким тоном, каким говорит хозяин неловкому гостю, разбившему вазу, давая понять, что это не такая уж большая потеря. - Не беспокойся об этом. - Я все собиралась сказать, - начала Хоуп так тихо, что сквозь порывы ветра он с трудом различал ее слова, - я даже пыталась вчера вечером все рассказать отцу... - Она тряхнула головой и продолжала. - Мы пришли домой из церкви, и я думала, что нам удастся посидеть вдвоем на кухне, но тут вошел мой брат. Он приехал с женой и детьми на праздники из Ратленда. Они заговорили о войне, а брат такой болван - стал уверять, что евреи не воюют, а только наживаются на войне. А отец сидел и кивал головой. Не знаю, соглашался ли он или просто дремал - его каждый вечер уже с девяти часов клонит ко сну, - и я так и не решилась... - Ничего, ничего, все в порядке, - тупо повторял Ной, машинально натягивая перчатки на озябшие руки. "Нужно позавтракать, - подумал он, - и выпить чашку кофе". - Я не могу больше оставаться с тобой, - сказала Хоуп. - Мне пора возвращаться. Когда я уходила из дому, все еще спали, а сейчас они, наверно, уже встали и гадают, куда я девалась. Я должна пойти с ними в церковь, а потом постараюсь поговорить с отцом наедине. - Правильно, так и сделай, - с неестественным оживлением проговорил Ной. - На той стороне улицы есть отель. - Хоуп показала на трехэтажное здание шагах в пятидесяти. - Там можно позавтракать и отдохнуть. Я приду к тебе в одиннадцать часов. Хорошо? - озабоченно спросила она. - Отлично, кстати там и побреюсь, - просиял Ной, как будто ему только что пришла в голову блестящая идея. - Ной, милый... - Подойдя ближе, она прикоснулась руками к его лицу. - Мне так жаль. Я подвела тебя, я подвела тебя. - Глупости, - мягко возразил он, - глупости. - Но в душе он знал, что Хоуп права. Она действительно подвела его, и это его не столько огорчило, сколько удивило. На нее можно было всегда положиться, она была такой мужественной, такой искренней и сердечной по отношению к нему. И к чувству разочарования и обиды, которое принесло ему это холодное рождественское утро, примешивалось и другое чувство: он был рад тому, что она хоть раз провинилась. Он был убежден, что не раз подводил ее и будет иногда подводить и в будущем. Теперь они в какой-то степени сквитались, и впредь ему будет за что ее прощать. - Не беспокойся, дорогая, - улыбался он ей, грязный и уставший, - я уверен что все будет хорошо, я буду ждать тебя там. - Он жестом указал на отель. - Иди в церковь и... - он печально усмехнулся, - помолись за меня. Она улыбнулась, еле сдерживая слезы, потом повернулась и быстро зашагала своей твердой походкой, которую не могли изменить ни тяжелые боты, ни скользкая дорога, к дому, где колеблющийся отец и разговорчивый брат, вероятно, уже проснулись и ожидали ее прихода. Ной смотрел ей вслед, пока она не скрылась за углом, затем поднял саквояж, пересек скользкую улицу и направился к отелю. Открыв дверь отеля, он остановился. "О боже! - вдруг вспомнил он. - Я забыл поздравить ее с рождеством". Было уже половина первого, когда раздался стук в дверь маленькой мрачной комнаты с облезлой крашеной железной кроватью и разбитым умывальником, которую Ной снял за два с половиной доллара. На праздники теперь осталось три доллара и семьдесят пять центов. (Правда, обратный билет до Нью-Йорка он уже купил.) Он не рассчитывал, что придется платить за комнату. Впрочем, с деньгами не так уж плохо. Питание в Вермонте, как он убедился, стоило недорого. За завтрак из двух яиц он заплатил всего тридцать пять центов. Подсчитав деньги, он тяжело вздохнул. Война, любовь, варварское деление на евреев и неевреев, возникшее почти за две тысячи лет до этого сурового рождественского утра, естественное нежелание отца отдавать свою дочь незнакомому человеку, а тут еще приходится ломать голову, как прожить праздники, когда в кармане осталось меньше пяти долларов. Ной попытался изобразить на лице спокойную улыбку, предназначенную для Хоуп, и открыл дверь. Но это оказалась не Хоуп, а один из служащих отеля, старик с морщинистым красным лицом. - Дама и господин внизу в вестибюле, - бросил он, повернулся и вышел. Ной с волнением взглянул на себя в зеркало, тремя порывистыми движениями провел расческой по коротким волосам, поправил галстук и вышел из комнаты. "С какой стати, - спрашивал он себя, с замиранием сердца спускаясь по скрипучей лестнице, пропахшей воском и свиным салом, - с какой стати человек в здравом уме должен сказать мне "да"? Что я могу предложить в дополнение к своему имени? Три доллара в кармане, чуждую религию, тело, от которого отказалось за ненадобностью правительство, никакой профессии, никакого определенного стремления, кроме желания жить с его дочерью и любить ее. Ни семьи, ни воспитания, ни друзей. Лицо, которое должно показаться этому человеку грубым и чуждым; запинающаяся речь, засоренная жаргоном плохих школ и языком простонародья всех уголков Америки. Ною приходилось бывать в таких городках, как этот, и он знал, какие люди вырастают в них: гордые, замкнутые в себе, ограниченные кругом своей семьи, непреклонные, с семейными традициями древними, как камни самих городов, они со страхом и презрением смотрят на орды безродных пришельцев, вливающихся в их города. Ной никогда еще не чувствовал себя таким чужаком, как в тот момент, когда, спустившись по лестнице в вестибюль отеля, увидел мужчину и девушку, которые, сидя в деревянных качалках, смотрели в окно на морозную улицу. Услышав, что Ной входит в вестибюль, они поднялись. "Какая она бледная", - отметил Ной, предчувствуя катастрофу. Он медленно направился к отцу и дочери. Плаумен был высокий, сутулый мужчина, выглядевший так, словно всю свою жизнь имел дело с камнем и железом и последние шестьдесят лет вставал не позднее пяти часов утра. У него было угловатое, замкнутое лицо, за очками в серебряной оправе виднелись усталые глаза. Когда Хоуп сказала: "Отец, это Ной", его лицо не отразило ни дружелюбия, ни враждебности. Впрочем, он протянул Ною руку. Пожимая ее, Ной заметил, что рука была жесткая и мозолистая. "Что бы там ни было, а умолять я не буду, - решил Ной. - Я не буду лгать и делать вид, будто что-нибудь собой представляю. Если он скажет "да" - хорошо, а если скажет "нет..." Но об этом Ною не хотелось думать. - Очень рад познакомиться с вами, - сказал Плаумен. Они стояли, чувствуя себя неловко в присутствии пожилого клерка, наблюдавшего за ними с нескрываемым интересом. - Мне кажется, неплохо было бы нам с мистером Аккерманом немного побеседовать, - сказал Плаумен. - Да, - прошептала Хоуп, и по ее напряженному, неуверенному тону Ной почувствовал, что все потеряно. Плаумен внимательно осмотрел вестибюль. - Здесь, пожалуй, мало подходящее место для беседы, - проговорил он, взглянув на клерка, который с любопытством смотрел на него. - Можно немного прогуляться, к тому же мистер Аккерман, вероятно, пожелает осмотреть город. - Да, сэр, - ответил Ной. - Я подожду здесь, - сказала Хоуп и опустилась в качалку, жалобно заскрипевшую в тишине вестибюля. При этом звуке клерк неодобрительно поморщился, а Ной почувствовал, что этот жалобный скрип будет преследовать его в течение многих лет в тяжелые минуты жизни. - Мы вернемся минут через тридцать, дочь моя, - сказал Плаумен. Ноя слегка передернуло при этом обращении. Оно вызывало в памяти плохие старые пьесы из жизни фермеров, фальшивые, надуманные и мелодраматичные. Он открыл дверь и вышел вслед за Плауменом на заснеженную улицу. Он мельком увидел, что Хоуп с тревогой наблюдает за ними в окно. Потом они медленно пошли под резким холодным ветром по расчищенным тротуарам мимо закрытых магазинов. Минуты две они шли молча, слышен был только скрип сухого снега под ногами. Первым заговорил Плаумен. - Сколько с вас берут в отеле? - спросил он. - Два пятьдесят, - ответил Ной. - За один день? - удивился Плаумен. - Да. - Грабители с большой дороги все эти содержатели отелей, - возмутился Плаумен. Он снова замолчал, и они продолжали свой путь, не обмениваясь ни словом. Они миновали фуражную лавку Маршалла, аптеку Ф.Кинне, магазин мужской одежды Дж.Джиффорда, юридическую контору Вирджила Свифта, мясную лавку Джона Хардинга и булочную миссис Уолтон, магазин похоронных принадлежностей Оливера Робинсона и бакалейную лавку Н.Уэста. Лицо Плаумена было по-прежнему суровым и непроницаемым, его резкие, застывшие черты не гармонировали со старомодной выходной шляпой. Ной перевел взгляд на вывески магазинов. Имена владельцев входили в его голову, словно гвозди, методично забиваемые в доску безразличным плотником. Каждое имя жалило как стрела, вставало как стена, в каждом имени слышался упрек, вызов, сигнал к нападению. Ной чувствовал, как тонко и хитроумно этот старик вводит его в тесно сплетенный, единый мир простых английских фамилий, к которому принадлежит его дочь. Окольным путем он ставил перед Ноем вопрос, как уживется в этом Мире он, Аккерман, человек Со случайным именем, вывезенным из пекла Европы, одинокий, беззаботный, непризнанный, не имеющий ни гроша за душой, бездомный и безродный. "Лучше бы иметь дело с братом, - подумал Ной, - шумным, болтливым, со всеми его старыми, давно известными гнусными и избитыми доводами, чем подвергаться молчаливому нападению этого умного старого янки". Не нарушая молчания, они прошли деловой район города. Позади газона возвышалось обветренное кирпичное здание школы с увитыми засохшим плющом стенами. - В эту школу ходила Хоуп, - сообщил Плаумен, кивком головы указывая на здание. "Новый враг, - подумал Ной, глядя на спрятавшееся за дубы простое старое здание, - еще один противник, лежащий в засаде двадцать пять лет". Над входом по обветренному камню был высечен девиз. Скосив глаза, Ной прочел его. "Вы узнаете правду", - гласили полустертые буквы, обращаясь к поколениям Плауменов, которые под этим лозунгом учились читать и писать и узнавали о том, как их предки в семнадцатом веке высадились в жестокую бурю на скалах Плимута. - Вы узнаете правду, и правда сделает вас свободными". Ною казалось, что он слышит доносящийся из могилы звонкий голос покойного отца, читающего эти слова в своей напыщенной ораторской манере. - Обошлась в двадцать три тысячи долларов в 1904 году, - пояснил Плаумен. - В 1935 году Управление общественных строительных работ хотело снести ее и построить новую, но мы не допустили этого: пустая трата денег налогоплательщиков. Школа и так очень хорошая. Они пошли дальше. В ста шагах от школы стояла церковь. Ее стройный, строгий шпиль устремлялся в утреннее небо. "Вот его самое сильное оружие, - в отчаянии подумал Ной. - На церковном кладбище, вероятно, похоронено несколько десятков Плауменов, и со мной будут говорить в их присутствии". Церковь была построена из светлого дерева и стояла, изящная и прочная, на заснеженном склоне. Она отличалась строгим, сдержанным стилем и не взывала неистово к богу, подобно устремленным ввысь соборам французов и итальянцев, а обращалась к нему простыми, взвешенными, краткими словами, прямо относящимися к делу. - Ну что ж, - сказал Плаумен, когда до церкви оставалось еще шагов пятьдесят, - пожалуй, мы зашли уже довольно далеко. - Он повернулся. - Пойдем обратно? - Да, - согласился Ной, и они направились в отель. Он был так удивлен и озадачен, что шел машинально, почти ничего не видя. Удар еще не нанесен, и неизвестно, когда он обрушится. Ной взглянул на старика: гранитные черты его лица хранили сосредоточенное, озабоченное выражение. Ной видел, что он мучительно подыскивает подходящие слова, холодные и убедительные, чтобы отказать возлюбленному своей дочери, слова справедливые, но решительные, сдержанные, но окончательные. - Вы поступаете ужасно, молодой человек, - начал наконец Плаумен, и Ной сжал челюсти, готовясь к бою. - Вы подвергаете испытанию принципы старого человека. Не скрываю, я хотел бы только одного: чтобы вы сели в поезд, вернулись в Нью-Йорк и никогда больше не видели Хоуп. Но вы ведь не сделаете этого, не так ли? - Он пристально посмотрел на Ноя. - Нет, не сделаю. - Я так и думал. Иначе я не был бы здесь. - Старик глубоко вздохнул и, глядя под ноги на очищенный от снега тротуар, продолжал медленно идти рядом с Ноем. - Извините меня за довольно невеселую прогулку по городу, - опять заговорил он. - Значительную часть своей жизни человек живет автоматически, но иногда ему приходится принимать серьезные решения. И тогда он должен спросить себя: во что я верю, и хорошо это или плохо? Все эти сорок пять минут вы заставили меня думать об этом, и не могу сказать, что я вам за это благодарен. Я не знаю ни одного еврея и никогда не имел с ними дела. Мне нужно было к вам присмотреться и попытаться решить, считаю ли я евреев дикими, отъявленными язычниками, прирожденными преступниками или чем-то в этом роде... Хоуп думает, что вы не такой уж плохой, но молодые девушки часто ошибаются. Всю свою жизнь я считал, что люди родятся одинаково хорошими, и, слава богу, до сегодняшнего дня мне не нужно было проверять это. Если бы кто-нибудь другой появился в городе и попросил руки Хоуп, я сказал бы ему: "Заходите в дом, Виргиния приготовила индейку на обед..." Слушая искреннюю речь старика, Ной не заметил, как они подошли к отелю. Дверь отеля открылась, и из нее быстро вышла Хоуп. Заметив дочь, старик остановился и сразу умолк. Она пристально смотрела на него, лицо ее выражало тревогу и решимость. Ной чувствовал себя как после долгой болезни, перед его глазами пробегали имена Киннов, Уэстов и Свифтов с вывесок магазинов, имена с надгробных плит церковного кладбища, сама церковь, холодная и суровая. Слушать неторопливую речь старика, видеть измученную бледную Хоуп вдруг стало невыносимо. Он вспомнил свою теплую неприбранную комнату на берегу реки, с книгами и старым пианино, и ему до боли захотелось домой. - Ну как? - спросила Хоуп. - Что же, - не спеша ответил отец. - Я только что сказал мистеру Аккерману, что у нас на обед приготовлена индейка. Лицо Хоуп медленно озарилось улыбкой, она прижалась к отцу и поцеловала его. - Что же вы так долго? - спросила она, и изумленный Ной вдруг понял, что все будет хорошо, но он был настолько утомлен и разбит, что ничего не почувствовал. - Можете захватить свои вещи, молодой человек, - сказал Плаумен, - нет смысла отдавать этим грабителям все свои деньги. - Да, да, конечно, - согласился Ной и медленно, как во сне, стал подниматься по лестнице в отель. Открыв дверь комнаты, он оглянулся. Хоуп держала под руку отца, старик улыбался, пусть это была несколько вымученная и натянутая, но все-таки улыбка. - Ах, я и забыл. Счастливого рождества, - сказал Ной и направился за саквояжем. 12 Призывной пункт находился в большом пустом помещении над греческим рестораном. В воздухе стоял запах горелого масла и плохо приготовленной рыбы. Пол был грязный, две лампы без абажуров ярко освещали расшатанные деревянные походные стулья и беспорядочно заваленные бумагами столы, за которыми две секретарши монотонно печатали бланки. Комнату ожидания и место, где заседала комиссия, разделяла временная перегородка, через которую свободно проникал гул голосов. На походных стульях сидело с десяток человек: степенные, хорошо одетые мужчины среднего возраста, юноша итальянец в кожаной куртке, явившийся с матерью, несколько молодых пар, державшихся за руки. "У них такой вид, - думал Майкл, - словно они попали в безвыходное положение: обиженные, злые, сидят, уставившись на потрепанный бумажный американский флаг и развешанные по стенам плакаты и объявления. Все они выглядят как люди, обремененные семьей или страдающие болезнями, которые дают право на освобождение от военной службы. А женщины - жены и матери с укором смотрят на других мужчин, словно хотят сказать: "Я вижу вас насквозь, у вас отличное здоровье, но вы припрятали в подвале много денег и хотите, чтобы вместо вас пошел мой сын или муж, но не думайте, что на этот раз вам удастся отделаться". Дверь комнаты, в которой заседала комиссия, открылась, и из нее вышел невысокий черноглазый юноша в сопровождении матери. Мать плакала, а покрасневшее лицо юноши выражало испуг и злобу. Все смотрели на него холодным оценивающим взглядом, мысленно представляя себе его мертвое тело на поле боя, белый деревянный крест и почтальона у двери с телеграммой в руках. В этом взгляде не было и тени сожаления, одно только злорадство. Казалось, он говорил: "Вот еще один мерзавец, которому не удалось их одурачить". На столе одной из секретарш застучала машинка. Затем секретарша поднялась, приоткрыла дверь и, скользнув безразличными глазами по комнате, противным, резким голосом вызвала: - Майкл Уайтэкр. Это была на редкость некрасивая девица, с большим носом и густо намазанными губами. Поднимаясь со стула, Майкл заметил что у нее кривые ноги, а чулки перекрутились и сморщились. - Уайтэкр! - раздраженно и нетерпеливо повторила она. Майкл помахал ей и, улыбнувшись, сказал: - Не выходите из себя, дорогая, я иду. Она взглянула на него с холодным превосходством. Но Майкл не осуждал ее. Помимо обычного для государственных служащих дерзкого обращения, в ней еще говорило пьянящее чувство власти над людьми, которых она посылает на смерть - на смерть ради нее, хотя, очевидно, за всю ее жизнь ни один мужчина не взглянул на нее приветливо. "Все угнетают слабых - негров, мормонов [американская религиозная секта], нудистов [проповедники культа наготы], нелюбимых женщин, - думал Майкл, подходя к двери, - чтобы как-то вознаградить себя за собственные неприятности. Надо быть святым, чтобы, работая на призывном пункте, оставаться порядочным человеком". Открывая дверь, Майкл с удивлением почувствовал, что его пробирает легкая дрожь. "Что за чепуха", - подумал он, досадуя на себя. За длинным столом сидело семь человек. Все они повернулись и посмотрели на него. Их лица были для призывника другой стороной медали. Если в комнате ожидания царили страх, обида и неуверенность, то здесь было безжалостное подозрение, недоверие и бессердечность. "При других обстоятельствах ни с кем из этих типов я не стал бы разговаривать, - подумал Майкл, без улыбки глядя на их неприветливые лица. - Вот они, мои ближние. Кто выбрал их? Откуда они явились? Почему они проявляют такое рвение, посылая своих земляков на войну?" - Садитесь, пожалуйста, мистер Уайтэкр, - угрюмо пригласил председатель, жестом указывая на свободный стул. Это был пожилой тучный мужчина с двойным подбородком и злыми пронзительными глазами. Даже "пожалуйста" он произнес властным, повелительным тоном. Подходя к стулу, Майкл подумал: "А в какой войне участвовал ты?" Другие лица тоже повернулись к нему, словно орудия крейсера, готовящиеся к обстрелу. Садясь на стул, Майкл с удивлением подумал: "Я живу в этом районе десять лет, но никогда не видел ни одного из этих людей. Наверное, они прятались в подвалах, ожидая этого момента". На длинной стене позади стола, за серыми и синими костюмами и желтыми лицами членов комиссии, ярким пятном выделяясь на фоне тусклой комнаты, висел американский флаг, на этот раз из настоящей ткани. Майкл вдруг представил себе тысячи таких комнат по всей стране, тысячи таких же мрачных людей с холодными подозрительными лицами и флагом, висящим за их лысеющими головами, людей, через руки которых проходят тысячи озлобленных, насильно призываемых юношей. Видимо, эта комната, неряшливая и неприветливая, символизировала общую обстановку, господствовавшую в стране в 1942 году. Здесь царило насилие, запугивание и обман, и ничто не облагораживало эту процедуру, кроме перспективы смерти или ранения. - Итак, мистер Уайтэкр, - заговорил председатель, близоруко роясь в личном деле Майкла, - вы просите льготу по пункту За, потому что имеете иждивенцев. - И он сердито воззрился на Майкла, как будто спрашивал его: "Где оружие, которым вы убили покойного?" - Да, - ответил Майкл. - Мы установили, что вы не живете с женой, - громко произнес председатель и торжествующе посмотрел вокруг. Несколько членов комиссии энергично закивали головами. - Мы разведены. - Разведены? - воскликнул председатель. - Почему вы скрыли этот факт? - Послушайте, - сказал Майкл, - я не буду напрасно занимать ваше время, я поступаю на военную службу. - Когда? - Как только будет поставлена пьеса, над которой я работаю. - А когда это будет? - с раздражением спросил маленький толстый мужчина с другого конца стола. - Через два месяца, - ответил Майкл. - Не знаю, что вы написали на том заявлении, но я должен обеспечивать отца с матерью и платить алименты... - Ваша жена зарабатывает пятьсот пятьдесят долларов в неделю, - резко заявил председатель, заглянув в лежавшие перед ним бумаги. - Да, когда работает. - В прошлом году она работала тридцать недель, - продолжал председатель. - Правильно, - устало подтвердил Майкл, - но ни одной недели в этом году. - Да, но мы должны учитывать вероятные заработки, - сказал председатель, взмахнув рукой. - Последние пять лет она работала, и нет оснований полагать, что она не будет работать и дальше. Кроме того, - еще раз заглянув в бумаги, добавил он, - вы заявляете, что на вашем иждивении отец и мать. - Да, - со вздохом ответил Майкл. - Ваш отец, как мы установили, получает пенсию в шестьдесят восемь долларов в месяц. - Правильно, - согласился Майкл. - А вы пытались когда-нибудь прожить вдвоем на шестьдесят восемь долларов в месяц? - Все должны чем-то жертвовать в такое время, как сейчас, - с достоинством проговорил председатель. - Я не хочу спорить с вами, я уже сказал, что собираюсь через два месяца поступить на военную службу. - Почему? - спросил мужчина, сидевший на другом конце стола, уставившись через блестящие стекла пенсне на Майкла и, видимо, готовясь разоблачить эту последнюю увертку. Майкл окинул взглядом семь рассерженных лиц и с усмешкой ответил: - Я не знаю почему, а вы знаете? - Достаточно, мистер Уайтэкр, - процедил председатель. Майкл поднялся и вышел из комнаты, чувствуя на себе злые, возмущенные взгляды всех семи членов комиссии. "Они чувствуют себя обманутыми, - вдруг сообразил он, - им так хотелось поймать меня в ловушку, все они подготовились к этому". Люди, ожидавшие в приемной, с удивлением посмотрели на него, недоумевая, почему он так быстро вышел. Он улыбнулся им и хотел было пошутить, но подумал, что это было бы слишком жестоко по отношению к растерянным парням, ожидавшим в мучительном напряжении своей очереди. - Спокойной ночи, дорогая, - сказал он, обращаясь к некрасивой девушке за столом. В этом он не мог себе отказать. Она взглянула на него с непоколебимым превосходством человека, которого не пошлют умирать за других. Спускаясь по лестнице, Майкл продолжал улыбаться, но чувствовал он себя все-таки подавленным. "Надо было пойти в первый день, - думал он, - тогда мне не пришлось бы подвергаться такому унижению". Медленно шагая в этот мягкий зимний вечер мимо гуляющих парочек, не знающих о том, что в полуквартале от них, в грязном помещении над греческим рестораном, во имя их идет подлая, жалкая борьба человеческих душ, Майкл чувствовал себя униженным и оскорбленным. Через два дня, спустившись утром за почтой, он обнаружил открытку из призывного пункта: "Согласно вашей просьбе, с 15 мая вы будете переведены в категорию 1А" [неограниченно годные к военной службе]. Он рассмеялся. "Они хотят превратить свое поражение в победу", - подумал он, поднимаясь к себе в лифте, и вдруг почувствовал облегчение: больше не нужно было принимать никаких решений. 13 Ной проснулся, и в глаза ему упал мягкий свет утренней зари. Он посмотрел на жену. "Она спит и словно хранит какую-то тайну. Хоуп, моя Хоуп", - подумал он. Наверно, она была одной из тех серьезных девочек, которые ходят по этому белому деревянному городу с таким видом, будто все время торопятся куда-то по важным делам. Наверно, в разных углах комнаты у нее были свои тайники, где она прятала всякие мелкие вещицы - перья, засушенные цветы, старые модные картинки из магазина Харпера, рисунки с изображением женщин с турнюрами и всякие прочие безделки. Ничего ты не знаешь о девочках; другое дело, если бы у тебя были сестры. Жена пришла к тебе из совсем неведомой для тебя жизни, все равно как с гор Тибета или из французского женского монастыря. Что делала она в то время, когда он покуривал сигареты под крышей заведения для мальчиков полковника Друри ("Мы берем мальчика, а возвращаем мужчину!")? Задумчиво прогуливалась мимо церковного кладбища, где под старым дерном покоятся поколения Плауменов? Если существует какое-то предопределение, то она уже тогда готовилась к встрече с ним, готовилась к тому времени, когда будет спать рядом с ним при свете утренней зари. Значит, и он готовился к встрече с ней, если только есть предопределение? Невероятно! А если бы Роджер каким-то образом не встретился с ней (а как это случилось?), если бы он полушутя не решил устроить вечеринку, чтобы помочь Ною найти девушку, если бы он привел какую-нибудь другую из десятка знакомых ему девушек, значит, в это утро они не лежали бы здесь вместе. Случай - единственный закон жизни, Роджер! "Веселиться и любить ты умеешь, любишь леденцами угощать. Ну, а деньги ты, дружок, имеешь? Это все, что я хочу узнать". Застрял на Филиппинах, на Батаане, если только еще жив. А они живут в его комнате, спят в его постели: она удобнее, старая кровать Ноя совсем перекосилась. Все началось с того, что он достал с полки публичной библиотеки книгу Йейтса "Яйцо Херна и другие пьесы". Если бы он взял другую книгу, то не столкнулся бы с Роджером, и не жил бы здесь, и не встретил бы Хоуп, и она, вероятно, лежала бы теперь в другой кровати с другим мужчиной, который смотрел бы на нее и думал: "Я люблю ее, я люблю ее". Лучше не думать об этом, иначе можно сойти с ума. Предопределения нет ни в чем: ни в любви, ни в смерти, ни в бою. Есть только уравнение: человек плюс его намерения равны случаю. Невозможно поверить. Предопределение должно быть, но оно тщательно замаскировано (так хороший драматург скрывает свой замысел). Только когда наступит час смерти, вам, может быть, все станет ясно, и вы скажете: "О, теперь я понимаю, почему этот персонаж был введен в первом акте". Батаан. Трудно себе представить, что Роджер говорит кому-то: "Да, сэр". Трудно представить Роджера в каске. Он всегда стоит у меня перед глазами в своей слегка сдвинутой набок измятой коричневой фетровой шляпе. Тяжело думать, что Роджер торчит в грязной дыре. Тяжело думать, что человек, способный играть Бетховена, находится под огнем в джунглях. Тяжело думать, что можно лишиться Роджера, хотя бы и на войне. Роджер был прирожденным победителем, он никогда не придавал большого значения своим победам, они его только забавляли. Тяжело думать, что Роджера разорвало миной, или представить, как он с криком падает, скошенный пулеметной очередью. Трудно представить, что Роджер может сдаться в плен. Можно вообразить, как он, лукаво ухмыляясь, отвечает японцу, снимающему допрос: "Бог мой, а вы не шутите?" Тяжело думать о могиле Роджера под пальмами, о голом черепе, покоящемся в земле джунглей. Целовал ли когда-нибудь Роджер Хоуп? Вероятно, да. А сколько было других мужчин? Лицо на подушке хранит тайну - книга за семью печатями. Сколько мужчин ей нравилось, и какие видения она создавала в мечтах, лежа в своей одинокой постели в Вермонте или в Бруклине? А сколько из этих мужчин лежат мертвыми на дне Тихого океана? А сколько других юношей и мужчин, которых она касалась, кого желала, о ком мечтала, пока еще живы, но погибнут в этом году или в будущем в каком-нибудь из уголков земного шара? Который час? Четверть седьмого. Можно полежать еще минут пять. Сегодня будет нечто вроде выходного дня. Не будет ни оглушительного грохота клепки, ни ветра на лесах, ни шипения и вспышек сварки на верфи в Пассенике. Сегодня он должен явиться на призывной пункт и еще раз пройти осмотр на острове Губернатора. Военная машина повторяется, подобно забывчивому банковскому служащему, по нескольку раз складывающему одну и ту же колонку цифр. Еще раз реакция Вассермана, еще раз небрежное прощупывание паха ("покашляйте", "грыжи нет"), еще раз назойливый психиатр спросит: "Имели ли вы сношения с мужчинами?" Что за унизительные вопросы? В армии существует мнение, что отношения с товарищем могут быть только противоестественными. Что же сказать о его отношениях с Роджером или с Винсентом Мориарити, сменным мастером на верфи, который угощал его пивом и хвастался, что в 1916 году на пасхальной неделе сорвал британский флаг с почты в Дублине [24 апреля 1916 года в Дублине началось восстание рабочих и мелкой буржуазии под лозунгом независимости Ирландии; восстание было жестоко подавлено английскими войсками 30 апреля]. Что же сказать об отношениях с тестем, который послал ему в качестве свадебного подарка свой экземпляр собрания сочинений Эмерсона? [Эмерсон, Ралф Уолдо (1803-1882) - американский философ, публицист и поэт; в своем мировоззрении исходил из принципов морального усовершенствования и сближения с природой] Что же сказать о его отношениях с отцом, который, начав с Одессы, обошел полмира, распутничая, обманывая и пророчествуя, а теперь превратился в маленькую, никому не нужную коробочку пепла на полке колумбария в Калифорнии? Что же сказать о его отношениях с Гитлером и Рузвельтом, с Томасом Джефферсоном и Шекспиром, с полковником Друри из ветхого серого здания под Детройтом, который каждый день выпивал по кварте виски и однажды заявил выпускному классу: "Есть только одно достоинство - храбрость. Мужчина, не чувствительный к оскорблению, для меня не существует". Что же сказать о его отношении к собственному сыну, который еще не зачат, но существует в скрытом состоянии и присутствует здесь этим ранним утром в кровати, где лежат Хоуп и Ной? Будет ли его сын чувствительным к оскорблениям? К каким оскорблениям? Кто его оскорбит, из-за чего, и чем это кончится? Ждет ли также и его где-нибудь на далеком острове могила? Ждет ли еще не родившегося сына еще не изготовленная пуля? Есть ли где-то на другом континенте еще не зачатый человек, который потом будет целиться из винтовки в сердце его сына? И к какому богу обратится священник на его похоронах? К Христу, к Иегове? К кому? А может быть, к обоим сразу, как осторожный игрок, который ставит на двух лошадей. "Кто бы ты ни был, прими, о боже, убиенного отрока в то царствие небесное, каким ты управляешь". Нелепо, лежа рядом с женщиной, которая только что стала твоей женой, беспокоиться о том, как будут хоронить твоего ребенка, который еще не дал знать о своем появлении на свет. Сначала еще надо решить другие вопросы: будем ли мы его крестить или сделаем обрезание? "Ты, обрезанная собака!" - говорит кто-то в "Айвенго" - этот роман он читал еще в школе. В 1920 году в Будапеште, во время погромов, после свержения революционного правительства, разъяренная толпа срывала брюки с каждого, в ком подозревала еврея, и убивала всех, кто был обрезан. Те несчастные христиане, которые сделали обрезание из гигиенических соображений и, может быть, ненавидели евреев так же сильно, как и их убийцы, погибали, становясь жертвами той же ненависти. Хватит думать о евреях. Стоит только пуститься в размышления, все равно на какую тему, как опять вернешься к этому вопросу. Интересно, было ли когда-нибудь такое время, когда евреи могли не бояться преследований? В каком веке? Вероятно, в пятом веке до рождества Христова. Двадцать минут седьмого - пора вставать. На зеленом острове ожидают врачи, паром, носящий имя генерала, рентгенотехники, резиновый штамп с клеймом "Негоден". Как же в прежних войнах обходились без рентгеновских аппаратов? Сколько людей воевало под Шайло [сражение при Шайло, или при Питсбургской переправе, происходило 6-7 апреля 1862 года во время Гражданской войны в США] с никому не известными рубцами на легких? А сколько людей с язвой желудка сражалось под Бородином? А сколько было под Фермопилами [битва у Фермопил (480 г. до н.э.) - героическая оборона греками под начальством спартанского царя Леонида горного прохода против вторгшейся в Грецию армии персидского царя Ксеркса] таких, кто теперь был бы забракован призывными пунктами по причине искривления позвоночника? А сколько негодных к службе погибло под Троей? [Троя - древний город, расположенный на северо-западе Малой Азии; в начале XII века до н.э. троянцы вели войну с греками; осада Трои длилась свыше девяти лет] Однако пора вставать. Рядом зашевелилась Хоуп; она повернулась к нему, уронив руку ему на грудь. Медленно просыпаясь, она полусознательно провела рукой по его ребрам, по животу. - Полежи, - прошептала она, находясь еще во власти сна. Он улыбнулся и прижал ее к себе. - Сколько времени? - шепотом спросила она, прикоснувшись к его уху. - Уже утро? Ты должен идти? - Да, уже утро, и я должен идти, - сказал он и улыбнулся, прижав к себе ее знаком