е оборачиваясь. Он видел в окно, как к воротам бегут трое солдат, бегут с драгоценными увольнительными в карманах, бегут к ожидающим их автобусам, городским барам, уступчивым девушкам, радуясь, что хоть на тридцать часов освободились, от казармы. - Кру-гом! - скомандовал Рикетт. Солдаты смолкли, и Ной знал, что все взгляды устремлены на него. Он медленно повернулся и стал лицом к Рикетту. Рикетт был высокий, крепко сложенный парень со светло-зелеными глазами и узким бесцветным ртом. Передних зубов у него не было - они были выбиты в давно забытой потасовке - и, когда он говорил, его почти безжизненный рот жестоко кривился, а в протяжном техасском произношении проскальзывали порой какие-то шепелявые звуки. - Ну держись, - прошепелявил Рикетт. Он стоял в угрожающей позе, опираясь руками на спинки двух противоположных коек. - Теперь я возьму тебя под свое крылышко. Ребята, - продолжая смотреть на Ноя с затаенной злой усмешкой, он повысил голос, чтобы его лучше слышали остальные, - ребята, я обещаю вам, что этот жиденок в последний раз портит вам субботний вечер. Даю вам торжественное обещание и клянусь богом. Это тебе не синагога в Ист-Сайде, Абрам, а казарма армии Соединенных Штатов Америки, и здесь все должно блестеть, как в доме белого человека, да, Абрам, как в доме белого человека. Ной, не веря своим ушам, в упор смотрел на высокого, почти безгубого парня, неуклюже согнувшегося между двумя койками. Сержант был назначен к ним в роту неделю назад и, казалось, до сегодняшнего дня не обращал на Ноя никакого внимания. За все месяцы службы в армии никто до сих пор не попрекал Ноя тем, что он еврей. Ной с удивлением перевел взгляд на товарищей, но они молчали, осуждающе посматривая на него. - А теперь один из вас, - прошепелявил Рикетт так, что в другое время можно было бы рассмеяться, - сразу же начнет уборку. Абрам, надевай робу и принеси ведро. Ты вымоешь все окна в этой проклятой казарме и вымоешь их так чисто, как положено белому христианину, который ходит в церковь. И смотри, чтобы я был доволен. Быстрее одевайся, Абрашка, и приступай к работе. А я потом проверю, и если окна не будут блестеть, то, клянусь богом, тебе придется пожалеть об этом. Рикетт вяло повернулся и медленно вышел из казармы. Ной подошел к своей койке и начал развязывать галстук. Натягивая рабочую одежду, он чувствовал, что все в казарме следят за ним жестоким, непрощающим взглядом. Только вновь прибывший солдат, Уайтэкр, не смотрел на него: он старательно заправлял свою койку; которую разорил Рикетт по приказанию капитана. Перед вечером пришел Рикетт и начал осматривать окна. - Ладно, Абрашка, - проговорил он наконец, - на этот раз я тебе прощаю. Я принимаю окна, но помни, что я буду держать тебя на примете. Знай, что я терпеть не могу всяких негров, евреев, мексиканцев и китайцев, и теперь тебе придется туго в этой роте. А теперь подожми зад и не вякай. А пока что сожги-ка лучше книги, как приказал капитан. Должен тебе сказать, что капитан тоже тебя не больно-то любит, и, если он опять увидит твои книги, тебе будет кисло. А теперь убирайся, мне надоело смотреть на твою противную рожу. Уже спустились сумерки, когда Ной медленно поднялся по лестнице казармы и вошел в дверь. Некоторые уже спали, а посреди казармы на двух составленных вместе тумбочках шла азартная игра в покер. У входа пахло спиртом, и на лице Райкера, спавшего ближе всех к двери, расплылась широкая, пьяная улыбка. Доннелли, лежавший в нижнем белье на своей койке, открыл один глаз и громко проговорил: - Аккерман, я ничего не имею против того, что ты убил Христа, но никогда не прощу тебе, что ты не вымыл это паршивое окно. - И он снова закрыл глаз. Ной слегка улыбнулся. "Это шутка, - подумал он, - пусть грубая, но все-таки шутка. Если они превратят это в шутку, то все еще не так уж плохо". Но его сосед по койке, долговязый фермер из Южной Калифорнии, сидевший обхватив голову руками, тихо и вполне серьезно заявил: - Это ваша нация втянула нас в войну. Так почему же сейчас вы не можете вести себя как люди? - И Ной понял, что это совсем не похоже на шутку. Он медленно прошел к своей койке, опустив глаза, чтобы не встретиться взглядом с другими, но чувствовал, что все смотрят на него. Даже те, что играли в покер, прекратили игру, когда он проходил мимо них к своей койке. Даже новичок Уайтэкр, казавшийся довольно славным парнем и сам пострадавший в этот день от начальства, сидел на своей вновь заправленной койке и недружелюбно смотрел на него. "Странно, - подумал Ной. - Но это пройдет, это пройдет..." Он достал оливкового цвета картонную коробку, в которой хранил почтовую бумагу, сел на койку и начал писать письмо Хоуп. "Дорогая, - писал он, - я только что окончил свою домашнюю работу; я протер сотни стекол так же любовно, как ювелир отшлифовывает пятидесятикаратный бриллиант для возлюбленной бутлегера [бутлегер - торговец контрабандными спиртными напитками во время "сухого закона" в США]. Не знаю, как бы я выглядел в бою с немецким пехотинцем или японским солдатом морской пехоты, но мои окна могут состязаться с их отборными войсками в любое время..." - Еврей не виноват, - четко произнес кто-то из игравших в покер. - Просто они хитрее всех. Вот почему их так мало в армии, и вот почему они зарабатывают столько денег. Я их не обвиняю. Был бы я похитрее, меня бы тоже здесь не было. Сидел бы я в отеле в Вашингтоне и только смотрел, как катятся ко мне денежки. Наступило молчание. Ной был уверен, что все игроки смотрят на него, но он не поднял глаз от письма. "Мы часто ходим в походы, - медленно писал он, - поднимаемся в гору и спускаемся вниз, маршируем и днем и ночью. Мне кажется, что армия разделена на две части: действующую армию и армию марширующую и моющую окна. Мы как раз попали во вторую армию. Я научился ходить, как никто еще не умел в роду Аккерманов". - У евреев огромные капиталы во Франции и Германии, - раздался голос еще одного из игравших в покер. - Им принадлежат все банки и дома терпимости в Берлине и Париже, а Рузвельт решил, что мы должны защищать их деньги, вот он и объявил войну. - Солдат говорил нарочито громко, чтобы уязвить Ноя, но Ной не поднимал глаз. "Я читал в газетах, - писал Ной, - что эта война - война машин, но до сих пор я встретился только с одной машиной - машиной для выжимания половых тряпок". - У них есть международный комитет, - продолжал тот же голос, - он собирается в Польше, в городе Варшаве. Оттуда они рассылают приказы по всему миру: купите это, продайте то, объявите войну этой стране, объявите войну той стране. Двадцать старых бородатых раввинов... - Аккерман, ты слышал об этом? - спросил другой голос. Ной, наконец, посмотрел через койки на игравших в покер. Все они, повернувшись в его сторону, иронически посмеивались и смотрели на него холодными, насмешливыми глазами. - Нет, я ничего не слышал, - ответил он. - Почему ты не присоединишься к нам? - с показной вежливостью спросил Зилихнер. - У нас небольшая дружеская игра, и мы ведем интересный разговор. - Он был из Милуоки, и в его речи чувствовался легкий немецкий акцент: как будто он в детстве говорил по-немецки и так и не смог полностью исправить произношение. - Нет, спасибо, я занят. - Мы хотели бы знать, - продолжал Зилихнер, - как это случилось, что тебя призвали? В чем дело? Разве в комиссии не было никого из членов вашей организации? Ной посмотрел на бумагу, которую держал в руке. "Не дрожит, - подумал он с удивлением, - ничуть не дрожит". - А знаете, ребята, я своими ушами слышал, - проговорил другой голос, - что один еврей добровольно поступил на военную службу. - Не может быть! - удивился Зилихнер. - Клянусь богом! Из него сделали чучело и поместили в музей. Другие игроки в покер с наигранным удивлением громко расхохотались. - А мне жаль Аккермана, - снова заговорил Зилихнер, - честное слово. Подумать только, сколько денег смог бы он заработать, спекулируя шинами и бензином, если бы не был в пехоте. "Кажется, я еще не сообщал тебе, - твердой рукой писал Ной на север своей далекой жене, - что на прошлой неделе к нам прибыл новый сержант; у него нет зубов, он шепелявит и говорит, как новичок из юношеской лиги, впервые выступающий на собрании, когда он..." - Аккерман! - Ной поднял глаза. Около его койки стоял капрал из другой казармы. - Тебя вызывают в ротную канцелярию, быстро! Ной не спеша положил недописанное письмо обратно в оливковую коробку и засунул ее в тумбочку. Он знал, что все пристально наблюдают за ним, оценивая каждое его движение. Когда он проходил мимо них, стараясь не торопиться, Зилихнер заметил: - Ему хотят вручить орден "Крест улицы Деленси" за то, что в течение шести месяцев он ежедневно съедал по целой селедке. Снова раздался взрыв притворного, неестественного смеха. "Надо постараться, - подумал Ной, выходя из двери казармы в спустившиеся над лагерем голубые сумерки, - как-то уладить это..." После тяжелого, спертого духа казармы воздух на улице казался особенно свежим, а тишина пустынных линеек, тянувшихся между низкими зданиями, после резких голосов в казарме приятно ласкала слух. "Вероятно, - думал Ной, медленно шагая вдоль зданий, - в канцелярии мне опять зададут жару". Но все равно он радовался короткому отдыху, временному перемирию с армией и со всем окружающим миром. Вдруг из-за угла здания, мимо которого он проходил, послышались быстрые шаги, и не успел он повернуться, как кто-то сзади крепко схватил его за руки. - Так-то, еврейская морда, - прошептал голос, показавшийся ему знакомым. - Это тебе первая порция. Ной резко дернул головой в сторону, и удар пришелся ему по уху. У него сразу онемело ухо и половина лица. "Бьют дубинкой, - с удивлением подумал он, стараясь вырваться, - зачем-они бьют дубинкой?" Но тут последовал еще удар, и он почувствовал, что падает. Когда он открыл глаза, было уже темно. Он лежал на пыльной траве между двумя казармами. Распухшее лицо было мокрым. Несколько долгих минут он полз до казармы и с трудом уселся, прислонившись к стене. Медленно шагая позади Аккермана сквозь зной и пыль, Майкл мечтал о пиве. О пиве в стаканах, о пиве в кружках, о пиве в бутылках, бочонках, оловянных кубках, жестяных бидонах, хрустальных бокалах. Он вспомнил также об эле, портере, стауте; потом опять стал думать о пиве. Он вспоминал те места, где в свое время пил пиво. Круглый бар на Шестой авеню, куда обычно заходили по пути в город с острова Губернатора одетые в штатское полковники регулярной армии; пиво там подавали в стаканах конической формы, и перед тем как наполнить стакан пенистой влагой из блестящего крана, буфетчик всегда бросал туда кусочек льда. Фешенебельный ресторан в Голливуде с гравюрами французских импрессионистов на стене позади стойки, где пиво подавали в матовых кружках и брали по семьдесят пять центов за бутылку. Его собственная гостиная, где поздно вечером, перед тем как отправиться спать, он читал завтрашнюю утреннюю газету при спокойном свете лампы, удобно расположившись в мягком плюшевом кресле и вытянув ноги в ночных туфлях. На играх в бейсбол, на площадках для игры в поло теплыми подернутыми дымкой летними днями, где пиво наливали в бумажные стаканчики, чтобы зрители не швыряли бутылки в судью. Майкл упорно шагал вперед. Он устал и ужасно хотел пить, а руки его онемели и отекли, как всегда после пяти миль ходьбы. Впрочем, он чувствовал себя не так уж плохо. Он слышал, как тяжело и шумно дышит Аккерман, и видел, как его качает от усталости из стороны в сторону даже на небольших подъемах дороги. Ему было жаль Аккермана: видимо, этот парень всегда был хилым, а марши, учения и наряды превратили его в скелет, обтянутый кожей; он стал похож на тень - такой он был худой и хрупкий. Майкл чувствовал себя немного виноватым, смотря в упор на его качающуюся согнутую спину. За долгие месяцы обучения Майкл тоже похудел, но заметно окреп: ноги стали сильными и твердыми как сталь, а тело - плотным и упругим. Ему казалось несправедливым, что в той же колонне прямо перед ним шел человек, для которого каждый шаг был страданием, в то время как он, Майкл, чувствовал себя сравнительно бодро. На Аккермана вдобавок ко всему действовали еще отвратительные, злые шутки, которыми его изводили в течение последних двух недель, постоянные злобные насмешки, ядовитые политические разговоры, которые солдаты затевали в присутствии Аккермана. Нарочито громким голосом они говорили: "Пусть Гитлер и не прав во всем остальном; но нужно отдать ему должное, он знает, как надо расправляться с евреями..." Раз или два Майкл пытался вмешаться в разговор и защитить Ноя, но, поскольку он был новичком в роте и приехал из Нью-Йорка, а большинство солдат были южане, они игнорировали его и продолжали свою жестокую игру. В роте был еще один еврей, огромный детина по фамилии Фаин, но его они совсем не беспокоили. Он не пользовался популярностью, но ему и не досаждали. Может быть, здесь играл роль его рост. К тому же, он был добродушным малым, хотя и выглядел грозно. У него были длинные узловатые руки, и казалось, он принимал все легко и бездумно. Фаина трудно было обидеть, он даже не понимал, что ему наносят обиду, а потому преследовать его насмешками не представляло особого удовольствия. Но если бы его задели, то обидчику, вероятно, не поздоровилось бы. Поэтому солдаты оставили его в покое и продолжали терзать Аккермана. "Вот она, армия", - думал Майкл. Может быть, он допустил ошибку, сказав человеку, который беседовал с ним в Форт-Диксе, что хочет пойти в пехоту. Романтика! Но на самом деле ничего романтичного здесь не оказалось. Стертые, усталые от ходьбы ноги, невежественные люди, пьянство, шепелявый голос сержанта: "Я научу вас, как поднимать винтовку и драться за свою жизнь..." "Думаю, что с вашими данными я смогу устроить вас в службу организации отдыха и развлечений", - сказал ему тот человек. Вероятно, это означало бы работать всю войну в Нью-Йорке, в учреждении, однако Майкл робко, но с достоинством ответил: "Нет, это не для меня. Я пошел в армию не для того, чтобы сидеть за столом". Так для чего же он пошел в армию? Для того, чтобы измерить ногами всю Флориду? Перезаправлять постель, которая не понравилась бывшему приказчику похоронного бюро? Слушать, как издеваются над евреем? Вероятно, он был бы намного полезнее, нанимая хористок для военно-зрелищных предприятий, лучше бы служил своей стране на Шуберт-Элли, чем здесь, бессмысленно шагая в жару по дорогам. Но он должен был сделать этот жест, жест, который-в армии так быстро потерял всякий смысл. Армия! Как выразить все, что о ней думаешь, одной-двумя фразами? Это просто невозможно. Армия состоит из десяти миллионов частиц, которые все время находятся в движении, частиц которые никогда не соединяются, никогда не движутся в одном и том же направлении. Армия подобна священнику, читающему проповедь после показа кинофильма о половой гигиене. Вначале крупным планом идут всякие страхи, а затем перед пустым экраном, где только что показывали потрепанных проституток и отвратительную похоть, предстает служитель бога в форме капитана. "Солдаты, армия должна быть практичной... - звучит монотонный голос баптиста в душном дощатом зале. - Мы говорим: "Солдаты будут подвергаться опасности заражения, поэтому мы показываем вам эту картину, где вы видите, как работают профилактические пункты". Но я здесь для того, чтобы заявить вам, что вера в бога надежнее всякой профилактики, а религия полезнее для здоровья, чем блуд..." Одна частица, другая частица. Вот бывший учитель средней школы из Харфорда с болезненным лицом и дикими глазами, словно каждую ночь он ждет, что его убьют. Он шептал Майклу: "Я хочу сказать вам правду о себе: я отказывался от военной службы по религиозно-этическим мотивам. Я не верю в войну. Я отказываюсь убивать своих собратьев. Поэтому меня послали в наряд на кухню, и я пробыл там тридцать шесть дней подряд. Я потерял в весе двадцать восемь фунтов и все еще продолжаю худеть, но они не заставят меня убивать своих собратьев". Армия! Вот солдат регулярной армии в Форт-Диксе, который прослужил в армии тринадцать лет, играя в армейских бейсбольных и футбольных командах. Таких называют бездельниками от спорта. Это был крупный, здоровый на вид мужчина с круглым животом от пива, выпитого в Кавите, в Панама-Сити и в Форт-Райли, в Канзасе. Вдруг он впал в немилость у начальства, был выведен из постоянной команды и направлен в полк. Подъехала грузовая машина, он бросил в кузов два вещевых мешка и принялся вопить. Он упал на землю, рыдал и визжал с пеной у рта, потому что на этот раз ему предстояло ехать не на футбольный матч, а на войну. Из ротной канцелярии вышел старшина, ирландец в двести пятьдесят фунтов весом, служивший в армии еще с прошлой войны, и со стыдом и отвращением посмотрел на него. Потом, чтобы заставить его замолчать, он стукнул его ногой по голове и приказал двоим солдатам поднять его и бросить в кузов. А тот все продолжал дергаться и плакать. Старшина повернулся к новобранцам, молчаливо наблюдавшим эту картину, и сказал: "Этот человек - позор для регулярной армии, но это не типичный пример, совсем не типичный. Я извиняюсь за него. А теперь пусть убирается отсюда ко всем чертям!" Ознакомительные лекции: о воинской вежливости, о причинах войны, которую мы ведем. Эксперт по японскому вопросу, профессор из Лихая с узким серым лицом, говорил им, что все это вопрос экономики: Япония нуждается в расширении своих владений и хочет захватить азиатские и тихоокеанские рынки, а мы должны остановить ее экспансию и сохранить эти рынки. Это вполне соответствовало взглядам Майкла на причины войн, сложившимся у него за последние пятнадцать лет. И все же, слушая сухой профессорский голос и глядя на большую карту, где были отчетливо обозначены сферы влияния, залежи нефти, каучуковые плантации, он ненавидел этого профессора, ненавидел все, что тот говорил. Он хотел бы услышать звучные, горячие слова о том, что он борется за свободу, за высокие моральные принципы, за освобождение угнетенных народов, чтобы, возвращаясь в казарму или идя утром на стрельбище, он верил в эти идеи. Майкл окинул взглядом утомленных солдат, сидевших рядом. На скучающих, полусонных от усталости лицах нельзя было прочесть, поняли ли они что-нибудь, проявляют ли интерес к тому или иному исходу, нужны ли им источники нефти и рынки сбыта. На них было написано единственное желание: поскорее вернуться в казармы и лечь спать... В середине речи профессора Майкл решил было выступить в отведенное для вопросов время, после того как докладчик закончит лекцию. Он хотел сказать то, что думает: "Это ужасно. За такие идеи не стоит идти на смерть". А профессор все говорил: "Короче говоря, мы переживаем период централизации средств, когда... э... крупные капиталы и национальные интересы одной части земного шара неизбежно вступают... э... в конфликт с крупными капиталами других частей земного шара, и для защиты американского образа жизни совершенно необходимо, чтобы мы имели... э... свободный и беспрепятственный доступ к богатствам и рынкам сбыта Китая и Индонезии..." Тут у Майкла вдруг пропало желание говорить. Он чувствовал себя очень усталым и, как все остальные солдаты, хотел только одного - вернуться в казарму и уснуть. Есть, правда, в армии и своя прелесть. Спуск флага на вечерней заре, когда через репродукторы льется гимн, навевающий неясные думы о других горнах, которым внимали другие американцы на протяжении ста лет в такие же моменты. Мягкие голоса южан на ступеньках казармы после отбоя, когда светятся в темноте огоньки сигарет, слышатся разговоры о прелестях прежней жизни, когда вспоминают имена детей, цвет волос жены, родной дом... И в этот вечерний час уединения не чувствуешь себя больше ни одиноким и отделенным от других, ни судьей или критиком, не взвешиваешь свои слова и поступки - просто живешь, слепо веруя, усталый и примиренный в душе с этим тревожным временем... Шагавший впереди Майкла Аккерман начал спотыкаться. Майкл ускорил шаг и поддержал его за руку, но Аккерман холодно взглянул на него и сказал: - Пусти, я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Майкл отнял руку и отступил назад. "Один из тех гордых евреев", - сердито подумал он, и, когда они переваливали через гребень холма, он уже без сочувствия наблюдал, как Аккерман шел, качаясь из стороны в сторону. - Сержант, - обратился Ной, остановившись перед первым сержантом, который, сидя за столом в ротной канцелярии, читал "Сьюпермен". - Прошу разрешения обратиться к командиру роты. Первый сержант даже не взглянул на него. Ной стоял вытянувшись, в рабочей форме, грязный и мокрый от пота после дневного марша. Он посмотрел на командира роты, который сидел в двух шагах от него и читал спортивную страницу джексонвилльской газеты. Командир роты тоже не поднимал глаз. Наконец первый сержант взглянул на Ноя. - Что тебе нужно? - спросил он. - Я прошу разрешения, - повторил Ной, стараясь говорить четко, несмотря на усталость после дневного марша, - обратиться к командиру роты. Первый сержант, тупо посмотрев на него, приказал: - Выйди отсюда. Ной проглотил слюну. - Я прошу разрешения, - упрямо проговорил он, - обратиться к... - Выйди отсюда, - спокойно повторил сержант, - а когда придешь в другой раз, помни, что надо являться в чистом обмундировании. А сейчас выйди. - Слушаюсь, сержант, - сказал Ной. Командир роты так и не поднял глаз от спортивной страницы. Ной вышел из маленькой душной комнаты в сгущающиеся сумерки. Трудно было угадать, в какой форме являться. Иногда командир роты принимал солдат в рабочей форме, а иногда нет. Казалось, это правило менялось каждые полчаса. Он медленно шел к своей казарме мимо бездельничающих солдат, мимо множества маленьких радиоприемников, откуда слышалась дребезжащая джазовая музыка или громкий голос диктора, читающего детективный роман с продолжением. Когда Ной снова пришел в ротную канцелярию в чистом обмундировании, капитана там не было. Ной уселся на траву напротив входа в канцелярию и стал ждать. Позади него в казарме кто-то нежным голосом пел: "Я не растила сына быть солдатом, сказала, умирая, мать...", а два других солдата громко спорили о том, когда окончится война. - В пятидесятом году, - настойчиво утверждал один из них. - Осенью пятидесятого года. Войны всегда заканчиваются с наступлением зимы. Другой солдат не соглашался: - Война с немцами, возможно, и закончится, но останутся еще японцы. Нам придется еще заключать сделку с японцами. - Я готов заключить сделку с кем угодно, - проговорил третий голос, - с болгарами, египтянами, мексиканцами - с любой страной. - В пятидесятом году, - громко произнес первый, - поверьте моему слову, но прежде все мы получим по пуле в задницу. Ной перестал слушать. Он сидел в темноте, на чахлой траве, прислонившись спиной к деревянной лестнице. Его клонило ко сну, и в ожидании капитана он думал о Хоуп. На следующей неделе, во вторник, будет день ее рождения. Он скопил десять долларов на подарок и запрятал их на дно вещевого мешка. Что можно купить в городе на десять долларов, что бы не стыдно было преподнести жене? Шарф, блузку... Он представил себе, как бы она выглядела в шарфе, потом представил ее в блузке, особенно в белой, с ее стройной шеей и темными волосами. Пожалуй, это будет самый подходящий подарок. Можно ведь достать за десять долларов хорошую блузку, даже во Флориде. Наконец Колклаф пришел. Он не спеша поднялся по ступенькам ротной канцелярии. По одному тому, как он двигал задом, можно было за сто шагов узнать в нем офицера. Ной поднялся и вошел за Колклафом в канцелярию. Капитан сидел за столом в фуражке и, нахмурив брови, с деловым видом просматривал бумаги. - Сержант, - спокойно сказал Ной, - прошу разрешения обратиться к капитану. Сержант холодно взглянул на Ноя, потом встал и, пройдя три шага, отделявшие его от стола капитана, доложил: - Сэр, рядовой Аккерман просит разрешения к вам обратиться. Колклаф, не поднимая глаз, ответил: - Пусть подождет. Сержант повернулся к Ною: - Капитан приказал подождать. Ной сел и стал наблюдать за капитаном. Спустя полчаса капитан кивнул сержанту. - Слушаюсь, - сказал сержант и бросил Ною: - Говори покороче. Ной встал, отдал честь капитану и отрапортовал: - Рядовой Аккерман по разрешению первого сержанта обращается к капитану. - Да? - Колклаф по-прежнему не поднимал глаз. - Сэр, - волнуясь заговорил Ной, - в пятницу вечером в город приезжает моя жена, она просила меня встретить ее в вестибюле отеля, и я хотел бы получить разрешение уйти из лагеря в пятницу вечером. Колклаф долго молчал. Затем, наконец, произнес: - Рядовой Аккерман, вы знаете распорядок роты, в пятницу вечером никому увольнительные не даются, так как рота готовится к осмотру... - Я знаю, сэр, - сказал Ной, - но это был единственный поезд, на который она смогла достать билет, и она надеется, что я встречу ее. Я думал, что только один раз... - Аккерман! - Колклаф, наконец, взглянул на него. Кончик его носа с белым пятном начал подергиваться. - В армии служба прежде всего: Не знаю, смогу ли я когда-нибудь научить вас этому, но я, черт возьми, постараюсь. Армию не интересует, встречаетесь ли вы со своей женой или нет. Вне службы можете делать все, что угодно, а на службе исполняйте свои обязанности. А теперь идите. - Слушаюсь, сэр, - проговорил Ной. - А дальше? - спросил Колклаф. - Слушаюсь, сэр, благодарю вас, сэр, - сказал Ной, вспомнив лекции о воинской вежливости, отдал честь и вышел. Он послал телеграмму, хотя она стоила восемьдесят пять центов, однако в последующие два дня ответа от Хоуп не поступило, и никак нельзя было узнать, получила она телеграмму или нет. Всю ночь в пятницу он не мог сомкнуть глаз. Лежа в вычищенной и вымытой казарме, он думал о ней. Подумать только, что после стольких месяцев разлуки Хоуп находится всего в десяти милях от него, что она ждет его в отеле и не знает, что с ним случилось, не знает, что есть на свете такие люди, как Колклаф, что армией правит слепая дисциплина, безразличная к любви и ко всяким проявлениям нежности. "Как бы там ни было, - подумал он, засыпая, наконец, перед самым подъемом, - я увижу ее сегодня днем, и возможно, все это к лучшему. К тому времени, может быть, исчезнут последние следы синяка под глазом, и не придется объяснять ей, как я его получил..." Через пять минут должен появиться капитан. Волнуясь, Ной еще раз поправил углы койки, проверил, хорошо ли сложены полотенца в тумбочке, блестят ли стекла в окне позади койки. Увидев, что его сосед Зилихнер застегивает последнюю пуговицу на плаще, висевшем на установленном месте среди других вещей, Ной решил еще раз проверить свое обмундирование, хотя еще до завтрака убедился, что все оно застегнуто, как полагается для осмотра. Он отодвинул шинель и не поверил своим глазам: куртка, которую он проверял только час тому назад, была расстегнута сверху донизу. Он лихорадочно стал застегивать пуговицы. Если Колклаф увидит, что куртка расстегнута. Ной наверняка не получит увольнения на конец недели. Другим доставалось хуже за меньшие проступки, а Колклаф и не думал скрывать своей неприязни к Ною. У плаща две пуговицы тоже оказались незастегнутыми. "О, боже! - взмолился про себя Ной, - только бы он не вошел раньше, чем я закончу". Ной неожиданно обернулся. Райкер и Доннелли, слегка усмехаясь, наблюдали за ним. Заметив, что он смотрит на них, они быстро нагнулись и стали смахивать с обуви пыль. "Вот оно что, - с горечью подумал Ной, - это они подстроили и, видимо, с одобрения всех остальных, зная, что Колклаф сделает мне, когда обнаружит... Наверно, они пришли пораньше после завтрака и расстегнули пуговицы". Он успел тщательно проверить все до мелочей и занять свое место у кровати, когда сержант у двери крикнул: "Смирно!" Внимательно и холодно оглядев Ноя, Колклаф долго рассматривал его тумбочку, где царил безупречный порядок, затем прошел позади него к вешалке и внимательно осмотрел там каждую вещь. Ной слышал, как шелестела одежда, когда Колклаф перебирал ее. Затем Колклаф, печатая шаг, прошел мимо. Теперь Ной знал, что все обойдется благополучно. Через пять минут осмотр окончился, и солдаты заспешили из казармы к автобусной остановке. Ной достал вещевой мешок и нащупал на дне клеенчатый мешочек, где у него хранились деньги. Он вынул "мешочек и открыл его, но денег там не оказалось: десятидолларовая бумажка пропала, вместо нее лежал клочок бумаги, на котором жирным карандашом печатными буквами было выведено единственное слово: "сволочь". Ной засунул бумажку в карман и аккуратно повесил мешок на место. "Я убью его, я убью того, кто это сделал, - думал он. - Вот тебе и шарф и блузка - ничего нет. Я убью его". Ошеломленный, он медленно направился к автобусной остановке, стараясь не попасть в один автобус с солдатами своей роты. Ему не хотелось видеть их в это утро. Он знал, что наживет себе неприятность, если окажется рядом с Доннелли, Зилихнером, Рикеттом или с кем-либо другим, а в это утро некогда было ссориться. Он простоял двадцать минут в длинной очереди нетерпеливых солдат, пока вошел в пахнувший бензином автобус. В машине не было никого из его роты, и выбритые, вымытые лица окружавших его солдат, довольных тем, что они вырвались из казармы, неожиданно показались ему дружескими. Стоявший рядом громадный парень с широким, улыбающимся лицом предложил ему даже отпить хлебной водки из поллитровой бутылки, торчавшей у него из кармана. Улыбнувшись ему, Ной ответил: - Нет, спасибо, ко мне только что приехала жена, и я еще ее не видел. Я не хочу, чтобы при встрече от меня пахло водкой. Солдат широко улыбнулся, словно Ной сказал что-то очень лестное и приятное: - Жена? - удивился он. - Как вам это нравится? Когда же ты ее видел в последний раз? - Семь месяцев назад, - ответил Ной. - Семь месяцев! - Лицо парня стало серьезным. Он был очень молод, и кожа на его приятном, гладком лице была нежной, как у девушки. - Первый раз за семь месяцев! - Он наклонился к сидевшему солдату, около которого стоял Ной, и сказал: - Эй, солдат, встань-ка да уступи место женатому человеку. Он семь месяцев не видел свою жену, а сейчас она ждет его; ему нужно сохранить силы. Солдат улыбнулся и встал. - Сказал бы сразу, - проговорил он. - Не надо, - смущенно смеясь, возразил Ной, - я и так справлюсь, зачем мне садиться... Нежно, но властно подтолкнув его рукой, парень с бутылкой торжественно произнес: - Солдат, это приказание. Сиди и береги свои силы. Ной сел, и все окружавшие его солдаты приветливо заулыбались. - А у тебя случайно нет фотографии твоей дамы? - спросил высокий парень. - Видишь ли, дело в том, что... - Ной достал бумажник и показал высокому парню фотографию Хоуп. Солдат внимательно посмотрел на нее. - Сад в майское утро, - восхищенно произнес он, - клянусь богом, я должен жениться, прежде чем меня убьют. Ной положил бумажник на место, улыбаясь парню и почему-то чувствуя, что это предзнаменование, что с этого момента все пойдет по-иному. Он достиг дна и теперь начинает подниматься наверх. Когда автобус остановился в городе перед почтой, высокий парень заботливо помог ему спуститься со ступенек на грязную улицу, тепло и ободряюще похлопав его по плечу. - Теперь иди, браток, - сказал он, - желаю тебе приятно провести эти дни, и до подъема в понедельник забудь, что есть такая вещь, как армия Соединенных Штатов. Ной, улыбаясь, помахал ему и поспешил к отелю, где его ждала Хоуп. Он нашел ее в переполненном вестибюле среди толпившихся мужчин в хаки и их жен. Ной заметил ее раньше, чем она увидела его. Слегка прищурясь, она всматривалась в окружающих ее солдат и женщин, в пыльные пальмы в кадках. Она была бледна и выглядела возбужденной. Когда он подошел к ней сзади и, слегка тронув за локоть, сказал: "Полагаю, вы миссис Аккерман", по ее лицу пробежала улыбка, но казалось, что она вот-вот заплачет. Они поцеловались, словно были одни. - Ну, - нежно успокаивал ее Ной, - ну, ну... - Не беспокойся, я не буду плакать. Отступив на шаг назад, она пристально посмотрела на него. - Первый раз, - сказала она, - вижу тебя в форме. - Ну, и как я выгляжу? У нее слегка дрогнули губы: - Ужасно. Они оба рассмеялись. - Идем наверх, - предложил он. - Нельзя. - Почему? - спросил Ной, чувствуя, как у него замирает сердце. - Мне не удалось получить комнату: кругом все переполнено. Ну ничего. - Она коснулась его лица и усмехнулась, увидев его отчаяние. - У нас есть место, на этой улице, в меблированных комнатах. Да не смотри же так. Взявшись за руки, они вышли из отеля. Они молча шли по улице, время от времени посматривая друг на друга. Ной чувствовал на себе сдержанные, одобряющие взгляды солдат, мимо которых они проходили, - у них не было ни жен, ни девушек, и им не оставалось ничего другого, как напиться. Дом, где помещались меблированные комнаты, давно нуждался в покраске. Крыльцо заросло диким виноградом, а нижняя ступенька была сломана. - Осторожно, - предупредила Хоуп, - не провались, не хватает тебе только сломать ногу. Дверь открыла хозяйка. Это была худощавая старуха в грязном сером фартуке. От нее пахло потом, помоями и старостью. Держась костлявой рукой за ручку двери, она холодно взглянула на Ноя и спросила Хоуп: - Это ваш муж? - Да, это мой муж, - ответила Хоуп. - Гм, - промычала старуха и даже не ответила на вежливую улыбку Ноя. Пропустив их в дом, она продолжала смотреть им вслед, пока они поднимались по лестнице. - Это похуже, чем осмотр, - прошептал Ной, следуя за Хоуп к двери их комнаты. - Какой осмотр? - спросила Хоуп. - Я расскажу тебе как-нибудь в другой раз. Они вошли в маленькую комнату. В ней было одно-единственное окно с треснутым стеклом. Старые обои так выгорели, что рисунок, казалось, был нанесен прямо на стену. Выкрашенная в белый цвет железная кровать вся облупилась, а под сероватым покрывалом явственно вырисовывались бугры. Но Хоуп уже успела поставить на туалетный стол стакан с букетиком нарциссов, положила щетку для волос - символ семейной жизни и цивилизации - и поставила небольшую фотографию Ноя, снятого в дни их летнего отдыха. Он стоит в свитере среди цветов и смеется. Они испытывали смущение и избегали смотреть друг на друга. - Мне пришлось показать хозяйке свидетельство о браке, - нарушила молчание Хоуп. - Что? - переспросил Ной. - Наше свидетельство о браке. Она сказала, что ей приходится стараться изо всех сил, чтобы защитить свое респектабельное заведение от сотни тысяч пьяных солдат, шляющихся по городу. Ной улыбнулся и удивленно покачал головой. - Как ты догадалась взять с собой свидетельство? Хоуп прикоснулась к цветам: - Я ношу его с собой все время, все эти дни, в своей сумочке, чтобы оно напоминало мне... Ной медленно прошел к двери и повернул торчавший в замочной скважине ключ. Старый замок противно заскрипел. - Знаешь, - проговорил Ной, - я семь месяцев мечтал об этом. О том, чтобы запереть дверь. Хоуп вдруг нагнулась и быстро выпрямилась. Ной увидел в ее руках небольшую коробку. - Вот посмотри, что я привезла тебе. Взяв коробку в руки, Ной вспомнил о десяти долларах, предназначенных для подарка, и о записке, которую он нашел на дне вещевого мешка, - оборванном клочке бумаги со злобной надписью "сволочь". Открыв коробку, он заставил себя забыть о пропавших десяти долларах, с этим можно подождать до понедельника. В коробке было домашнее шоколадное печенье. - Попробуй, - сказала Хоуп, - могу тебя обрадовать, что пекла его не я; я попросила маму испечь и прислать его мне. Ной взял одно печенье: у него был настоящий домашний вкус. Он съел еще одно. - Блестящая идея! - похвалил он. - Сними ее, - вдруг с жаром проговорила Хоуп, - сними эту проклятую одежду! На следующее утро они отправились завтракать поздно и после завтрака погуляли по улицам городка. Из церкви шли горожане, ведя за руку одетых в лучшее платье детей, чинно шагавших со скучающим видом мимо клумб с увядшими цветами. В лагере никогда не увидишь детей, и они придавали этому утру какую-то домашнюю прелесть. По тротуару шел пьяный солдат, изо всех сил старавшийся прямо держаться на ногах. Он свирепо поглядывал на идущих из церкви людей, словно бросая вызов их благочестию и защищая свое право напиваться пьяным с утра по воскресеньям. Поравнявшись с Хоуп и Ноем, он с важным видом отдал честь и бросил на ходу: - Тес, не говорите военной полиции. - Вчера один парень в автобусе видел твою фотографию, - сказал Ной. - Ну и какой отзыв? - Хоуп мягко коснулась пальцами его руки. - Положительный или отрицательный? - Сад, сказал он, сад в майское утро! Хоуп, довольная, засмеялась: - Армия никогда не выиграет войну с такими солдатами, как этот. - Он еще сказал: "Клянусь богом, я должен жениться прежде, чем меня убьют!" Хоуп опять было улыбнулась, но вдруг нахмурилась, задумавшись над последними словами. Она ничего не сказала: ведь она могла прожить здесь только неделю, и не стоило терять время на разговоры о подобных вещах. - Ты сможешь приходить каждый вечер? - спросила она. Ной утвердительно кивнул головой: - Даже если мне придется подкупить всех военных полицейских в этом районе, - сказал он. - В пятницу вечером, может быть, я не смогу прийти, но в остальные дни... - Он с сожалением посмотрел вокруг на грязный, запущенный город, весь окутанный пылью, сквозь которую пробивались лучи солнца, с десятью барами, освещавшими улицы ярким неоновым светом. - Жаль, что ты не можешь провести эту неделю в более приличном месте... - Глупости, - возразила Хоуп, - мне очень нравится этот город, он напоминает мне Ривьеру. - А ты была когда-нибудь на Ривьере? - Нет. Ной искоса посмотрел через железнодорожные пути туда, где изнемогал от зноя негритянский район, на уборные и некрашеные доски домов, стоящих вдоль разбитых дорог. - Ты права, - согласился он, - мне он тоже напоминает Ривьеру. - А ты был когда-нибудь на Ривьере? - Нет. Они рассмеялись и молча продолжали путь. Склонив голову к нему на плечо, Хоуп спросила: - Сколько же? Как ты думаешь, сколько? Ной знал, о чем она говорит, но все-таки переспросил: - Что сколько? - Сколько времени она продлится? Война... Маленький негритенок сидел в пыли и с серьезным видом гладил петуха. Ной искоса посмотрел на него. Петух, казалось, дремал, загипнотизированный ласковыми движениями черных ручонок. - Недолго, - ответил Ной, - совсем недолго. Все так говорят. - Ведь ты не станешь лгать своей жене, не правда ли? - Ни в коем случае, - сказал Ной. - У меня есть знакомый сержант в штабе полка, так он говорит, что, как думают в штабе, нашей дивизии вряд ли вообще придется воевать. Он говорит, что полковник страшно расстроен, потому что он надеялся получить Б.Г. - Что такое Б.Г.? - Бригадный генерал. - Очень я глупая, что не знаю всего этого? Ной рассмеялся: - Чепуха! Я обожаю глупых женщин. - Я очень рада, - сказала Хоуп, - так приятно это слышать. - Они, не сговариваясь, одновременно повернули обратно, как будто все их импульсы исходили из одного источника, и направились к меблированным комнатам. - Надеюсь, что этот негодяй никогда не получит этого, - спустя некоторое время мечтательно проговорила Хоуп. - Чего не получит? - в недоумении спросил Ной. - Б.Г. Некоторое время они шли молча. - У меня замечательная идея, - сказала Хоуп. - Какая? - Давай вернемся к себе в комнату и запрем дверь. - Она улыбнулась ему, и они, ускорив шаг, направились к меблированным комнатам. В дверь